355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Валин » Выйти из боя. Гексалогия (СИ) » Текст книги (страница 33)
Выйти из боя. Гексалогия (СИ)
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 06:12

Текст книги "Выйти из боя. Гексалогия (СИ)"


Автор книги: Юрий Валин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 100 страниц) [доступный отрывок для чтения: 36 страниц]

По другую сторону ручья старался Прот. Голым мальчик выглядел совсем уж жутковато: набор тонких плашек и деревянных шаров, кое‑как обтянутых бледной кожей. Тужился выжать тяжелые галифе.

Герман не выдержал:

– Давай помогу.

Вместе отжали все вещи.

– Плохо отстирывается, – жалобно сказал Прот. – Без мыла просто никак.

Герман оглянулся на заросший склон яра:

– Товарищ Пашка прошляпит, тогда нам намылят.

Прапорщик, стесняясь наготы, снял с ветки портупею с кобурой, повесил на шею. Посидели, подставляя спины теплым лучам солнца. Мальчик вздохнул:

– Как думаете, Герман Олегович, долго еще война продлится?

– Ты меня спрашиваешь? Если б я знал… Ты‑то сам что‑то такое предчувствуешь или нет? Между нами, ты действительно, ну… прорицать способен?

– Да разве это прорицания? Я же не гадалка и не святой старец. Почему‑то от меня советов мудрых все ждут. Откуда, Герман Олегович? Я даже если вижу, разве способен истолковать по уму?

– Вероятно, люди считают, что можешь, – глубокомысленно пробормотал Герман, потирая свои исцарапанные колени. – Недаром на тебя облавную охоту открыли. Можешь гордиться.

– Смеетесь, – мальчик попытался неловкими пальцами левой руки убрать падающие на глаза волосы. – Я понимаю, мерзко это выглядит. Сопливый калека бегает, жизнь свою спасает. Вокруг люди понапрасну гибнут. Труслив я, боюсь клетки. Я столько лет под замком сидел. Из кельи выйти на час в день позволяли. Даже блаженным, Герман Олегович, хочется почаще солнце видеть.

– Ну перестань, Прот. Какой же ты блаженный? Определенные физические недостатки у каждого есть. Вот у меня, например, очки. Конечно, фигурами и железной мускулатурой мы с тобой похвастать не можем. Ничего не поделаешь. Но уж юродствовать ни к чему. Власяницы, цепи и вериги нам с тобою не грозят. В крайнем случае, расстреляют как классово чуждый элемент. Возиться с нами никто не станет.

– Вы полагаете? – прошептал мальчик с напугавшей Германа надеждой.

– Я полагаю, нам нужно белье развесить сушиться, – поспешно сказал прапорщик. – А то застигнут нас в костюмах Адама. Нужно уважать чужие чувства. Расстреливать нас с тобой в неглиже – такое не каждому по вкусу.

Захватив ведро с бельем, полезли на откос. Герман подал мальчику руку, втащил на откос:

– Еще неделя‑другая блужданий, и мы с тобой будем выглядеть поатлетичнее товарища Павла.

Товарищ Павел, легкий на помине, выглянул из кустов. Кроме карабина, на юном большевике были лишь роскошные голубые трусы. Выглядел он действительно осовремененным олимпиоником.

– Вы потише. Расшумелись, как у себя дома, – строго сказал юный Аполлон и скрылся.

Герман стиснул зубы и принялся встряхивать свои кальсоны:

– На теле быстрее высохнут.

Прот печально посмотрел на прапорщика и принялся натягивать свое ветхое бельецо. Остальные вещи развесили на ветвях кустов рядом с Пашкиной одеждой.

– Побриться бы, – неуверенно сказал Герман, почесывая шершавый подбородок.

– В саквояже бритва есть.

– В чужие вещи лазить нехорошо.

– Екатерина Георгиевна саквояж открытым оставила. Торопилась. Я думаю, когда она насчет внешнего вида говорила, бритье тоже имелось в виду, – уверенно заметил Прот.

Брился Герман на ощупь. Лицо, в итоге, приобрело определенную гладкость, слегка подпорченную листочками, заклеившими многочисленные порезы. Прот, помогавший советами и принесший листочки подорожника, с одобрением сказал:

– Теперь вы снова на офицера похожи.

– Ты полагаешь? – Герман с горечью посмотрел на свои мосластые ноги в слишком коротких кальсонах. – Ну что ж, значит, сразу пристрелят, без долгих истязаний. Хотя, если к красным попаду, тогда наоборот.

