355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Валин » Выйти из боя. Гексалогия (СИ) » Текст книги (страница 35)
Выйти из боя. Гексалогия (СИ)
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 06:12

Текст книги "Выйти из боя. Гексалогия (СИ)"


Автор книги: Юрий Валин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 100 страниц) [доступный отрывок для чтения: 36 страниц]

– Патроны в стволе, цельтесь, и амба ему! – заскрипела зубами Катя. – Живо, или я вас сама…

– Екатерина Георгиевна, – пробормотал Прот, поднимая голову и прижимая мокрую тряпку, – пожалуйста, не нужно…

– Заткнись, пророк‑недоносок! Я сказала – расстрелять немедленно! – Катя вырвала из‑за ремня «маузер».

Герман бросил карабин и демонстративно повернулся спиной. Катя от души поддала ему под зад, едва не свалив в кусты. Перепуганная Вита уронила карабин и зарыдала.

Катя ткнула стволом «маузера» в Пашку:

– Ты! Поднял оружие, живо! Бей их в затылок. У них очко жидкое, но ты‑то железный пролетарский боец. Давай, чтоб не мучились. Или я всех подряд лично пристукну!

– Не буду я. Що вы, Екатерина Георгиевна, взъелись? – глухо пробормотал Пашка и попятился от тонкого ствола «маузера».

– Как же так?! – вкрадчиво зашипела Катя. – Не желаете цивилизованно, из винтаря врагов бить? Хотите зубами рвать, кадыки ногтями давить, трахеи выдирать?! Ах вы, эстеты, мать вашу! Может, мне вам шелковые шнурки раздать для благородного взаимного удушения? Или по Виткиному опыту желаете, растянуть кого между деревьев и задолбить до смерти?! С волками жить – по‑волчьи выть, да?! Ответим на ихний мерзкий террор нашим честным и справедливым убийством? Что с лица сбледнули?!

Катя рычала вполголоса, но казалось, орет на весь лес:

– Врагов нашли, да?! Выродков? Ублюдков‑христопродавцев?! Страну просрали, себя просрали. Детей нерожденных в дерьме топить будете? Хрен с ним, что в кальсонах вшивость развели, – кто у вас в мозгах скребется?! Дегенераты дрочливые. Да восстанет брат на брата, да наступит вечно счастливая жизнь? Идейные, вашу мать. «Капитал» вам? Всё поделить бытие не можете? Тору по субботам, малиновый звон по воскресеньям, политинформацию по понедельникам? Грызуны, чтоб вас чумкой поплющило. Все бы антагонистические противоречия скрутить в пучок, да вам в жопу. Договориться неспособны? Паучье племя, безмозглое.

– Екатерина Георгиевна, мы же… – заикнулся Пашка.

Катя шагнула к нему, взмахнула «маузером»:

– Заткнись, нос сломаю!

Парень шарахнулся, а Катя продолжила исходить ненавистью:

– Мало вам фрицев да поляков с янкесами? Мало того, что до Волги пятиться будем, детей и заводы за Ташкент увозить? Развели незалежность, каждый тут будет рылом поводить, принюхиваться, под кого лечь повыгоднее? Свободная Ичкерия, гордая Грузиния, историческая Украиния, туго натянутая от Варшавы до Тулы. Прибалты – несгибаемые герои, все до одного на пляжах Юрмалы супротив российских оккупантов полегшие, блин. Краса и гордость демократической Европы, пачкуны подпольно‑секретные. Та мы ж уси независимые, аж ссать нам некуды. Придите, братья турки с братьями арабами, будь ласка батька Гитлер да дядька Сэм, – защитите от трусливых москалей‑недоумков. Или вон как Виткины сородичи, вцепятся в свою атомную бомбу и сидят посреди пустыни, как прыщ на целлюлитной заднице. На внеисторической родине договориться же ни с кем не можно. Нет у вас хуже врагов, чем люди на этой земле выросшие. Да чтоб вы сами передохли, придурки бестолковые! – Катя подхватила карабин и, не разбирая дороги, продралась сквозь кусты прочь от костра.



* * *

Темнело, накрапывал дождь. В животе одиноко болталась пара ранних сыроежек, кое‑как обжаренных на крошечном костерке. Одежда промокла насквозь, в сапогах скоро головастики заведутся.

