Текст книги "За землю отчую."

Автор книги: Юрий Галинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

И в ответ услышал радостное:

Приехали наконец, черти окаянные! Да не одни, с ними еще трое!

Кто такие?

Одного признали: начальный над порубежниками был, когда Ольгу Федоровну от татар вызволяли. Других двух ранее никто не видел, но, должно, тоже вой – в шлемах, при мечах.

Князь ускорил шаги, за ним едва поспевал десятник. Дружинники, завидев Владимира, расступились. Не обращая внимания на остальных, он подошел к Никитке и Алешке, нахмурившись, грозно спросил:

Где вас нечистая носила? Почему не вернулись вовремя?!.– И, обращаясь к десятнику, приказал: – Всыпать им, Гаврила, кнутов!

Парни побледнели, потупили головы. Гордей, зло сверкнув глазами, молча переглянулся с Васильком и Федором, но лицо сквирчанина оставалось бесстрастным, а тарусский порубежник лишь покачал головой. Атаман, чтобы погасить свой гнев, крепко, до боли в руке, сжал рукоятку меча, отвернулся. Но, когда по знаку десятника к молодым воинам подошли дружинники, не сдержался, воскликнул:

Погоди, княже! Ты поначалу выслушай их, а наказать всегда успеешь.

Князь с изумлением смотрел на чернобородого пришельца, осмелившегося поучать его. Голубые глаза его потемнели. Еще недолго – и быть беде!..

Василько бросился к Владимиру, шепнул ему что-то. Князь теперь уже с любопытством взглянул на чернобородого и приказал отпустить парней.

Говори! – кивнул он Никитке.

Но тот, мрачный, взволнованный, молчал – его приязнь и расположение к молодому князю куда и делись. Тогда заговорил незлобивый, отходчивый Алешка. В нескольких словах поведал о том, что с ними произошло.

Взгляд Владимира смягчился. Ненадолго наступило молчание. Но вот тарусец снова повернулся к Гордею, строго прищурившись, спросил:

А ты зачем сюда пожаловал? Кто таков, какого роду– племени?

Атаман выдержал его взгляд, ответил твердо:

Из лесных людей я!..– И, помолчав, произнес уже поспокойнее: – А пришел за помощью, звать тебя вместе с нами люд русский из ордынской неволи освободить!..

«И впрямь, конец света – душегубцы за Русь поднялись!» – мелькнуло в голове у Владимира, но рассказ атамана выслушал внимательно. Когда тот умолк, князь, еще не веря ему, задумчиво обронил:

Значит, на село мое хотите напасть, полон отбить у татар... Так ли сие, Василько? – неожиданно обратился он к порубежнику.

Так, все так, княже! – подтвердил тот.

Что ж, истинно замыслили вы дело знатное! Пойдем и мы с вами! – решил Владимир.

Было уже за полночь, когда лесовики и дружинники вышли к окраине села. Дул холодный, пронизывающий ветер. В призрачном свете клонящейся к закату луны дивными казались очертания полуразрушенных изб – ордынцы разбирали их на дрова для костров. Чуть в стороне виднелись многочисленные татарские юрты.

Где полон? – спросил атаман у Клепы.

Вона, гляди! Видишь: две избы целых, а за ними : загон большой, где раньше свиней держали? Теперь там пленники. Свиней ордынцы в амбар загнали и пожгли...

Совещались недолго. Первыми, направляясь в обход села, скрылись в лесу дружинники князя Владимира. Одновременно исчез в темноте Клепа с тарусскими крестьянами. Остальные во главе с Гордеем и порубежниками стали пробираться к ближним избам. Едва они достигли их, как ночную тишину прорезали громкие крики, конский топот, свист. Тотчас послышались вопли, звон оружия, ржание лошадей.

Сунув меч под мышку, атаман заложил пальцы в рот, оглушительно свистнул и бросился вперед. Следом, стара-

с і* поспеть за вожаком, с возгласами: «Слава! Слава!..» – бежали станичники.