– Вы не попадете, – с уверенностью сказал мальчик. – Я вас старым видел. Ну, лет около сорока, если не старше.

– Мерси. Обнадежил. А говоришь, не прорицаешь.

– Какое же это прорицание? Я просто вас видел. В шляпе и с усами. Сейчас, когда брились, вспомнил. Я вас давно видел.

– Что, десять лет назад?

– Может быть. Я дурно по годам ориентируюсь. У меня, Герман Олегович, очень часто вчера и сегодня с завтра перепутываются. С трудом понимаю, было это или еще будет. Вы уж простите, точнее не могу объяснить. Я просто не помню. Даже с тем, что вчера произошло, путаюсь.

Герман с сомнением посмотрел на мальчика. Прот вроде бы не шутил: узкое лицо, как всегда, печально, нездоровый глаз почти совсем закрылся.

– Так уж ничего и не помнишь? Например, как меня зовут, ты очень даже запомнил. Хутор не помнишь? Как мы взаперти сидели?

– Нет, я это помню. И поезд, и сестер покойных, – Прот, глядя в землю, перекрестился. – Только когда это было? Третьего дня? Год назад? Десять лет?

Герман с изумлением посмотрел на мальчика. Неужели болезнь такая? Или все‑таки шутит? Кто‑кто, а Прот к юмору и розыгрышам мало склонен.

– Ну что ты так близко к сердцу принимаешь? Память – вещь сложная. У меня тоже всякие провалы бывают. Тут, главное, не расстраиваться и методом логики идти. Ведь десять лет назад ты был маленьким, соответственно, ездить в поезде не мог, да и незачем было. Товарища Ульянова немцы нам еще не подкинули, жила империя спокойно. Следовательно, ты просто сидел в монастыре и библейские мудрости постигал. Впрочем, ты и для учебы тогда маловат был.

– Десять лет назад волнения в Миропольском уезде были, – пробормотал Прот. – Усадьбы жгли. Тоже было дурное время. Но по ветке Мерефа – Константиноград поезда еще не ходили. Вы правы, – в поезде я ехать никак не мог. Герман Олегович, как думаете, могу я с ума сойти, если все время буду себя перепроверять? Ведь для того, чтобы вспомнить, когда чугунку пустили, нужно припомнить, с какого года я в монастыре живу. А если мне мнится, что я праздник по случаю восшествия на престол его Императорского Величества Николая I хорошо помню? Мне тогда большой пряник подарили. Сумской, с имбирем.

– Это пустяки, ложная память. Известный научный факт. Если бы мы в Москве были, я бы тебе весьма обстоятельную книгу на эту тему подарил. У меня есть. В смысле – была, – Герман безнадежно махнул рукой и начал поправлять развешанный на ветвях китель.

– Герман Олегович, вы тоже считаете, что я в их гибели виноват? – едва слышно спросил мальчик.

Прапорщик вздрогнул, обернулся и сердито поправил очки:

– В чьей еще гибели?

– Сестер. Пассажиров в поезде. Ваших однополчан. И еще много кого.

– Черт, что за глупости?! Бандиты виноваты. Гнусность виновата эта бессмысленная, революционная, что вокруг бушует. Ты‑то чем виновен? Кто тебе такую чушь сказал?

– Да и так понятно. Если бы меня не прятали… если бы я не бегал, много людей живыми бы остались. Екатерина Георгиевна тоже так думает.

– Она тебе сказала?! Вот сук… сумасшедшая. Нашел кого слушать. Она же… – Герман яростно дернул ремень, сползающий с запавшего живота. – Волчица она, вот кто. Хищница. Только глотки грызть способна. Не слушай ты ее. Грех так думать, в конце концов.

– Все мы грешны. Екатерина Георгиевна – честная женщина. Безжалостная, но честная. А вы, Герман Олегович, со мной вовсе как с младенцем говорите, – Прот взял с брички многострадальный пиджак, накинул на костлявые плечи. – Я пойду Павла сменю.

– Эй, – сказал Герман, глядя в перекошенные лопатки. – Я тебя утешать и не думал. Просто нелепо, когда мальчик берет на себя вину за смерть взрослых людей. Мы‑то все вокруг, выходит, совершенно безумные и никакой ответственности не несем?



* * *

– Вот эта пружина, стопор вкладыша, ох и вредная штуковина, – Пашка осторожно разбирал диск. – Усвистит в кусты, ищи потом.

