Текст книги "За землю отчую."

Автор книги: Юрий Галинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

У ног Ольги послышалась возня, что-то уцепилось за ее летник из синего шелка. Вздрогнув, она невольно приподнялась, но тут же улыбка тронула ее грустное лицо. Два котенка: один – поджарый, черно-смоляной, второй – белый с серым, поплотнее, играя, бросались друг на друга и снова отскакивали. Княгиня перевела взгляд на сыновей. Юрий прижал Ивана к земле, навалился всем телом. Тот пыхтел, извивался, пытаясь освободиться, но это ему не удавалось. Лицо старшего стало пунцовым, злым.

«Еще подерутся! – встревожилась мать, но взор ее снова упал на резвящихся котят, и она вместо того, чтобы прикрикнуть на сыновей, заулыбалась.– Молодо-зелено. Радуется свету божьему. И княжичи мои – как те котята, без забот, без тревог, знай, балуются себе, веселятся... Недаром отец в них души не чает... Солнце мое красное, как хочу видеть тебя, прижать к сердцу!..»

Княгиня уже собиралась встать и велеть готовиться в дорогу, но тут из избы выбежал самый младший из ее сыновей, четырехлетний Васютка. Он увидел котят и бросился к ним. Те, прижав уши, на миг замерли и тут же стремглав пустились наутек...

А с поляны, где боролись старшие княжичи, доносились их возбужденные, звонкие голоса:

Так не честно! Ты – словно ордынец, со спины наскочил! Ну, я ж тебе дам!

Ольга Федоровна решительно поднялась,

– Иван! Юрий! Сейчас же сюда!

Боярыни, услыхав окрик княгини, торопливо вскочили с холста на траве, где отдыхали вместе со своими служанками, и поспешили к княжичам.

К Ольге Федоровне подошли Андрей Иванович и Дмитрий. Уловив молчаливый упрек в глазах боярина, она молвила:

Сейчас отъезжаем! Ты уж не сердись на меня, Андрей Иваныч, слово тебе даю, что сей день нигде больше не остановимся.

Хоть бы так! – не переставая хмуриться, бросил Курной.– Только все одно не поспеть нам в Тарусу до ночи.

Ну, завтра в день прибудем... Благодарствую тебя, Андрей Иваныч, и тебя, Дмитрий, за верность и заботы ваши. Константин Иваныч сие не забудет.

В ответ оба молча поклонились ей.

Позади остались сладковатые, дурманящие запахи болота, узкие тропки из сросшихся кочек дернистой осоки, где шуракальцы, спешившись, вели коней в поводу. Несколько бродяг, захваченных крымцами под Тулой, хорошо знали здешнюю глухомань. В дремучем дубовом лесу, густо поросшем кустами орешника, волчьего лыка и крушины, вилась, петляла стежка, по которой можно было ехать гуськом. А когда начался сосновый бор с редким подлеском, скакать стало и вовсе легко. Поджав хвосты, разбегалось перед всадниками испуганное зверье, разлетались с тревожными криками птицы.

Повернувшись лицом к востоку, шуракальцы в положенный час сотворили на коленях намаз-молитву, благодарили аллаха, который провел их через глухие леса и гиблые болота урусутов. Не все дошли – кто утонул в топи, кто, отстав, пропал в дебрях, но большинство добралось к дороге. Поводырям, как было обещано, сохранили жизнь: привязали к деревьям и рты заткнули войлочными кляпами – никто не должен проведать о тайном набеге... Хан Бек Хаджи, разграбив и спалив Тулу, только вышел со своей ордой из города, его дозорные отряды еще находились в нескольких десятках верст от Тарусы, а триста отборных воинов уже проникли на Тарусские земли и теперь мчались на север к стольному граду удельного княжества.

За каждым всадником бежало в поводу две-три лошади, колчаны были полны стрел, в руках – копья, у поясов кинжалы, к седлам подвешены плетеные щиты, сабли.