С вечера рябой Епишка и трое других воров, служившие поводырями у ордынцев, бражничали в уцелевшей избе п і дальней окраине села. Попивая белый и красный меды икрепкую брагу, неистово хвалились друг перед дружкой, кто сколько ясыря пригнал, вытряхивали из мешков награбленное и пожалованное татарскими десятниками добро – сермяжные зипуны и овчины, серебряные чарки и ковши, оловянные тарелки и ложки. День выдался на редкость удачный – чуть не сотню тарусских мужиков, баб, ребятишек постарше привели крымцы в дворцовое село...

Утихомирились поздно и, едва добрались до лавок, тут же захрапели на всю избу. Около полуночи Епишка проснулся, его душил кашель, болело в сухоточной груди. Встал, вышел по нужде из избы, бранясь, долго и мучительно отплевывался. Возвратясь, улегся на лавку, поплотнее закутался в овчину, стал засыпать. Сквозь дрему услыхал отдаленный шум, накрылся с головой. Но, когда рядом с избой раздался свист и конский топот, мигом со– скопил с лавки, подбежал к волоковому оконцу, ударом

кулака продырявил его. Возле ордынских шатров скакали всадники, метались пешие, слышались крики, звон оружия, стоны. Недоуменно таращась, рябой некоторое время стоял у оконца. Решив, что на село напали враждебные шуракальцам татары, Епишка бросился к двери. Осторожно приоткрыл ее, испуганно осмотрелся. Вблизи никого не было. Опустившись на землю, ужом заскользил к лесу.

Освоих дружках, что остались в избе, даже не вспомнил. Прижимаясь к земле, полз по дорожной пыли, навозным кучам, продирался через кустарник. Поодаль кто-то кричал, кто-то с кем-то сшибался, кого-то преследовали, убивали, а он, не осмеливаясь повернуть голову, все полз и полз к близкому уже лесу. Может, и на сей раз ушел бы, если б конь одного из тарусцев, почуяв его, не захрапел в испуге. Станичник выругался, замахнулся на Епишку копьем, но раздумал и подозвал ехавшего рядом Василька. Вора заставили подняться с земли, осветили факелом. Лесовики опознали рябого.

Рассветало. Повсюду лежали трупы погибших в схватке. Прикрывая лицо руками, Епишка шел в окружении разъяренных мужиков и баб, которых станичники только что освободили из полона. Со всех сторон на него сыпались брань, плевки и удары. Когда вора подвели к атаману, тот его сразу не признал. Заплеванный, в лохмотьях, с исцарапанным, разбитым в кровь лицом, стоял он перед своими бывшими сподвижниками из лесной ватаги, но голову не опускал, буравил Гордея злыми глазами... Вскоре туда же приволокли остальных воров. Яркий свет факелов освещал их окровавленные лица, ежащиеся в испуге фигуры, отбрасывал причудливые тени.

Попался, иуда? – приблизился к рябому Клепа. Замахнулся, но не ударил, сплюнув, отошел в сторону.

О нем сказывал? – спросил Василько у Федора.

Сквирчанин молча кивнул, однако ждать расправы не

стал, раздвигая плечом толпу, выбрался из круга.

Аль не чаял свидеться? – вертясь возле Епишки, любопытствовал швец.– Ай-я-яй!.. Запамятовал, должно, присказку: любишь гостить – люби и к себе приглашать? Запамятовал? А?.. Вот тебе, чтоб не запамятовал! – с необычной для него злостью выкрикнул он и ткнул рябого невесть где раздобытыми большими портновскими ножницами.

Погоди! – отстранил Митрошку атаман, он тяжело дышал от ярости и желания самому расправиться с рябым.

«Какой лютой казни предать отступника и вора?.. Колесовать, содрать с живого шкуру?.. Пусть лучше люди скажут!»

Эй, молодцы! – зазвенел над селом его громовой бас.– Ведом ли вам сей вор и иуда?

Ответом были гневные выкрики.

Вы еще не все знаете! В Серпухове он с дружками не меньше беды учинили. Привели в монастырь...

Договорить Гордей не успел – люди бросились на предателей.