Герман кивнул, полируя масляной тряпочкой затворную раму.

– Одного не пойму, – продолжал неунывающий Пашка. – Вот – восемь патронов осталось. Ну на хера нам пулемет? Утопить бы его в ручье, да и дело с концом. «Как у кота яйца», надо же. Ну на кой черт мы его чистим?

– Чтобы руки и башка были заняты, – пробормотал Герман. – Ты что, не понял, – внутри нашей амазонки тупомордый фельдфебель сидит. Определенно. Еще хорошо, что ежечасно в харю кулаком не сует.

– За ней не заржавеет, – Пашка хмыкнул. – С фельдфебелями мне служить не довелось, ты уж извини, ваше благородие. Екатерина Георгиевна наша – дивной сложности барышня. Вот скинула галифе, юбочку, кофточку напялила, платочек на голову, ресничками порх‑порх, – клянусь, хоть сейчас под венец веди. Что там Москва с Питером, натуральный Париж. Если, конечно, на заштопанную юбку не смотреть. Я ей так культурно комплимент делаю, она губы кривит и меня посылает. По‑моему, как раз на французской мове.

– Не удивлен, – Герман принялся вытирать руки. – Ваша Катерина Георгиевна барышня бесспорно образованная, хотя и тщательно это скрывающая. В наше время модно в рукав сморкаться и загибать по матушке в пять этажей. Конъюнктура‑с.

– Положим, сморкаюсь я как придется, потому как носовик потерял, – оправдался Пашка. – Насчет загибов, здесь мне до Катерины далеко. С флотскими она корешилась, что ли? Харкается тоже, не дай бог. Но если на нее со спины глянуть… Ты вот мне скажи, кто красивее, нимфа или фемина?

– Фемина по‑латыни просто женщина. Так что именуй свою зеленоглазую богиню лучше нимфой – сие означает богиню поля, луга и прочих болот да оврагов. Она, когда ты ее со спины обозревал, ничего не сказала?

– Ничего не сказала, – небрежно сказал Пашка. – Немножко больно сделала. Фига с два от нее увернешься. Джиу‑джитсу. Слыхал, ваше благородие? Японская тайная борьба. Мне приходилось настоящих мастеров видать.

– И жив еще? Чемпион, однако.

– Где мне, я ведь только слегка французской борьбой балуюсь, – Пашка поиграл мускулистыми плечами. – Мне бы телесной массы поднабрать. Вот как война кончится, всерьез боксом займусь. Полезный вид спорта. Между прочим, господин‑товарищ прапорщик, жрать уже весьма хочется.

– А ты, Павел, иди. Наверняка где‑нибудь поблизости сочувствующие найдутся. Насыпят борща с верхом. Мяса‑то награбленного не жалко, самогона реквизированного – хоть залейся. Для того революцию и делали.

– Ты меня не цепляй. Революцию не для самогона делали. И ты гадов, вроде дядьки Петро, к нам не приплетай. Они враги революции еще поядовитее, чем ваш брат золотопогонник. С вами мы честно штыком да пулей управимся, а с ними еще ох как повозиться придется.

– Возитесь. Вы за четверть самогона друг по другу из трехдюймовок лупить готовы.

– Не, невыгодно. Снаряд подороже «четверти» станет, – Пашка ухмыльнулся. – Ты, Герман Олегович, подумай‑подумай да к правильному берегу прибивайся. Ты ведь не из графьев. Ну, отчего тебе умом не принять правильное рабоче‑крестьянское общество? Там и интеллигенции место найдется.

– Да пошел ты со своим обществом в три норы с приплодом, чтоб ваши ноги по всей мировой революции…

Пашка слушал загибы, кивал. Потом, когда прапорщик иссяк, рассудительно сказал:

– Ой, не зря мы с тобой, ваше благородие, здесь шляемся. Ума‑разума набираемся. Тебя уже послухать приятно. Нет, спасибо Екатерине Георгиевне. А ты не торопись. Ругайся, присматривайся, все одно к Советской власти мыслью придешь.

– Да никогда! Чтоб вы своим портяночным духом удавились, быдловатое племя.

– Ну что ты шумишь? Пацана напугаешь. Спокойнее давай, вот по пунктам разберемся…

Крапивы набрали целый ворох. Помяли, порубили, залили водой. Сидели, почесывались.

– Пашка, кто же она такая? – в очередной раз спросил Герман.