Лихим ночным налетом конников хан шуракальцев Бек Хаджи захватил Тулу, перебил ее защитников и, казнив тульского князя Федора, взял в полон его семью. Весь следующий день бесчинствовали ордынцы – грабили и убивали жителей, вязали молодежь и подростков, чтобы угнать в Крым. Узнав, что из города дня три назад уехала тарусская княгиня, гостившая с детьми у своего отца, Бек Хаджи позвал тысячника-мынбасы Тагая. Возбужденно кружа возле костра, разложенного посредине просторной юрты из разноцветного войлока, хан сказал молчаливо застывшему у входа Тагаю:

Слушай, мой верный Тагай! Три заката назад из этого города выехала на полуночь жена тарусского. коназа Константина. С ней дети коназа. Трое! – показал он на пальцах.– Их сопровождает горстка урусутских воинов. Ты должен догнать беглецов и пленить. Это – моя добыча! Скачи, Тагай! Скачи! И да поможет тебе аллах!

Тысячник отобрал триста отважных нукеров, и не успело солнце взобраться на полуденную высоту, как шуракальцы уже выступили из Тулы.

Пробираясь болотными и лесными тропами во главе своих сотен на север, мынбасы Тагай, круглая, бритая голова которого была сплошь изборождена шрамами – следами вражеских мечей и сабель, вспоминал тяжелый, немигающий взгляд Бека Хаджи и с удивлением ощущал, как тревожно бьется его не знающее страха сердце. Что станется с ним, Тагаем, если аллаху будет неугодно помочь его верному рабу и он не поймает урусутскую княгиню? Пощады от свирепого Бека Хаджи ему не ждать. После того, как Бек Хаджи получил тарханную грамоту с алою тамгою от великого хана Золотой Орды Тохтамыша, он еще пуще вознесся в гордыне, забыл о тех, кто были ему верными сподвижниками, нещадно карает за всякий промах... Но нет, Тагай догонит княгиню! Аллах не оставит его и даст то, к чему он всю жизнь стремился[ Он станет богатым и знатным беком! Ведь он со своими воинами верно и храбро служил всем шуракальским ханам. Дрался вместе с ними в Крыму и на Кавказе, на Воже и на Куликовом поле. С мурзой Бегичем едва не утонул в реке, спасаясь от преследования урусутов, а после разгрома Мамая лишь чудом унес свою израненную вражескими мечами голову... До сих пор аллаху неугодно было обратить взор на своего раба. Но теперь, кажется, пришел его час! Он пленит та– русскую княгиню! Он прославит себя в решающей битве с неверными! Он дойдет до Мушкафа и установит зеленое знамя пророка на ее белокаменных стенах! Он получит пожалование от великого хана Тохтамыша – тарханную грамоту, если не с красною, то с синею тамгою!..

Так лелеял себя надеждами тысячник Шуракальской орды Тагай, ибо, несмотря на то, что владел десятками верблюдов, табунами в сотни коней, тысячными отарами овец и многочисленными пленниками-рабами, всегда считал, что обойден судьбой.

Ордынский предводитель не жалел ни себя, ни своих воинов-нукеров. Шуракальцы скакали без привалов. Когда лошадь под всадником выбивалась из сил, он пересаживался на другую, шедшую в поводу, потом на следующую. Тагай знал от лазутчиков, что у тарусского коназа сильная конная дружина, и хотел перехватить беглецов, пока те не добрались до города. Он торопил сотников и десятников, а те подгоняли нукеров. Но воины были уже не те, которых вели когда-то за собой Чингисхан и Батухан. Что было надо тем? Немного сушеного мяса, положенного под седло, горстка проса, вода из лужи. Если не было и этого, убивали изнуренных лошадей, ели траву, вскрывали вены и пили кровь лошадей. Могли несколько дней ничего не есть, а дрались злее сытых... Но это было давно, теперь же ордынцы уставали, слабели от голода и жажды, робели среди бескрайних лесов и болот, а после Куликовской битвы страшились урусутских воинов.

