Текст книги "Лубянка, 23"

Автор книги: Юрий Хазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Можно спросить: какого черта я толкаюсь в открытые двери? Ведь ясно, что ломать конечности плохо, сидеть в тюряге – тоже и что вынужденное одиночество совсем не то что добровольное. А я и не думал ни о чем таком оригинальном, но лишь о том, что все на свете в том числе наши чувства, двойственны, тройственны, о чем, в частности, свидетельствовал некий швейцарец по фамилии Блейлер, который дошел до такой мысли, что один и тот же объект должен вызывать у нас одновременно абсолютно противоположные чувства, и всю эту премудрость назвал заграничным словом «амбивалентность». (Это он, наверное, в огород максималистов и ригористов камушки кидал.) Но мысль, по-моему, очень здравая.

2

Мы опять в Москве, которая показалась мне сначала какой-то другой – чужой. Но мой «Эдик» стоит, как ни странно, там, где я его оставил, – между трамвайными рельсами и оградой Сретенского бульвара, и новых непотребных слов на его свежих еще боках не появилось. А напротив, возле общественной уборной, все так же табунятся наши местные алкаши, среди них высокая стройная женщина – у всех характерные отечные лица, потухшие, но взыскующие глаза. В отличие от многих других из этой братии, наши на удивление мирные, никого не задевают, ничего не клянчат, только друг с другом порою выясняют отношения. К моему недоумению, даже испугу, женщину из их компании я увидел однажды за рулем пикапа. (Воистину великая у нас, гуманная и бесстрашная держава! Которой наплевать с высокого дерева на все решительно опасности, каким могут подвергнуться ее трезвые, как стеклышко, или в дымину поддатые подданные как в дни войны, так и в дни счастливой мирной жизни!..)

Я торопился в Жуковский за Капом, но ничего не вышло: машина не завелась. Мотор, как изящно выражаются водители, не фурычил. Точнее сказать: аккумулятор сдох, хотя ему отроду и двух лет нету. И что же делать? Этот подзаряжать или новый искать? Почти как в той грубоватой хохме про цыгана и его больного ребенка: «Как быть? Этого лечить или нового сделать?..» Не знаю, как для цыгана, для меня оба варианта с аккумуляторами были затруднительны – где покупать? Где заряжать? Все эти услуги находились в зародыше.

Выручил Мирон: он был на целый год опытнее меня и сказал, что приедет и даст «прикурить», потому что по случаю обзавелся «крокодилами». Этот специфический язык означал, что у него есть специальные провода, через которые он подключит свой аккумулятор к моему и заведет. Больше часа мы заряжали мою батарею, не жалея бензина. А что жалеть, если один его литр в три раза дешевле литра водки (и, значит, в шесть раз дешевле поллитровки!). А потом мы поехали с Мироном за Капом.

Какая это была искренняя и радостная встреча! С какой скоростью вилял хвостик! Сколько чужих тапочек совалось мне в лицо и клалось на колени! И сколько интересных и забавных историй поведали Сарик и Петя, а я дал себе обещание выплеснуть их на бумагу. (И в ближайшие тридцать лет частично выполнил обещание.)

Следующий мой визит был к Даниэлям. Они тоже недавно вернулись в столицу и тоже с юга, и у них было немало новостей. Ну, во-первых, уезжали они не без приключений; во-вторых, вскоре им предстояло сменить квартиру – на их дом в Армянском переулке положило глаз белорусское представительство, и всех переселяли. Куда? А куда придется. Но их это не пугало: хуже, они справедливо считали, вряд ли будет. Они вообще с необычайной, я бы сказал, изящной легкостью умели относиться ко всяким жизненным передрягам. И третье, что они мне сообщили как самое главное, – они твердо решили завести собаку, и уже есть наметки, которые вот-вот превратятся в нечто немыслимо-красивое, золотисто-коричневое… В общем, увидишь…

Для меня же тогда, помню, самым главным стала забавная история (ее пересказ был целиком доверен Саньке) об их отъезде на юг, и чуть ли не в тот же день я попытался записать ее на бумаге (как мне думалось и хотелось – Санькиными словами и с его же интонациями). Я ее так и назвал:

«КАК МЫ СОБИРАЛИСЬ НА ЮГ»

Моя мама очень устает, потому что работает. Уходит утром, а приходит всегда вечером… Папа? Он раньше тоже работал, а теперь сидит (вернее, лежит) дома и пишет. Он переводит стихи. Но иногда может в магазин сходить, а еще кормит меня вторым завтраком или обедом. Если мама сварила. Его часто зовут к телефону, и это, он говорит, самая тяжелая работа.