– Да кто ж ее поймет? Слушай, может, лучше и не задумываться?



* * *

Катя вернулась уже после полуночи. Вывалилась из кустов, махнула на вскинувшего карабин Пашку:

– Бдите? Хорошо. Как насчет пожрать?

Хромала предводительница куда заметнее, плечо ее оттягивал солидных размеров мешок, опутанный обрывком веревки. Поклажу Катерина с отвращением брякнула у брички. Начала вытаскивать из‑под измятого жакета оружие: пару «наганов», «маузер». Села на землю, скептически понаблюдала, как Герман разжигает костерок. Прот уже тащил треснутый, найденный у дороги чугунок. Крошечное пламя наконец разгорелось, чугунок занял свое место. Катя ткнула носком сапога мешок:

– Паек разберите.

Прот принялся извлекать порядком перемешавшиеся продукты. Очищая облепленный стружками шмат сала, сказал:

– Вовремя вы, Екатерина Георгиевна. А как там вообще?

– Городок симпатичный. Народ ненадоедливый.

– Ну а больничка?

– На месте ваша больничка. Засада там была, – Катя начала, морщась, разуваться. – Вот знакомца нашего там не оказалось. По крайней мере, его мелодичного фальцета я не услыхала. Людишки сторожили пришлые, город знают неважно, потому мне и уйти удалось без особых проблем. Кстати, господин прапорщик, ваши белогвардейцы в городишке – ни ухом ни рылом. Через весь город я драпала, юбки подбирая. С пальбой, с улюлюканьем. Господа в погонах хоть бы почесались. Нехорошо‑с.

– Я здесь ни при чем. У меня алиби, – пробормотал Герман. – Я тут ваши галифе сторожил.

– Гран мерси. Прот, ты мне, пожалуйста, хоть подорожник найди. Отекла нога, едва я доковыляла. Еще этот мешок, чтоб ему… Когда здесь нормальные рюкзаки появятся?

Катя завалилась спать, едва дохлебав щи. Остальной личный состав ужинал не торопясь, – в мешке оказались раскрошившиеся, но дивно вкусные пироги с яйцами. К тому же командирша принесла фунтик чаю, и трапеза вышла на славу. За чаем обсуждали последнее указание начальницы.

– Нужно отсюда побыстрее выбираться, – шептал Пашка, – это она совершенно правильно говорит. Только куда? Кругом нас ищут. К железной дороге не сунешься. Обратно к городу? Тоже не лучше. Обходить Мерефу и к югу на Борки подаваться? И куда мы тогда выйдем? Там уже сам Батька законы устанавливает. Что‑то мне к нему не хочется, – Батьку разве поймешь?

– Если нас так активно разыскивают, нужно подальше уходить, и от больших сел, и от железной дороги, – пробормотал Герман, разглядывая при слабом свете карту. – Ваша Катерина Георгиевна вполне определенно выразилась, главное сейчас – уцелеть. Вопрос – каким образом? Но отсюда однозначно нужно уходить, лес небольшой, рано или поздно кто‑то из крестьян на нас натолкнется. Можно, конечно, и их, того… по рецепту нашей барышни. В овраге такие джунгли, что слона припрятать можно. Но, может, хватит смертоубийств?

– Как бы над нами самими смертоубийства не учинили, – заметил Пашка, вытягиваясь на спине и подсовывая под голову приклад карабина. – Что там по карте? Куда лучше драпать?

– Да что я тут разберу? Это же филькина грамота, в которую селедку заворачивали, а не карта. И местность совершенно незнакомая. Я здесь не бывал никогда.

– Можно, я посмотрю? – нерешительно потянулся Прот. – Здесь, Герман Олегович, особо выбирать не приходится. Вот она, железная дорога. Через нее сейчас перейти сложно. Сплошные поселки и села. Если и удастся перейти, по другую сторону чугунки тоже многолюдно будет. На север, к городу – наткнемся на заставы. Там не только нас ищут, там вообще войск полно. На юг, за Мерефу? По слухам, сплошные банды. А если сюда нам уйти, а, Герман Олегович? На восток?

– Может, и можно, – сердито прошептал прапорщик. – Только здесь карта оканчивается. Край ойкумены. Знаете, что это такое?

– Знаем, – отозвалась с брички Катя. – Вы или шипите потише, или говорите нормально. Чего там есть, за гранью селедочной ойкумены?