В тот день гонка была неистовой. Выехав на рассвете, татары скакали, не останавливаясь, до самого вечера. Даже закаленные в битвах онбасы и жузбасы – десятники и сотники – едва держались в седлах, не говоря уже

овоинах; До Тарусы оставалось два десятка верст, но темнота заставила Тагая прекратить погоню. Шуракальцы расположились в лесу неподалеку от дороги. Злые, усталые, голодные; ночь выдалась холодной, даже слегка приморозило, но тысячник не разрешил жечь костры, и воины, лежа на сырой траве, теснились поближе друг к другу, чтобы хоть как-нибудь согреться. Некоторые сразу заснули, остальные долго ворочались, тихо переговариваясь между собой. Шепотом сетовали, роптали, чтобы, упаси аллах, не услыхали жузбасы и грозный мынбасы Тагай...

Ордынцы скакали по земле, которая несколько лет не знала вражеских нашествий. Вдоль дороги – где ближе, где дальше – за эти годы выросли села и деревни, размножился скот. На лугах паслись лошади, коровы, козы. Много людей, много скота. Правда, и на Тарусчину уже дошли слухи, что бессчетные ордынские полчища проникли в завоеванные Литвой княжества в верховьях Оки. Но это было далеко отсюда, люди надеялись, что обойдется, и потому не торопились укрыться в лесных дебрях.

Грозный Тагай предупредил своих воинов: «Кто отстанет или свернет с дороги, будет казнен!» Но разве удержишься?!.

– Слышал? Хакима– такого багатура – позорной смерти предали! – сокрушался кто-то из воинов.

Мустафу тоже. Хребет на глазах у всех сломали,– шептал другой.– И за что? За урусуткой погнался, хотел ее пленить.

И Хакима жаль, и Мустафу,– вздохнул третий.– С Бегичем ходили, с Мамаем ходили – уцелели. А тут...

– Пятерых из нашей сотни казнили.

Из других сотен тоже!..

Тише, тише,– успокаивал их десятник.– На все воля аллаха. Они нарушили яссу великого Чингисхана. Мын– басы Тагай сказал: полоним урусутскую княгиню, разрешу нукерам чинить, что кто захочет. Обратно погоним, каждый богатым станет, увезет с собой сколько сможет. Еще и от хана Бека Хаджи награду получит...

На чем увезешь? У меня из четырех коней только два осталось.

У меня один, и тот бежать не может.

Сколько коней загнали! Лежат на дороге, вороны глаза клюют.

Тагай сказал: возьмем у урусутов целые табуны.

Табуны?.. Что-то я их не видел.

Надо было настоящих скакунов из дома брать. Я вот четырех привел – все целы.

Дай одного, двух верну.

Чего захотел!

Еще один такой день – совсем без лошадей останемся.

Сотник Махмуд говорит: завтра догоним урусутскую * княгиню._

Догоним... Каждый день одно и то же говорят.

Если не догоним, плохо будет. У тарусского коназа много конных нукеров.

Урусуты – смельчаки, ничего не боятся. А когда-то, старики сказывали, духа нашего страшились.

Мамай во всем виновен, на Куликовом поле славу Орды загубил.

Зачем тень Мамая тревожить? Он давно уже ответ перед аллахом держит...

Наконец в лесу все стихло, слышится лишь храп усталых нукеров, да негромко перекликаются друг с другом дозорные.

ГЛАВА 12

Слава богу, спасся, а то чуть было сызнова не угодил в ярмо ордынское! – пробормотал порубежник; снял шлем, торопливо перекрестился, обтер тыльной стороной ладони мокрый лоб. Только теперь, когда напасть миновала, почувствовал, как бешено колотится в груди взволнованное сердце. Заулыбался радуясь: ушел от окаянных, ушел! А ведь едва не полонили,– тогда бы прощай, воля, теперь уже до самой смерти...

Мальчонкой Василька угнали во вражий полон. На всю жизнь остался в памяти тот страшный день... Окраина Тарусы, курная бревенчатая изба, отец, мать, малолетние сестренки-близнецы. На огороде – лук, репа, капуста, огурцы, у избы несколько яблонь, кусты крыжовника, черемухи, малины. Двор их отличался от других ладным высоким забором, тяжелыми дубовыми воротами да умело сработанным в яркой росписи петушком вместо обычного конька на крыше избы. Отец Василька Сысой был искусным плотником, без работы и дня не сидел, в доме был достаток, держали корову, коз, свиней, птицу.