Катя вышла к приметному дереву. Дымком от лагеря тянуло по‑прежнему. Большого огня не разводили, хоть на это ума хватило. Сидят рядком, шепчутся. Пионеры‑скауты. Про часового забыли. Нет, вон он, у лошадей топчется, на плечи рядно набросив.

– Как шнобель?

Прот вздрогнул, крепче уцепился за карабин, как за палочку‑выручалочку. Эх, вояка, ему под кавалерийский карабин сошка, как под пудовую пищаль, необходима.

– Нос давно унялся, Екатерина Георгиевна. Мы вас ждем, ужинать не начинаем.

– Польщена. Что ж тебя в охрану выпихнули? После кровопотери положено отдыхать, молоко пить.

– Молока у нас все равно нету, а в часовые я сам напросился. Пусть хоть видимость честности будет. Выстрелить я вряд ли смогу, но заору обязательно. Вы не волнуйтесь.

– Знаешь, ты не прибедняйся. Пальнуть тебе вполне по силам. Тебе бы чуть побольше уверенности да лишних движений перестать бояться. Не сахарный, не развалишься.

– Мне Пашка то же самое говорил. Настоятельно советовал атлетикой заняться и осанку подправить.

– Угу, в виде исключения, не такая уж глупая мысль мелькнула у товарища красноармейца. Движения тебе, Прот, действительно не хватает. Кстати, я не поинтересовалась, днем‑то тебе нос кто рихтовал?

– Я не заметил, – смущенно прошептал мальчик. – Полез разнимать и сразу… Вы, Екатерина Георгиевна, на нас не сердитесь. По глупости сцепились.

– А я уж подумала, от великого ума, – проворчала Катя. – Как там девчонка?

– Лучше. Как драться начали, заговорила. Наполовину не по‑русски, но очень даже доходчиво. А как после вас ее из кустов вытащили, так совсем полегчало. Порыдала и разговаривает. Отвлеклась.

– М‑да, кусты – неплохой антидепрессант. Значит, выкарабкается?

– Обязательно. Вы правильно сказали – кровь иудейская стойкая.

– Ну‑ну. Прот, а сдается мне, что ты в этом мокром отстойнике для слабодумающих назначен самым разумным человеком. Как думаешь – это впечатление такое обманчивое или следствие твоих скрытых талантов?

– Просто я старый внутри, – мальчик крепче прижал к узкой груди карабин. – Я, Екатерина Георгиевна, должно быть, помру скоро. Совсем себя стариком чувствую.

– Странно. У меня весьма схожие ощущения, особенно когда ноги насквозь мокрые. Ты брось разную чушь воображать. С поста снимайся, – в округе крупнее лис никого нет. Пошли ужинать.

Чугунок с трещиной, заново замазанной глиной, уже побулькивал на огне. Пашка осторожно опускал в воду кривобокие клецки.

– Погода сегодня паршивая, день паршивый, да и мы им под стать, – сказала Катя, глядя в огонь. – Обсуждать ваше геройское поведение не вижу смысла. В таких вещах воспитанием заниматься – безнадежное дело. Да и не дети вы. Убедительно прошу, пока мы вместе, в спину друг другу не стреляйте. Потом, без меня, успеете.

– Да що вы такое говорите, Екатерина Георгиевна? – пробормотал Пашка. – То недоразумение вышло. Увлеклись шибко.

– Ну и ладно. Давай‑ка, оратор, тащи из брички сосуд. Я там прихватила на всякий случай.

Пашка мигом вернулся с бутылью.

– Твой батя гнал? – спросила Катя, выдергивая кукурузную кочерыжку‑пробку.

Вита кивнула, по впалым щекам медленно покатились слезы.

– Ну, ты уж извини, помянуть по вашему обычаю не умеем, – Катя плеснула на донышко помятой кружки. – Давай, девушка Вита, вспомни семью, родных. Жаль, что ушли они безвременно. Война, чтоб ей… Пожелаем твоим, чтобы жилось им и торговалось на Том мире счастливее, чем на этом. Там, вообще‑то, и вправду лучше. Можете поверить, я заглядывала. Давай, девочка, помянем.

Вита глотнула, задохнулась. Пашка расторопно подсунул воды запить. Катя налила прапорщику, потом юному большевику. Самогон глотали в тишине, Вита так же тихо плакала.

– Прот, как здоровье, позволит?

– Да я, Екатерина Георгиевна, уже вроде бы горилку пробовал, – неуверенно пробормотал мальчик.

