Текст книги "Паразитарий"

Автор книги: Юрий Азаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц)

31

Я никогда не мог понять, что такое демократия, коммунизм, социализм, правовое общество, фашизм, капитализм. Мне всегда казалось, что все это одно и то же, потому что говорят об одном, а делают другое. Кричат о равенстве и защищенности личности, а сами убивают бедных, унижают неугодных, с живых сдирают шкуры. Конечно же, я не совсем дурной и видел различия, а потом сам голосовал за демократию, будто кто-то нуждался в моем голосовании. Я понял, что жизнь так хитро устроена, что каждый новый Верховный должен непременно заручаться поддержкой бедных, должен добиться такого положения, чтобы о нем во все горло орали на площадях: «Его хотим!»

Я заметил, что во всех странах мира голоса покупаются, поддержки организуются – и всюду идет отчаянная борьба за власть. Приметил я и другое: всегда за кадром, в тени стоят воротилы, которые в конечном итоге хотят того или другого Верховного. Эти, стоящие за кадром, – тихари, дельцы, теневики, предприниматели, истинные хозяева. Они и по виду – лихие парни, амбалы, доки, бугры, лохмачи, мокрушники, бодяги. Короткие стрижки, литые челюсти, рост – не ниже 1 м 85 см, вес – не выше 95 кг, непременно две-три любовницы, потребление алкоголя умеренное, массажи спины, шейного воротника, ступни, предстательной железы, склонность прибедняться: нет шикарных машин, предпочтение стареньким моделям часов, поясков, дачных участков, украшений, интерьеров, архитектурных сооружений, ландшафтов.

Совсем иное – горлопаны, функционеры, депутаты – тут сплошная искореженность: впалые груди, сросшиеся пальцы, шестипалость, родимые пятна в самых неподходящих местах, любовниц нет – есть пошлые анекдоты о любви, и после каждого бесконечный хохот и обильная выпивка, массажи неэнергичные, ласковые, нежные, предпочтение отдается богатым, ярким заграничным вещам, домам, дачным строениям, интерьерам.

Когда я издали увидел команду Феликса Трофимовича Хобота, я обомлел: надо же так сбито подобраться. Во-первых, сам Хобот – красавец – стрижка ежик, косая сажень в плечах, этак вальяжно свисает на нем серый в полоску пиджак, скромная рубашка из хлопка – такой чистый, будто его сто лет отпаривали в сауне. Рядом с ним изящный, крепкий, подтянутый Горбунов, референт, помощник, юрист, прилипала, картежник, а в двух шагах Зиновий Штифлер, точно из бронзы вылитый шатен, делец, миллиардер, хозяин двадцати шести акционерных компаний. Он под руку взял Ибрагима Каримова, автомобильного магната, для отвода глаз ставшего начальником автоинспекционных служб, нанявший сто шесть подставных лиц, на которых записано свыше шести миллиардов его доходов. К ним подошел Рем Шумихин, в прошлом профсоюзный лидер, выдвинувший идею профсоюзного бизнеса и скупивший через подставных лиц многие шахты, металлургические заводы и большинство предприятий текстильной промышленности.

Однажды по телевидению я увидел, как навстречу этому клану воротил шла компашка Прахова-старшего. Николай Ильич Прахов, будучи депутатом трех Верховных Советов, баллотировался в четвертый – Самый Главный. Он был в изысканном костюме, сутулился, пергаментная кожа лица жестко ломалась, когда он поворачивал свой калган. Он пытался улыбаться, и его огромные желтые зубы подчеркивали сухость всего его облика. Он был уже вчерашним днем истории, демократии, казнокрадства, локальных войн, любовных историй и захватнических притязаний. Его безвременная кончина уже маячила поодаль, а смертоносность сильно подчеркивала гнилая желеобразная фигура Шубкина, Главного законника и Судьи, с ними были Барбаев – председатель какой-то Согласительной комиссии, несколько медных военачальников, три высших полицейских чина, семь прокуроров и восемь председателей национальных меньшинств. Все они представляли жалкое зрелище, впрочем, до той минуты, пока не стали говорить, а говорить они стали так ошалело и напористо, точно с цепи сорвалось сто тысяч собак: они рычали, щелкали зубами, шипели змеями, изрыгали пламя, как сказочные драконы. Иногда они переходили на шепот и интимные интонации, и тогда их грудные резонаторы издавали такие пленительные звуки, что кое-кто из команды Хобота тут же засыпал. Они уже ни мне, ни публике, ни хоботовскому отродью не казались вчерашним днем, безвременно погибшими и сходящими с политической сцены. Они оживали на глазах и всем своим видом показывали, что их черед только настал.

– Как вы знаете, мне шестьдесят лет, – говорил Прахов, – а в эти годы люди не меняют своих убеждений. Я, как вы помните, резко повернул политический руль, отказавшись от прежнего режима, от диктатуры, от той власти, которая была уже у меня в руках. Мы на трех Советах упразднили старые аппараты. На месте их созданы новые…

– У вас было двадцать миллионов аппаратчиков, а после ваших преобразований стало сорок миллионов. Прокормить такую ораву не в состоянии ни одно государство…

– Правильно вы заметили, – отвечал спокойно Прахов. – Все аппаратные реформы ведут к увеличению штатов – это всеобщая закономерность развития государственных систем. Мы с вами создали двести тысяч акционерных обществ, триста тысяч кооперативов, малых предприятий, сто тысяч инициативных групп – везде, как вам известно, работают освобожденные люди, которых вы называете аппаратчиками.

– Ваша власть не обеспечила порядка в стране. Сплошные забастовки, митинги, демонстрации. Сейчас бастуют все шахты, а значит, стоит металлургия, а раз нет металла – нет машиностроения, легкой промышленности – значит всему конец. В стране голод и нищета, разруха и бедность…

– Мы идем к правовому обществу. У нас есть законодательная власть, исполнительная, судейская. Если это все по-настоящему заработает, возникнет правовое государство, которое будет строго защищать конституционный порядок и те устои, на которых может держаться нормальный социум… – Прахов убедительно говорил. Хоботовцы улыбались, лоснились и выразили всеобщую поддержку праховской компании, пообещав всячески поддерживать, но если уж что будет не так, погрозил Хобот, то уж извините… И он заблеял таким отвратительным смехом, что всех телезрителей в зале едва не стошнило.

Потом, как мне рассказали очевидцы, была встреча двух кланов при закрытых дверях. Там уже никто не лоснился, не сиял, не прибегал к грудному резонатору. Там стоял шум такой силы, что повылетали окна, на улице приостановилось движение, несколько машин перевернулось, а два огромных каштана у входа в Красный дом вылетели из своих гнездовищ.

– Мы вас кормим, содержим, отпаиваем, отглаживаем, блин, в хвост вас и в гриву, – рычал Хобот, – а вы, гаденыши, кроме пожирания, ничего не умеете. Запомните, гады, мы хозяева земли. Мы наверху, а вас просим, бычьи потроха, делать то, как вам указывают…

Говорят, Хобот хватил тут лишку, ибо как только он еще раз прибегнул к уличному жаргону, так с двух сторон, как из-под земли, выросли по два двухметровых амбала, в руках одного был графин с водой, а в руках другого – стакан на металлическом подносе…

– Выпейте, нет, вы выпейте, – приговаривал Прахов. И Хобот выпил и смолк, и тут же амбалы исчезли. – Нам нечего делать с вами. Все уже мы поделили. Вопрос стоит так: как сохранить награбленное.

Положеньице у нас не из простых. Включите двадцать шестой сюжет. Давайте вникнем в существо проблемы.

На экране возникла усатая фигура обозревателя. Он говорил:

– Нет, я не могу понять, кто у вас собственник. Раньше была партия. А теперь? Появился новый собственник, именуемый рыночником. Но он не единственный собственник. Владельцами заводов, газет, пароходов являются два персонажа – теневик-предприниматель, легализованный буржуй, это Хоботы, Горбуновы, Каримовы и многие другие и их скрытые партнеры – Праховы, отец и сын, Шубкины, тоже отец и сын, Барбаевы, отец, сын и внуки, – смотрите, как устраиваются династии собственников, – на многие годы. И те и другие пытаются нам вешать лапшу на уши! Создают художественные картины, будто они борются друг с другом. Поверьте, граждане, никакой борьбы нет. Есть один сплошной обман народа! Смерть новым палачам! Новым эксплуататорам!

– Включите тридцать четвертый сюжет, – тихо проговорил Прахов.

На экране возникла обаятельная дама в роговых очках:

– Я только что из заграничной командировки. У меня есть, что и с чем сравнить. Вы предлагаете сократить вооружение, а куда девать миллионы людей, работающих на войну? Будущее еще когда-то будет, а нынешнее нас хватает за руки и за ноги. На носу новая революция, новая гражданская война, она сметет и левых, и правых. Если и существует угроза войны, то она исходит только от партии, от инициативных демократических движений. Функционеры могут потерять все. Перед нами выбор – быть ли с народом, который требует отставки правительства, или быть с новой генерацией предпринимателей, которые идут к власти, а значит, и к своей гибели…

И наконец, Прахов показал третий сюжет. Сначала на экране возникли хоботовцы в окружении своих семей: дети, жены, дедушки, бабушки – какая же это была изумительная картина: чистота тона, красота движений, дети говорили по-английски и по-французски, пели романсы, играли на флейтах, гитарах, роялях, скрипках. Отцы семейств трудились с детьми на грядочках, ухаживали за зверюшками, общались с иностранцами. Показали в кругу семьи самого Прахова и его старшего сына Пашу: видать, слишком много ума и изворотливости приложили режиссер и оператор, чтобы выколотить из этого сюжета некоторое правдоподобие: здесь было много спорта, радости, веселья, смеха, игр. Здесь был показан конкурс на лучший пирог, на лучшие фрикадельки, на лучшие этикетки для вин и других напитков. И наконец, был показан последний сюжет: с живого человека сдирали кожу, и толпа орала во всю мощь: "Слава Паразитарию! Да здравствует эксдермация! Сделать эксдермацию достоянием каждого!"

Кровь лилась на белый снег, и пригвожденный бормотал:

– Я счастлив отдать жизнь за благо наших демократических парламентов, за наши кооперативы, за наш прекрасный рынок…

Прахов знал, какие сюжеты надо показывать на этом сборище торговцев. Он не сказал: "И вы это хотите все уничтожить?! Нет, не простит вам этого ни история, ни вся ваша живая поросль". Он дал сигнал, и в зал внесли шампанское. Примирение состоялось. Все остальные, частные вопросы, как у большинства деловых людей, были быстро решены стоя…

32

Несмотря на все различия, уже в молодые годы Олег Шубкин и Паша Прахов делали одно общее дело, так сказать, достойно продолжали дело отцов. Контора, в которой они служили, действительно называлась УУУПР – Управление по утверждению увольнений и упорядочения приемов на работу.

Когда я подхожу к этому проклятому зданию, сердце, а может быть, и душа сжимаются в комочек и так горько мне становится под каменными сводами невыносимо отвратительного Учреждения, что я едва не плачу. В эту живодерню попасть далеко не просто. Нужен пропуск. Нужно, чтобы кто-то там, наверху, в утробе этой конторы, тебя ждал. Если тебя никто не ждет, тебя и не пустят. Не дадут визы. При Учреждении есть Бюро пропусков. Там несколько телефонов, справочников, консультантов, но все попытки желающего получить визу заканчиваются ничем. Однажды один гражданин, уволенный за чрезмерное усердие на службе, решил прорваться, побежал по коридору, но его пристрелили. Надо отдать должное Учреждению – стреляли наркотическими пулями, мгновенно снижающими социальную активность, – человек, получивший пулю в свое прекрасное тело, падал, и его выволакивали в складское помещение. Рассказывают, что все-таки кое-кому удавалось получить пропуск без предварительной договоренности. Но я в этом глубоко сомневаюсь. Впрочем, сам неоднократно делал попытку попасть к Барбаеву. Да, к Кузьме Федоровичу Барбаеву, который заведовал Отделом увольнений и окончательно утверждал резолюции. Позвонил я тогда из Бюро пропусков секретарю. Тот спросил:

– По какому вопросу?

– По вопросу несправедливого увольнения.

– Все по этому вопросу к нам идут. Суть в чем?

– Суть в том, что меня незаконно уволили.

– А за что конкретно?

– Ни за что.

– Все так говорят. Какая формулировка?

– КЗОТ 347 ж.

– С этого бы и начинали. По этой статье Кузьма Федорович не принимает.

– Почему?

– Эта статья не подлежит обжалованию.

– Почему?

– Потому что увольнение просанкционировано первичным трудовым коллективом.

– Наш коллектив так зажат, что просанкционирует любые неправедные действия.

– Это уже не по нашей части.

– А по какой?

– Обращайтесь в РДС.

– Это что-то новое?

– Совершенно верно. РДС – реанимация демократических свобод – создана недавно. Адрес – Казнокрадская, 8, запишите телефон…

Я даже не стал записывать телефон, однако поблагодарил, потому что за мной следили. Один странный человек, когда я закончил переговоры, мне сказал:

– А вы зря не желаете воспользоваться советами УУУПРа.

– Откуда вы знаете, что я не желаю?

– А вот, смотрите, – и он показал мне прибор, где были сплошные минусы. – Вы думаете, можно уйти от ответственности? Напрасно. В этой жизни все фиксируется. Да не дрожите же, как в лихорадке…

Меня трясло. Всегда трясет, когда нахожусь в этом чертовом УУУПРе. Охватывает тоска. Щемящая тоска по давнему уюту и теплу, которых на мою долю так мало выпало. Даже в утробе матери мне не было покоя. На третьем месяце я уже бился лбом о стенку, колотил ручками, требовал, чтобы не издевались над моей бедной мамой. Бесполезно. После ареста отца выкинули из квартиры и мою маму. Выкинули отнюдь не в переносном смысле слова. Буквально выкинули. Взяли за ноги и за руки и вышвырнули на дорогу. Мы жили в прекрасном кирпичном кооперативном домике. У нас был совсем крохотный участочек, примерно две сотки земли, но эти две сотки были сущим раем. Я сквозь материнское тепло ощущал красоту маленького садика, излучавшего душистый запах травы, цветов, деревьев. Когда маму вышвырнули, я больно ударился о косяк калитки, отчего у меня до сих пор на лбу вмятина и правый глаз слегка косит. Хорошо хоть позвоночник не повредили. Я вовремя свернулся в клубочек, когда один из опричников ударил маму в живот. Может быть, именно тогда ко мне пришли страх и эта ужасная потребность сворачиваться в клубочек. Тоска по материнскому теплу – это то, что я всегда прячу и что слегка поддерживает меня в жизни. И еще я понял: нельзя иметь что-то такое, что лучше, чем у других. Если бы мой отец не так старательно возделывал свой участочек, если бы он не удобрил его, не разрыхлил, не засеял лучшими семенами разных растений, никто бы не стал отнимать у нас этот участочек, никто бы отца не арестовывал. Мой отец получил четыре значка за самую лучшую лояльность, он прошел восемнадцать проверок, осуществленных Высшей Системой, набрал двенадцать баллов по десятибалльному счету – и все-таки его забрали. Когда его уводили, он успокаивал маму:

– Это ошибка. Все выяснится, и меня отпустят – и успел шепнуть маме: – Береги Степу и участочек. Поливай цветы только ночью, чтобы никто не видел.

Мама крепилась, как могла, и я тогда впервые заплакал, свернувшись в комочек. Мама говорила мне:

– Что же будет с тобой, сыночек? Куда я с тобой пойду, родненький! За что же нашего папочку забрали? За что лишили нас с тобой тепла и покоя?

Я успокаивал маму, как мог. Но она, должно быть, не слышала моих слов и еще сильнее крепилась, пока не явились новые опричники и не сказали ей:

– Прекрати крепиться, зараза! Поревела бы, как все ревут. И освободи проезжую часть, сволочь! – Мама не могла одновременно и крепиться, и двигаться. Ей было больно от ударов, которые ей нанесли четыре опричника. И тогда новые опричники схватили нас с мамой за руки и за ноги и отшвырнули в заросли бурьяна. Ночью пошел дождь, было холодно, и мы с мамой дрожали, как тополиные листочки. И вот тогда впервые во мне родился гнев. Я уже в утробе матери не мог быть лояльным. Я мечтал убивать и казнить, судить и выносить приговоры. Во мне кипела жажда отмщения. И я тогда впервые испытал чувство ограниченности своих возможностей. Я был точно связан по рукам и ногам. Мне оставалось только барахтаться и биться лбом о стенки, благо они были нежесткими. А мама услышала меня. Сказала:

– Ничего, сыночек! Потерпи. Не может быть, чтобы не было Бога на этом свете.

Она напрягалась что есть мочи и ползла, пока мы не оказались в укрытии. Но и в укрытии было холодно. И мы снова дрожали, как тополиные листочки. Мама, чтобы меня согреть, свернулась в клубочек, но холод был вездесущ, и мама сильно заплакала. Может быть, поэтому ее услышала тетя Гриша. Мама потом рассказывала:

– Это ее нам Господь послал. Она – наш Ангел-спаситель.

Я хотел было спросить:

– А почему тетя мужским именем называется, – да как спросишь, когда все равно тебя не услышат.

33

На самом деле тетя Гриша была вовсе не тетей Гришей, а Агриппиной Домициановной, и настоящая ее фамилия вовсе была не Зубарева, а Агенобарбова, и сама она была рыжая с медными веснушками на лице и на спине. Сказать по правде, у меня всегда было отменное чутье на необычность. Я и в тете Грише сразу схватил эту ее абсолютную неординарность. И так как я был в некотором роде в потустороннем мире, то есть еще не вышел в этот пресловутый белый свет, а находился в абсолютно безвоздушном пространстве, то мне и виднее была ее поднаготная, уходившая какими-то тайными зигзагами в берега Средиземного моря. Я могу на что угодно держать пари, но эти зигзаги были определенно берегами старой Италии, точнее старой Римской империи, когда еще совершенно непонятно было, где Рим, а где Иудея, где Греция, а где Галилея. Но каким образом тетя Гриша была связана с древней империей, ума не приложу. Это потом уже, когда стал рыться в источниках, я установил совершенно жесткую связь между тетей Гришей и Нероном. Представьте себе, вот так это и было, кузнец Зубарев во время одной из смут пробил ломиком голову мужу тети Гриши, настоящему отпрыску нероновского злодея (мало их своих на Руси!), и потом женился на Агриппине Домициановне, поскольку уж больно она ему понравилась, а тете Грише некуда было деваться с двумя детьми, настоящими Агенобарбовыми по метрическим записям, затем родились еще две дочки, но уже от Зубарева, который, однако, знал, что род Агенобарбов ведет начало от римского тирана Гнея Домициана Агенобарба, получившего впоследствии полное имя – Нерон Клавдий Друз Германик Цезарь. Очевидно, посему двое мальчиков Агриппины Домициановны были названы Клавдием и Цезарем, по поводу чего второй муж Агриппины кузнец Петька Зубарев сильно раздражался и даже предлагал заменить имена на Кондратия и Панфила, а затем махнул рукой: жена однажды ночью наговорила ему о несказанном предназначении их детей, если их имена будут сохранены. Тетя Гриша настояла также и на том, чтобы сохранить фамилию Агенобарбов для себя и для своих деток. Зубарев сильно и по этому поводу протестовал и даже однажды, разгневавшись, собрал все вещи Агриппины, уложил их посредине комнаты и поджог, за что получил три года химии, а после этой отсидки на химически вредном производстве он совсем притих в личной жизни, во всем слушался жену, но значительно при этом повысил свою общественную активность. По матери тетя Гриша тоже была знатного рода, из Флейтисовых. Да, дипломатов Флейтисовых, которые в какие-то древние века были послами в Риме, где и соединились надежным браком с семейством некоего Агенбарбини. Здесь было еще множество тайн, о которых я не ведал, но дал себе слово непременно проникнуть в их существо, если успею это сделать до тех пор, пока не сдерут с меня шкуру. Я примечал, что тетя Гриша носила в себе и тайный гнев, и тайную любовь к своим родным и близким. Любовь была так или иначе направлена на Агенобарбов, а гнев – на весь зубаревский род. И гнев был направлен не просто на Зубарева, кузнечных дел мастера, который, в общем-то, никаких бед не принес тете Грише, а против самого генетического кода всех зубаревых, тут я не случайно снова ставлю маленькую букву, ибо речь здесь идет вовсе не о личностях и не о конкретном роде, а скорее о неких абстрактных индивидах или, точнее, генотипном материале, который даже и не приближается к человеческим особям, а является всего лишь неким олицетворением того, что когда-то в древности именовали пролетарскими элементами, а теперь называют клетками слепне-клещевых паразитарных образований, о чем исключительно по большому секрету нам рассказывала Агриппина Домициановна, по матери Флейтисова – прадед был первой флейтой придворного оркестра, отсюда и ее имя, которым она сильно дорожила. Говорят, Флейтисовы были и певчими, и стряпчими, и постельничьими, и охотничьими, и даже поверенными при различных дворах, ибо в роду было немало именитых и сановитых лиц, передававших по наследству не только генотипный материал, но и драгоценности, стоившие немалых денег, на что тетя Гриша изредка намекала или показывала маме одно-два колечка с весьма примечательными камешками и несколько пуговиц, с виду вовсе даже не примечательных, но в руках тети Гриши оживавших, ибо она счищала с них замазку, и пуговички оживали. Даже мне, находящемуся в утробе матери, становилось светло от того, как сверкали эти пуговички. Впрочем, они только назывались пуговичками, а на самом деле эти ювелирные изделия напоминали скорее серьги или кулоны, поскольку все они имели изящные петельки и имели форму украшения, а не пуговицы. Когда мама сказала об этом, тетя Гриша рассмеялась:

– Конечно же, этот великолепный бутон миндалевидной формы я готова носить как украшение, но тогда, в пятнадцатом веке, моя пра-пра-прабабушка эти бутончики использовала в качестве обыкновенных застежек. Смотрите, сколько здесь вьющихся стебельков, а какие крохотные гнездышки для бирюзы и рубинов! А вот эта пуговичка грушевидной формы от верхней одежды моего пра-пра-прадеда – здесь два ряда гнезд, наполненных изумрудами и топазами, а эта ажурная перемычка, украшенная жемчугом…

Все это произносилось шепотом, и свет от драгоценных камней сверкал по комнате, а потом все это складывалось в старую медную коробку с гвоздями и пряталось на антресоли, и в комнате становилось темно.

Я знал, что после восьми революций, двух переворотов, четырех смут и шести восстаний род Флейтисовых многократно страдал – нет, кожу по-настоящему не сдирали, разве что вырезали в предпоследнюю революцию погоны на теле деда тети Гриши, который скрыл, что был штабным работником не то в белой, не то в рыжей армии, но кожу тогда до конца не удалось срезать, и вскоре плечи у деда Флейтисова заросли так, что он даже, будучи в ссылке, мог носить ведра с водой на коромысле.