Наступал вечер погожего июльского дня, заходящее солнце расцветило багрянцем воды Оки, зажгло розовым огнем белые облачка на небе, пахло истомленным жарой разнотравьем, хвоей, листьями деревьев. Василько, ему шел тогда восьмой годок, играл во дворе с Пронькой, соседским мальчишкой. Сысой и младший брат его, Олекса, плотничали – строили надпогребницу. Мать куховарила в избе, исподволь приглядывая за грудняками, что спали в свисавшей с потолка люльке.

Крымцы появились изгоном, как снег на голову среди ясного дня. Скрытно переправившись через Оку в нескольких верстах от города, с ревом и завыванием понеслись по окраинным улочкам Тарусы. Вламывались во дворы, хватали мужиков, баб, детишек постарше, вмиг связав, бросали их поперек седел коней или приторачивали к запасным лошадям и мчались дальше. Ордынский чамбул был невелик, с полсотни всадников. Опасаясь дружинников, стоявших на подворье удельного князя тарусского Ивана Константиновича, нападники в город не поскакали, развернули коней и подались прочь.

Завидев врагов, Олекса успел перемахнуть через забор в соседний глубинный двор. Схватили Сысоя и мальчат, в избу, стоявшую за огородом, вломиться насильникам

65

ЗЮ. Галинский

было уже недосуг – десятник-онбасы засвистел в дудку, давая знак уходить...

Узнав, что Сысой – плотник, ордынцы с выгодой продали его в степи купцу, направлявшемуся в стольный город Сарай. А тот на радостях прикупил по дешевке и мальчишек. Плотники и столяры высоко ценились, золотоордынские ханы начали строить флот на Волге, и каждый умелец был им нужен. В Сарае, расположенном в верхнем течении Ахтубы, пленников поселили на окраине города в маленькой землянке. Рядом стояло еще несколько таких же лачуг, в них жили ремесленные люди со своими семьями. Другие землянки были побольше, со стенами, укрепленными сырцовым кирпичом. Там обитали одинокие рабы. Со временем Василько и Пронька стали частыми гостями этих обездоленных, а потом им и вовсе пришлось туда переселиться. Спали на гнилой соломе прямо на земляном полу. В отличие от семейных землянок, где были печи, здесь в холодное время согревались жаровнями. Рабов кормили впроголодь, одевали в лохмотья, трудились они от зари до зари под охраной надсмотрщиков, на ночь их запирали в землянках и сторожили. Изнуренные тяжким трудом и болезнями, многие погибали. Положение Сысоя, как и других ремесленников, было полегче, но и его участь, участь Василька и Проньки оставалась тяжелой: до самой смерти им предстояло быть рабами. Первое время Сысой очень тосковал по дому, по жене и дочерям, вынашивал мечту о побеге, допытывался у других пленников дорогу домой. Но уж слишком далеко – их завезли – попробуй миновать ордынские заслоны, когда на руках твоих двое ребятишек. И в конце концов он смирился. Ему с мальчатами нужна была хозяйка в убогом жилище, и спустя год Сысой женился на такой же, как и сам, обездоленной женщине из Рязани.

Время шло, семья Сысоя увеличивалась, рождались дети, Василько и Пронька взрослели, ютиться всем вместе в тесной землянке становилось невмоготу, и Сысою , который, благодаря своему великому умельству строить корабли, превратился из раба в полузависимого от хозяина, было дозволено заложить себе дом. В безлесной, выжженной солнцем степи не было ни деревца, пришлось чуть ли не год возводить жилье из сырцового кирпича. Строились на хозяйской земле, там же, где за высоким глинобитным дувалом располагались землянки рабов. Дом вышел на славу, не хуже, чем у самого Салчея. Старики-соседи, знавшие жадный, завистливый нрав хозяина, предупреждали Сысоя, чтобы он не слишком усердствовал, но тот не внял их советам и вскоре горько пожалел об этом. Когда дом был готов к заселению, Салчей несколько раз обошел вокруг него, прищелкивая языком, качал грязной белой чалмой на шарообразной голове, приговаривал: «Карош дом, якши дом. Мне нравится, Сысойка, очень нравится. Ты, наверное, хочешь подарить его мне? А? Хочешь?!.» – Жирные щеки хозяина тряслись в едком смешке.