Ночной налет на дворцовое село окончился успешно. Спящие ордынцы были застигнуты врасплох. Мало кому из них удалось бежать, большинство было перебито. Свыше тридцати тарусских мужиков присоединились к станице. Теперь в ней насчитывалось свыше семидесяти человек, из которых две дюжины были на лошадях. Среди освобожденных из полона оказался отец Федора и Марийки, Данило,– высокий, еще крепкий старик с бритой бородой и длинной седой прядью волос на голове, заправленной за ухо. Его необычный вид и одежда – широченные штаны, большая баранья шапка в руках, привлекли внимание станичников. Клепа, Сенька и другие тарусские мужики сразу узнали деда Данилу. Вместе с ними он сидел в загоне и был осведомлен о готовящейся засаде. Когда татары, отбирая ясырь для угона в Орду, почему-то оставили его и еще четырех-пятерых мужиков постарше в селе, он сумел передать Клепе нож. В пути часть пленников незаметно для ордынцев надрезали веревки, которыми были (•вязаны их руки, и это многих спасло.

Радость захлестнула людей. Еще сегодня их держали в свином загоне, голодных, измученных свалившимися на них бедами. Большинство из них потеряли близких, видели, как горели их дома. Никто и не надеялся, что снова будет на свободе...

Зашумело веселье. Князь Владимир, не гордясь, уселся на почетном месте во главе огромного, наспех сколоченного из бревен стола. Следом разместились вперемешку дружинники и лесовики. Кто-то затянул удалую песню. Загудели дудки, застучали бубны, образовался круг.

Гордей поначалу все тревожился: не напали б ордынцы. Несколько раз вставал из-за стола, обходил сторожевых.

Го постепенно на душе становилось все веселее. Повернувшись к Владимиру, который сидел рядом, спросил с улыб-

Так что, княже, добре у нас получилось, а?

Тот, бросив на него исподлобья взгляд, лишь молча кивнул.

Но атаман будто не заметил неприязни в его глазах, придвинулся ближе, предложил:

Может, княже, и дальше будем вместе бить ордынцев? Я готов со своими молодцами хоть сейчас под твое начало стать. Будем людей русских из полона вызволять, не дадим ворогам житья!

Нет уж, сие для меня негоже: в лесах хорониться, с деревьев по-разбсйничьи нападать...– покачал головой Владимир, и в глазах его снова мелькнуло отчуждение.

Гордей вспыхнул, взгляд его зауглился, брови нахмурились, сказал с обидой:

Я, княже, не на промысел разбойный тебя зову! Зову биться за землю нашу!

Если уж биться с татарами, то в открытую, в чистом поле – потому к Волоку Дамскому и иду! – отрезал князь.

А нас что ж не кличешь?

Вас?..– удивился тот.– Чего ж мне звать вас? Вы – станица вольная, захотите прийти, найдете дорогу.

Атаман еще больше нахмурился, отвернулся от князя. Налил себе полный ковш белого меда, залпом опорожнил его... и встретился глазами с Марийкой. Она переоделась в синий шелковый сарафан и расстегайку, сидела возле отца неподалеку. Гордею стало жарко – не то от выпитого меда, не то от ее светло-синих глаз. А Марийка вдруг поднялась, бросила на него призывный взгляд и пустилась в пляс. И – о диво!.. Митрошка даже рот раскрыл: атаман пошел следом за ней!

ГЛАВА 20

К московским рубежам лесовики вышли поздним вечером у впадения реки Нары в Оку. Накануне в станице узнали о захвате ордынцами Москвы. Все были встревожены, молчаливы. За невидимой в темноте рекой чернела на противоположной стороне густая стена леса. С разными чувствами всматривались в нее люди: москвичи, серпухов– чане с надеждой, тарусцы, туляки с настороженностью. Для одних там были родимая земля, отчий дом, для других все это оставалось на берегу, который предстояло покинуть.

После ночного нападения на дворцовое село лесная станица совершила еще несколько налетов на ордынцев, отбивала пленников, уничтожала врагов. Глухие дебри и непроходимые болота всякий раз надежно укрывали смельчаков. Отряд рос, к нему присоединялись освобожденные из полона и.те, кому удалось спастись от ордынцев. С каждым днем на Тарусчине становилось все меньше татар. Повинуясь грозным наказам Тохтамыша, Шуракальская орда покидала земли разоренного княжества и направлялась к Москве. Станичники шли по пятам за крымцами, нападали на небольшие отряды и истребляли их...

