Текст книги "Паразитарий"

Автор книги: Юрий Азаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 49 страниц)

42

Литургиев был возбужден как никогда. Он возмущался:

– Команда Хобота разослала по всей стране своих опричников – ищут незапятнанных.

– Для чего?

– Хотят сформировать депутатскую группу, а затем подмять через нее Верховный Совет.

– Нашли?

– Они объездили все республики, все тюрьмы и спецпоселения, все психушки – кое-что наскребли. Провсс попал в эту команду, к нему уже не подступишься. Он спелся с другим юродивым, с Мармеладовым, изобретателем препарата массового уничтожения всего живого на земле…

– Он действительно изобрел, будучи юродивым?

– Юродство это же не отсутствие ума или гениальности. Это же дичайшая концентрация дара Божьего, как говорит Шидчаншин, на решении гениальных проблем…

– Есть гениальные проблемы?

– А как можно назвать попытку очистить всю землю от греховных людей и заново создать жизнь на научных, у них это одно и то же, что и божественных, началах?

– И Мармеладов согласился баллотироваться в депутаты?

– Он натерпелся. Его вытащили из психушки, предложив выбор: либо его будут дубасить досками, либо в депутаты.

– И он предпочел депутатскую должность?

– Он хочет быть совестью народа.

– Прекрасно. Любопытная затея. Сроду такого никогда не было, чтобы власть ставила у власти яростных своих противников.

– А как этой власти, которая сама не у власти, захватить власть?

– Не пойму.

– Чего уж тут понимать! Этим Хоботам понадобились тараны, средства, с помощью которых они постараются если не скинуть с пьедестала всю праховскую компанию, то по крайней мере прижать ее.

– Удастся?

– А куда они денутся? Мармеладовы прут как танки. Им-то терять нечего. Реванш.

43

Я все еще на что-то надеялся. Поэтому, когда позвонил Шидчаншин, я про себя сказал: «Оно».

– Ты мне срочно нужен, – сказал Провсс очень тихо.

– Когда?

– Хоть сейчас.

Провсс был так плох, что едва шевелился.

– Прости меня, – сказал он, хотя я не знал, за что его прощать или не прощать. – Но я уже не хожу – ползаю. Поэтому твоя помощь мне, как воздух. У меня стопа листовок осталась нерасклеенной. Не мог бы ты их расклеить? Я тебе назову улицы и объекты, а ты мотнись сейчас же. Промедление смерти подобно. Если нам удастся прийти к власти, мы многое сможем сделать.

– Но вас просто хотят использовать, – сделал попытку я высказаться.

– Сейчас столько разговоров вокруг наших выборов! – нервно взвинтился Провсс. – Не надо никого слушать. Я и держусь только благодаря надежде на социальные изменения.

И тут я решил обратиться к нему с просьбой.

– Опять ты за свое. Нельзя же так. В кои-то годы нам повезло. Сложилась ситуация так, что мы сможем помочь не только тебе, но и миллионам других…

– Тогда, когда вы придете к власти, может быть, мне уже будет поздно помогать.

– Ну почему тебе? Ну а миллионам других?

Мы стояли друг против друга. Я – молящий о помощи, эгоист, подонок, не думающий о других, шкурник, которому своя кожа дороже всех прочих шкур, и он – праведник, больной смертельно, но жаждущий социальной справедливости, борец за правое дело, милосердник, сострадалец, богоносец.

– Да, ты прав, – сказал я. Взял стопку его дацзыбао и вышел прочь. Ох, как же мне хотелось швырнуть на улицу всю эту охапку глупостей, в которых значилось под портретом Провсса, что он самый выдающийся, самый честный, самый принципиальный, самый бескорыстный, самый святой человек, каких почти не было на свете. И еще что у него есть своя программа, которая решит многие проблемы несчастных избирателей, и что когда внедрят повсеместно его программу, повсюду будет всего в изобилии: и молока, и водки, и хлеба, и табака, и мяса, и рыбы, и зеленого горошка, и печеночного паштета, и селедки в банках, и селедки без банок, и будет еще большая литература, большой театр и большой зоопарк, и жаль, что про большие дирижабли в этих листовочках ничего не было сказано. Бедный и счастливый Провсс! Бедный Йорик!

44

В Главном ведомстве по растлению живых существ четыре отдела: Отдел по растлению детства, Отдел по растлению мужчин и женщин, Отдел по растлению стариков и старух и Отдел по растлению народов. Знакомый Тимофеича служил в детском отделе. Это был на редкость тупой и доброжелательный человек. Около двух метров росту, с окладистой интеллигентной бородой, с розовыми пухлыми губами, с глазами фарисея из старых картин – ему в кино бы сниматься или позировать иконописцам, а он растлевал детство. Я не удержался, спросил:

– Что заставило?

– Нет, нет, никакой не общий психоз. Убеждения. Твердые убеждения. Мы переживаем эпоху синтеза. Точнее, только вступили в фазу синтеза. Культ детства был на стадии ранних культур, христианство и всякое такое. Тезис философского примитивизма "ребенок спасет мир" давно исчерпал себя, на его смену пришло отрицание детства, полное уничтожение культа эмбрионального морализма. Эра синтеза требует… Но это все философия. Я – практик. И главное сегодня создать максимум экспериментальных площадок…

– По растлению?

– Разумеется. Пока мы только этим занимаемся. Вы тоже?

– Да, я тоже. Но меня, как вы знаете, уволили.

– Говорят, вы отступили несколько от программы? Вы не совсем до конца разделяете нашу концепцию полного растления?

– Кто вам сказал, что не разделяю? – солгал я. – Я разделяю относительно полно все позиции вашей концепции…

– Нашей концепции, – поправил меня Ривкин, так звали бородача. Он улыбнулся, давая мне понять, что понимает мое скрытое отступничество. – Вам многое пока что неясно. Многое может даже показаться неожиданным, на то и наше своеобразное время, оно наполнено сюрпризами.

– Какими еще сюрпризами? – насторожился я. – Мне кажется, что все в нашем мире сейчас предельно прояснено.

– Ну вот у вас такая точка зрения, а у многих совсем иная. Многие считают, что кое-что надо сильно прояснить. Мы разрабатываем, если хотите, философию любви, да-да, любви к растлению, любви к определению смысла жизни. Помните, Апостол Павел говорил, что Царствие Божие, то есть жизнь в совершенном мире, достигается подвигом, а все плотские привязанности и удовольствия для него – сор и навоз. Вы, надеюсь, – оптимист?

– Почему вы так решили?

– Да потому что знаю, что, будучи приговоренным к эксдермации, вы не потеряли бодрости духа, в поте лица работаете на прекрасное будущее.

– В каком смысле?

– В самом будничном. Меня, например, поразило, что вы, будучи в таком, можно сказать, подвешенном состоянии, целую ночь расклеивали листовки в честь предвыборной кампании уважаемого Шидчаншина.

– Откуда вам это известно?

– Он сам нам сказал об этом.

– Вы с ним как-то связаны?

– Конечно, он наш главный методолог. В основе нашей теории растления лежит его концепция распада микрочастиц.

– Этим же Мармеладов занимался.

– Совершенно верно. Теперь они, слава Богу, в одной упряжке. Хорошо, что вы решились к нам примкнуть. Надеюсь, нам удастся кое-что сделать совместными усилиями. Я пойду доложу о вас Смолину.

Ривкин вышел, а я, закусив губу, стал раздумывать над тем, как же в этом мире все повязано и какой же ценой я смогу спасти свою шкуру.

45

Капканы, кругом одни капканы, думал я. И так с каждым. Охотятся на меня, на Шидчаншина, на Хобота, на Сонечку, на Литургиева, на Прахова, на всех. Нет в этом мире человека, которого не ждал бы свой капкан.

Что ждет меня в этом ведомстве? Очередная засада? Я должен играть, изворачиваться, ждать подсечек, уловок, шпилек, подвохов? Или искренне довериться судьбе? Когда-то я сказал об этом Провссу. Он заметил:

– С таким отношением к людям жить нельзя, – и он глядел на меня такими чистыми и прозрачными глазами, что я вынужден был признаться:

– Прости меня. Я так скверен и так подозрителен…

– Ты просто устал, – мягко добавил он. – Надо верить и надо надеяться – именно в этом смысл человеческого бытия…

Может быть, он прав?

46

В комнату вошел Ривкин и с ним юный брюнет в серой тройке. Брюнет был небольшого роста, очевидно, поэтому обут был в туфли на высоченном каблуке. Вошедший без всякого предварения подал мне руку, сказал:

– Смолин.

– Главный специалист нашего скромного ведомства, – все же представил Ривкин. Они дополняли друг друга. Они были настолько одно целое, что даже не видно было швов. И только вдвоем они создавали один образ, удивительно схожий со Скабеном, а теперь Скобиным, с которым мне еще предстояло встретиться.