Сысой в оцепенении молчал, потом стал просить его, клялся, что построит для него другой дом, но хозяин был неумолим. Тогда Сысой решил идти просить защиты у православного епископа сарского и подонского Матвея. В Сарае, где было много русских невольников, куда приезжали торговать русские купцы и являлись по ханскому вызову русские князья, еще в 1261 году было образовано православное епископство. Матвей посочувствовал Сысою, однако заступиться не захотел. Пришлось Васильку и Проньке перебираться в соседнюю землянку – невольничье общежитие. Отрокам уже шел шестнадцатый год, полуголодное существование и тяжкий труд не могли не сказаться – оба были худющими, все ребра наперечет,

В том же году в Сарай приехал великий князь Московский Дмитрий Иванович. Между ним и Михайлой Тверским по-прежнему шла тяжба за великое княжество Владимирское. Князь Дмитрий привез большую дань, которую собрал не только в своем, но и в удельных княжествах, зависимых от Москвы, преподнес богатые подарки Мамаю, ханам и ханшам и даже выкупил за десять тысяч серебряных рублей сына Михайлы Тверского Ивана, которого держали заложником в Орде. Поездка в Сарай оказалась успешной – хан подтвердил, что ярлык на Владимир принадлежит по-прежнему великому князю Московскому...

С той поры Василько и Пронька и вовсе покой потеряли. Дмитрий Иванович жил в Сарае чуть не с полгода. Отроки часто видели, как он в сопровождении князя Андрея Ростовского, ближних бояр и княжеских дружинников проезжает из своего жилища в ханский дворец Аттука Таша. « Русские воины в шлемах с высокими шишаками, в темных кафтанах на крепких, ухоженных конях настолько завладели воображением отроков, что ни о чем другом, кроме как о бегстве из ненавистного полона, те не могли и думать.

В Орде проживало много русских невольников. Одних % враги захватили во время набегов, другие попали в рабство за долги, третьих продавали сами же русские князья, угонявшие население при междоусобицах; были и такие, которых приводили новгородские разбойники-ушкуйники. Все пленники мечтали возвратиться на Русь, но это удавалось немногим. Иногда выкупали пленников князья, чтобы заселить свои пустующие земли, иногда – купцы; убежать же и добраться до Русской земли было почти невозможно. Надеяться на то, что их кто-то выкупит, отрокам не приходилось – случаи эти в последние годы были очень редкими. На побег они тоже не решались. И тогда Василько предложил Проиьке вступить наемниками в ордынское войско, чтобы потом перебежать к своим. Наемничество в Орде водилось. Во время Батыева нашествия и сразу после него русских, как и другой покоренный люд, враги насильно заставляли служить в своих туменах, теперь же, спустя сто с лишним лет, это стало делом добровольным. Но Василько и Пронька были рабами, Салчей запросил за них столько, что вербовщики отказались...

И все же в конце концов отрокам повезло. Когда Василько и Сопрон стали, подобно отцу, умельцами в карабельном плотницком деле, Салчей взял их с собой в Булгары. Отправились туда на недавно построенном ими струге. Правители Булгар Асан и Меметхан, получив дозволение от Мамая, задумали сооружать в своем городе ладьи и струги. Но едва Салчей с корабелами приплыл в Булгары, город неожиданно осадили московские полки под началом воеводы князя Дмитрия Михайловича Боброка– Волынца. Под стенами произошла битва, Асан и Меметхап были розгромлены, москвичи захватили город. Среди пленников, освобожденных из неволи, были и Василько с Сопроном. Сговорившись, Василько и Сопрон утаили, что хорошо знают плотницкое и столярное ремесло. Годы полуголодного рабского существования ожесточили их души, они жаждали отмстить за все, что натерпелись в Орде. Москва готовилась к схваткам с ордынцами – впереди было Куликово поле. Парни умели ездить на лошадях (отроками Салчей часто посылал их в степь пасти свои стада), в руках сила была, они отменно владели не только топорами, но и саблями и луками (пастухам нередко приходилось обороняться и от четвероногих и от двуногих хищников), наконец, знали язык. Вот и взяли их обоих в великокияжью дружину...