– Там два крупных села, за ними Тимчинский лес, – сказал Прот. – Место глухое. Возможно, нам в ту сторону странствовать? Там людей мало.

– Откуда знаешь? – недоверчиво спросил Пашка. – По грибы из монастыря ходил, что ли?

– Я там не был. Но там недалеко действительно монастырь стоит. Я про него слышал. И про Тимчинский лес тоже. Нехорошее место.

– Ты говори, говори, не стесняйся, – пробурчала Катя, не поднимая голову с мешка‑подушки.

– О Тимчинском лесе дурное говорят. Нечистый там хозяйничает. Для защиты и опоры и возвели двести лет назад Свято‑Корнеев монастырь, дабы диавола отпугивать.

– Предрассудки, – неуверенно сказал Пашка. – Монастырь возвели, чтобы у местного трудового крестьянства деньгу выманивать.

– Вам, Павел, виднее, – Прот пошевелил прутиком угасающие угли. – Я в политике не силен. Только в тех местах сел и хуторов мало. Да и Муравельский шлях тот нехороший Тимчинский лес издревле стороной обходит. Видимо, и в старину те места людям не нравились.

– Да, дорога здесь приличный крюк делает, – пробормотал Герман, силясь рассмотреть карту.

– Ну и хватит глаза портить, – Катя натянула пиджак на голову, глухо пробурчала: – В нашем случае, что на разъезд напороться, что на нечистого, – один фиг. Пулемет для мебели таскаем, и «маузер» у меня почти пустой. Нищета. Как там, Павлуша, поется? «Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой?» Пардон, ты этого шедевра, должно быть, еще не слышал. Короче, придется сжимать наши железки изо всех сил, потому как больше ухватиться не за что. Всё, отбой. Смены часовых самостоятельно распределите.



* * *

Вот такая дикая жизнь. Герман повернул обратно к бричке. Предутренний ветерок мягко шуршал ветвями сосен. Бледнели звезды. Прапорщик остановился. Спящие в бричке дышали спокойно. Предводительница свернулась клубком, до ушей натянула рядно, только светлела макушка. Ветерок перебирал шелковистые бледно‑золотые пряди. Почти как мальчишка стрижется.

Кто она? Кто она такая, черт бы ее взял? Лилит[72] с нежной поцарапанной шеей? Откуда дьявол вытолкнул ее тебе навстречу?



* * *

Река оказалась неширокой – саженей восемь, но вода несла стремительно, колебались на течении желтые кувшинки.

Отряд соблюдал осторожность. Впереди на карте обозначался мост, что сулило определенные сложности.

– Прямо горный поток, – вполголоса заметила Катя, поглядывая на быстро проплывающие по воде листья.

– Печенежский Донец, – пробормотал Герман. – Считайте, здешняя Волга.

Катя кивнула, она и прапорщик шагали впереди брички. Девушка придерживала лошадей под уздцы. С лошадками она управлялась спокойно, и Герман ревновал. Ведь сам втихомолку гордился не так давно приобретенными навыками. Для городского жителя научиться управляться со сбруей и бричкой не так уж просто. Нужно признать, товарищ Пашка помогал освоиться с полнейшей доброжелательностью. Видимо, считал, что при полной победе коммунии все равно всем без исключения придется за сохой по пашне ходить. Кстати, Герман сильно бы протестовать не стал – общаться с лошадками было куда приятнее, чем с большинством людей.

– Вон он, мост, – сказала Катя, останавливая лошадей. – Наставления по полевому уставу, да и житейский опыт, требуют выслать разведку. Так что поскучайте, я схожу, разведаю.

– Я схожу, – пробормотал Герман. – У вас, Екатерина Георгиевна, нога, и вообще вы всё сами делаете. Так не положено.

– Действительно, – Пашка с карабином в руках спрыгнул с козел. – Лучше я разведаю. Вы, Екатерина Георгиевна, заметно прихрамываете. Ногу нужно поберечь. Мышечные травмы только с виду ерунда. Еще обезножете.

– Ну, ты, Павлуша, эскулап, – ухмыльнулась девушка. – С мышцами у меня все нормально, от ушиба следа не осталась. Вот сапоги… кулацкая обувка, что ни говори. Ладно, идите вдвоем. Только не высовывайтесь. На той стороне село, могут заметить. За мостом последите, за окраиной села. Судя по карте, обойти это дурацкое поселение будет проблемой. Прапор, извольте не забыть бинокль.

Герман с Пашкой сидели в прибрежных кустах, отмахивались от надоедливых комаров.

– Нужно было травой натереться, – прошипел Герман.

– Кто знал? Вроде самый полдень. Налетели проклятые. У‑у, крылатая буржуазия.

На дороге царило полное спокойствие. Старый мост соединял песчаные берега, у почерневших свай всплескивала плотва. За полчаса по дороге протащился единственный пустой воз с сонным возницей. В бинокль можно было разглядеть крайние хаты. Герман полюбовался на облезшую колокольню. Вроде все спокойно. Улицы пусты.

– Смотри‑смотри! Опять! – толкнул локтем Пашка.

Герман перевел бинокль, снова посмотрел на несколько строений, торчащих в отдалении у рощи. От тракта туда уводила прилично наезженная дорога. Рассмотреть, что у строений происходит, не удавалось. Вроде бы один раз доносились крики, какие‑то фигуры двигались по подворью.

– Митинг, я тебе точно говорю, – сказал Пашка.

– С чего бы митинг на хуторе собрали? Там и людей‑то с гулькин нос.

– Да то скорее не хутор. Похоже на жидовские выселки. Вон и корчма стоит. Тут так бывает – жида в село не пустят, так те поблизости окопаются. Где один, там, понятно, и еще с десяток. Цепкое племя.

– Что‑то я, товарищ Павел, не пойму, – насмешливо сказал Герман. – А как же революционный интернационализм? Или ныне сам товарищ Бронштейн взялся антисемитизм проповедовать?

– Я ничего не говорю, жиды тоже люди. Только если они целым кагалом соберутся, тут уж держись. Тут и татарину худо станет.

– Не знаю, как насчет татар, а пока нам и без Давидова племени не сильно комфортно. В большое село соваться незачем. Обойти бы вокруг, через корчму, в самый бы раз. Да только я ни малейшей тяги к митингам не испытываю. Ни к еврейским, ни к интернациональным.

– Пойдем Екатерине Георгиевне доложим. Может, разумнее вообще ночи подождать?

– Ночи ждать глупо. Здесь роща насквозь проплевывается, – решительно сказала Катя. – Лучше рискнуть. Оружие спрячем, я платочек повяжу. Мы же мирные люди. Ты, Герман Олегович, фуражку нацепи. Зря я ее, что ли, из великого города Мерефы перла?

Герман молча надел студенческую фуражку с надломанным козырьком. «Презент», как выразилась Катя. Нужно было бы чувствовать себя польщенным – не забыла предводительница, побеспокоилась. Только носить офицеру, пусть и бывшему, чужую студиозную фуражку весьма оскорбительно. К тому же фуражка была великовата и съезжала на уши. Судя по ухмылкам Пашки, в «обнове» бывший прапорщик окончательно потерял боевой вид.

– Ну, поехали, – Катя уже напялила прямо поверх галифе драную юбку, пристроила пару «наганов». – Прот, если что, падай на дно. Герман Олегович, вы извольте не забывать за тылом приглядывать.

– Мы помним, – пробормотал как всегда спокойный мальчик.

Герман подналег на задок брички, помог выкатиться на дорогу. Запрыгнул внутрь. Пашка тряхнул вожжами, и экипаж покатил по щелястому настилу моста.

– О, кавалерия целым эскадроном нам прямо в лоб, – прошептал Пашка.

Из прибрежных кустов вывалило два десятка коз. Позади плелся дед с палкой.

– Раз уж на глаза козлопасу выперлись, спроси у него, что в селе творится, – прошипела Катя.

Дед подслеповато уставился на подъехавшую бричку.

– Доброго дня, дідусь, – заулыбался Пашка. – Це Остроуховка буде, чи ни?

– А як же – Остроуховка, вона сама. Самі звідки будете? – любознательный дед охотно подковылял ближе.

– З Південного. Нам би на Дирково потрібно. У вас в Остроуховке як, спокійно? Влада яка?

– Та яка там влада? Спокійно, – козий пастух пренебрежительно махнул заскорузлой рукой. – Езжайте, у нас мирно.

– Ой, добре. А то в Мерефі офіцери стоять. Пропуски нові вимагають. Едва пропустили.

– Еге ж, влада вона і є влада, – дед поморгал на Катю, пощупал борт брички. – Вы тоді їдьте. Бричка у вас добра, та и дівка гладка. Всяко буває, мож гайдамакам сподобається. Вони хлопці ох, гарячі. Не глянуть що ви не причому.

– А де гайдамаки, дідусь?

– Та ось, – дед ткнул палкой в сторону выселок. – Другий день жидів б’ють. Вже вгамувалися б, та їхали. Попалять, пропаде все добро. Розійшлися дуже сильно.

– Погром, что ли? – не выдержал Герман.

– Москаль? – дед глянул неодобрительно. – Їдьте собі, попадетеся під гарячу руку, шиї вам повідкручують. Суспільство і так хвилюється. Гайдамаки молодих хлопців до себе зманюють. Їдьте, їдьте…

– Та ми швидко, – пообещал Пашка. – Суспільство, отже, чекає?

– А як же. Добро‑то поділити потрібно. Яков ох і заможний жидок був. У нього самогон по пятерице був. Чи видане таке діло? Доторгувався, христопродавець. Що там, в місті говорять? Надовго офицеры‑то прийшли?

– Та ні, вони проїздом, – сказал Пашка и тронул лошадей. – Кіз не розгуби, дідусь.

Дед пробурчал вслед бричке что‑то вроде «понаехали здесь» и принялся подгонять разбредшихся коз.

– Кто б мне объяснил, чем гайдамаки от здешних мирных селян отличаются? – вполголоса поинтересовалась Катя.

– Гайдамаки воюют за независимость и туда‑сюда ездят. Селяне на месте сидят. У одних винтовки, у других обрезы, – исчерпывающе разъяснил Пашка. – Ничего, мы быстренько проскочим. Лошади у нас отдохнувшие.

– Как же быстренько, у них там вроде на околице рогатки стоят, – привставшая было Катя села и потрогала каблуком спрятанный под сиденьем пулемет. – Хреново, граждане, когда патронов нэма.

Герман сунул под сиденье бинокль:

– Действительно, заграждение. И какие‑то лбы рядом торчат.

– Ничего, отбрехаемся, проскочим, – заверил Пашка.

– А если слухи про Прота и до этой Остроуховки дошли?

– Да нет, село на отшибе, вряд ли они… – Пашка осекся. – Мертвяки, Екатерина Георгиевна…

Бричка выехала на развилку, здесь левая дорога уводила к корчме. Прямо посреди дороги лежали два тела. Мужчину, должно быть, волокли – рубаха задралась, худая спина обильно припудрилась пылью. Разрубленный затылок тускло чернел сквозь серебристую пыль. Женщина лежала, широко раскинув толстые ноги, юбка завернута на голову, вспоротый живот вспух мешаниной почерневших внутренностей. Ветерок стих, на бричку накатила жирная волна трупного смрада.

– С вчера лежат, – Пашка судорожно сглотнул. – Екатерина Георгиевна, может, взад повернем?

– Прот, ты туда не смотри, – апатично пробормотала Катя. – А ты, Паша, поворачивай. К корчме. Там дорога вдоль реки в обход должна идти. Проскочите.

– А как же… – Пашка подавился и, изо всех сил стараясь не смотреть на лежащий на дороге ужас, начал разворачивать упряжку.

– Прапор, пойдешь со мной? – Катя нашаривала под сиденьем карабин.

– А… да, – Герман на миг зажмурился – перед глазами все стояли несуразно толстые женские ляжки и черные петли кишок между ними.

Катя с треском содрала с себя юбку и яростно впихивала за ремень оружие.

– Пашка, остановитесь за рощей. Дурить вздумаешь – сама мозги вышибу. Прот, сидите смирно, пока ясность не наступит. Прапор, выпрыгнешь, уйдешь вправо, вдоль плетня. Прикроешь. Сам не высовывайся. Ясно?

– Да, – Герман совал в карманы брюк гранаты. Гранаты не лезли. Возражать барышне в голову не приходило, достаточно глянуть на ее бледное, меловое лицо. Лишь глаза продолжали сверкать изумрудным льдом. Издашь лишний звук – убьет.

– Пошли! – Катя мячиком скатилась с брички.

Герман спрыгнул в другую сторону, неловко пробежал по инерции, чуть не подвернул ногу. Пригнувшись, перепрыгнул через заросшую канаву. Бричка, постукивая колесами, катила уже далеко впереди. Клубилось облачко легкой пыли. Девушки на дороге не было, – скрылась под скатом берега. Герман, вспоминая, как нужно двигаться под обстрелом, побежал наискось от дороги. Вот он, плетень. Прапорщик плюхнулся на колени, пополз, путаясь в высокой сурепке.

Колотилось сердце, на зубах поскрипывала легкая пыль. Во дворе взвизгнула дверь, кто‑то смачно схаркнул и спросил:

– Степан, що там?

– Та що, тачанка. Промчала по берегу як божевільна.

– Чого ж не зупинив? Спиш сустатку?

– Та хлопець проїхав. З Остроуховки, мабуть. Навіщо сіпатися?

Значит, не заметили. Герман смотрел сквозь плетень. Просторный двор. Двое, в широких театрально‑народных шароварах, стояли у распахнутых ворот, сворачивали самокрутки. У одного на плече стволом вниз висела винтовка. Папаху с красным шлыком гайдамак зажимал под мышкой. У коновязи стояли кони под седлами. Девять… нет, десять. У стены воз, запряженный парой сытых лошадок. Узлы, подушки, беспорядочно накиданное добро прижимает полированная крышка стола. Взблескивает начищенным боком ведерный самовар. Ну да, реквизированное имущество…

Нужно уйти правее, как приказано. Герман пополз вдоль забора, с опозданием смахивая с карабина семена бурьяна. Вздрогнул и замер – перед лицом оказалась свесившаяся с плетня рука. Мертвец смотрел мутными глазами, вокруг рта вились мушки. Юноша, почти мальчик, лет четырнадцати. Очень узкое лицо, окровавленная шея. Должно быть, утром убили, – смрад еще не чувствовался.

Герман пополз дальше. Прижимал к груди карабин, фуражка болталась на голове, все наезжала на глаза. Так, лицо у мальчика узкое, потому что уши обрезаны. Погром, значит… погром…

Герман чуть не свалился в помойную яму. Посмотрел на пожухшие картофельные очистки. Может, тот еврейчик и выносил. Сказал ему отец, мальчик взял ведро с помоями и понес. Уши были, слышал…

Двое у ворот все курили, пуская сизые клубы самосада. Вполголоса разговаривали, до прапорщика долетали лишь отдельные слова. Кто‑то бормотал и за распахнутыми окнами корчмы. Негромко смеялись, звякало стекло. Герман разглядел еще один труп, прямо под высоким крыльцом лежала женщина, голая, со связанными за спиной руками.

Прапорщик вытер вздрагивающей рукой лицо, примерился – двор как на ладони. И окно недалеко, вполне можно добросить. Гранаты послушно встали на боевой взвод. Главное, не волноваться. Хотя Екатерина Георгиевна права, сложновато с непривычки. Гранату Рдултовского Герман метал единственный раз, да и то учебную. Ничего, когда‑то нужно начинать и всерьез бомбить.

Занавеска у окна отдернулась, в проеме появился мордатый тип с вислыми усами, принялся придирчиво разглядывать на свет какую‑то тряпку с кружевными бретельками. За окном невнятно застонали, затем отчетливо пробубнили:

– Та не вертися. Бач, як слюні пускає.

Герман вытер потную руку о китель, снова взял гранату. Ну, товарищ Катерина, что же вы?

У ворот закончили курить. Толстый повернулся к дому:

– По холодку поїдемо…

Часовой хотел было что‑то ответить, но вдруг начал оседать на землю. От его спины отделилась до странности хрупкая, по сравнению с массивным гайдамаком, фигурка. Очевидно, падал зарезанный бандит все‑таки не совсем бесшумно, – толстяк начал поворачиваться… Катя резко взмахнула рукой – метнула штык. Толстый ухватился за грудь, попятился и весьма шумно споткнулся о рассыпавшуюся поленницу. Звякнула кривая казацкая сабля.

Герман испугался, что стиснул гранату так, что вот‑вот сомнется жестяной корпус. Все тихо. Просто лежат еще два трупа. Чуть взволнованные кони переступают на месте. Катя уже исчезла.

Через несколько секунд Герман заметил повязанную темной косынкой голову. Девушка затаилась у угла корчмы. Надо бы ей подать сигнал, – прапорщик поднялся из‑за плетня, коротко взмахнул рукой. Катя так же коротко погрозила карабином. Неужели заранее заметила? Вот ведьма.

Дверь корчмы распахнулась, на крыльцо высунулся гайдамак. Увидел лежащих у ворот, дернулся назад… Не успел, стукнул выстрел. Гайдамак с простреленной головой сполз по косяку, наличник забрызгала густая серо‑розовая жидкость.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю