Текст книги "Выйти из боя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Юрий Валин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 100 страниц) [доступный отрывок для чтения: 36 страниц]

* * *

Три дня Пашка отлеживался в зарослях у покосившегося сарая. В лозе дикого винограда трудолюбиво жужжали пчелы. Крепко пахла лебеда, вокруг простирались почти непроходимые заросли крапивы. Когда‑то, еще до Великой войны, здесь вознамерились что‑то строить, да на Пашкино счастье так и не собрались. В пятидесяти шагах возвышались богатые четырех‑, пятиэтажные кирпичные дома, и парень, лежа в тени сарая, все время чувствовал себя под пристальными взглядами запыленных тыльных окон. С другой стороны, за почерневшим забором, вдоль заросшего берега тянулась тропинка. Днем по ней довольно часто ходили – Пашка слышал смех и голоса. Части 14‑й армии красных город спешно оставили, но жизнь тем не менее продолжалась. Слушая, как урчит в животе, Пашка преисполнялся ненавистью к двуличной гидре контрреволюции. Небось так же веселились, когда Исполком революционные гулянья на Николаевской площади устраивал. Ну погодите, гады, еще узнаете, как людей по дворам, словно крыс, гонять.

Поразмыслить время было. Первый день, забившись в щель между ветхим навесом и глинобитной стеной сарая, Пашка и дышать боялся. Ноги и то выпрямил только в темноте. Ночью было спокойнее. Стреляли несколько раз, но все в приличном отдалении. Где‑то играл духовой оркестр. Поужинать, а заодно и пообедать, удалось крошечными яблоками, сорванными с деревца, что росло рядом с сараем. От яблок невыносимо крутило живот. Пашка пил воду, собравшуюся на дне старой бочки. На вкус вода была ничуть не лучше лошадиной мочи.

На следующий день в щель парень уже не забивался. Сидел в зарослях, жевал травинки, вышелушивал в ладонях колоски. Под забором нашелся разросшийся ревень. Пашка налопался мясистых стеблей, желудок на них среагировал мощно, зато брюхо перестало крутить.

Пашка думал.

Уходить нужно на север. Красные отступили за Белгород, это и без всяких секретных карт из портфеля с монограммами понятно. Только как сейчас туда проскочишь? Беляки в наступление прут. Заставы, разъезды. Пашка даже на северной окраине города ни разу не был. За местного сойти не удастся. О городе знаний маловато. Значит, прямо на север двигать нельзя. Придется в обход, фланговым маневром. В роте небось уже в дезертиры поторопились записать. Ну, ладно, это уладится. Значит, в обход. Местность, как ни крути, незнакомая. Под луной, да в одиночестве, Пашка ночевать не привык. Даром что Фенимором Купером и Майн Ридом в детстве зачитывался. Человек городской. Без котелка, продуктов и шинели в лес не сунешься. Да и патронов бы побольше. Хотя, что толку? От дроздовцев в одиночку не отобьешься. А за городом и без дроздовцев бандитов хватает. Недавно в роте рассказывали, как отставших обозников замучили бандиты – открутили головы что тем курам. От несознательного, анархически настроенного крестьянства нужно подальше держаться. Ладно, главное из города выскользнуть. Вдруг за Пашкину голову награда назначена? Неужто тот офицерик и правда полковником был? Вряд ли – дроздовец, конечно, орлом смотрелся, да уж слишком молод. А вдруг и правда полковник? Лихо выходит – вы полгода назад товарища Ленина злодейски застрелили, а мы ваших полковников в отместку десятками хлопаем. Нет, награду должны дать. Хотя кто поверит? Скорее уж беляки поверят да с живого шкуру сдерут. Контрразведка у них такие дела творит – слушать невозможно.

Нет, о подобном лучше не думать. Первым делом нужно переодеться. Защитную рубаху и шаровары сейчас все кому не лень носят, но если в комплекте, да еще и с солдатской фуражкой – уж слишком подозрительно. А в то, что тебе пятнадцать лет, мало кто поверит – разработал мускулатуру себе на погибель. Хотя вот сейчас метрика может пригодиться. А удостоверение из полка нужно будет спрятать. И загодя придумать, почему так далеко от родного Ейска оказался.