В Тарусу Василько и Сопрон попали уже после Куликовской битвы. Вместе с московскими ратями и полками других Русских земель против Мамая выступили дружина и ополчение тарусского князя Ивана Константиновича. Большая часть тарусцев погибла, сражаясь на Куликовом поле. Узнав, что Василько и Сопрон – тарусцы, сын павшего князя тарусского Константин Иванович уговорил великого князя Дмитрия Донского отпустить их на отчую землю.

Прошло почти двадцать лет с тех пор, как Василька и Сопрона угнали в Орду. За эти годы Таруса подвергалась набегам крымчаков и золотоордынцев, мор неоднократно опустошал Тарусскую землю. На том месте, где стояли когда-то избы родителей Василька и Сопрона, воздвигли монастырь, огороженный высокой дубовой стеной. Ни монахи, ни жившие теперь вокруг обители монастырские трудники ничего не знали о судьбе матери Василька и его сестер, не нашел своих родителей и Сопрон. И все же они остались на Тарусчине, вступили в дружину нового тарусского князя Константина Ивановича и пошли служить дозорными на порубежъе...

Василько уже изрядно углубился в ночной лес, но продолжал ехать не останавливаясь, почти на ощупь пробирался между могучими дубами в густых зарослях подлеска. По мере того, как порубежник удалялся от острога, он постепенно успокаивался, исчезал суеверный ужас, невольно овладевший им при одной мысли о том, что лишь случайно не попал снова во вражий полон. Его все больше разбирала усталость, туманилась голова, слипались веки.

«Лечь бы да отдохнуть»,– с трудом борясь со сном, подумал Василько и вдруг насторожился: ордынский конь под ним неожиданно всхрапнул, замотал головой из стороны в сторону. «Кого-то учуял!» – мелькнула догадка. Дернув поводья, он остановил жеребца, прислушался. Ночную тишину дубравы не нарушал ни один подозрительный звук, конь тоже стоял уже смирно... «Должно, почудилось»,– подумал порубежник и снова расслабился, захотелось спать еще больше.

Василько уже хотел спешиться, но кто-то набросился на него сзади, стащил с седла, повалил на землю. Он пытался вырваться, но нападавший был сильнее, к тому же подоспели другие. Вмиг обезоруженный и связанный по рукам и ногам, порубежник лежал недвижно с кляпом во рту.

«Господи, опять не уберегся!..» – Его обуяли неистовый страх, 'отчаяние, тщетно стараясь освободиться, он стал судорожно извиваться на земле.

Кто-то наступил ему на грудь огромным сапожищем, придавил так, что кольчуга врезалась в грудь. Василько застонал.

Вишь, какой ярый ордынец! – прогудел над ним кто-то.

А ты прижми покрепче, чтоб аж кишки вылезли! – громко рассмеялся другой.

Василько вначале даже не понял, на каком языке говорят мучители – и русский, и ордынский перемешались в голове,– в таком состоянии он находился. Но уже в следующее мгновение, когда к нему вернулась способность трезво мыслить, догадался, что попал к русским. У него отлегло от сердца...

«Видать, лесные тати захватили. И то слава богу, лучше смерть от душегубцев, чем клятый полон!..»

Зажги-ка, Никитка, факел! – приказал грубый голос, и Василько почувствовал, что с его груди сняли ногу.– Поглядим, кого мы тут поймали! – Незнакомец склонился над пленником, стал ощупывать его.—Вроде бы не чужак...– недоуменно протянул он. *

А конь-то?

Мало ли чего.

Порубежник напряженно прислушивался к их разговору, теперь ему казалось, что он слышит знакомые голоса.

Что так долго, Никитка?

Сейчас!

Раздались удары кресала, потянуло запахом тлеющего трута, наконец вспыхнул факел.

И вправду, наш! – удивленно воскликнул Никитка, поднося поближе огонь.

Василько взглянул на лица обступивших его людей, и от радости невольно замычал (рот у него по-прежнему был заткнут кляпом). Вокруг стояли порубежники из его острога, а огромный сапожище, который только что давил ему грудь, принадлежал Сопрону, Проньке.

Вмиг пленника развязали, подняли на ноги, освободили от тряпья, закрывавшего рот. В ответ на его ругань побратимы в смятении только молча качали головами, некоторые отворачивались, прятали усмешки в бороду и усы. Больше всех сокрушался Сопрон, громко вздыхал, приговаривал:

А ну ударь меня, Василько, ударь дурня. Надо же, не познал братца в темноте.–И подставлял свое крупное, густо заросшее усами и бородой лицо.

Наконец радость улеглась, страсти утихомирились, час был очень поздний, и все, кроме дозорных, улеглись на ночлег в лесу между деревьями.

Василько проснулся рано, было еще темно. Воздух только начинал постепенно светлеть. Словно каменные столбы, вырисовывались могучие лесные великаны деревья, на которых не шевелился ни один листок. Все вокруг казалось таким величавым, надежным, что, может быть, впервые за долгие годы в душе воина воцарились безмятежность и покой. Так бывало в далеком детстве, когда, проснувшись поутру, затаишься и через полуприкрытые веки наблюдаешь за хлопочущей в избе матерью...

Василько чувствовал себя счастливым. Невольно даже размечтался, как хорошо было бы отличиться в сражениях, чтобы князь Константин Иванович наградил его серебром, и он смог бы выкупить из ордынского рабства отца, его жену, что заменила им с Пронькой мать, братьев и сестер, родившихся в неволе. Понадобится много серебра, а может, и золота, но он раздобудет их: станет строить ладьи и струги для князя, ведь как ловко у них с Пронькой это получалось!.. И впервые почувствовал, что его потянуло к мирному житью-бытью, к любимому делу.

С рассветом просыпались воины, шли к речке умываться и поить лошадей. Почти все порубежники уберегли своих коней и оружие, но были воины и без щитов и шлемов, некоторые даже ранены. Это соединились остатки двух сторожевых станиц, дозоривших в степи, и воины, которым удалось спастись после схватки с татарами при обороне порубежного острога. Они поведали Васильку о том, что битва произошла в непосредственной близости от стен острога. Обе станицы – та, что возвращалась из дозора, и та, что шла ей на смену, встретились недалеко от переправы через Упу. Крымчаки Бека Хаджи вынырнули из тумана, густой пеленой окутавшего утреннюю степь, словно с неба свалились. Закипела ярая сеча. Врагов было намного больше, чем порубежников. Русские воины, теснимые татарами, стали отходить к Уне—перейти вброд обмелевшую степную речку. Если бы не туман, вряд ли бы им удалось пробиться к острогу. Ордынцы не собирались нападать на крепость, но, когда по наказу острожного воеводы были открыты ворота, чтобы впустить своих, крымчаки на плечах отступавших ворвались внутрь укрепления. Части русских воинов – дюжинам двум – удалось отбиться и скрыться в лесу. Позже к ним присоединились еще несколько человек, ускакавших ранее в степь.

Начальным над собой оставшиеся в живых порубежники признали Василька, он был единственным из уцелевших десятников острога. Посоветовавшись, решили пробираться в Тарусу, чтобы присоединиться к дружине князя Константина Ивановича.

ГЛАВА 13

В тусклом свете ущербной луны, хватаясь руками за росшие по обрывистому склону кусты, двое людей осторожно спускались в Мешалку – крутой, глубокий овраг, образованный руслом давно высохшего ручья. Наконец добрались до дна оврага и зашагали по направлению к речке Каре, блестевшей неподалеку. Пройдя немного, передний остановился и заухал, подражая сычу. Из темноты откликнулись. Зашелестела листва кустарника, из него вышли несколько человек.

Ну, что там, Клепа? – нетерпеливо спросил атаман лесовиков.

В Серпухове никого нет.

Верно, никого – ни ордынцев, ни горожан. Одни псы да воронье над мертвыми. А град выжгли дотла поганые, костяная игла им! Только обители божьи целы, да и то все там пограблено...– затараторил Митрошка.