Катя нацедила ему глоток. Ужасно непедагогично, но как профилактика простудных заболеваний сойдет. Прот проглотил как воду, Катя налила себе. С кружкой обошла костерок, села рядом с Витой, обняла за хрупкие плечи:

– Ничего, малая. И мы туда рано или поздно попадем. Наших там, Наверху, много. У всех у нас отцы уже там. У Прота вообще все давно ушли. А нам пока время здесь повозиться. О родных будешь вспоминать, когда будет чем похвастать. Тебе еще детей, внуков и правнуков растить.

– Я хочу гайдуков убивать. Усех, до крайнего, – Вита всхлипнула.

– Ладно, успеешь решить, всех или через одного вырезать. Пашка, что там с клецками?

– Так галушки уже в самый раз созрели…

Клецки‑галушки промелькнули и исчезли. Взрослые выпили еще по глоточку. Прот не претендовал, Вита дремала, прислонившись лбом к теплому плечу командирши.

– Что дальше, Екатерина Георгиевна? – спросил непроглядно мрачный Герман.

– Двинемся завтра под вечер. День отведем для приведения себя и лошадей в порядок. Идем в глубь леса, потом сворачиваем на дорогу. Ночью проходим мимо болот. Утром опять в лес. Выходим к монастырю.

– А зачем нам монастырь? – подозрительно поинтересовался Пашка.

– Грехи замаливать. У тебя, товарищ Павел, грехи имеются?

– Что ж я, неживой? Грешен. Только я попам не верю. Уж простите, если обидно кому, – Пашка тревожно глянул на прапорщика.

– У нас свобода вероисповедания, – пробормотал Герман. – Ты, Павел, когда говоришь без истерики, мы твои завиральные идеи вполне спокойно способны воспринимать. Хотя ваш атеизм – дело крайне сомнительное.

– Монастырь прошу рассматривать как сугубо фортификационное сооружение, – с намеком заметила Катя. – Нет, с пулеметом на колокольне я там сидеть не собираюсь. Оставим в божьей твердыне детей. Там им будет спокойнее. Уж чересчур часто мы под пули попадаем.

Прот молчал. То ли безразлично, то ли понимая, что возражать бесполезно. Вита дремала. Зато парни смотрели с изумлением.

– Екатерина Георгиевна, кто же еврейку в православный монастырь возьмет? – с сомнением пробормотал Пашка. – Это разве по канону?

– Пусть милосердие проявят, – мягко сказала Катя. – Вот и Прот словечко замолвит, у него солидный монастырский опыт. Как монастырь‑то именуется?

– Свято‑Корнеев, – прошептал Прот. – Нельзя нам в какой‑то иной обители остаться?

– Этот‑то чем плох? Пятизвездочный подбираешь? Ты, пожалуйста, пойми, если так дальше пойдет, подстрелят вас. А так, монахини вас спрячут, все‑таки церковь каким‑то авторитетом еще пользуется. Потом тебя по инстанции, наверное, переправят. Я тебя понимаю, подобный план воодушевления не вызывает. Но все лучше, чем в канаве вздутым трупом валяться.

Прот неловко качнул головой:

– Видимо, судьба. Хорошо. Но Вите лучше там не оставаться. Да ее и вряд ли примут.

– Доступнее изложи, пожалуйста. Не возьмут или лучше, чтобы не взяли?

– И то и другое, – Прот протянул руки к костерку. – Свято‑Корнеев монастырь несколько раз закрывали. Вернее, пытались закрыть. Нехорошо там. И уставы там часто нарушались. Вита некрещеная, ей в монастыре вообще не место.

– Она ребенок. Русское православие не слишком пострадает, если девочка поживет какое‑то время при обители. Полагаю, я смогу убедить местное начальство. Грошей оставим, на молитвы во здравие и на кашу с маслом для беженцев. Ты тоже вполне можешь рассчитывать на доппаек с пряником.

– Спасибо за заботу, – холодно сказал Прот. – Премного благодарен. Только Вита уже не ребенок. И договориться с игуменьей Виринеей вам будет нелегко.

– Допускаю, что ты весь церковный командный состав знаешь поименно и в лицо. Допускаю, что к иудеям в ваших кругах настороженно относятся. Детей те предрассудки тоже касаются?