На порубежъе с Московскими землями в лесном стане заволновались. Собирались толпами, возбужденно спорили, не зная, на что решиться. Часть станичников, в большинстве тарусцы и туляки, предлагали разойтись по глухим местам и выждать, пока ордынцы не уйдут в свои степи, остальные, их была добрая половина, хотели идти к Волоку Ламскому, чтобы соединиться с ратями князя Серпуховского. Федор и Василько, самые близкие сподвижники Гордея, полностью поддерживали последних, но атаман отмалчивался, внимательно прислушивался к разноречивым суждениям и толкам. Глядя на атамана, молчали и сотники – теперь в станице насчитывалось свыше тысячи человек.

Лишь далеко за полночь погасли костры, и на окском порубежъе стало тихо. Только Гордей никак не мог заснуть, ворочался с боку на бок,, думал, на что решиться. Понимал, что завтра многое будет зависеть от его слова. Завтра станичники либо разбредутся по Тарусчине и порубежным Московским землям, оставив ему в удел его прежний путь, либо... Но тогда он должен идти к Вожжу Ламскому, встретиться с князем Владимиром. А это не сулило Гордею ничего доброго – тот хорошо знал бывшего стремянного Ивана Вельяминова. Гордей не боялся за жизнь свою,– просто не мог превозмочь себя, не мог простить несправедливости, учиненной князьями земским московским людям.

С отроческих лет Гордейко, оставшись сиротой, жил и воспитывался при дворе Вельяминовых. В Москве, как и в других русских городах, жители разделялись на земцев и кияжчан. Первые звались москвичами, вторые дружинами (в зависимости от имени князя, правившего в Москве: Ивана дружина, Симеона дружина, Дмитрия дружина). Томские бояре, которых поддерживали богатые купцы, в отличие от княжеских бояр-дружинников, подчинялись тысяцкому – главе земщины. Из них назначались воеводы городской рати – ополчения москвичей. Многолетняя борьба за власть между дружиной великого князя и земщиной лихорадила Московское княжество. Тысяцкий, земские бояре, богатые купцы мечтали завести такие же порядки, как в Новгороде., где всем заправляли выборные из бояр и купцов. Гам издревле князь исполнял волю новгородской господы – боярского правительства во главе с посадником и архиепископом Непокорных и строптивых князей изгоняли. Московская земская верхушка шла на все, чтобы ослабить власть великого князя. Еще во время Ивана Красного, отца Дмитрия Донского, земские бояре во главе с тысяцким Алексеем Хвостом своими происками едва не погубили княжество Московское. Хвост заигрывал с Тверью и Литвой, настраивал ордынских послов против великого князя. Те доносили обо всем в Сарай. С большим трудом удалось тогда боярам Ивана расстроить союз недругов Москвы, а тысяцкого однажды нашли убитым неподалеку от своих хором. При тысяцком Вельяминове земщина, казалось, смирилась, но втихую по-прежнему готовилась при удобном случае захватить власть.

После смерти Вельяминова Дмитрий Иванович поведал люду московскому, что отныне упраздняет на Москве должность тысяцкого – главы земцев. Братья Василия Васильевича Николай и Тимофей смирились и перешли на службу к великому князю, а сын Иван бежал в Тверь. Оттуда он вместе с Некоматом – сурожанином по поручению великого князя тверского направился в Сарай. Возвратились они в Тверь с ханским ярлыком для Михаила Александровича владеть велим княжеством Владимирским, вот уже свыше сорока лет принадлежавшим Москве...

Гордей – к тому времени уже стремянный Ивана Вельяминова – воспринимал все эти козни, направленные на подрыв власти Дмитрия Ивановича и ослабление Москвы, лишь как справедливую борьбу земщины за старинные права и вольности москвичей и рьяно поддерживал все, что делал его господин.

Спустя несколько лет Ивана Васильевича и Некомата поймали в Серпухове, куда они тайком пробрались из Твери, били кнутами, а когда сурожанин сознался, что ими было задумано отравить великого князя и его близких, обоих повезли в Москву.

Гордею удалось ускользнуть от княжеских дружинников. Облачившись в монашескую рясу, он последовал за своим господином, надеясь хоть чем-нибудь помочь ему в Москве. Гордей обошел многих земских бояр и купцов из ближнего окружения покойного тысяцкого и его сына.