Выходит, и корму там не сыщем? – разочарованно протянул кто-то из ватажников.

Поищем, так сыщем. Чай, у святых отцов должно быть припрятано в тайниках,– уверенно сказал Гордей и торопливо добавил: – Вот что, молодцы, надо идти, пока темно...

Поднимались молча, слышалось только тяжелое дыхание людей и шум осыпающейся земли. Выбравшись из оврага, ватажники оказались в глухом лесу, вплотную подступавшем к его склонам. Дальше их повел Митрошка. Уверенно раздвигая руками ветки, он некоторое время продирался напрямик через кусты и вскоре, отыскав стежку, вывел всех на дорогу, что вела в Серпухов...

Еще не начинало светать, когда лесовики, ежась от холодного ветерка, подошли к окраине города. Ни крика петуха, ни собачьего лая... Над пепелищем Серпуховского посада тяжелой глыбой нависла тишина. Гарь пожарища и смрад разлагающихся трупов подкатывались к горлу, вызывали тошноту.

Другой дороги нет, что ли? – недовольно спросил атаман у Митрошки.

Так завсего ближе, Гордей. Сей час курган обогнем и к балке, где Сернейка течет, выйдем. А там и обитель недалече. Появимся, как с крыши свалимся.

А ежели обойти?

Можно и обойти,

Так чего ж ты, костяная игла тебе!..– сердито выкрикнул вожак лесовиков – он чуть не подвернул ногу, свалившись в яму.– Давай в обход!

Тут и впрямь идти нельзя – то об мертвяка споткнешься, то о бревно. Эт, куды завел баламут...– поддержали его остальные.

Погоди, атаман,– вмешался Клепа.– Митрошка давеча сказывал – леший там в ночи меж гор гуляет.

Тьфу!.. Нечистого в ночи помянул – беды не оберешься,– закрестились ватажники.

Верно, Гордей, верно! – выкрикнул Митрошка.– Истинный крест, шабашит тама на Афанасьевской и Воскресенской горах с теми, что на метле летают,– не решаясь произнести «ведьма», уже шепотом заключил он.

Коль так, дело гиблое...– смиряясь, буркнул атаман.

Миновав наконец руины посада, ватажники обогнули

большой курган, что темной громадой возвышался справа от них. До нашествия ордынцев на его вершине располагался город, обнесенный высокой деревянной стеной со стрельницами по углам; теперь он был почти сожжен и разрушен. Внизу, в поросшем лесом глубоком овраге, едва слышно шумела Серпейка. Пройдя вдоль речки, разбойники остановились у оборонительной выемки, прорытой между курганом и Ильинской горой. Здесь, по словам Митрошки, было удобное место для переправы. Посоветовавшись, решили ждать рассвета.

Спустя немного времени на востоке, над гребнем леса, появилась узкая серая полоса. Медленно отступал перед нею ночной мрак. Меркли золотые искры звезд, побледнел, растаял рог месяца. В туманной дымке стали вырисовываться очертания двух высоких холмов, прозванных в народе Воскресенской и Афанасьевской горами. Из леса донеслась перекличка птиц. Небо быстро светлело, окрашиваясь на горизонте в лазоревый цвет...

Станица шла вдоль течения реки, пока она круто не повернула к Наре. Лес начал редеть. В просветах между зеленью дубов замелькали белые стены Высоцкого монастыря. Чем ближе подходили лесовики к отлогому холму, на котором стояла обитель, тем чаще встречались им уцелевшие избы. Верные своим привычкам, враги не раз-» рушали домов чужих богов и их слуг. Иногда попадались на глаза люди – видимо, трудними монастыря, что жили на его земле. Но, завидев вооруженных, они тут же прятались.

Обойдя почернелые от времени убогие избы и землянки Сельца, лесовики поднялись на холм.

Снаружи монастыря никого не было, но через каменную ограду, что окружала его, доносилась печальная песня. Под тихий перебор гуслей кто-то пел низким, грустным голосом:

Зачем мать сыра земля не погнется?

Зачем не расступится?

От пару, было, от конного А и месяц, солнце померкнули.