Мысли приняли иное направление, и Пашка совсем затосковал. Ейск хороший город. Море, рыбалка, фрукты, народ спокойный. Война, можно сказать, город пока стороной обходила. Вот только прокормиться там сложно. После того, как батя умер, совсем плохо стало. Родители были выходцами с Малороссии, родня где‑то там затерялась. У мамани, правда, семья издавна у моря обжилась. Только дед, мироед чертов, давным‑давно сказал, что раз дочь за голодранца замуж пошла, так пусть и голодранничает сколько ей бог отпустит. У деда недалеко от Копанской зажиточный хутор имелся. Сады громадные, маслобойня. Как‑то погостить позвал младшего внука, когда тому семь лет стукнуло. Аж на два дня зазвал. Пашка ходил, как маманя велела, только по двору. Только и удовольствия, что десяток вишен украдкой сорвал. Больше не приглашали. Да Пашка и сам бы не поехал. Шибко строг дедуля был. Борода седая, страшная, чуть что – рычит: «Що ти, байстрюк приблудний, козачу кровь ганьбиш?»[63]

Пашка был в семье четвертым ребенком. Младше была только сестренка Дуся. Пока был жив отец, жили неплохо. Отец был хорошим кузнецом, соседи уважали, заказов, пусть и несложных, хватало. Потом батя заболел да умер. Война началась, потом революция. Едва концы с концами сводили.

Ейск Пашка любил, но хотелось иной жизни попробовать. Поступил учеником в депо. Прокатился бесплатно в Екатериноград, поработал там в железнодорожных мастерских. Брали на работу охотно, но паек давали такой, что разве только ноги не протянешь. Потом чуть под белые шашки не попал, когда добровольцы к городу прорвались. Казаки, чтоб им, лютое племя… Из Ейска тоже слухи нехорошие шли. Там тоже казачки с Советской властью сцепились. Двинулся Пашка с эшелоном на север. Справедливая жизнь вроде бы везде налаживалась, да только то беляки, то петлюровские гайдамаки налетали. Добрался почти до России – вон она, граница, на которую все уж наплевали да забыли. Город здешний понравился, большой, зажиточный, народ почти сплошь интеллигентный и грамотный. Спортом интересуются – одних футбольных команд шесть штук. Воззвания висят – «Граждане, все к спорту!». Даже странно – уж какой спорт, когда Деникин прет, словно ему дорогу кто специально расчищает? В общем, рассудил Пашка, в такое тревожное время лучше поближе к военной силе держаться. По слухам, во 2‑м Бахмутском полку с довольствием дело обстояло неплохо. Правда, сдуру показал метрику, и ни на батарею, ни в пехотную роту не попал. Даром что в плечах крепок, и силой бог не обидел. «Вот стукнет семнадцать, тогда навоюешься». Бюрократы. Позор, как будто и не было революции. Правда, в ремонтную команду взяли. Пашка все‑таки и зубило в руках держать давно научился, да и рашпиль от надфиля отличал без подсказки. Оно, может, и неплохо – посмотрел вблизи на армейскую службу, оказалось, еще многовато в ней пережитков проклятого царизма и прочего темного прошлого. В мастерской спокойнее. Взять того же начдива, не зря говорили, что из бывших. Разве настоящий большевик развел бы такую «малину», считай, в самом штабе дивизии? Шкафы у него деньгами набиты, вино, девчонки.

Пашка ухватился за впавший живот и тихонько заныл сквозь зубы. Жрать хотелось невыносимо. Сейчас бы навернуть котелок пшенки. Со шкварками. И с хлебушком свежим. Запить сладким чаем, таким, чтобы ложка стояла. Потом пойти и разобраться с рыжей. Разъяснить, что да как, заложить основы политической грамотности. Ну, или еще что заложить. Если честно, – такую куклу, как она, разве перевоспитаешь?

Пашка по собственному опыту знал, что жратва главнее всего прочего. Пока брюхо пусто, ни о чем другом думать не получается. Однако бывают, видимо, исключения. Зацепила рыжая. Блядушка, пробы ставить некуда. Да еще вовсе ошалевшая. Да только разве такую фигуру забудешь? Забудешь, как голову от сладости закидывала? Сразу видно, образованная. Фу ты, черт, до чего же сладко было. Маруся, та, что в Ейске осталась, тоже ничего была девчонка, отзывчивая. Но разве сравнишь?

Когда стемнело, Пашка решился высунуться за забор. Сполз к реке. На другом берегу светились огни. Кто‑то вполголоса разговаривал, манерно хихикала девица. Полсотни шагов, а другой мир. Зажимаются. Что им Деникин? Темнота мещанская. Балласт в трюме мировой революции.

На вкус речная вода была хуже помоев. Загадили, буржуйское племя. Хотелось отплеваться, но воды надулся так, что булькала в самом горле. А жрать хотелось еще невыносимее.

Пашка, затаившись к сырой осоке, переждал, пока пройдут по тропинке трое развеселых мужчин. Обыватели с возмущением говорили о Григорьевском боре – там, мол, найдены сотни жертв, расстрелянных и трусливо закопанных чекистскими палачами. Наглая брехня – там человек пятьдесят, ну, может, с сотню контриков прикопали. Пашка точно знал, своими ушами от посыльного из штадива слышал.

На помойке на задах домов удалось отыскать старый драный мешок и вялые капустные листья. За высокими домами горели фонари, слышалась музыка – горожане праздновали возвращение правильной и надежной власти. Пашка, наскоро обтерев о штаны, жевал горьковатую капусту. Может, и еще чего съедобного нашлось бы, да учуяла собака с ближайшего двора. Разгавкалась, тварь белогвардейская. Пришлось убираться к своему сараю. Пашка твердо решил утром пойти на разведку и заснул, накрывшись вонючей мешковиной. Где‑то у вокзала снова постукивали выстрелы.

* * *

Благовещенский базар, что раскинулся невдалеке от Свято‑Благовещенского собора, торговал обильно и весело. Власть переменилась к лучшему, и «пятаковские» советские деньги уже никто не брал. Торговый люд крепко надеялся, что коммерция пойдет в гору. Поговаривали, что скоро сам Деникин в город пожалует. Вместе с тылами, обозами и новым правительством. Шутка ли – столько народу прокормить? В рядах уже было не протолкнуться от громко размовляющих съехавшихся в город селян.

Пашка мужественно прошел мимо съестных рядов. Нюхать копченую колбаску да соленые огурчики было рано. Для начала следовало разменять сотню. У подозрительных селян менять деньги было опрометчиво. Выглядел Пашка сомнительно и хорошо это сознавал. Сделал все, что мог, замаскировался, а дальше уж как повезет.

Мать бы увидела таким – выпорола бы. Истинный хламидник. Босой, голый по пояс, шаровары закатаны, на плече пустой мешок. «Наган» благоразумно оставлен в сарае. Фуражка и рубаха тоже там припрятаны. Шел Пашка между рядов и широко улыбался. Публике улыбка нравится – пусть и за слегка придурошного принимают, зато за безвредного. Тут, главное, чтобы улыбка в оскал не перешла. Оскал, он ведь вовсе противоположное впечатление производит.

Лыбиться было трудно – в нос так и лезли обольстительные ароматы, – зажмуривайся не зажмуривайся, а все равно перед глазами пласты розового сала, круглые белые караваи, сметанка и молоко в помятых бидонах и глечиках. Пашка ускорил шаг и, наконец, свернул в ряды, где торговали гвоздями, подковами, дратвой и прочим сугубо мужским товаром. Место знакомое. Гаврилыч, между служебными делами, успевал изготавливать зажигалки и частенько гонял Пашку на базар, то за кремнями, то за фитилем.

Сотню Пашка разменял, купив молоток, клещи, сапожный нож и фунта четыре абсолютно ненужных гаек и болтов. Сторговал для убедительности долото и распрощался с довольным продавцом. Зажимая рукой прореху, вскинул отяжелевший мешок на плечо. Дальше пошло легче. Приобрел нормальный мешок, переложил в него покупки. Долго торговался со старушкой, пока не купил ношеную синюю сатиновую рубаху. Видно, с мертвяка, ну да ничего.

Когда натягивал рубаху, бедовая хуторянка, что торговала семечками, все смеялась, мол, такому крепкому парубку и голяком гулять можно. Пашка позубоскалил с красавицей, пошел дальше. Купил котелок, в придачу дали чудно искореженную ложку – не иначе как пережила прямое попадание трехдюймовки. Пашка осмелел – чего не осмелеть, когда в шароварах еще две «катеньки» припрятаны. Патруль беляков Пашка нагло проигнорировал – покупал нитки с иголкой. Два солдата с фельдфебелем равнодушно прошли мимо. Под рубашкой «лазутчика» с опозданием катились струйки холодного пота.

Закупаясь съестным, Пашка старался себя сдерживать. Горло аж перехватывало – так слюни текли. Спокойнее, Павел, два дня продержался, и еще час протерпишь. Мешок за спиной все тяжелел. Чуть ли не пинками заставил себя вернуться в вещевые ряды, купить старенький пиджак и картуз с надорванным козырьком.

Уже на выходе с базара ухватил у толстенной торговки пару пирожков с ливером. Ел осторожно, не торопясь – знал, что после голодовки накидываться нельзя. Ливер был горячий, дивно вкусный – так бы и сглотнул все враз.

На мосту наткнулся на еще один патруль с офицерами. Штабс‑капитан, заложив руки за спину, разглядывал купола собора. Молодой поручик что‑то рассказывал, изящно поводя ладонью в белой перчатке, указывал то на собор, то на Бурсацкий спуск. Трое рядовых, прислонив винтовки к перилам, пили ядовито‑красное ситро.

Пашка постарался пристроиться за двумя бабами – пышногрудой барыней и кухаркой с корзиной. Патруль миновали благополучно, никто из дроздовцев на парня с мешком и не глянул. Зато барыня подозрительно оглянулась. Пашка ей улыбнулся, открыто, искренне, как женскому племени нравится. Барыня хоть губы и поджала, но снисходительно.

Сворачивая с моста, Пашка ощутил прилив жуткой ненависти. Вот сука, еще губки поджимает. Еще третьего дня глаза на красноармейца поднять опасалась. У, толстозадая! Дать бы по вам из пулемета. Прямо с колокольни, чтобы разлетелись вдрызг, со всеми своими кухарками, белыми перчатками и нашивками трехцветными. Шкуры добровольческие!

В уравновешенное душевное состояние Пашка вернулся довольно скоро. По небу плыли безмятежные облачка, солнце пригревало босые ноги. Побаливал живот, но это была приятная боль, сытая. Пашка покосился на ополовиненную бутыль молока, – нет, скрутить может. Уф, что колбаска, что хлеб – просто чудо. И на вечер хватит, и на утро. Хорошо с деньгами жить. Даже жалко будет, когда при полном коммунизме деньги окончательно отменят. Хотя тогда и без всяких денег самое интересное время придет.

Пока жмурился на солнышко, само собой пришло решение. Нужно в глубокий обход двинуть. В Полтаве пока Советская власть надежно держится. Напрямую, понятно, не проскочишь. Но можно через Константиноград попробовать. Ха, зря, что ли, в депо работал? Схема железных дорог в голове получше таблицы умножения засела. Беляки на Курск прут, туда у них все внимание. А мы в другую сторону рванем.

Пашка начал сочинять план отступления и незаметно задремал.

Проснулся в сумерках. Небо затягивало тучами. Хорошо, что пиджак купил. Хоть и старый, но теплый. «Наган» придется оставить. Жалко, хоть плачь.

Пашка не торопясь, с чувством, поужинал. Сало нарезал тоненько, колбаску шинковал ровненькими кружочками. С наслаждением хрустел луком. Нет, жить можно. Выберемся.

Темнота пришла душная, где‑то рядом собиралась гроза. Мешок Пашка собрал, поутру нужно будет двигаться. К вокзалу лучше в обход пробираться. Наган в сарае спрячем, – потом можно будет достать.

Пашка лежал, думал. Мысли все соскальзывали на последние события. На рыжую. На того полковника, что у пушки командовал. Рассказать про него, когда к красным удастся выбраться? Подумают, что хвастовство.

Поворочавшись, Пашка решил постираться. Подштаников юный физкультурник давно уже не носил, обзавелся гимнастическими трусами по колено. Гигиенично, современно. Но стирать их тоже нужно. Мало ли как жизнь обернется. Не позориться же.

Квакали лягушки. Медленное течение волокло мусор. Проплыла винная бутылка. У Соборной площади опять играл духовой оркестр, смутно доносилось буханье барабана, крики «ура». Никак буржуи нарадоваться своей временной победе не могут.

Пашка, подергивая обнаженными плечами, отгонял комаров, руки были заняты полосканием трусов. Без мыла, конечно, не тот результат. Осталось мыло в мастерской. Вот прямо хоть в карманах хозяйство постоянно таскай.

Сзади угрожающе тявкнула собака. Пашка вздрогнул и чуть не упустил трусы в воду.

На тропинке стояли двое господ. У ног их вертелась, возбужденно колотила хвостом приплюснутая собака такса.

– Вот, Вадим, извольте видеть, – солидный господин в светлом костюме ткнул тростью в сторону Пашки. – Очередной беглый пролетарий. Наверняка из тех краснопузых, что из винтовочек в спину доблестным дроздовцам постреливали. А вы говорите, – порядок наведен. Далеко до порядка, да‑с. Пока вот такие троглодиты по ночам руки от крови будут отмывать, мира и покоя не будет. Кого ты ограбил, мерзавец? Признавайся сейчас же!

Пашка стоял на коленях ни жив ни мертв.

– Ах, Венедикт Соломонович, пойдемте, – господин помоложе с опаской глянул на Пашку. – Этот бродяга, кажется, совсем юн. Вряд ли господа большевики успели совратить всех оборванцев города.

– Притворство, – безапелляционно заявил старший барин и взволнованно поправил пенсне. – Вы не смотрите на его лицо, Вадим. Да, отсталое умственное развитие. Да, дегенерат‑с, определенно. Но обратите внимание на его плечи и конечности. Это руки душителя и насильника. А этот волчий взгляд?

Пашка потянулся к рубашке…

– Сидеть! – взвизгнул господин, выхватывая из кармана пиджака маленький блестящий револьвер. – Не сметь шевелиться! Какого полка, скотина?! Чекист? В контрразведку сейчас же!

– Полноте, Венедикт Соломонович, – молодой барин озирался, – не кричите так. Вдруг он здесь не один?

– Сдадим патрулю, – решительно сказал старший. – Стыдитесь, Вадим. Сейчас каждый честный человек обязан внести вклад в победу Добровольческой армии. Довольно пресмыкаться пред ничтожными грабителями и ворами. Смотрите, как он трясется.

– Господа хорошие, – взмолился Пашка. – За что ж вы меня так? Я же целый день в мастерской. Его благородие лично задание давали. Для армии работаем. У меня и документ имеется…

– Не двигаться! – господин в пенсне воинственно взмахнул револьверчиком. – Патруль разберется! Шагом марш!

Такса одобрительно тявкнула.

– Ну, уж вы тогда рубаху мою возьмите с документами, – жалобно сказал Пашка. – И дозвольте белье выжать. Нехорошо так идти.

– Выжимай, оборвыш, – господин, наставляя свое блестящее оружие на парня, опасливо потянулся к лежащей на осоке одежде. Под рубахой лежал Пашкин «наган».

Хоть про бокс Пашка знал исключительно понаслышке, силы для удара хватало. Короткий хук мигом сбил господина на землю. Угодил Пашка, правда, не в челюсть, а в ухо. Пенсне с господина слетело, рухнувший барин замычал:

– М‑мерзавец…

Неловко выворачивая локоть, начал поднимать свой короткоствольный «бульдог». Пашка откинул лежащую рубаху, подхватил свой «солдатский», взводя большим пальцем курок, ткнул ствол под пуговицу белого господского жилета. Коротко бахнуло. Господин молча дрогнул, вытянулся на сырой земле.

Такса и молодой человек с ужасом смотрели. Пашка и сам не понимал, как так получилось. На жилете лежащего господина расплывалось темное пятно. Квакнула примолкшая было лягушка, продолжал бухать вдалеке духовой оркестр.

Молодой господин повернулся и молча побежал по тропинке. Следом, так же молча, с развевающимися ушами рванулась такса.

Пашка попятился от тела, потом опомнился, подхватил одежду.

* * *

Удирал, как лисица. Тихо угадывал нужное направление, нырял в кусты, перепрыгивал через заборы. Улицу перелетел тенью. Дальше тянулись зады кожевенной фабрики. Чудились голоса – шарахался, падал под скос берега.

Опомнился, лежа в высоченном бурьяне под облупившимся забором. Сердце колотилось у горла. Кожу жгло – и царапины, и крапива. Сапоги, оказывается, нес в руке. Мешок давил на грудь. Когда схватил мешок и сапоги, хоть убей, не помнилось. Ой, маманя, как же это? Стоило прикрыть глаза, как виделся белый жилет, сочилась темным маленькая дыра, нелепо торчала к небу бородка клинышком. От того господина сильно пахло монпансье. Горожане эти конфетки любили.

Как же так?

От запаха колбасы замутило. Пашка отпихнул мешок подальше.

Не хотел ведь. Совсем не хотел.

* * *

Грозы ночью так и не случилось. Дождь закапал утром, но так, слегка. Народ потянулся на базар. Постукивали колесами телеги, груженные мешками и корзинами. Не в ногу прошагал сменившийся караул. Сонный подпоручик судорожно зевал.

На широкоплечего парнишку, шагающего в сторону вокзала с мешком за плечами, никто не обращал внимания. Разве что девчонка, трясущаяся рядом с отцом на возе, заваленном мешками овса, посмотрела вслед. Из‑под старого картуза парнишки выбивались светлые кудряшки. «Дивись, який смішний. Як Іван‑дурень з казки. Тільки ні в житті йому справжній царівни Несміяни не побачити»[64].

Глава 3

Красные толпами кинулись в город. На плечах бегущих мы ворвались в Харьков.

Туркул А.В. «Дроздовцы в огне»

Тщетно я возражал продолжению нашего бессмысленного и кровавого наступления.

Врангель П.Н. Мемуары министра обороны. Том II. «Безумие 1918–1919» (К).

Герман был трусом и помнил об этом печальном обстоятельстве всю жизнь. Мама рассказывала, как, впервые услышав сказку о Красной Шапочке, маленький Гера впал в настоящую истерику, – мысль о заглатывании (пусть и временном) страшным волком беззащитных женщин вызвала судорожный рев. Распоротый живот хищника и счастливое освобождение жертв не показалось мальчику достойным утешением. Позже Герман неоднократно прятал ненавистную книгу сказок в чулан. Мама находила такой способ борьбы с житейскими неприятностями милым и удивительным – заходить в темный таинственный чулан сын не боялся, зато единственный взгляд на прекрасное издание с гравюрами Доре вызывал у мальчика слезы и панику. Герман тогда затруднялся объяснить разницу – ведь в чулан можно быстро заскочить, зажмурив глаза, сунуть тяжелый том на полку и вылететь обратно, а сказки навсегда застревали в голове. Мальчика мучило излишне живое воображение. Даже поступив в гимназию, Герман не мог спокойно воспринимать некоторые заведомо выдуманные, «невзаправдашние» истории. Мысль о несчастной Русалочке, танцующей на болезненных слабых ножках, заставляла зажмуриться до рези в глазах. «А Русалочка все танцевала и танцевала, хотя каждый раз, как ноги ее касались земли, ей было так больно, будто она ступала по острым ножам», – написал злобный Ханс Христиан. Ножей юный гимназист тоже боялся. Даже на переменах малодушно уклонялся от увлекательной игры в ножички. Видит бог, мальчик уже тогда предчувствовал, что оружия в его жизни хватит с избытком.

Прапорщик Герман Олегович Земляков‑Голутвин, стараясь не морщиться, спускался по лестнице. Голова кружилась, но за перила прапорщик держаться стеснялся. Повстречавшейся миловидной сестре милосердия Лидочке улыбнулся через силу.

– Заглядывайте в гости, господин прапорщик. И себя, пожалуйста, берегите.

– Спасибо. Буду стараться.

Лидочка посмотрела вслед обиженно. Нужно было ее поблагодарить искреннее, сестричкой она была внимательной. Но Герман ничего не мог с собой поделать, все время представлялось, что она так же мило улыбалась раненым большевикам. Госпиталь наверняка был ими переполнен еще несколько дней назад, повсюду виднелись неистребимые следы пребывания «товарищей» – обрывки воззваний, пустые бутылки и обмусоленные окурки самокруток. Даже сквозь острый запах карболки пробивалась неистребимая вонь портянок и гноя, нестираных кальсон и жареных семечек. Непременный аромат «великой пролетарской всемирной», будь она проклята, революции. Герман сознавал, что и сам благоухает отнюдь не парфюмом, и от этого чувствовал себя ничуть не лучше.

На улице сияло июньское солнце. Галдели воробьи. С санитарной повозки сгружали охающего бородача‑казака с простреленной ногой. От солнца и шума голова закружилась еще сильнее. Герман добрел до остова садовой скамьи и примостился на уцелевшей части. Большая часть сиденья была зверски выломана, надо думать, на дрова. Герман положил шинель, оперся о мягкое локтем и постарался ни о чем не думать. Под черепом пульсировала тупая боль. Стоило снять фуражку – стало чуть легче. Прапорщик осторожно потрогал забинтованный лоб. М‑да, «кипит наш разум возмущенный» – в этом большевички совершенно правы.

Мимо протопали санитары, покосились. Герман постарался принять скучающий вид – признаваться в слабости абсолютно не хотелось. Вынул коробку папирос. Курить прапорщик не любил. Герман вообще мало что любил. Наоборот, в мире существовала уйма вещей, которые прапорщик тоскливо и упорно ненавидел. Например, шинели. Как свою, с добротно, но грубо заштопанной полой, с так и не пожелавшими окончательно отчиститься белилами на рукаве, так и вообще шинели, как примету грубой материальности мира. Первая шинель, которую Герман отчетливо помнил, была папина. Помнил ремни, шашку, новую пахучую кобуру и колкую шинель. Вокзал, полный громогласных людей, свистков, запахов угля и смазки. Папа сел в вагон, помахал перчатками из окна и больше никогда не вернулся. Где‑то под Ляояном осталась могила, на которой никто никогда не побывает. Да и существовала ли у штабс‑капитана Землякова‑Голутвина отдельная могила? У выросшего Германа была возможность убедиться, как хоронит матушка‑Россия своих павших героев – во рвах, канавах, братских могилах под безымянными крестами.

Герман спрятал так и не раскрытую коробку папирос, собрался с духом и встал. Штаб батальона располагался где‑то между Сумской и улицей Гоголя. С городом прапорщик был знаком посредственно. Бывал два раза коротко, в основном на вокзале, когда тщетно пытался выбраться в Москву. Воспоминания самые отвратительные. Быстрей бы отсюда уехать. Но зайти в штаб и получить жалованье совершенно необходимо. В кармане, как ныне модно говорить – «блоха на аркане да вошь на кукане». Иначе просто не на что отправляться в отпуск новоявленному герою Добрармии.

Улица тянулась зеленая, светлая. Голова вела себя пристойно, кружилась в меру. Герман медленно шагал к центру города. Ничего, когда тебе двадцать один год, остается надежда, что хотя бы собственные ноги тебя не подведут. Идущий навстречу господин любезно приподнял шляпу. Герман с некоторым удивлением понял, что приветствуют именно его, и взял под козырек. Да, горожане преисполнены благодарности к доблестным добровольцам. Весьма мило, но соваться на рабочие окраины лучше поостеречься. Там настроения, надо понимать, иные.

В госпитале Герман провалялся всего двое суток. Привезли прямо с вокзала, практически в беспамятстве. Сотрясение мозга, контузия. Даже странно – чему сотрясаться в окончательно опустевшей и отупевшей за два последних года голове? Тем не менее что‑то ведь болит. Профессор настойчиво рекомендовал поездку на чудодейственные воды провинциальной курортной достопримечательности – на хутор Бурузовка. Полковник, навестивший в госпитале, заверил, что все необходимые документы прапорщик получит на руки тотчас же по прибытию в штаб. Недельный отпуск и повышение в звании. Ну что ж, будем вкушать плоды славы. Пусть и совершенно незаслуженной.

В безымянном скверике Герман присел отдохнуть. Торопиться некуда. Выпишут вам, новоявленный господин подпоручик, пропуск, выдадут жалованье и полноценные отпускные. И понесет вас поезд в направлении, прямо противоположном от Первопрестольной.

Дома Герман не был два года. Нет, запамятовал, чуть меньше. Был проездом в сентябре 17‑го. Мама плакала, с Ларисой успел увидеться в парке, на пятнадцать минут. Неловкие улыбки, скованность, – она торопилась к тетке, а у Германа было строжайшее предписание немедленно прибыть в штаб корпуса и литер на поезд. Идиотизм. Кто сейчас вспомнит о том предписании? А ведь нервничал, полетел на Курско‑Нижегородский вокзал, разорился на обнаглевшего извозчика. Осёл и дурак, определенно, ничто и никогда тебя не исправит.

Давным‑давно, вспышкой, бликами на елочных игрушках, мелькнуло милое беспечное детство. Тишина маленькой дачи, что снимали в Раздорах, когда отец еще был жив. Первая экскурсия в зоосад. Как тогда удивился жалкому виду волков, совсем непохожих на коварных сказочных злодеев. Как потрясли дрессированные мышки в цирке. Но куда чаще вспоминался покой детской, морозные узоры на оконном стекле, счастливая возможность часами листать потрепанные тома Брема и драгоценный альбом Джона Гульда. Помнилась летняя дачная свобода, бабочки, порхающие над зарослями малины, сачок из оранжевой марли. Вечера, когда ставили самовар, смех молодой мамы. Потом гимназия, жесткий воротничок тужурки, вечно натиравший худую шею. Страх перед гвалтом на переменах, перед однокашниками, умеющими быть безумными и исступленными подобно бабуинам. Парализующий трепет перед взглядом инспектора, перед его шитым золотом мундиром. Учился Герман посредственно. Каждый вызов к доске был пыткой. Немел язык, ладони становились липкими от пота. Насмешки однокашников, скептические гримасы педагогов. Высмеивали все: двойную фамилию, сомнительное дворянство, сутулую спину и тонкие, сухими палками, руки. Драться Герман решительно не умел. Что‑то внутри сжималось при мысли, что нужно ударить человека в лицо. Иногда по ночам находило – мальчик горячо и путано молился, упрашивал бога изменить глупую жизнь. Ведь можно как‑то иначе. Герман был готов ходить в любую другую гимназию, а еще лучше – сдать экзамены экстерном. Видит бог, смог бы, даже без репетиторов, лишь бы не выходить к доске, не чувствовать, как позорно промокает от пота мундир под мышками. Но мама так гордилась тем, что сын ходит в знаменитую 10‑ю гимназию. Платить в год сто рублей за обучение было практически непосильной задачей, семье приходилось отказывать себе во многом. Герман молчал. Мама часто подходила к кровати по ночам и иногда жаловалась добродушному доктору Шубину, что сын худеет, что мальчика совершенно измучили дурные сны. Доктор прописывал бром, валерьяну и рюмку красного вина перед обедом. Герман покорно пил лекарства, корпел над домашними заданиями и по утрам тащился на ежедневную голгофу. Ждал каникул и лета. Остались в памяти смутно‑счастливые вечера, когда на коленях мурчала престарелая кошка Пуся и вновь можно было бесконечно разглядывать знакомые иллюстрации Гульда. Орнитология стала истинной страстью мальчика. Герман упорно экономил копейки, часами простаивал у витрины охотничьего магазина, разглядывая свистки и чучела. Птицы казались чудом. Легкие, свободные, непостижимые в своем совершенстве. Герман разглядывал клетки с попугаями, по воскресеньям ездил на рынки. Мама удивлялась – почему он не хочет купить кенара или хотя бы щегла? Она не понимала. Птицы непременно должны летать. Да, Герман с удовольствием завел бы голубей, но это требовало слишком больших финансовых вложений и затрат времени. А клетки для щеглов… В курятниках пристало держать кур. Герман был готов тайком признать, что, пожалуй, разведение кур весьма увлекательное занятие, но сболтнуть подобное вслух? Нет уж, насмешек и так предостаточно. Два года он копил деньги на хороший бинокль. Ждал того мгновения, когда можно будет самостоятельно ездить за город, доставать из футляра мощное оптическое устройство и…