А мама, если очень устает от нас, наливает целую ванну воды, когда соседи уже спать легли, и ложится туда. Иногда она там засыпает – и просыпается, потому что вода совсем холодная. Один раз простудилась даже.

Этим летом мама сказала, что хватит с нее ванны, она хочет в настоящем море окунуться – имеет она право? Папа ответил, что человек всегда имеет право, и поехал за билетом. Постоял в очереди два дня и достал. На среду в 12.50 с Курского вокзала. Довезти нас туда предложили дядя Саша и тетя Нелка. Папа говорит, у них самый старый «москвич» в Москве, на нем еще Юрий Долгорукий ездил, а дядя Саша обижается и отвечает, что тянет он не хуже, чем конь Долгорукого (князя), а лошадиных сил в нем в двадцать пять раз больше.

В день отъезда папа сказал, что ему надо обязательно заехать в издательство – там вдруг обещали гонорар заплатить, и он будет нас ждать прямо на перроне у вагона. Папа ушел, мама села пришивать пуговицы к моим рубашкам, а дядя Саша и тетя Нелка рассказывали ей одновременно – он о своей работе в физической лаборатории, она о своих литературных делах. Она не то, что папа – переводит не с кабардино-балкарского, а прямо с английского.

Я стал смазывать велосипед.

– Лучше помоги укладываться, – сказала мне мама. – Мы ведь не на велосипеде поедем. Где твои серые штаны?

Я искал серые штаны, а мама объясняла нашим гостям, что я растяпа и растеряха и не умею ни на чем сосредоточиться.

– Лучший способ научиться, – сказал дядя Саша, – решать задачки на сообразительность. Даже большие ученые увлекаются этим. Вот, например…

Он взял четыре спички и положил на столе так, что вышла римская цифра «VII».

– Требуется, – сказал он, – переставить только одну спичку, и чтоб получилась единица.

Ни я, ни тетя Нелка не смогли, а мама сразу решила.

– Ну, – сказала тетя Нелка, – Саня еще квадратных корней не проходил, а я их давно забыла.

– А вот такая… – сказал дядя Саша и разложил шесть спичек. – Сделайте из них четыре треугольника.

И опять мама была первая.

– Теперь я задам, – сказала она.

– Пора ехать, – сказал дядя Саша. – На моих двенадцать.

– На моих без четверти, – сказала тетя Нелка.

Я поглядел на наши часы – они стояли.

– Сейчас включим радио, – сказала мама.

Она включила, и мы стали слушать хор Пятницкого. Они долго пели, но время не говорили.

– Надо ехать, – сказала мама. – Мы можем опоздать. Одевайся! – крикнула она мне. – Я сейчас. Только голову вымою. Не ехать же с грязной!..

Мама убежала, дядя Саша придавил коленом наши чемоданы, защелкнул и пошел к машине. По дороге он постучал в дверь ванной.

– Я сейчас! – закричала мама. – Ой, мыло в глаза попало!..

Наконец мы поехали. Машина завелась сразу, я это понял, потому что еще издали увидел дымовую завесу.

– Какой путь ближе? – спросил дядя Саша. – Налево по Маросейке?

– Зачем? – сказала мама. – Кто же так ездит? Прямо до магазина обуви, а потом…

– А теперь? – спросил дядя Саша, когда доехали до магазина.

– Налево, – сказала мама.

– Направо, – сказала тетя Нелка. – Не видите, тут знак: только направо?

Мы поехали направо и выехали опять к магазину обуви.

– Так мы и правда опоздаем, – сказала мама.

– Нет, – сказал дядя Саша. – Времени у нас вагон и маленькая тележка. Можно еще вернуться и всем вымыть головы…

Наконец мы доехали до вокзала и начали вытаскивать чемоданы.

– Засуньте их обратно, – сказал дядя Саша, взглянув на вокзальные часы. – Поезд отошел шесть минут назад…

– Вон папа! – крикнул я. – Иди сюда!

– Где вы были? – спросил он таким голосом, как будто простудился.

– Ехали, – объяснила мама. – Получил гонорар?

– Опять обманули! Что с вами…

– Как любили говорить древние римляне, – быстро произнес дядя Саша, – лучше плохое начало, чем плохой конец.

– Они никогда так не говорили! – крикнул папа. – Где первая остановка нашего поезда?

– Наверное, Серпухов, – сказала мама. – А зачем?..

– Тогда едем!

– Куда? – это дядя Саша спросил.

– Туда! Догоним поезд. Сколько он идет до Серпухова?

– Часа полтора.

– Вперед!

Дядя Саша кивнул и начал проверять воду в радиаторе, бензин в баке – ведь колонок раз-два и обчелся, а во многих бензина нет. Это он бормотал, пока проверяет.

И вот мы несемся по шоссе, на спидометре около ста километров, а когда смотрю назад, ничего не видно, кроме дыма.

– Кажется, нам свистят, – говорит папа. – Милиционер рукой показывает. Записывает что-то.

– Ничего, – говорит дядя Саша. – Он за дымом номера не разберет.

– И марку машины, – говорит мама.

– Подумает, «роллс-ройс», – говорит тетя Нелка.

– Только бы колесо не спустило, – говорит дядя Саша.

– Подъезжаем к Подольску, – говорит папа.

– Так, – говорит дядя Саша, – кажется, начинает барахлить свеча.

– «Уж догорают свечи…» – пропел папа.

– Осторожней, ради бога, – сказала мама.

– Так, – сказал дядя Саша, – теперь, кажется, засорилась подача.

– Переход подачи, – сказал папа. – Я когда-то в волейбол классно играл.

Машина два раза дернулась, стрельнула, но мы продолжали мчаться.

– Львовская, – сказал папа. – А мы неплохо едем.

– Дождь начинается, – сказала мама.

– Включим «дворники», – сказал дядя Саша.

Дворники не включались. Переднее стекло сразу как будто вспотело, и ничего не стало видно.

– Осторожней! – сказала мама.

– Так, – сказал дядя Саша, – вот и «дворники» отказали.

– Надо машину менять, – подала голос тетя Нелка.

– Вот доедем до Серпухова и поменяю, – сказал дядя Саша. – На паровоз.

– Пошли! – закричал я, потому что дворники дернулись и сделали один полукруг, потом другой.

– Пошли, милые, – сказал дядя Саша, и дворники остановились, а стекло снова запотело.

– Осторожней! – теперь это папа сказал.

Машина стреляла, как из пулемета, и мы мчались, как броневик.

– Сьяново, – сказал папа. – Уже близко. Успеваем!

И вдруг машина стрельнула, только не из пулемета, а как из пушки, задрожала и остановилась.

– Все, – сказал дядя Саша. – Приехали.

– Вокзал? – спросила мама.

– Нет, не дотянули.

– И не дотянем, – сказала тетя Нелка. – Надо ее менять.

– Может, не так страшно? – спросил папа.

– Кто его знает, – сказал дядя Саша. – Лучше возьмите попутную.

Он полез под капот машины, мы встали на обочине. В нашу сторону прошли три самосвала, две цистерны, а легковые не останавливались. Потом, наконец, один на «волге» остановился. Поглядел и сказал:

– Ну?

– Нам до вокзала, – сказал папа. – На поезд опаздываем. Подвезите, пожалуйста, или помогите «москвич» завести, если можете.

– Могу, – сказал водитель, наклоняясь к окошку своей машины. – Я все могу. И подвезти, и завезти. Только при одном условии…

– Мы заплатим, – сказала мама.

– Конечно, заплатите. А условие такое… – Он широко улыбнулся. Такая приятная улыбка.

– Какое? – спросил папа. – Мы торопимся.

– Условие такое, – медленно проговорил мужчина, – чтобы вы все на машине, на поезде, на чем угодно… поскорей отправились в свой Израиль!

Он, довольный, откинулся на спинку сиденья и уехал.

– Сволочь! – сказала мама в пространство.

Она и не так умеет, но больше в шутку, а тут таким голосом, что я испугался. И все они – мама, папа и тетя Нелка забыли, что надо торопиться, и начали говорить про то, что здесь жить больше нельзя (это – тетя Нелка); что нужно, в конце концов, чего-то делать – писать, протестовать, выходить на улицу, на площадь (это – мама и папа). Я привык к таким разговорам, поэтому больше смотрел на проходящие машины…

(От автора. Я не сошел с ума и отдавал себе отчет в том, что пишу. Понимал: сцена с этим мужчиной не может и не должна войти в рассказ, если я соберусь когда-нибудь предложить его в детское издательство. И во взрослое тоже. Не может, потому что меня сразу погонят с ним и больше на порог не пустят. А не должна, потому что я не вполне согласен с теми родителями, кто, как Лариса и Юлька, считает, что их детям необходимо с самого нежного возраста знать о том, что происходит вокруг них в общественной жизни и как к этому относятся взрослые. Мои возражения состояли, собственно, лишь в том, что ведь далеко не каждый ребенок в состоянии понять и принять (или, наоборот, отвергнуть) все наши взрослые премудрости – иные надорваться могут. Или, впитав с малолетства суждения родителей, будут впоследствии лишены самостоятельного выбора, или он дастся им ценою мучительной ломки. Слава богу, Санька не оказался в числе подобных детей…) Но продолжим.

Я смотрел на машины и мысленно просил их остановиться, но совсем не обратил внимания на неказистый грузовик, загруженный, как мне показалось, светло-зелеными морскими волнами. Это была капуста.

– Куда? – спросил шофер. – На вокзал?

Мама села в кабину, мы с папой взобрались на капусту. Она шуршала и скрипела под нами, и я сказал себе, что мы плывем в лодке по морю. У них ведь тоже скрипят эти… как их?.. уключины…

Мы уже идем по перрону. Папа ставит чемоданы, спрашивает у железнодорожника, когда прибывает двадцать первый. Тот смотрит на нас, как на новые ворота. Потом переспрашивает:

– Двадцать первый? Да у него уже год как первая остановка Тула.

– Давно? – кричит папа.

– Я ж говорю, с год.

– Да нет, давно он здесь прошел?

– Минут двадцать будет.

– Сколько до Тулы?

– Чего «сколько»?

– Езды!

– Побольше часа.

– Едем в Тулу! – говорит папа. – Возьмем такси и догоним.

На площади было несколько машин. Мы выбрали самую новую на вид.

– Доедем с ветерком, – обещал водитель.

Мы доехали с ветерком. И опять бежим по перрону, опять папа ставит чемоданы и спрашивает про двадцать первый. Опять человек смотрит на нас, как будто мы с луны свалились.

– Батумский, что ли? – говорит он. – Да уж с полчаса как прошел. Вы что, расписания не знаете?

– Как же? – сказал папа с возмущением. – До Серпухова от Москвы полтора часа ходу, от Серпухова столько же. Куда он торопится?

– Так это раньше было, когда паровые ходили. Теперь электровозы, они знаете на сколько быстрее…

Папа не стал дослушивать и куда-то побежал. Я за ним. Мы вбежали прямо в кабинет начальника станции.

– Здравствуйте, – сказал папа. – А ведь все из-за женщин…

– Это вы правильно, гражданин, – ответил начальник. – На какой опоздали?

Через пять минут у нас были билеты на другой поезд.

– До отхода всего четыре часа, – сказал папа и посмотрел на маму. – Просьба не мыть голову…

Вот и все… В общем, «милостивые государи, проба пера…».

3

Конечно, я прочитал этот рассказ в доме у Даниэлей, и все действующие лица его услышали и одобрили. Санька сказал, что если он всегда будет главным героем, то придумает для меня сколько угодно историй, только писать ему не хочется, а устно хоть каждый день. И гонорара вашего не надо. Я ответил, что весьма благодарен, а что касается гонорара, то не все пишущие до него доживают. Юлька сказал, что не нужно таких горьких слов, иначе он прослезится, а вообще, если серьезно, он сейчас подумал: завуч из его московской школы, откуда он недавно ушел, Антонина Ивановна, работает теперь в Доме детской книги – кажется, директором. Когда я напишу побольше и получше, можно будет с ней посоветоваться, она неплохой человек была… если не скурвилась. Я сказал, что буду Бога молить, чтобы не скурвилась, а Нелка добавила, что скоро закончит перевод «Баллады Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда и думает показать ее Чуковскому. Если буду себя хорошо вести и побольше упоминать про ее талант и красоту, она замолвит обо мне словечко. В общем, начинающего детского писателя все обласкали, но поставили условия.

А суровая проза моей литературной жизни заключалась в том, что надо было не рассказики пописывать, а заканчивать копеечную работу для Нальчика, прославлять советские рассветы и закаты в киргизских и казахских песнях и постоянно думать, где получить новую работу и куда предложить, если что-то удалось найти и сделать (перевести) впрок. Тошно – однако поддерживала и спасала мысль, что ведь сам выбрал для себя этот путь. Никто не неволил… Между прочим, формально я теперь считался тунеядцем. И Юлька тоже, и вообще нас, тунеядцев, – легион! И какие люди в этом неофициальном легионе! Однако, хотим или нет, мы все несколько напоминали тех самых, торгующих собою, наиболее приличное название для которых – я выбрал его из целого ряда синонимов – демимонденки и кому всегда лафа, если есть постоянные и богатые покровители. А то ведь нарваться можно на всяких… (Я однажды нарвался в одном солидном учреждении – где часть моих законных доходов неприкрыто клали себе в карман.)

Между тем приближался день рождения Артура, который был у него не совсем рядовым, как и день рождения моего отца. Отец появился на свет в Новый год, и непонятно, когда отмечать – 31 декабря или 1 января, и можно было это делать два раза; Артура же угораздило родиться 7 ноября, в день Октябрьской революции (если кто помнит о ней), так что прямо после демонстрации на Красной площади счастливые гости садились за ломящийся от скромных яств стол. Этот стол мы с Риммой увидели сейчас впервые, так как никогда раньше у Артура не были.

Как я уже упоминал, он жил в квартире своего отчима, бывшего ответственного работника одной из центральных газет. Бывшего, потому что ко времени моего рассказа его уволили за неуместную национальную принадлежность. Она не всегда считалась неуместной: его знания и преданность государственной идее в полной мере использовались перед войной с Германией; и потом, когда он был в партизанском отряде, с ней тоже как-то мирились. Но в конце сороковых, когда на нашу злосчастную страну обрушился реакционный буржуазный космополитизм, применяющий любые мерзопакостные средства, в том числе учение о дискретной наследственности и прочих делах, связанных с лженаукой генетикой и с ее авторами – всякими Вейсманами-Морганами, не говоря о Менделе, и когда в белые халаты спешно обрядились профессиональные убийцы, – в это суровое время пришлось избавиться и от отчима Артура. Однако ему сказочно повезло: он не был арестован, его не выгнали из квартиры в редакционном доме и даже милостиво оставили в членах партии – просто ему пришлось на своих отмороженных в годы войны ногах с ампутированными пальцами уйти из редакции, где он работал много лет. Постепенно придя в себя, неплохо зная английский, он занялся переводом англоязычной литературы и весьма успешно пребывал на этом поприще. Это был невысокий человек с негромким вежливым голосом и такими же манерами. Со своей женой, матерью Артура, он был на «вы», Артуру говорил «ты», но оно звучало, как «вы», что, по-моему, несколько затрудняло их общение.

Мать Артура выглядела полной противоположностью мужу, что, вероятно, скрепляло их долгий брак. (Помимо общего сына, с которым у Артура были вполне приличные отношения.) Говорю к тому, что, видимо, наш приятель умел не только хорошо работать и блестяще исполнять арию Кончака, но обладал достаточно уживчивым характером, ибо, не обладай он им, не жил бы столько лет в счастливом браке со своей красоткой Инной, которую я, можно сказать, вот этими руками кинул в его объятья и на ком он быстро женился, забыв о своей последней безответной любви. Все у них, действительно, шло хорошо, хотя сначала жили в тесноте; у Инны была не слишком молчаливая мать, да и сама она тоже не из молчуний, не говоря о необоримом пристрастии к покупке и продаже предметов одежды и обувки. Артур все это мужественно перенес, у них родился ребенок, улучшились жилищные условия… «Его пример – другим наука», могу я сказать себе, но ответить тоже чужими словами, что «нет пророка в своем отечестве»… И это хорошо.

Еще из его семьи за праздничным столом присутствовала молчаливая бабушка Артура, она уже плохо слышала, и от нее за весь вечер до нас донеслась одна лишь фраза, обращенная к внуку:

– А кто это той представительный?

Сказано было достаточно громко, и Артур так же громко объяснил ей, что «той представительный» это Эльхан, наш друг и «учитл», как мы его называем, в некоторых серьезных делах, среди которых выбор сухих вин, достойных закусок, переговоры с официантом и кое-что еще, о «чем сказать нельзя», как поется в какой-то древней шансонетке.

Как и во время предыдущего праздничного застолья у летчика Васюкова в день Первого мая, здесь не было тостов в честь главного государственного праздника, а только за Артура и его гостей. И по первому пункту я позволил себе, вымученно пошутив, что я простой человек и поэтому говорю стихами, огласить следующий тостик:

Нас влечет его натура —

Мы собрались тут не зря:

Ведь у нашего Артура

Годовщина Октября!

В честь его повсюду демон —

страций катит потный вал…

Но, пардон, известен чем он —

Не блоху ли подковал?

Ах, блоху ли, не блоху ли —

Кто все это разглядит?

Он простой ученый кули

И ужасный эрудит;

Газовщик и лирик разом,

Собутыльников кумир,

Он своим природным газом

Обогрел наш грешный мир.

Домуправ, лифтер, поповна.

Инженер, сопрано, бас —

«Наш Артур» – о нем любовно

Говорит рабочий класс.

Тут сидят сейчас мужчины —

Весь его ближайший круг —

Кто без этой годовщины,

Как без членов (то бишь рук!).

(Кстати, о слове «круг». Недавно отчим Артура перевел пьесу известного английского писателя под этим названием, и она уже идет в театре Маяковского. Что, естественно, вызывает у меня чувство зависти. Но с автором у переводчика промашка вышла – пьеса пошла под фамилией Могем, в то время как правильная транскрипция фамилии – Моэм. Сомерсет Моэм. Нет, клянусь, я не испытал никакого злорадства, просто сказал себе, что с этими англичанами (и прочими французами) надо ухо держать востро и тщательно проверять, как они произносят свои мудреные имена. Ведь из одной фамилии Голсуорси – в английском написании – такое понаделать можно! А Гюго – у кого если на самом деле, то полностью отсутствует первая буква его славной фамилии…)

Празднование у Артура проходило в лучших традициях: аперитив, легкая закуска, закуска потяжелей, горячее, хорошие вина – даже Эльхану не к чему было придраться, и мы уже благодушно отвалились от стола в ожидании чая, когда беседа стала вдруг принимать более острый оборот… Но не до драки ведь… А именно она и произошла. Или чуть не произошла – как посмотреть. Зачинщиком стал некто Федор, прихрамывающий молодой историк, знакомый Артура с незапамятных времен.

Надо прямо сказать: нашей компании – и не только нашей – было в немалой степени присуще то, что можно назвать очень редко употребляемым словом «кверулянтство». (Оно было больше в ходу у советских психиатров при диагностике нежелательных для властей явлений.) Вообще же оно означает довольно настойчивое, даже навязчивое, правдоискательство, принявшее особенно крупные размеры после недавней смерти Сталина, когда в стране наступило то, что Илья Эренбург, чуть ли не первый, назвал «оттепелью», и не только сказал, но и написал об этом повесть, за что получил по мозгам от центрального комитета партии. Тем не менее многие осмелели (вариант: поверили) и почти перестали говорить шепотом о своем не совсем полном согласии с властью, уже не так тщательно закрывали подушкой телефонные аппараты, громче рассказывали политические анекдоты, а порою вообще высказывались на всю железку. Даже в расширенном кругу: в закусочной, например, или в научной лаборатории.

Так вот, у Артура нас повело «покверулянтствовать» насчет военных заслуг нашего генералиссимуса во Второй мировой войне, и большинство – в том числе два участника этой войны, Эльхан и я (третий, отчим Артура, хранил вежливое молчание), – склонялось к тому, что заслуги эти очень сильно преувеличены. Мой брат позволил себе выразить ту же мысль более определенно, сказав, что никаких заслуг вообще не было – была полная неподготовленность, жуткие потери, преступное уничтожение командного состава, немыслимая жестокость к тем из наших, кто вынужден был отступить или попадал в плен…

Сейчас все эти суждения навязли в зубах… Хотя нет: немалая часть населения, у кого своих зубов давно уже нет, а также кое-кто из тех, у кого они еще растут (во всяком случае, зубы мудрости), придерживаются и сейчас совершенно противоположного мнения и вовсю славят генералиссимуса. Но все-таки суждения сейчас неоднородны, а тогда… Тогда такое было равносильно взрыву бомбы на Красной площади…

Стук кулаком по столу отдаленно напомнил звук этой бомбы. Ее взорвал Федор.

– Чушь! – крикнул он. – Как вы смеете судачить о вещах, в которых ни уха ни рыла?.. Да еще с такой категоричностью? Что знаете вы о предвоенных годах? Об истории страны? Считаете себя, небось, крупными интеллектуалами, а дали себе труда хоть в чем-то разобраться? Все по верхам, по верхам… Хрущева вознесли до небес! Освободителем считаете? А знаете, сколько лет он ходил с полными штанами, сколько расстрельных списков подмахнул?

– Хрущева тоже возьми себе, – сказал мой брат.

– Вот! – опять закричал Федор. – У вас никого нет! Вы одни! Какими были и до революции, вместо которой сегодня Артура чествуем… С вами ни людей, ни страны, вы заблудились в ваших дурацких взглядах, как в трех соснах.

– Вот и объясни нам, дуракам, какие взгляды правильные.

– Бесполезно! Только время зря тратить.

– Конечно. Потому что такие, как ты и твой кумир, умеют только одно: если что не так – расстрелять на первый раз. – Последние слова Женя произнес с неплохим грузинским акцентом: у него был хороший музыкальный слух.

– Кретин!

– А ты паршивый демагог. Вы, историки, без этого не умеете!

Научная полемика не состоялась: Федор, откинув стул, бросился на Женю. Возможно, он хотел просто схватить его для большей убедительности за лацкан пиджака и основательно встряхнуть, чтобы лучше подготовить к серьезной беседе, но промахнулся и вцепился в ухо. Да, да, прямо в ухо. А так как оба стояли, а Женя был значительно выше, впечатление получилось такое, что Федор висит у него на ухе, что придавало происходившему комический эффект. Но Жене было не до смеха: ухо у него покраснело, лицо противника тоже пылало негасимым огнем.

Не без усилий, Федора отцепили от уха, он был сильно пьян и вскоре ушел, обиженный на всех.

– Между прочим, – сказал Артур, когда за Федором захлопнулась дверь, – знаешь ли ты, Женечка, кто оказал тебе честь повисеть на твоем ухе? Зять товарища Сталина!

Наступила относительная тишина, и, воспользовавшись ею, Артур рассказал, что, действительно, еще совсем недавно Федор проживал совместно с дочерью Сталина в качестве ее мужа. Во всяком случае, гражданского.

– А вождь, выходит, был его гражданским тестем, – уточнил Эльхан.

– Наверное, уже посмертно, – предположил Алик. – Иначе Федора не было бы сегодня с нами, и ухо Женечки осталось в целости и сохранности.

Однако нас больше интересовали матримониальные подробности, и Артур поведал все, что знал, а знал он очень мало: что женился Федор недавно, что оба они историки, характер у нее сложный, даже истеричный, а какой у него характер, Женечке известно лучше всех… В общем, сейчас она опять на выданье. Если кто хочет попытаться…

Никто желания не выразил.

Явление Федора народу подтолкнуло меня к некоторым размышлениям о детях всех этих «цековских» небожителей. Когда еще я заканчивал школу, что была напротив Московского зоопарка, у нас отобрали два верхних этажа и устроили там спецшколу с авиационным уклоном, где учился один из сыновей Сталина (не тот, которому он потом дал погибнуть в немецком плену). Сына привозили на длинной черной машине, и в школьном вестибюле полдня толклись какие-то мужчины в одинаковых костюмах. Мы тогда немного посудачили обо всем этом и вскоре забыли и думать: это было из другой жизни. Какая-то ненаучная фантастика – даже неинтересно.

Теперь у меня немного проснулся интерес: как они живут, едят, эти бывшие дети? Куда ходят, ездят? Что знают и думают о том, что происходило и происходит?.. Конечно, возможности у них по сравнению с нами огромные. Но и ограничения, наверное, тоже будь здоров! А собственно, какие возможности? Купить все, что душа пожелает? У них и так все это уже есть – любые шмотки, автомобили, мотоциклы, велосипеды, отдельные комнаты, красивые авторучки и даже, если захотят, полное собрание Достоевского, еще недавно запрещенного. А чего еще?.. Что-то я рассуждаю почти как мальчонка во дворе… Но как еще рассуждать, если не знаешь сути, а находишься только в тумане предположений? Наверное, прав был этот специалист по висению на чужих ушах – не мешает поглубже знать, о чем рассуждаешь. Но, с другой стороны, как можно хорошо знать то, что от тебя скрывают за семью замками, под завесой постоянной лжи и обмана?.. Говорю, конечно, не о количестве велосипедов и авторучек, или даже собраний сочинений, а об истинном облике этих людей, о взглядах и суждениях по поводу того, что делали и делают они, их папаши, деды… Ишь чего захотел! Это я себя укоряю. Небось, и счастливчик Федор, кто повалялся в одной постели с бывшей «наследницей престола», тоже мало что узнал об их жизни, а главное, о том, что они, по-настоящему, думают о себе и своих близких, без скидок на родство и былую детскую привязанность… Да и возможно ли это? Возможно ли вообще отстраненное, беспристрастное мнение, и тем более о близких, о себе?..

Хотя именно о детях английский лорд Честерфилд, большой дока в педагогике и автор знаменитых пару веков назад «Писем к сыну», сказал: «Они и придворные ошибаются гораздо реже, чем их родители и короли». И если вернуться к моему в достаточной степени размытому вопросу, то, все-таки, хотелось бы представить своим склонным к инфантилизму умом: вот умер Сталин… вот шлепнули оказавшегося вдруг шпионом Берию… сместили Молотова, Кагановича, еще кого-то… (Удержался Микоян…) А как их дети, внуки? Любимые племянники, наконец? Как у них с работой? С зарплатой? С жилищными условиями? Что они пишут в личных анкетах? «Сын тирана»? «Дочь убийцы»? «Внук английского шпиона»?.. (И снова – «сын палача», если иметь в виду, к примеру, следователя Рюмина, на которого повесили всех собак за пытки и расстрелы и казнили самого.)

Так что же, в конце концов, думают все они о своих родителях и прародителях? Осуждают безоговорочно, считают заслуживающими снисхождения или целиком оправдывают? (Опираясь при этом на мнение немалой части нашего народа.) А быть может, вообще, требовать от них всего этого не менее жестоко, чем то, что их близкие проделывали с другими людьми?..