Одних он просил заступиться за Ивана Васильевича, другим предлагал смелые планы освобождения его из темницы. Но рисковать никто не хотел...

С той поры бывший стремянный Вельяминова люто возненавидел великих людей, и чувство это затмевало остальные.

В день казни Гордей стоял в толпе. Не выдержав, бросился сквозь строй дружинников к помосту. Федор не ;шал, кого он отпускает, просто пожалел незадачливого монаха. Гордей не стал больше искушать судьбу и в тот же день ушел из Москвы. После недолгих скитаний по лесам бывший стремянный присоединился к разбойной ватаге и вскоре стал ее главарем...

«Идти в Волок, отдаться в руки недругов?!. Нет, сие негоже!..» – убеждал себя Гордей. Но другой голос вносил сумятицу в его душу: «Придешь к Серпуховскому со столькими ратниками, дабы в сей трудный час встать с ним за Гусь воедино!» – «Но ведь князь Владимир и Дмитрий Иваныч руку на господина моего Ивана Васильевича подпали, род его знатный не пожалели, людей московских вольностей лишили!.. Пущай их побьют татары, пущай!..» – «Нет, такое негоже! – возражал внутренний голос. Ежели Орда вырежет всех, кому нужны будут права?..»

Так и не придя пи к какому решению, Гордей вышел из шалаша. Па востоке за темным гребнем леса всходило солнце. Гасли звезды, небо быстро светлело. Атаман подошел к берегу Оки, во взволнованном раздумье остановился у самой воды. Ему так хотелось посоветоваться с Федором!.. Но тот 'был далеко – еще третьего дня ускакал во главе конного дозора в разведку за Оку. В последнее время они крепко подружились. Гордей теперь полностью доверял порубежнику, знал, что на него можно во всем положиться. В лихих ратных делах, в трудных переходах через лесные дебри и болотные топи он всегда был рядом, ходил в самые опасные дозоры, храбро сражался, увлекая за собой остальных. Однажды после успешной схватки с татарами, где Федор опять отличился, Гордей поведал ему о их первой встрече на Кучковом поле в день казни Ивана Васильевича Вельяминова. Потом долго рассказывал о великокняжеской дружине и земщине, о борьбе за права и вольности москвичей, на которые посягали князья, о тех, кто встал на их защиту. Федор поначалу отмалчивался. Многое из того, что волновало Гордея, было чуждо крестьянскому сыну из Сквиры, да и великого князя Московского Дмитрия Ивановича, под началом которого он сражался на Воже и Куликовом поле, вельми почитал. Но Гордей умел убеждать, и в конце концов Федор понял его...

Кто-то тихо подошел к Гордею, остановился рядом? Атаман, нахмурив густые брови, недовольно покосился. Встретился взглядом с глазами старого Данилы. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Вот уже месяц, как Гордей женился в а Марийке – их обвенчал поп в чудом уцелевшей церкви в Тарусе – и теперь они с Данилой породнились. Тесть заговорил первым:

Что, сынку, пригорюнился? А?..– И, не дождавшись ответа, продолжал:—Вижу, не знаешь, какой дорогой идти...

Говорили они долго. Солнце, поднявшись над лесом, уже заливало огненно красными лучами Оку, берега и лесной стан, а старый Данило, горячась и размахивая руками, все убеждал зятя: -

...Нельзя стороной пройти, нельзя жить спокойно, коли родную землю враги кровью залили!

Добро! – сдался наконец Гордей.– Собирай людей!..

Когда поляну у берега реки заполнили станичники, атаман прошел через расступившуюся перед ним толпу, поднялся на пригорок.

Вы – тарусцы, мы – москвичи, есть среди нас и серпуховские, и тульские, и другие, есть даже дальние, из– под самого славного града Киева, но все мы одной земли дети!..– взволнованным голосом начал он.

Его слушали, кто – жадно ловя каждое слово, кто – настороженно, с недоверием. Сотни глаз были устремлены на Гордея, а он, будто его еще недавно не терзали раздумья и сомнения, уверенно бросал в притихшую толпу:

Два года минуло, как побили русские люди Орду на Куликовом поле! Скинула Русь вражье ярмо! Без сирот и горожан ничего бы князья не сделали. Опасаясь за свои вотчины, они угодничали пред Ордой да меж собой, как псы, грызлись. Привел Русь к победе славной люд простой! Он и дань платил, и от ордынцев по лесам да топям хоронился, но землю свою и речь не забыл. Ныне снова пришла беда на Русь! Коль не станем все заедино против врага, не видать нам жизни и воли!..

Гордей звал людей на битву с ордынцами, и, слушая его страстную тревожную речь, каждый чувствовал себя сильнее и значительней. Утром следующего дня лесная станица стала переправляться через Оку.

Короток пасмурный сентябрьский день в лесу. До Волока Ламского еще больше десятка верст, а уже совсем стемнело. Гордей велел станичникам* располагаться на ночлег. В еловом лесу было холодно и сыро, но костров разжигать не стали – дозорные донесли, что неподалеку, в Звенигороде и Рузе, расположилось многочисленное ордынское воинство. Сотники по наказу атамана выставили сторожевых вокруг лесного стана. Отправив к Волоку Дамскому конную разведку под началом Федора и Василька, Гордей подошел к шалашу, где в одиночестве томилась Марийка, присел рядом. Она обрадованно прильнула к нему, но он, уйдя в свои думы, даже не пошевелился.

Уже разлюбил? – обиделась она.

С чего взяла? – недовольно бросил Гордей, но тут же, смягчившись, сказал: – Я, может, всю жизнь искал тебя, Марийка.

Что ж ты не весел? – обвила руками его шею.

Притомился. Каждый день новые люди приходят, всем надо уделить время и заботу. Добро б только сироты да ремесленные, а то уже и монахи, и дети боярские в станицу идут.

Страх сколько заботы у Гордеюшки,– посочувствовала она. – Молодцов у него не счесть. И всех пригляди, накорми. То ли мне —г один он у меня. Но по всей земле Русской слух про него идет. Освободили кого с полона алого, говорят: «То Гордей с удальцами лесными.» С топей и чащи выходят, спрашивают: «Где тут молодцы Гордеевы?..» Купца того, что с Калуги прибежал, упомнила! – Марийка звонко рассмеялась.– «Ведите меня к на– и главному воеводе княжьему!..» – молвил. А воевода-то, наиглавный, княжий,– мой Гордей!.. А тех детей боярских с Медыни ты прогнал и добре сделал. Заявились, важные такие, Мы-де думали, что дружины Верховских князей супротив ордынцев выступили, а тут черные людишки только, холопы...

Гордей, занятый мыслями о предстоящей встрече с князем Серпуховским, рассеянно слушал ее болтовню, иногда улыбался, поглядывая на жену. На душе у него теплело, даже беспокойные думы, что заполнили голову, казалось, не так тревожили.

«Завтра, должно, все решится...»

Гордей! Гордеюшка! – шептала Марийка.– Что молчишь? Или заснул? Замерзла я, а ты не обнимешь...

Гордей встрепенулся, обнял жену.

Ложись спать, Марийка, а я стан обойду. Завтра, может, в Волоке заночуем.

ч

А какой он, Волок? Ты еще вчера мне обещал рассказать.

Ну, слушай... Столько-то годов тому, может, пять, а может, и более, довелось мне побывать там. Остановились мы с боярином Иваном Василичем в Ильинском монастыре. Игумен, чудной такой старец, волосы и борода седые, а нос красный – причащаться, видать, к медам любил... Так вот он дивные грамоты боярину моему показывал. Печати к ним из чистого золота. И будто пожалованы те грамоты Ильинскому монастырю в незапамятный час* великим князем киевским и всея Руси Ярославом.

Тыщу лет назад! – удивилась Марийка.