– Вите уже шестнадцатый год, – пробормотал Герман. – Даже если не учитывать других ее несчастий…

– Я их поубиваю, – сонно прошептала Вита. – Усех. А идишер мессер говяны…

– Пора спать ложиться, – Катя с сомнением посмотрела на девочку. – Правда, шестнадцатый год? Выглядит она шибко юно.

– Конституция такая, – авторитетно сказал Пашка. – Мышечной массы маловато. Гимнастика из нее человека сделает. Я ей комплекс Мюллера покажу. А пока давайте ее спать положим.

Вита посапывала, горестно поджав губы. Устраиваясь рядом с ней в тесной бричке, Катя глянула на узкое лицо, тонкие черты девочки. Черт его знает, сколько ей лет. Сколько вы, товарищ сержант, людей в своей жизни ни встречали, а анкетные данные с первого взгляда считывать так и не научились. Да и стоит ли гадать? Еще один человечек без документов, без дома, без определенного будущего. Разве место ей в монастыре? Грех у нее на душе тяжкий и злоба темная. Вы, Екатерина Георгиевна, с кем рядом не окажетесь, обязательно замараете. Сама ведь «наган» в руку девчонки вложила. Ну, все ж лучше, чем двуногого скота, отдаленно похожего на гомо сапиенса, тяпкой крошить.



* * *

На следующий день собирались не торопясь. Опять накрапывал дождь. Личный состав, озябший и мрачный, возился с имуществом. Щенята мокрые. Катя решительно принудила Виту привести в порядок лохмы и лицо. С двумя косами девчонка, как ни странно, выглядела постарше. Убранные с лица пряди открыли исцарапанную рожицу и пятнистую, в нехороших сине‑багряных пятнах, шею. Цепочку ожогов на плечах прикрыла сорочка, пожертвованная Катей с барского плеча. Самой командирше пришлось влезть в застиранную гимнастерку с непривычным воротом – ношеную одежку второпях прихватила в недоброй памяти корчме. Гимнастерка оказалась тесновата, мужская часть отряда исподтишка поглядывала на четче выявившиеся округлости командирши. Катя напрямую поинтересовалась у Пашки, может, он чего поближе рассмотреть желает? Присмирели.

Пообедав, двинулись в путь. Катя вела коня в поводу, – мышастый жеребчик оказался существом своенравным. Нужно будет его в монастыре оставить, в качестве чаевых за гостеприимство. Пусть святые тетки на этом дураке навоз возят. Катя лошадей, в общем‑то, любила, но этот мышастый по‑ослиному упрямый попался. Выезжать тебя, дружок, некогда. Будешь баловать – по зубам схлопочешь. На принцип пойдешь – могут и ствол в ухо сунуть. Товарищ сержант нынче в скверном расположении духа. Так что терпи до монастыря, гайдамакская скотина, там кочевряжиться будешь.

Насчет монастыря Катя испытывала определенные сомнения. Прот к идее монастыря‑убежища относился явно негативно. С одной стороны, мальчик в этих вопросах разбирается, с другой стороны, явно не хочется ему возвращаться к тоскливой богоугодной жизни. Вполне понятно, но что ж поделаешь? В конце концов, никто не препятствует ему отсидеться, а потом деру дать.

Сориентировавшись по повороту дороги, Катя выставила часового на опушке и объявила привал. День тянулся мрачный и серый, над болотом плыла пелена дождя, но все равно благоразумнее дождаться сумерек. Перекусили холодными клецками. Катя позволила «старшей‑боевой» части личного состава пропустить по глотку самогона.

Вита спрятала остатки снеди, нерешительно подошла. Сидевший на козлах брички Прот догадливо поковылял к кустам.

– Катерина Еорьевна, можно спросить?

– Ну? – Катя в принципе знала, о чем пойдет разговор.

– Може вы меня до город возьмете? Що ж я в православном монастыре делати буду? Меня же сгнобят в неделю.

Глаза у Витки были здоровенные, семитски‑черные. Слезы катились, смешивались с дождевыми каплями.

– Не преувеличивай, – пробормотала Катя. – Поработаешь в монастыре, никто тебя не тронет. Я с настоятельницей поговорю. А город чем лучше? Или родственники имеются?

– Нету, – девочка опустила голову, поправила отяжелевшую от влаги папаху. – В Екатеринославе дядя был. Уехали они с семьей в прошлом годе. Такой цорес…[75]

– Сообразительный у тебя дядька. Может, потом отыщешь его. Я тебе немного денег оставлю. Но пока придется в монастыре поскучать. За нами гоняются, сама видишь. Шумные мы, Вита. Постреляют всех, если этаким беженским обозом тащиться будем.

– Та я ж в велику тягость не буду. Я швыдкая, ловкая як кошка. Я готовити умею. По‑жидовски ни единого словечика не услыхаете…

Действительно, в последнее время девчонка старалась изъясняться исключительно на замысловатом суржике.

Катя покачала головой:

– Извини, дискуссия окончена. Не дело тебе по лесам таскаться. Да и для всех так лучше будет.

Вита побрела к лошадям. Катя вздохнула и сплюнула на узловатый корень сосны. Не только с противником надлежит быть жесткой и последовательной. О, боги, как же легко, когда одна работаешь. Ведь были же счастливые времена.

На смену Вите приковылял Прот с саквояжем под мышкой.

– Слышь, Прот Викторович, уговаривать меня не надо. Бесполезно.

– Я знаю, – мальчик прикрыл саквояж от мороси полой пиджака. – Я подумал, может, вы с деньгами и документами разберетесь? Ну, пока время есть.

– Вот умный ты, даром что прорицатель, – с некоторым раскаянием пробормотала Катя. – Между прочим, мудрое и своевременное предложение. С деньгами нужно порядок заранее навести. Ну, насчет документов, тут мы мало что можем. Бумаги девочки мы впопыхах спалили. У Пашки, по‑моему, вообще ничего и не было. Гвардейца нашего с его «ксивой» мигом к стенке поставят. Один ты у нас с двумя метриками. Ты хоть распихал их, чтобы не запутаться?

– Как сказали, сразу врозь разложил. Екатерина Георгиевна, вы уверены, что здесь бумаг нет? – Прот тряхнул саквояжем. – Мне кажется, должны быть.

– Откуда кажется? Видение было?

Прот кивнул.

– Видение бумажек?! – поразилась Катя. – Бюрократическое пророчество? Ну, ты даешь!

– Ну, не совсем бюрократическое. Вы вынули бумаги и… э‑э, выругались. Я помню, вам на нос капало.

Катя сдержалась. Во‑первых, сразу матюкаться по пророчеству не положено. Во‑вторых, никак нельзя видения свыше столь буквально толковать. Нет в саквояже никаких документов. Некоторое количество дензнаков, всякая ерунда, типа чулок – остатков былой аристократической роскоши. Из полезного имущества разве что пара дефицитных патронов к «маузеру» завалялась. Хотя откуда там патроны? «Маузер» попозже появился. Да ну их на хер, эти видения.

Катя выгребала скомканные деньги, совала в руки Прота. Мальчик, чтобы не замочить, рассовывал по карманам пиджака. От брички подошел любопытный Пашка.

– Помогай, – нетерпеливо сказала Катя.

– А шо это? – удивился пламенный большевик, принимая полупустую бутылку коньяка, облепленную влажными добровольческими «колокольчиками».

– Решили окончательно подорвать отжившую финансовую систему, – пробормотала Катя. – Ха, деньги какие‑то. На хрен нам этот буржуазный пережиток? Сейчас свалим все в кучу и подпалим. Хоть руки погреем. Долой всемирный символ угнетения человека человеком!

– В принципе, одобряю, – важно заявил Пашка. – Но, может, подождем централизованного указания от Советской власти? Пока бумажки можно обменять в селе на бульбу и сало. Крестьянство еще не в курсе, що грошам скоро полная хана выйдет.

– Вот это большевистский подход, – ухмыльнулась Катя, извлекая из бездонного саквояжа помятую сигару, комочки шелковых чулок и кружевной пояс.

Пачечку бланков Катя обнаружила под аккуратно зашитой подкладкой саквояжа. Мандаты со страшной печатью МЧК, командировочные предписания Добрармии, потертые гражданские паспорта. Ну, Виктор Михайлович, будь ты неладен, надежно захоронил. А ты, товарищ сержант, каким местом думала?! Ведь знала, что документы должны быть. Патроны считала? Ворона.

Шепотом матерясь, Катя спрятала документы от дождя. Соратники на запоздалую ругань предводительницы никак не реагировали. Оба завороженно уставились на кружевной поясок, повешенный на локоть мальчика.

– Э‑э, это тоже пережитки, – Катя отобрала галантные вещички, закинула в саквояж. – Буржуйская роскошь будет публично уничтожена совместно с презренным металлом и окаянными казначейскими билетами.

– Хм, может, не нужно все изничтожать? – жалобно сказал Пашка. – Красиво ведь.

– Непременно будет уничтожено, – безжалостно заверила Катя. – Ничто не должно отвлекать массы от мировой революции. Вот глянет боец на такой ажурчик, и все – готов, разложился. Такое белье, товарищ Павел, пострашнее авиабомбы.

– Преувеличиваете, Екатерина Георгиевна. Бомба – жуткая штука, я под Екатеринодаром видел, как их с аэроплана швыряли. А от кружавчиков никому особого вреда нет.

– Уже развратился, – мрачно констатировала Катя. – Всё, забудь эту гадость. Делом займись.

Деньги считали под бричкой. Вернее, считал и делил Пашка, оказавшийся для идейного большевика удивительно подкованным в бухгалтерском деле. По крайней мере, примерный курс отношения между разномастными купюрами парень помнил наизусть.

– Ты на сколько кучек делишь? – рассеянно поинтересовалась Катя. – Меня, что ли, решил обделить?

– Как можно? – Пашка отслюнявил очередную купюру с разлапистым двуглавым орлом и гордо похлопал себя по колену. – Я‑то при деньгах, Екатерина Георгиевна. При отступлении нежданно‑негаданно получил премиальные. Так що обо мне не беспокойтесь. Вот золотые монеты нам труднее будет делить. Может, все Витке отдадим? Она совсем не дуреха, приберет на черный день, с пользой потратит. Сирота ведь, тяжко ей придется.

Девчонке для хранения десятка империалов ловкий Пашка соорудил мешочек‑кисет. Повесили на шею, под одежду. Вита вяло поблагодарила – устала бедняжка и от внезапных поворотов в судьбе, и от бесконечного дождя. Прапорщик от денег категорически отказался. Катя настаивать и не думала, его благородие мальчик взрослый, пусть остатки гордости холит и лелеет.

В сумерках выбрались на дорогу. До монастыря оставалось верст двадцать.



* * *

– Мирно здесь. Благолепно, – сказал Пашка и судорожно зевнул.

Монастырь стоял на пологом холме над петляющей посреди широкой долины крошечной речушкой. Вплотную подступал к монастырю старый бор, ближние сосны нависали ветвями над горбами оплывшего вала. Монастырь выглядел руиной – невысокие полуосыпавшиеся стены, подслеповатые окошки жилых строений. Колокольня, правда, изящная, хотя и с полностью облезшей позолотой купола.

«Да, памятником архитектуры эту древность вряд ли объявят. Не успеют, сама развалится», – подумала Катя, передавая бинокль прапорщику.

Герман молча разглядывал обитель. Катя, на всякий случай, еще раз проверила подходы: лесная опушка чересчур близко подступает к воротам, зато со стороны реки подобраться к обители сложно. Дорога ведет по околице небольшого села, – живут небогато, хаты давно не белены. Мимо селян, понятно, незамеченными не проскочишь. Но чужих в селе вроде бы нет. Все спокойно. Коров уже выгнали на луг. Лениво побрехивает собака.

– Мирно живут, – сухо сказал Герман. – Едем?

– Лошадей ведем в поводу, – пробормотала Катя. – Лишнее оружие – в бричку. Пашка, карабином не тряси. Не будем пугать благочинную обитель раньше времени.

Вдоль сельца прошли не торопясь. Из‑за плетней настороженно поглядывали редкие аборигены, молчали. Несмотря на ранний час, селяне были при деле. Из длинного строения на окраине доносился звон молотов. В такт ударам задумчивым басом похрюкивал лежащий в грязи кабан.

– Прямо Шаляпин, – тихонько сказал Пашка.

Прапорщик криво усмехнулся, остальные промолчали.

– Ну, вы этот похоронный вид оставьте, – приказала Катя. – Этак вас только на погост пустят. И то неохотно. Одичали совсем. Прот, я на твою помощь в переговорах надеюсь. И вообще, нечего мрачность нагонять. Вот сыпанут со стены из пулемета, мигом повеселеете.

Судя по осыпающимся кирпичам, пулемет на стену затаскивать никто бы не рискнул. Действительно, руины. Катя удержалась от желания сплюнуть в крапиву и шагнула к щелястым рассохшимся воротам. Осторожно грюкнула кованым кольцом.