– Я знаком с вашим делом, – перебил Ривкина Смолин. Главный специалист держал себя независимо, голова у него не двигалась, должно быть, он считал, что такая манера держаться придает его неказистому виду солидность. – У меня создается впечатление, что вы сделали несколько просчетов. Вы изначально не правы, когда ратуете за утверждение корневой системы. Личность, как и целые человеческие общности, надо вырывать из примитивных начал патриархального сознания. Только выходя на общечеловеческие просторы, мы можем создать объективные предпосылки для полного, эффективного и многостороннего растления. Подчеркиваю, многостороннего.

– Я тоже так же считаю, – снова солгал я. – Я лишь допустил употребление термина «всестороннее» вместо "многостороннее".

– Вот-вот. А это подмена отнюдь не чисто семантического толка. В вашей подмене просматривается не ухищрение логического действа, а глубинное отрицание самой сути новой концепции растления. Согласитесь, термин «всестороннее» отдает вполне понятным направлением в философии и воспитательной идеологии. Под этим термином четко подразумевается гармоническое развитие. Подчеркиваю, не гармоническое растление, а развитие. Вторая ваша промашка состоит в вашей ориентации на непременное включение детей в разного вида деятельность, игры и прочее. При таком подходе рвутся тончайшие нити растления человеческого бытия на его ранних стадиях. Согласитесь, если не обеспечить растление на первой стадии развития человека, то оно будет заторможенным и на последующих ступенях. Я вас как-нибудь приглашу в родственные наши отделы, посмотрите, сколько мучений нам доставляет уничтожение деятельностных начал у взрослых женщин и мужчин. Я, конечно же, хотел знать мотивы ваших действий…

– Собственно, никаких особых мотивов. Вы же знаете, что концепция растления принимается далеко не всеми. Понимаете, это практически не выгодно этак в лоб говорить, что надо растлевать детей ленью, обжорством, негой, сном, наркотическими средствами. В сознании народа живут старые традиции…

– Правильно мыслите. Ребенок – взрослый человек – мудрые, оставшиеся в живых старики – народ – вот схема нашего всеобъемлющего нашествия на старорежимный примитивный мир.

– Да, но такая открытая экспансия может дать отрицательный результат.

– И прекрасно, – ответил Смолин, прохаживаясь, как очень важный чиновник, хотя он таким не был. – Нам нужен реализм целей, нужны конкретные средства для достижения реальных целей, и незачем скрывать от народа, чего мы хотим для него добиться. Поймите, наши идеологические скрытые противники цепляются за обветшавшие идеи духовного обновления через непосильный труд, через возрождение старых обывательских представлений о собственности. Они пытаются вновь срастить, сшить, спаять оборванную пуповину. Не позволим! Мы избавим человечество от страданий! От бремени забот! От горя и бед, которые порождаются конкуренцией, погоней за жизненными благами, борьбой за существование. Поймите, дорогой, сейчас как раз создаются реальные предпосылки для новой и счастливой жизни. Статистика нам дает реальные цифры того, как будет устроен наш новый растленный мир, наш восхитительный Паразитарий. Взгляните на эту таблицу. 0,006 населения человечества занимается промышленным трудом и почти столько же – сельскохозяйственным. Зато в сфере обслуживания – все 80 %, из них в гурманной отрасли – 20 %, в отрасли барского сибаритства – 30 % и столько же в отраслях высокоэффективно-разлагающих наслаждений. Наш девиз: через растление и полное бездействие – к высшему счастью – это наша реальность, это то, во что мы верим и что составляет суть нашей творческой концепции.

– С этим я согласен. Но зачем же призывать к смерти, когда мы могли бы в качестве цели выдвинуть счастье людей! Да, именно через растление счастье человека.

– А, вот что вас смущает! Вы хотите изначально утверждать ложь. А вот этого как раз делать нельзя. Мы насытились по горло ложными идеалами. Затем нельзя подменять отдаленный идеал тактическими целями. Мы за открытую правду, а не ложь. Надо четко и ясно всем сказать, что такое Паразитарий, как в него попасть, кто окажется за его пределами, как его сохранить…

– Навечно? – подсказал я.

– И здесь вам недостает понимания, – улыбнулся Смолин. – Паразитарий выражает идею временного синтеза, который приведет к развитию нового основополагающего ТЕЗИСА, к всеобщей смерти, на основе которой только и может быть порождена новая жизнь.

– Ходят слухи, что эта новая жизнь уже сейчас выдается или будет выдаваться для мерлеев.

– Еще одно заблуждение. Теперь я понимаю, почему Мигунов так упорно намерен от вас избавиться.

– Вы могли бы как-то повлиять на Мигунова? – спросил я напрямую.

– Только не в этом вопросе. Мигунов заключил с нами трудовое соглашение на разработку программы по растлению детства и частично всех народов, исключая мерлеев. Вот если бы вы согласились участвовать в разработке какого-нибудь блока этой программы, тогда другое дело…

– Но я не специалист по растлению. Там ведь все же своя специфика.

– Специфику вы могли бы освоить.

– А потом, я не понимаю чисто юридической стороны вашей фирмы.

– Тут все очень просто. Мы – кооперативщики. Наша организация – совершенно уверенное социально-экономическое образование. Есть своя печать, счет в банке, лимиты, фонды и прочее. Заключаем договора как с предприятиями, так и с частным сектором. Все очень просто, как видите.

– Ну а с этими ВРД, ВЗИ, РДС в каких вы отношениях?

– В чисто деловых. Мы многих позиций наших компаньонов не разделяем. Например, у нас принципиально свой взгляд на демократию и на заморозку всяких там инициатив. Мы за более мобильные системы. РДС, реанимируя демократические свободы, фактически насаждает бюрократизм, создает новые бюрократические кормушки для ортодоксов и проходимцев. С этим мы будем бороться. Однако я вас не собираюсь агитировать. Вы подумайте. Нас интересует сейчас идея растления средствами утонченных форм бытия, как-то: хореография, искусство, дизайн. Вы, кажется, всем этим занимались?

– Да, – ответил я. – Я подумаю.

Смолин улыбнулся. Встал, давая понять, что беседа окончена. Я медлил с уходом. Он спросил:

– Вас еще что-то интересует?

– Да, меня давно уже мучает один вопрос. В каком отношении все эти свободно-кооперативные организации, в том числе и ваша, находятся с государством?

– На этот вопрос мы, как правило, не даем ответов, но… я даже не знаю, что вам сказать, впрочем, – тут он обратился к Ривкину, – Максим, объясни ему, а я ухожу…

Ривкин пристально смотрел вслед уходящему Смолину, а затем спросил у меня:

– Что вас, собственно, интересует?

– Непонятно мне то, как сосуществуют принципиально разные программы, государственная и кооперативная.

– Почему разные? – несколько раздраженно спросил Ривкин.

– Ну как, государство ратует за созидание, а вы за растление, оно призывает к равенству, а вы откровенно за расслоение общества, они выступают против спецльгот, а вы за новые льготы…

– Сразу чувствуется, что вы диалектики не знаете. Великая мерлейская диалектика учит и всегда учила – противоположности сходятся. Мы работаем на государство, а оно на нас – вот и все.

– Но цели же противоположные?

– Ничего подобного. Цели одни и те же. Словесное оформление разное – это другой вопрос. Когда государственный чиновник говорит о том, что надо созидать, он требует растления и уничтожения, когда он говорит о необходимости уравнять всех, он настаивает на жестком разграничении прав, когда он ратует за демократию, это означает, что он требует жесткую авторитарность.

– И это всегда так?

– Что всегда?

– Всегда надо понимать наоборот?

– Я вас не могу понять. Вы что, совсем не знаете диалектики?

– Знаю.

– Основное правило диалектики состоит в том, что любое утверждение надо понимать в зависимости от конкретных условий. В одних случаях любое «да» может означать «нет» или наоборот.

– А в каких случаях?

– Нет, я, дорогой, решительно отказываюсь с вами беседовать…

Ривкин пожал плечами и встал.

– Но простите меня, – искренне прошептал я. – Конечно же, я все понимаю и теоретически подготовлен недурно, но я не могу принять этот механизм сцеплений относительных явлений, которые даже в мозгу моем не оседают как постоянные субстанции, они в движении, и я не могу уследить за их переливами…

– Вот-вот, сейчас вы уже дело говорите, – улыбнулся Ривкин. – Не будем философствовать. Скажите, вы за растление? Только честно.

Я не мог солгать. Я молчал.

– Ага, молчите? Значит, сомневаетесь! Значит, правильно решается вопрос о вашей эксдермации. Видите, как складываются обстоятельства, вам даже собственная кожа недорога, а как я могу доверить вам целый блок нашей программы! Нет, извините я так и доложу руководству: неустойчив. Колеблется, хотя и не имеет порочащих данных.

Я уходил из ведомства, и мне было больно как никогда. Я чувствовал: все пропало. Никто меня не восстановит на работе. И никогда я не смогу понять эту сложную диалектику перехода «да» в «нет» и наоборот. А раз так, то не миновать мне, наверное, участи тети Гришиного Петьки.

47

– Зачем ты это сделал? – сказал я Ксавию, когда мы вышли из нашей Конторы.

– Какая разница, одной подписью больше или меньше? А потом, у меня не было выхода.

– Но ты предал меня. Твоя подпись стоит первой. Многие говорят, раз друг подписал, почему же мы должны оказать сопротивление.

– Не накручивай. Пойдем лучше перекусим. У меня есть кое-что в сумке.

Я плелся за Ксавием. Он шел впереди меня – сильный, крепкий, осторожно ступающий по мокрому тротуару. Изредка он оглядывался на меня, и я улавливал в нем едва скрываемое ликование: "Тебя уволили, а не меня".

За ужином он мне сказал со слезами на глазах:

– Пойми, не было выхода.

– Почему?

– Я пасынок в этой стране. Пасынок. Ты – сын, а я пасынок.

– Почему? – спросил я, хотя отлично знал, почему он так говорит.

– Я – мерлей, – сказал он. В голосе его, отделив горечь, я уловил и гордость. Он даже слегка расправил плечи. Я молчал. А он продолжал:

– Я приговорен. Что бы я ни сделал, как бы я ни поступил, я все равно буду виноватым, потому что я пасынок.

– Ты – пасынок, а все-таки уволили меня.

– Убежден, что это к лучшему.

– Ну и прекрасно.

Он вопросительно поглядел на меня. Глаза навыкат, вот-вот вывалятся на стол. Жирные щеки у Ксавия всегда скверно пробриты, потому что прыщи. Да и лень ему бриться. Это я знаю. Он однажды сказал: "Для меня бритье все равно что для женщины эти самые… Ненавижу помазки, порезы, пены". И рассказал еще о том, как однажды он в бане по-черному мылся где-то в низовьях или в верховьях Печоры (всегда путал устье с губой, а может, это одно и то же). А губы у Ксавия точно тронутые обидой: напрасно ты мне не доверяешься, я весь твой, а ведь врет, рад тому, что меня выставили, и рад тому, что его приласкали за то, что он принципиально поступил, подписал мой приговор. Теперь ему нужно оправдаться. Доказать, что он самый порядочный. Он знает, что я не антимерлист. Знает, как я, рискуя своим положением, однажды взял его промашки на себя. Сказал мне: "Только ты мог так поступить. Побил ты меня своим благородством". А я тогда не думал о благородстве. Просто так вышло. А теперь он сидит напротив и сияет. Пасынок. Впрочем, так оно и есть. Сроду не смогу понять, как это люди изначально поделились на мерлеев и немерлеев. И я ему сказал:

– Когда моя мама узнала, что ты мерлей, она сказала, что это большое несчастье – быть мерлеем.

– Так мог сказать только очень хороший человек.

– Ты очень тонко чувствуешь людей. Мне надо наведаться в один дом. Хочешь со мной?

– С удовольствием.

Ксавий любил все узнавать обо мне. Любил заглядывать в мою душу. В мои книги, в мои бумаги и даже в мои письма. Сколько раз я его предупреждал, вырывал из его рук свои тетради и даже дневники. Он смеялся:

– А что тут такого?

Мы взяли такси. Ехали с полчаса. Ксавий нервничал. Куда это мы, уже город кончился. А во мне зрела злость. Наконец мы остановились у дежурного магазина. Продавщица сказала:

– Ничего нет. Уже два месяца как ничего нет. Ни крупы, ни масла, ни сахара.

– А по талонам? У меня есть талоны.

– Гражданин, я вам сказала: ничего нет. Вы что, с луны свалились?

– Чем вы тогда торгуете?

– У нас в ассортименте только турецкий чай и рогожные мочалки.

– Послушайте, я еду к больным женщинам. Вот вам сотенная, заверните мне что-нибудь.

Она пристально посмотрела на меня, бросила взгляд в сторону Ксавия, однако стольник взяла. Через секунду она вышла с пакетом:

– Немного сыра, два пакета молока и пачка печенья.

Я поблагодарил продавщицу. Ксавий смотрел на меня, как на умалишенного.

– Ну хорошо, мы подохнем, ну а народ-то как жить будет? – говорил я Ксавию, запихивая в сумку пакет с продуктами.

– Все образуется. Всегда так было в этой распроклятой стране.

– Так уж распроклятой. Я другой такой страны не знаю… – пропел я, залезая в машину. – Я, Ксавий, люблю эту страну. У меня другой страны нету.

– Из таких речей рождаются антимерлисты…