Ну, может, не тыщу, но очень давно,—уточнил Гордей и продолжал: – Рассказывал игумен про Волок Дамский нынешний, про то, как он возник. А дело так было. Приехал однажды князь Ярослав в прежний город, его тоже Волоком звали, только он на реке Ламе тогда стоял. Через него в Волгу и в Днепр купцы ладьи свои тащили волоком. Пробыл там Ярослав день, другой, и вельми город ему не понравился. Улочки узкие, грязные, шум, гомон, гости торговые – варяжские, новгородские, киевские, других земель с людишками своими толкутся повсюду, бражничают, орут. Невтерпеж стало великому князю, крикнул он бояр и дружинников да отъехал за три версты от города к речке Городнє, что в Ламу впадает. Поставили Ярославу шатер на горе, прилег он и заснул. И во сне явился сам пророк Илья!..– Гордей почувствовал, как вздрогнула Марийка, и поспешил ее успокоить:—Не бойся, все обошлось. Илья-громовержец встал в своей колеснице, показал перстом на ту сторону речки Городни и говорит: «Тут заложи град!» Затем показал на гору рядом и изрек: «А тут поставь церковь Воздвижения!» Так Ярослав и сделал. А там, где его шатер стоял, велел построить церковь пророка Ильи с монастырем и грамоты с золотыми печатями передал. Вот с такого дива и пошел на Руси славный город Волок Ламский!.. А ты никак заснула? Умаялась...– с лаской проговорил Гордей.

Подняв на руки спящую Марийку, он перенес ее в шалаш и уложил на покрытую холстом копну сена. Взял меч и вышел наружу. Остановился у входа, невольно прислушался – под перебор гуслей лилась знакомая, грустная песня:

Зачем мать сыра земля не погнется?

Зачем не расступится?..

Гусляр умолк, а лесной атаман еще долго стоял у шалаша, настороженный, хмурый. Наконец решительно выпрямился и быстро зашагал по крепко спавшему в ночной тишине стану.

ГЛАВА 21

Федор торопился. Надо до рассвета поспеть к Снирову, разведать, сколько там ордынцев. Покинув лесной стан, дозорные разделились. Василько с двумя воинами поскакал к Волоку Ламскому, Федор поехал один. Тарусца он не мог взять с собой, а другого, незнакомого со службой на порубежъе, не захотел – в разведке такой будет только помехой.

Было уже за полночь. Отыскивая по лесным приметам дорогу, Федор медленно пробирался среди вековых дубов и елей.Наконец лес начал редеть. Стали попадаться молодые деревья, кустарник.

На опушку выехал задолго до рассвета. Моросил мел– кий холодный дождь. Обвязав мешком коню морду, чтобы тот не заржал ненароком, Федор некоторое время стоял, прислушиваясь к ночи. Затем спешился и пошел дальше, ведя коня в поводу. Пройдя немного, настороженно остановился. В свисте ветра и шуме дождя ему почудился отдаленный гомон. Федор приложил к уху ладонь, повернул голову в одну сторону, в другую... и застыл недвижно. Приглушенный расстоянием, к нему донесся гомон большого скопища людей и животных. Привязав коня к одинокому дереву, дозорный зашагал дальше.

Блеснула молния, прогрохотал гром. Дождь усилился. В шуме ливня сразу растворились все другие звуки, гомон ордынского лагеря стал едва слышен. То и дело останавливаясь и прислушиваясь, Федор брел почти наугад.

В нескольких саженях опять ярко сверкнуло, раздался оглушительный треск. Федор торопливо перекрестился. Всколыхнуло страхом душу с детства услышанное: «Когда блеснет молния – ангел господний в гневе глядит на дьявола, когда гремит – ангел летает по небу, бьет крылами, гонит нечистого...» Но тут же вспомнилось и другое – то, что сказывал знакомый монах из Чудова монастыря в Москве: «Гром и молния от самого столкновения туч берутся, аки кремень, ударяясь о железо, грохот испущают с огнем...» – и успокоился, стал ждать следующей вспышки: «Может, удастся что разглядеть?..» Небо снова прорезали огромные огненные завитки, на миг стало светло, как днем. И этого оказалось достаточно, чтобы разведчик успел разглядеть лагерь ордынцев, расположенный по правую руку от него в полуверсте. Он свернул в ту сторону и, пригнувшись, быстро зашагал по полю.

Необычная для начала осени гроза бушевала долго, дождь перешел в ливень, небо и земля то и дело озарялись вспышками молнии, грохотал гром. Татарский стан был уже рядом – Федор слышал перекличку караульных, ржание лошадей, рев верблюдов. Крадучись между кустами и деревьями, разведчик подошел совсем близко. Раздвинул ветки... Всего несколько десятков саженей отделяли его от ордынских шатров и юрт. Большие и малые, разделенные рядами повозок и арб, они заполнили поле до самого села. Снаружи лагерь казался безлюдным, напуганные грозой, ордынцы укрылись в шатрах, юртах, под повозками. Кое-где блистал огонь, снопы искр вылетали из верховий шатров, словно из печных труб.

«Тысяч тридцать их тут, не менее!..– окинул Федор взглядом вражеский стан.– Накинуться на них, пока спят, ни один бы не ушел!»

Он стал выбираться из кустов, как вдруг до него донесся топот; прислушиваясь, сразу определил: конные! Тщетно всматривался в темноту – гроза проходила, молнии вспыхивали все реже и слабее, ничего различить было нельзя. Вдали глухо пророкотал гром, замелькали неяркие сполохи, и все стихло. Дождь перестал. Шум приближающейся конницы слышался все явственнее и громче.

«Скоро светать начнет, надо уходить, пока не заприметили!..»

Федор покинул кустарник и пополз обратно. Высокая трава хлестала его по лицу, холодные капли растекались по телу, попадали под шлем, но он думал только о том, что ползти придется еще долго. Наконец он встал, вытер ладони о кафтан и быстро зашагал.

Небо на востоке посветлело, занимался рассвет. В сумерках уже можно было различить одиночное дерево, к которому он привязал своего коня. Федор шел не таясь, выпрямился во весь рост, не обращая внимания на усиливающийся гомон в ордынском стане.

Сзади послышался конский топот и громкие крики. Сердце у Федора тревожно забилось – приметили!.. Оглянувшись, увидел в полутьме большую группу всадников; двое скакали впереди остальных. Нукеры были еще далеко, но Федор понял, что добежать к лошади не успеет.

Но что это?!. Конники, скакавшие впереди, разделились и понеслись в разные стороны. Федор едва успел упасть на землю, как ордынец промчался мимо, следом за ним – с полдюжины других. Из-под копыт коней взметнулась грязь, осыпала Федора мокрыми комьями. Топот усилился.

«Выходит, не за мной?!.» – Он приподнялся с земли, озадаченно вглядывался в ту сторону, куда поскакали всадники.

Вернулся в лесной стан в полдень. С трудом добудились Гордея. После бессонной, в тревожных думах, ночи у атамана шумело в голове, резало глаза – словно кто песком засыпал, не выспался, и ко всему еще этот недобрый сон. Будто стоит он один на дороге, а по ней идет воинство великого князя Московского Дмитрия Ивановича. Вдруг появилась телега, окруженная дружинниками. В ней двое – мужик и баба. У мужика мохнатые брови, черная борода оттеняет бледное, исхудалое лицо. Женщина закутана в платок, видны лишь застывшие глаза. Гордей пристально вгляделся в ее лицо и ахнул: да ведь это Марийка! А рядом – он, Гордей!.. И тут его растормошили – прискакал Федор.

Так говоришь: ордынцев тысяч тридцать? – хмурясь, переспросил Гордей.

– Может, и того более! – взволнованно подтвердил Федор.

Что ж,– задумался атаман, на лбу его пролегла глубокая складка.– Вельми добре, что вражью силу сумел разведать. Теперь давай думать, что делать станем.

Все сомненья и тревоги позабыты, мысли Гордея сосредоточились на одном – близкой битве с врагами.

Наконец примчался в лесной лагерь и Василько с дозорными. К Волоку им добраться не удалось – лишь чудом не столкнулись с ордынцами, но видели издалека конные дозоры князя Владимира Серпуховского. Двоюродный брат Дмитрия Донского, прозванный за Куликовскую битву «Храбрым», собирал в Волоке Дамском русские полки. Из Звенигорода, Рузы, Можайска и других, городов, из окрестных сел и деревень к нему шли конные княжеские и боярские дружины, пешее ополчение горожан и сирот. Пришел к Волоку и тарусский князь Владимир со своим немногочисленным отрядом. Но воинов у князя Серпуховского было значительно меньше, чем врагов.