– Кого бог послал спозаранку? Смиренно воззвать не можете? – немедленно поинтересовались изнутри надтреснутым старческим голосом.

– Путники, батюшка. Промокли, устали. Нам бы передохнуть да с матушкой игуменьей поговорить. Дело к ней есть. Мы без злого умысла явились. Не откроете ли, Христа ради? – Катя старалась не морщиться. Просить она жутко не любила.

– Откуда заявились, странники? – настороженно поинтересовался невидимый старикан. – Время нынче антихристово, паломников мало. Осквернел душой народ. Кто такие?

– Кто из Свято‑Борисо‑Глебской обители, кто мирские из города, – пояснил Прот тоненьким голосом. – Претерпели в пути. Имеем нужду слово сказать игуменье Виринее. Знать она меня должна, бывала у нас в обители. Известите матушку, смиренно просим, – мальчик звучно шмыгнул носом.

Со скрипом отворился лючок на уровне лица, мелькнул клок седой бороды, и на пришельцев уставился красный подслеповатый глаз. Оценил бричку, верховых лошадей, прапорщика в студенческой фуражке, с особенным подозрением оглядел Катю, ее перекрещенную ремнями грудь.

– Грех женщине в мундире ходить, стыдоба орудие смертоубийства таскать. Ишь вояка какая. Греха‑то не боишься, видать?

– Насильнику любострастному девичью кротость являть еще больший грех, – огрызнулась Катя. – Времена ныне воистину антихристовы. Без оружья и носу из дома не высунешь. Пустишь душу облегчить, дедушка? Или рылом не вышли?

Прот поспешно сполз с брички, проковылял к воротам:

– Со смиреньем мы пришли. Вот крест, со смирением. Нельзя ль игуменье Виринее весть подать? Или сестру Соломонию позвать? Я с ними знаком, да и они меня помнить должны. Известите, сделайте милость. Прот Павлович – мое прозвище. До разорения в Борисо‑Глебской обители обретался. Скажите, сделайте милость. Ведь немалый путь одолели, страшно нынче паломничать, того и гляди налетят душегубцы.

Ключарь еще раз с сомнением окинул взглядом отнюдь не выглядящую смиреной паломницей Катю:

– Сестра Соломония блаженно опочила еще зимой, на преподобного Макария[76]. Матушка Виринея хворает шибко. Я‑то про вас извещу. Да вы ждите смиренно.

Дверца закрылась. Слышно было, как старикан зашаркал прочь. Прот все крестился, кланялся ветхим воротам.

– И как ты с нами без ночных бдений да заутреней обходился? – не удержался Пашка.

– Помалкивай, – зашипела Катя.

Прот посмотрел на них обоих с осуждением:

– Здесь свой закон. Они к тебе в кузню псалмы петь не ходят. И по английской гимнастике советов не дают. Имей уважение. Вы, Екатерина Георгиевна, очами тоже не шибко сверкайте. Вы помощи просить пришли или оклады с икон сдирать?

– Виновата‑с, – пробурчала Катя и принялась разглядывать облупившийся свод арки и неясный потемневший образ, вмурованный над воротами. По осыпающейся стене курлыкали, прогуливались взъерошенные голуби, радовались, что дождь кончился.

За воротами послышались шаги. Приглушенно забормотали женщины. Катя уловила что‑то про разграбление обители. Снова скрипнул лючок. Теперь пришельцев обозревали несколько человек. Катя справилась с желанием показать язык. Прот смиренно крестился.

– Наш долг любого паломника принять, – отчетливо сказали за воротами. – Обитель не крепость военная. Не запоры железные, но господь нам вечная защита.

Лязгнул засов, ворота заскрипели. На створки наваливалась толстуха монахиня и давешний старик‑ключарь, опирающийся на костылик.

– Позвольте, сестра, – Герман помог со скрипучей створкой.

Катя навалилась на другую половину ворот, рядом с сопящим ключарем. Старик все косился на лакированную кобуру «маузера».

Справившись с воротами, Герман снял фуражку, чинно перекрестился на колокольню:

– Благодарим за гостеприимство. Не извольте беспокоиться, мы ненадолго.

– Все в руце божьей, – мягко сказала молодая монашка, стоящая позади всех, и Катя сообразила, кто здесь главный.

– Лошадей там ставьте, – монахиня шевельнула узкой кистью, указывая на приземистое строение в углу заросшего травой двора. – Отдохнете, вас в трапезную позовут. Господ офицеров прошу ружьями и бомбами сестер не страшить, из гостиницы во внутреннее подворье не ходить.

– Видит бог, матушка, смирнее нас не найти, – заверил Пашка, заводя во двор бричку. – Нам бы только обсохнуть, да лошадкам отдохнуть. Беспокойства не доставим.

Молоденькая матушка сдержанно улыбнулась:

– Под защитой милосердного царя небесного наша обитель. На все Его воля. Со смирением любую судьбу примем.

Катю слегка обеспокоил Пашкин взгляд, брошенный на гостеприимную сестру. Неуместно таким манером на божьих невест поглядывать. Хотя молодая сестрица впечатление производила – этакие голубые глазища разве что в глянцевом журнале увидишь. А здесь, в тимчинской дикости, пожалуйста, – любуйся без всякого фотошопа. И черный цвет монашеского одеяния сей строгой деве весьма к лицу.

– Граждане ратники пусть отдыхают, – все так же твердо распорядилась сестра. – Тебя, отрок Прот, к игуменье проводят. Матушка Виринея пожелала лично побеседовать. Игуменья наша о поругании Свято‑Борисо‑Глебской обители чрезвычайно сокрушалась. А вы, сударыня, соблаговолите вооружение снять и переодеться. У нас здесь не кафешантан. Уж не примите за нравоучение. Мы ведаем, ныне в миру приличия не в чести, грех смертоубийства умами людскими завладел. Но женщине под мужчину рядиться все равно не пристало. Уж будьте любезны туалет сменить, – с достоинством потребовала голубоглазая сестра.

– Я, собственно, вполне осознаю несуразность своего внешнего вида, но переодеваться мне не во что, – пробормотала Катя и положила руку на плечо Вите. – Пропали наши мирские наряды в огне, уж не обессудьте. Может, подберете что‑нибудь девочке? Сама я на конюшне посижу. Чуть обсохнем со спутниками и дальше двинемся. Расхаживать по обители и смущать сестер я не намерена.

– Смущаются духом слабые да в вере нестойкие, – монастырская распорядительница пристально разглядывала Виту. – Мы вас, сударыня, от ворот не гоним. Отдохнете с дороги, потрапезничаете. Можете и переночевать. Гостиница у нас пустует. Только господам офицерам с гостиного двора разгуливать по обители совершенно незачем.

– Да мы разве не понимаем? – Пашка прочувственно перекрестился на чахлые мальвы у дверей церкви. – Не извольте сомневаться, мы люди честные, безобразий не сотворим.

Голубоглазая с прежним достоинством кивнула:

– Располагайтесь. А вы, сударыня, если желание имеете, можете в баню сходить. С вечера топили, вода, должно быть, еще теплая. И свою юную иудейку соблаговолите захватить. Помыться вам обеим не помешает. Сестра Евдокия проводит.

Отдав распоряжения, распорядительница коротко глянула на Катю, повернулась. Явно уверенная, что все будет точно исполнено, неторопливо двинулась к облупившемуся зданию. Прот потоптался и поплелся следом.

Сестра Евдокия показала пальцем на кобуру «маузера»:

– Оружье солдатам оставьте.

Катя машинально сняла массивную колодку с пистолетом, расстегнула ремень с ножнами штыка, протянула оружие Пашке. Под гимнастеркой на боку еще оставался «наган», ну, сердитой сестре знать о револьвере незачем. Со своими многочисленными грехами Катя и сама как‑нибудь разберется.

Сестра Евдокия быстро шла впереди, этакая долговязая особа, с крепкими плечами. Ростом не ниже самой Кати, да и руки ничего себе. То‑то так и торчала впереди своей самоуверенной голубоглазой начальницы, – прямо бодигард вышколенный. Бывают у духовных лиц профессиональные телохранители?

Хрен его знает, что происходит. Катя пребывала в редком для себя состоянии легкой паники.

Может беглый взгляд мгновенно вогнать в замешательство? Глупо. Попадаешь ты чуть ли не в первый раз в жизни в монастырь, и все басни, анекдоты и скабрезные двусмысленности мигом выплывают на поверхность? Очень глупо. Штампы и ересь. Или в тебе самой некая червоточина? Фу! Глупо, глупо, глупо!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю