Текст книги "Паразитарий"

Автор книги: Юрий Азаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 49 страниц)

15

Я, должно быть, так увлекся своими размышлениями, что не заметил, как кто-то вошел в мою обитель.

– Вы что оглохли, Степан Николаевич! – Я поднял голову и увидел Кончикова. Признаться, я ему не обрадовался: он помешал моему общению с Богом. – Да у вас настоящий потоп. А холодина!!! Ведра у вас хоть есть?

– Откуда у меня ведра? – сказал я. А он махнул рукой и, прыгая с ящика на ящик, выскочил из комнаты. Через минуту я уже слышал, как в коридоре он шумел, доказывая неотложность мер:

– Ваш дом рухнет к чертовой матери, если не убрать воду! Все подвалы залило водой. Отопление и электрика выйдут из строя! Немедленно надо принять меры. Я сантехник, но бесплатно работать не буду. Бабки на бочку – найдем вам слесарей, штукатуров и каменщиков – починим канализацию и отопление… Решайте, а то я уйду на другой объект…

– А вы, собственно, кто будете? – раздался чей-то старческий голос.

– Да никто. Просто предлагаю услуги. Не хотите – идите в ЖЭК, там никого сроду не бывает, вот уж вторую неделю все пьянствуют. Самогонки наварили и балдеют в котельных. Власти в стране нету, сами знаете…

– И скоко ты возьмешь?

– Да немного, отец: на выпивку, да на закуску, да на похмелье с закуской, конечно, да умножь на пятерых… Вот и посчитай…

– А за какой срок сделаешь все?

– А как мастеров найду! Найду сегодня – к завтрашнему дню можно и к работам приступить. Дня за три управимся.

На следующий день действительно работы закипели: воду убрали, стали чинить отопление. Жители были благодарны Кончикову, который то и дело приходил ко мне.

– Побывал я у матери. Она всему виной. Рассказал я ей, как вы меня трижды спасли, а она как закричит, несчастная: "Держись ты этого человека, как вошь кожуха! Иди и сделай ему какое-нибудь добро, а не сделаешь, Бог возымеет на тебя обиду, накажет сурово и сделает тебя ассирийцем". А что такое ассириец, понятия не имею. А потом еще старуха моя сказала: "Не пойдешь с покаянной к нему – сама пойду, а тебя к лешему прокляну…" Вот я и пришел…

– А сам бы не пришел? – спросил я.

– Может быть, и пришел, только не сразу. А оно видишь как вовремя, в аккурат получилось.

– У Анки не был?

– Боюсь. А хочу проведать. Очень хочу. Пошел бы к ней жить, если бы приняла. Как ты думаешь?

– Не знаю, это у нее спросить надо.

– Тут у тебя ничего не осталось? Дай мне каплю пропустить.

Я вспомнил, что его бутылку засунул в шкаф. Он выпил, закусил огрызком хлеба, запил водичкой и сказал:

– Скажи по правде, ты простил меня?

– Простил, – ответил я спокойно. – Но что тебе даст прощение?

Я не ожидал такого поворота нашего разговора. Сашка вдруг откинулся на стуле:

– Да как что даст? Да у меня уже душа на место возвратилась. Я дышу как свободный человек, и мне не страшно ничего.

– А раньше?

– А раньше я, как зверь был.

– А как же ты в Бога верил?

– Там, в колонии, мы все верим в Бога, только Бог у нас другой там: он не против, чтобы мы покуражились над теми, кто над нами ненасытно поиздевался…

Наш разговор перебил стук в дверь. Я крикнул: «Войдите», и на пороге, к моему изумлению, показался Шидчаншин. На его лице была написана какая-то виноватая растерянность:

– Я еле-еле нашел тебя, – сказал он, озираясь. – Я по делу и ненадолго. Простите, – обратился он к Сашке, – я не знаю, кто вы, но хотел бы со Степаном Николаевичем поговорить наедине.

Мне это обращение Шидчаншина не понравилось.

– Он – мой брат, – неожиданно для себя сказал я. – При нем все можно.

– И все же, извините меня, – заискивающе улыбнулся Провсс, – не могу я при свидетелях. Я вас глубоко уважаю, но…

– Да мне самый раз в котельную бежать, – сказал Сашка и направился к выходу.

– Ты, надеюсь, письмо получил из своего ведомства? – с места в карьер начал Провсс.

– Никакого письма не получал.

– Как так?

– Очень просто, мне было не до писем, да и письмам было не до меня. Я чуть здесь не окоченел. И если бы не Сашка…

– Я считаю твой шаг безрассудным с отдачей квартиры, но об этом потом…

– А почему безрассудным?

– Ну пойми меня правильно, надо в целом о благе народа думать, а не хутора сооружать. Заплаты ничего не дадут…

– Я заплату, ты заплату – смотришь, и одеяльце получится, – пошутил я.

– Я не верю в лоскутные одеяла, надо глобально все делать.

– Меня от глобальности воротит…

– Ну прости меня. Просто я пришел к тебе потому, что есть более серьезный способ помочь людям.

– Какой?

– Этот способ может осуществиться, если придет к власти Хобот.

– И если повалится Прахов-старший?

– Совершенно верно. Хобот – истинный демократ, знает дело и может быстро вывести страну из тупика.

– Ну и пусть выводит.

– Надо помочь, чтобы он пришел к власти.

– Я тут при чем?

– Я даже не знаю, как тебе и сказать. Ну неужели ты не получал письма? Там тебе должны сделать предложение.

– Какое?

– Согласиться на публичную эксдермацию, – медленно, но уверенно проговорил Шидчаншин. – Наше гуманистическое крыло нескольких инициативных движений взяло бы на себя все расходы по обеспечению солидной пропагандистской кампании вокруг твоего дела.

– Какого дела?

– Посвящения тебя в великомученики. Понимаешь, ты не просто умрешь, а сделаешь великое дело для народа. Народ поверит в тебя. У нас есть предварительные данные обследования общественного мнения по этому вопросу.

– А для чего нужно такое посвящение?

– Только таким образом ты сможешь помочь Хоботу прийти к власти.

– Но как?

– Очень просто. Одно дело – я буду агитировать за Хобота, а другое дело – великомученик. Народ поверит тебе. Мы развернем огромную кампанию. С Хоботом уже согласован этот вопрос. Он выделяет пять миллионов на всесторонний избирательный процесс.

– То есть на мое ошкуривание?

У меня зрело желание разразиться руганью, запустить в Шидчаншина железнодорожным костылем, выгнать его из моего подвала. Он опередил меня:

– Я тебя не тороплю с ответом. Подумай. Я завтра приду к тебе или через пару дней. И не злись, ради Бога. Если бы мне предложили такое, я бы, не задумываясь, согласился…

Он ушел, а я стал размышлять о моей жизни, точнее, о моей смерти.

16

Я уже ничему не удивлялся, но, когда на моем пороге оказался Паша Прахов, я был поражен. Он волочил свое брюхо, и ему было тяжело переступать с ноги на ногу. Сашка от изумления – сроду не видел такого живота! – разинул рот.

– Прости меня, но я разыскал тебя, срочный разговор. Извините, я не знаю, кто вы, – не могли бы нас оставить наедине со Степаном Николаевичем?

– Это мой брат, – сказал я. – Можно и при нем.

– Я не стал бы тебя, Степан, беспокоить, если бы дело не касалось всей страны в целом. Ты знаешь, как я люблю наше Отечество, единственную нашу Родину, поэтому я и обращаюсь к тебе со всей ответственностью. Ты знаешь мои взгляды на жизнь, на народ, на страну. Я никогда в жизни не юлил, всегда шел прямой дорогой, и теперь эта дорога привела к тебе.

– В мой подвал.

– Подвал мы тебе быстро заменим. Если мы с тобой договоримся, то через пару дней я приду к тебе с ордером…

– На арест, – подсказал я, и Сашка едва не подпрыгнул на стуле.

– Нет, не на арест, а на квартиру. На удобную красивую квартиру в престижном доме.

– И на престижном этаже? – подсказал я.

– Именно, – ответил Прахов и добавил, обращаясь к Сашке. – Плесни-ка мне чего-нибудь. – Сашка плеснул. Прахов выпил. – Господи, какая дрянь! Ты не смог бы сбегать, я тут на уголке видел магазинчик. Возьми червончик…

– Да за червончик ничего не купишь, – ответил Сашка.

– Добавь, старичок, – обратился ко мне Прахов, и я добавил. Когда Сашка ушел, Прахов продолжал, но прежде спросил: – Ты письма не получал?

– Откуда?

– Из своего ведомства.

– О чем письмо?

– О твоем участии в широковещательной программе Нового экспериментального театра.

– С ошкуриванием? – улыбнулся я.

– Ну зачем так грубо? Дело касается не нас с тобой, а Отечества. Сейчас, не скрою, случилось так, что ты скоро будешь в центре борьбы за власть.

– Я никакого отношения к власти не имею.

– Все правильно, но силы, которые рассчитывают завести страну в тупик и в новый кризис, намерены использовать твое имя и твою казнь для достижения своих целей.

– И что ты предлагаешь?

– Прежде всего не торопиться и пообещать мне без моего ведома не предпринимать никаких шагов.

– Объясни, что происходит?

– Мне не хотелось бы тебе все выкладывать, так как я на это не имею права. Этим делом занимается служба государственной безопасности. Дело предельной государственной важности. Отечество наше действительно в опасности. Евреи ведут активнейшую подрывную работу. Их ставленником в настоящее время являются Хобот и его группировка. Они порвали с народом и предали его.

– Ну а я при чем?

– А теперь они готовят акцию, в которой хотят использовать твое имя и твою казнь для утверждения своей программы и для своего прихода к власти.

– И ты предлагаешь мне отказаться от публичной эксдермации? Что ж, это благородно. Я тоже так намерен поступить.

– Ты меня неправильно понял. От эксдермации публичной ты не должен отказываться. Ни в коем случае! Но послужить ты должен нам, а не им.

– Кому? Твоему отцу? Ты будто бы с ним в ссоре был.

– Да нет же, послужить не мне, не отцу, никому другому, а Родине. У нас единственная Родина, неделимая и великая.

– Империя?

– Называй это империей или как угодно, только Родина у нас одна, и наша патриотическая задача сплотить все силы, чтобы помочь Отечеству. Поэтому я выступаю и против отца и против Хобота. Они в общем-то оба одного поля ягоды.

– А ты за кого?

– Я за единство всех патриотических сил и движений. Я недавно избран вице-президентом этого единства. Кстати, Шубкин – мой заместитель. Могу по секрету тебе сообщить одну вещь. Только смотри, ни-ни. Когда Шубкин узнал, что тебя хотят склонить к участию в их избирательной кампании, он знаешь что предложил?

– Не знаю.

– Он предложил тебя укокошить. Я категорически выступил против. Я верю в глубокую твою порядочность. Верю в твою верность Родине. А она сейчас в большой опасности. Русские, как и пегии, перестали быть хозяевами своей земли. Нами стала управлять заграница, которой все продано с молотка.

– Уже продано? – спросил я.

– Здесь, прости, я неточно выразился, собираются продать.

– Сионисты?

– Разумеется. Послушай, какие вопросы ставит сегодня прогрессивная печать: "Почему русские, представляющие основную часть населения, как африканцы в ЮАР, по-прежнему остаются за бортом государственной и политической жизни? Почему в двадцатом столетии существовавшее века Русское государство уничтожено, а в то же время создана и бережно пестуется на наших глазах искусственная страна Израиль? Кто осуществляет крупную стратегическую операцию "русский фашизм"? Как происходит, очевидно, групповой захват ключевых позиций в важнейших структурах общественного бытия? Куда подевался еврейский пролетариат? Когда прекратятся насквозь лживые причитания о "беспримерных гонениях", "особых страданиях евреев" (вспомним хотя бы опровергающие этот миф слова Ф. М. Достоевского: "Неужели можно утверждать, что русский народ вытерпел меньше бед и зол за свою историю, чем евреи где бы то ни было? И неужели можно утверждать, что не еврей весьма часто соединялся с его гонителями, брал у них на откуп русский народ и сам обращался в его гонителя?…")? Почему проблема о русско-еврейском диалоге тонет в молчании? Почему мы практически не говорим о тех, кто наподобие арийцев в недавнем прошлом собирается сегодня завоевать весь земной шар и что для этого имеется давно задуманная программа? Будут ли отысканы и привлечены к ответственности убийцы Е. Евсеева – одного из крупнейших современных специалистов по сионизму-расизму?…"

– А говорят, что вы с отцом в одну дуду играете, а для народа разыгрываете конфликт? – перебил я Прахова.

– И ты поддался на эту провокацию. Я думал, ты поумнее и подальновиднее. – Пришел Сашка. Грохнул бутылку на стол. Прахов откупорил. Налил себе и выпил. Сашке не предложил. – Ты спроси у брата своего, за кого он будет голосовать, за патриотические силы или за этих миллиардеров! В общем, так, старина, я тебя предупредил, а ты решай сам. Я через пару дней приду к тебе.

Прахов вылил остатки спиртного в стакан и выпил.

17

Письмо я действительно получил на следующий день. Это была официальная просьба моего института срочно явиться в дирекцию для решения важнейших исследовательских задач. Оказывается, как я потом узнал, Любаша с Шурочкой явились в мою контору с официальным прошением, подписанным одним из замов вновь назначенного министра культуры. В прошении говорилось, что Новый экспериментальный театр мирового класса намерен поставить спектакль «Нерон вчера, сегодня, завтра», а посему на роль Карудия просят отпустить сроком на три месяца старшего научного сотрудника и художника Степана Николаевича Сечкина, все расходы театр берет на себя, больше того – готов перечислить пятьдесят тысяч в НИИ для развития научной работы… и пятьдесят тысяч в Министерство культуры для перезахоронения останков Нерона.

– Мы вас совершенно не понимаем, – взвился Мигунов, когда я наотрез отказался участвовать в спектакле. – Вы на самом деле не только не патриот нашего института, но еще и вздорный человек.

– В вашем положении за соломинку хватаются, – возмутился зам. Мигунова Шабашкин. – Вы же приговорены. У вас нет никаких шансов. Я говорю открытым текстом, потому что дальше играть в прятки просто ни к чему. Вы скажите спасибо, что мы идем вам навстречу и готовы откомандировать вас с сохранением зарплаты в распоряжение театра. Где это видано, чтобы сотрудник, обязанный выполнять безвозмездно любые задания, отказывался соблюдать элементарные правила внутреннего распорядка учреждения? Как вы считаете, Соломон Рафаилович?

Соломон изобразил невероятное удивление: он поднял свои плечи так высоко, что голова совсем исчезла, лишь большой красный рот повторял одни и те же слова:

– Ничего не понимаю. Никак в моей голове не укладывается. – Соломон опустил плечи и обратился ко мне, выпучив свои бельма. – Может быть, вы объясните нам ваш столь категоричный отказ?

– Коль это так выгодно, не хотели бы вы вместо меня выйти на театр? – спросил я Соломона.

Он фальшиво рассмеялся:

– Конечно же, пошел бы, но кто меня, старого человека, возьмет? Кому я нужен, такой развалюха? Вас сама природа наградила всеми необходимыми для этой роли данными.

– Я предлагаю зайти с другой стороны, – поднялся Ковров, зам. по моральным вопросам. – Мы располагаем прямыми сведениями о том, что с 15 на 16 ноября Сечкин провел ночь у Алисы Владимировны Короедовой, а на предложение Короедовой зарегистрировать свой приход ответил категорическим отказом. Согласно моральным параграфам шестнадцатому и двадцать шестому, лица, вступающие в преступную связь, не исключающую зачатие, караются по статье седьмой морального кодекса, согласно которой виновґный лишается свободы сроком на сто семь лет четырнадцать дней и семь часов. Алиса Владимировна Короедова, вы подтверждаете наличие преступной связи с гражданином Сечкиным?

Алиса встала. Посмотрела в мою сторону. Коснулась кончиком алого платочка своего лица. Я смотрел на Алису. Агенобарбов, который также был здесь, даже приподнялся от любопытства. Алиса, как истинная актриса, закатила глаза и рухнула на руки сидящего рядом Свиньина. Когда Алисе стало лучше, она сказала:

– Как вы можете обвинять честную женщину в разврате?! Вы ответите за свои слова. Гражданин Сечкин удивительно чистый человек. Он ест один раз в день и пьет разбавленный чай.

– Я обвиняю вас в клевете, – с места закричал Агенобарбов. – Прежде чем предложить роль Сечкину, мы тщательно изучали его нравственный строй души. Он по природе и по воспитанию мученик. Мученик, но не мазохист, а это принципиально важно. Нам не нужна на сцене грязь. У нас ее предостаточно и без него. Нам нужна абсолютная чистота. Святая, как говорил Нерон!

– Но мы располагаем фотодокументами и фонограммами. Включите вторую кассету, – попросил Ковров, и на экране появилось не совсем четкое изображение. Ксавий играл на валторне, а Алиса сидела рядом со мной, положив голову на мои колени. Валторна издавала ужасные пронзительные звуки, сквозь которые слышалось бормотание Алисы: "Ну пойдем баиньки, ну пойдем же…" Затем раздались громыхающие звуки и на экране возникла живая, ритмично движущаяся гора постельных принадлежностей, из-под одеяла выглядывали обнаженные женские ноги. Ковров пояснил:

– Заметьте, на левой женской ноге царапина, щиколотки на редкость тонкие, маникюр цвета переспелой вишни – все сошлось при обследовании объекта, то есть Алисы Короедовой.

– Ну и что? – закричала Шурочка. – Смотрите, на календаре значится 10 октября, а Сечкина обвиняют в том, что он был 16 октября.

– Это просто объясняется. Нами установлено, – пояснил Ковров, – что Короедова отрывает календарные листки раз в двадцать четыре дня.

Я исподлобья смотрел на экран: что еще там покажут мерзавцы. Я проклинал себя почем зря: знал же я, что преследуют меня видеоґканалом, даже приметил дыру в стенке, хотел было ее залепить куском хлеба, да лень было, вот и попал – слава Богу, хоть не засняли мою рожу.

– Но это же не Сечкин! – сказала тихо Любаша, когда кассета закончилась.

– Сечкин, – ответил Ковров. – Мы изучили шестьдесят пять поворотов головы гражданина Сечкина и пришли к выводу, что это его типичная поза. Должен вам сказать, что это редчайший случай, когда акт любви совершается под таким удушливым укрытием. Другие снимки это подтверждают. Хотите, включим камеру?

– Зачем? – закричала Любаша.

– Нет необходимости, – ответил Агенобарбов. – Я лишний раз убедился, что Сечкин – человек исключительной нравственной чистоты, а вам, уважаемые блюстители правопорядка, надо немедленно сменить зама по моральным вопросам. Так бесцеремонно и безрезультатно вмешиваться в чужую интимно-творческую жизнь – это, знаете, отвратительные пируэты из дальних времен процветания аморальности. Уважаемые товарищи, – между тем продолжал Агенобарбов. – Я как профессиональный режиссер, лауреат конкурса "Оргийное пламя" готов доказать, что на киноленте заснят… – тут режиссер обвел всех серыми своими очами навыкат, улыбнулся и сказал: – Так вот, на киноленте под горой постельных принадлежностей находился никто иной, как сам Ковров, зам. по моральным вопросам. И я это совершенно четко установил, изучив изгиб его спины, полностью совпадающий с контуром лежащего мужчины. Таким образом, Ковров, чтобы скомпрометировать Сечкина, вступил в преступную связь с Короедовой, заснял себя и представил нам лжесвидетельские улики и показания. Считаю своим долгом настаивать на возбуждении уголовного дела в клевете против гражданина Коврова, должно быть, не ограничивающегося одной лишь преступной связью. Мы совместно с правозащитными органами проверим всю подноготную зама по моральным вопросам и дадим соответствующий материал, доказывающий его вину.

Ковров смутился. И тогда на сцену вышел Ксавий.

– Есть такая заповедь, – мудро сказал он. – Не судите, да не судимы будете. К нам с чистым сердцем пришли столь замечательные люди из знаменитого Экспериментального театра, а мы вместо доброй встречи начинаем браниться. Думаю, что и товарищ Ковров поторопился с выводами. Надо тщательно проверить, допускал ли товарищ Ковров недозволенные методы, а для этого надо создать комиссию из семи человек. Предлагаю ее состав. Простите, я включил и свою кандидатуру, потому что хорошо знаю и Сечкина и Коврова, могу быть полезен в этом трудном деле… – Ксавий зачитал список комиссии. Проголосовали. И Мигунов поспешно закрыл заседание.

Я видел, как Ксавий ринулся к Агенобарбову, как стал его в чем-то заверять, как смеялся, отвечая на реплики Любочки. Он крикнул, увидев меня:

– Ну иди же сюда, виновник всех наших бед! – и в сторону Любочки добавил приглушенно и недвусмысленно. – А вы любите хороший темп или размеренную выносливость?

Этот столь неуместный в этой обстановке вопрос сначала будто ошарашил Любашу, но и взбодрил своей необычностью. Она ответила:

– Предпочитаю коктейли.

– Тогда вы редчайшая женщина. Я сразу это понял. Ну иди же к нам, без вины виноватый! – это ко мне и уже ко всем. – Граждане судьи, в пяти шагах накрыт стол заморскими закусками. Предлагаю пообедать и выкинуть тарелки отечественного производства с двенадцатого этажа.

– Хочу заморские закуски, – сказала Любаша.

– С удовольствием, если это действительно в пяти шагах, – сказала Шурочка. – Пойдемте с нами.

Это ко мне. И я поплелся за ними.