355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Валин » Выйти из боя. Гексалогия (СИ) » Текст книги (страница 34)
Выйти из боя. Гексалогия (СИ)
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 06:12

Текст книги "Выйти из боя. Гексалогия (СИ)"


Автор книги: Юрий Валин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 100 страниц) [доступный отрывок для чтения: 36 страниц]

Герман выпрямился и изо всех сил швырнул гранату в окно с сорванной занавеской. Заранее знал, что не попадет – глазомер не развит, да и рука скользкая от пота. Но «бутылка» мелькнула в проеме, исчезла. Внутри закричали, затопали.

Падая за плетень, прапорщик успел заметить, как Катя исчезает в крайнем окне корчмы. Запрыгнула мягко, одним кошачьим движением.

Внутри грохнуло. Зазвенели стекла, из окна выбросило черный клуб дыма. В корчме истошно заорали, сквозь вопли часто захлопали револьверные выстрелы. Герман поправил очки (рука вновь неудержимо тряслась), просунул ствол карабина сквозь дыру в плетне. На пороге корчмы появился шатающийся человек. Герман без колебаний выстрелил, целясь чуть выше ярких шаровар. Человек вроде бы просто споткнулся об уже лежащий труп, скатился по ступенькам и замер.

Внутри хлопнул еще один выстрел, зазвенело стекло с тыльной стороны дома. Еще раз бахнули из «нагана». Герман привстал, собираясь бежать за дом, тут же опомнился, сел на место, посмотрел на помойную яму. Почему‑то именно сейчас оттуда нестерпимо понесло гнилью. За домом стукнули из винтовки, еще раз… Снова хлопнул «наган».

Герман потрогал за поясом свой револьвер, взял наперевес карабин и прокрался вдоль забора. Из‑за дома вышли двое. Пашка неуверенно бубнил, оправдываясь:

– Я чего? Я ж его только срезал.

– Ты ему палец отстрелил. Снайпер ты потрясный, факт, – в каждой руке Кати было по револьверу, взгляд напряженно оббегал двор. – С рогаткой бы тренировался на досуге.

– Так шустрый попался, – с досадой прошептал Пашка. – Но третьим патроном я бы его точно положил. Вы, Катерина Георгиевна, что хотите, делайте, но не дело меня при лошадях оставлять. Там и наш попович вполне справится.

Герман осторожно поднялся из‑за плетня. Катя мотнула подбородком:

– Вот, прапорщик хоть какую‑то дисциплину знает. А ты, Пашка, теперь на неделю в наряд по кухне заступишь.

– Да я и так… – обиженно забормотал парень.

– Заглохни. В дом заскочите. Там в зале вроде кто‑то живой из местных обывателей остался. Вытащите на свежий воздух, и сматываемся. Да, у усача вроде бы «маузер» был, – Катя озабоченно пошла к крыльцу.

Начальница отстегивала кобуру у лежащего на крыльце гайдамака, одетого в щегольской голубой жупан. Не поднимая головы, пробормотала:

– В левую часть дома не ходите. Там мертвецы. Много. И поосторожнее. Недобитки гайдамацкие тоже могут засесть.

Пашка кивнул, переступая через труп. Герман, крепче сжав карабин, шагнул следом.

Внутри сильно пахло дымом и аммоналом. Пашка встал как вкопанный, прапорщик чуть не ткнул его стволом в спину. Дверь налево была приоткрыта, на полу из‑за двери виднелась ладошка, совсем крошечная.

– Вот зверье, – пробормотал Пашка. – Малый же совсем.

– По сторонам смотри, напоремся, – прохрипел Герман.

В зале корчмы клубился дым, вповалку лежали тела. Несло сивухой и тлеющей тканью. Держа на изготовку карабин, Герман двинулся к длинному столу. Под ногами хрустели осколки посуды, чавкало – разлившийся самогон смешивался с кровью. У стены на лавке сидела голая женщина. Прапорщик шагнул ближе, отшатнулся. Женщину удушили, вдавившийся в шею ремень спускался на отвисшие груди, в оскаленный рот был вставлен окурок самокрутки. Глаза женщины, черные и огромные, изумленно рассматривали потолок.

Бабахнуло за спиной. Герман чуть не выронил от неожиданности карабин.

– Зашевелился гад, – объяснил Пашка, обернулся и с ужасом уставился на мертвую женщину. Отвернулся, отбежал в угол, и парня вывернуло.

Под звуки рвоты Герман сделал несколько шагов, переступая через тела. Вонь горящей ткани лезла в горло. Прапорщик перешагнул рослого гайдамака в распахнутой летней шинели, споткнулся о знакомую деревянную кобуру, присев, дернул за ремешки. «Маузер» не поддавался. «Если она может, и я смогу. Нелюди они. Усатые жуки‑навозники». Герман заставил себя справиться с ремешком, нащупал в кармане покойника длинные обоймы, начал вытаскивать. Из‑за перевернутой лавки кто‑то смотрел. Машинально сунув в карман колючие обоймы, прапорщик обошел лавку. Еще одна женщина, невысокая, с растрепанными черными волосами. Привязана животом к лавке, руки и ноги накрепко скручены под сиденьем. Под живот подсунута большая подушка. Между лопаток какие‑то черно‑красные точки – ожоги, окурки тушили. Женщина вяло повернула голову, заплывшие глаза слепо глянули на прапорщика.

– Пашка, нож дай! – прохрипел Герман.

Пашка ответил мучительным звуком. Герман вытащил из ножен гайдамака шашку, перепилил веревки. Женщина, как неживая, отвалилась от скамьи. Плоская, маленькая, растопырилась на спине. Избитое лицо измазано какой‑то гадостью, рот разодран стянутым на затылке ремнем. Герман попробовал справиться с ремнем, не получалось. Женщина, глядя сквозь спутанные волосы, медленно подтянула костлявые коленки к груди. Прапорщик яростно содрал с мертвеца светлую широкую шинель, накинул на голое щуплое тело.

– Во двор, я сказала, – сухо напомнила от дверей Катя.

Пашку снова шумно вывернуло. Командирша взяла его за плечо, пихнула к двери. Герман попытался поднять женщину. Маленькое тело выскальзывало из шинели.

– Дай я, – Катя наклонилась, без колебаний подхватила голое изуродованное тело на руки, перешагивая через тела, пошла к двери. – Прапор, шинель‑то прихвати.

Пашка, обессиленно согнувшись, держался за плетень.

– Уходить бы нужно поскорее, – сквозь зубы прошипела Катя. Маленькая женщина, пятнистая от копоти, порезов и синяков, висела на ее плече как марионетка. – Гера, воды принеси. Ведро.

Прапорщик бестолково затоптался.

– Да рядом с лошадьми ведро возьми, – нетерпеливо сказала Катя, опуская бесчувственную женщину на землю у плетня.

Герман побежал к коновязи. Ведер оказалось даже два. Лошади фыркали, натягивали поводья, – запах дыма их пугал.

Катя намочила косынку, начала протирать лицо женщине. Герману казалось, командирша возит тряпкой грубо и нетерпеливо. Ремень со рта несчастной уже сняли, и под путаницей волос поперек лица открылась широко выгнутая красная полоса, – будто жуткий паяц улыбался.

– Она жива будет?

– А чего ж? Они вообще народ живучий, а девчонки тем более. Если этот день пережила, сто лет жить будет.

Катя отбросила с изуродованного лица длинные волосы и Герман онемел – девчонка. Лет десять‑двенадцать. Смотрела в лицо, взгляд огромных черных глаз вроде и осознанный и в то же время совершенно неживой.

– Катя, ей лет‑то сколько? – пролепетал Герман.

– Ты что, идиот?! – взорвалась Катя. – Какая разница?! Дай в морду Пашке, пусть прочухается и уходим. Остолопы, б… Детский сад, мать вашу!

Девочка застонала, бессильно отталкивая тряпку.

– Не дергайся! – рявкнула Катя. – Села, умылась. Сидеть можешь?

Девочка ухватилась за ведро, худенькие плечи ее тряслись. Катя сунула несчастную лицом в воду. Герману хотелось заорать на ведьму, – Катя только глянула с вызовом. Девчонка вырвалась, чихнула.

– Всё, будешь жить, – удовлетворенно заявила Катя. – Шинель накинь, смотреть ведь страшно.

К другому ведру повалился Пашка, умыл лицо, прохрипел:

– Екатерина Георгиевна, верховых коней брать будем?

– Будем. Зайди в чулан и на кухню, жратвы прихвати.

Пашка в ужасе замотал головой.

– Ладно, я сама, – Катя рывком поднялась на ноги. – Прапор, за дорогой следи. И прочухивайтесь, прочухивайтесь…

Герман развернул шинель:

– Накинь, пожалуйста.

Девочка, похоже, не слышала. Взгляд ее снова остановился. Герман оглянулся, – девочка смотрела на парнишку, повисшего на плетне. Прапорщик поспешно заслонил мертвого, насильно сунул девочке шинель:

– Оденься.

Лицо бедняжки судорожно и непоправимо исказилось, узкая челюсть, казалось, сейчас вовсе оторвется. Герман сунул в ведро тряпку, шлепнул по жуткому лицу:

– Умойся, сейчас же!

Пашка всхлипнул, подобрал карабин и побрел к лошадям.

Девочка по локоть окунала руки, терла лицо. Взгляд стал чуть менее безумным, зато сильнее начали вздрагивать ноги.

– О… обмыть надо. По…хоронить. Давида. Отца. Маму. Вс… всех.

Не голос – будто ржавую жесть рвут.

– Ты успокойся, – пробормотал Герман. – Всё кончилось.

Девочка вскинула дикий взгляд:

– Ч‑что?

– Так, оделась. Встала. Пошла, – рядом возникла Катя, швырнула под ноги девочке какие‑то тряпки. – Твои шмотки?

– Н‑нет.

– Неважно. Напяливай, – Катя подхватила на плечо мешок. – Мука у вас еще была? Керосин где?

– Керос‑син в чулане. Мук‑ка кончилась.

– Ясно. Прапор, бери ее, лошадей, и уходите к телеге.

– Она похоронить просит, – с трудом выговорил Герман.

– Может, еще раввина позвать? Нас здесь самих похоронят. Поднимай ее, живо! – Катя рысцой потащила мешок к лошадям.

Герман осторожно взял девочку за тонкое запястье:

– Одень, пожалуйста, что‑нибудь. Нужно уходить.

Девочка глянула дико, ухватила прапорщика за кисть… Герман взвыл – зубы у девчонки оказались как иголки. С трудом вырвал руку, затряс прокушенной кистью.

Девочка, опрокинувшись на спину, сучила ногами:

– Ненавижу! Гои, а тойтэ пгирэ зол дих ойсдышен![73]

Герман и сам чуть не орал, по грязной ладони катились крупные капли крови, капали на утоптанную землю.

Мимо промелькнула Катя. Крепко хлопнула девчонку по лицу, задавила визг. Раз – хрипящая девчонка оказалась лежащей животом на колене девушки. Два – на разлохмаченную голову была напялена широченная рубашка. Три – Катя рывком вздернула рыдающую девочку на ноги, дернула рубашку. Одежда, широкая, как саван, наконец прикрыла истерзанное худое тело.

– Пошли вон отсюда! Веди ее, только руками не трогай.

Герман понятия не имел, как такое проделать, впрочем, командирша, уже двинувшая было к корчме, остановилась:

– Пашка, не стой столбом! Прими девчонку, и уходите.

Тут же нетерпеливо ухватила прапорщика за руку, оценила пострадавшую ладонь:

– Вечно, ваше благородие, у вас руки не туда лезут. Дай сюда! – оторванная от цветастой тряпки полоса наскоро перехватила ладонь. – Ничего, скоро остановится. Экий ты, прапор, полнокровный. Парнишку поднять сможешь? – Катя мотнула головой в сторону плетня. – В дом занеси. Пашка насчет мертвецов слабоват. Живее! Время, время идет.

Катя исчезла в доме. Герман надел через плечо карабин, подошел к мертвецу. Особых чувств не испытывал, кажется, мозг окончательно перестал воспринимать происходящее. Паренек оказался невысок ростом, но неудобен – тело уже окоченело, поднимать неудобно, все равно что колоду. Обхватив поперек, с трудом снял с плетня. Жужжали мухи. Герман понял, что брезгливо отворачивает лицо, стало стыдно. Девочка следила, глаза полны ужаса, словно в две кружки с расплавленной смолой заглядываешь.

– Пашка, твою мать, да уведи ты девку! – грубо рявкнул Герман и потащил мертвеца к крыльцу.

В корчме дым аммонала развеялся, пахло кровью и самогоном. Герман попытался положить парнишку на лавку. Ноги трупа торчали коленями вверх, лежать прилично убитый не желал. Чувствуя, что сейчас завоет в истерике, Герман устроил покойника на боку. Где‑то в глубине дома грохала крышками Катя, ругалась.

– Вот, б… неужели все пожрали?!

На лицо мальчика Герман смотреть не мог. Машинально присел, расстегнул подсумок гайдамака, аккуратно вытащил винтовочные обоймы.

– Стой! – зарычала за стеной Катя. – Стой, морда бандеровская!

Герман выдернул из кобуры «наган», рванулся в дверь, столкнулся с окровавленным, бритым наголо мужиком. Гайдамак пытался повыше задрать руку, вторая, перебитая в локте, весела плетью.

– Я тільки кучер. Я нічого не робив!

– Ясное дело, – Катя тверже ткнула револьверным стволом в затылок пленника. – Все скажешь, и суд будет справедливый. Ишь, сука, под стол забился. Выводи его, Герман. Я керосином займусь.

Перед дверью Герман не выдержал, крепко ударил стволом в поясницу пленного. Гайдамак охнул, придерживая раненую руку, вывалился на солнечный свет:

– Та я же, господа‑товарищи, тут случаем. Мобилизованный.

Пашка сидел на корточках рядом с неподвижной девочкой, что‑то мягко говорил, как будто с лошадью разговаривал.

– Павел, присмотри! – сказал Герман, сталкивая пленного с крыльца. Пашка увидел пленного, тут же вскинул карабин, округлое лицо сразу стало жестким.

– У, сука!

– Катерина сказала, его допросить нужно, – пробормотал Герман, обходя крыльцо. Женщина со стянутыми за спиной руками лежала лицом вниз. Стебли лебеды у стены почернели от запекшейся крови. Стараясь не смотреть на рассеченные ягодицы, Герман обхватил тело поперек. Голова женщины легко откинулась на сторону, – горло было перерезано до самых позвонков. Герман придержал поседевший затылок, поднатужился. Занес в дверь. В нос ударил резкий запах керосина. Катя звякала жестяной банкой, расплескивала на стены.

– Клади.

За дверью в сиянии солнечных лучей плыл пух из распоротой подушки, опускался на детскую руку. Герман понял, что зайти туда просто не может, и опустил женщину у двери.

– Катя, живых больше нет?

– Нет, – кратко сказала Катя, швырнула опустевший бидон в глубь корчмы. – Пошли, прапор.

Во дворе страшно взвыли. Катя выскочила первой. Герман, взводя курок «нагана», бросился следом.

Выл гайдамак, пытался вжаться в стену, закрываясь здоровой рукой. Девочка, скрипя зубами, била его тяпкой. Легкое острое лезвие попадало то по руке, то по бритому черепу. Разлетались мелкие яркие брызги.

– Ой, ратуйте! Вберити жидовку, я усе скажу! Да приберите ее, я ж ни при чому! Ей‑богу!

Тяпка срубила половину носа, – мужчина завизжал. Девчонка громче заскрипела зубами, била наотмашь, так что трещала легкая ручка тяпки. Гайдамак попытался заползти в угол, спрятаться у крыльца. Девочка шагнула ближе, шагала она неуклюже, как на ходулях, широко расставляя ноги, ударила по толстому загривку.

– Ой, прибирите тварюку! – мужик попытался отбрыкнуться сапогом.

Катя спрыгнула с крыльца, обхватила девочку сзади, вырвала тяпку, отшвырнула в сторону.

– Пусти! – застонала девчонка. – Я зубами! Сука. Лахн золсту мит ящеркес, мит блут ун мит айтэр![74]

– На! – Катя вложила в исцарапанную ладонь «наган».

Девочка растянула полуразорванный рот в сумасшедшей улыбке. Револьвер плясал. Первая пуля стукнула в стену над иссеченной головой гайдамака. Следующая прошила затылок. Пули вонзались в основание шеи, между лопаток. Потом курок защелкал вхолостую…

Катя мягко отобрала револьвер:

– Всё, пойдем.

Она повела девочку прочь, обернулась, кивнула Герману на дверь.

Спичек у прапорщика не было. Коробок нашелся в кармане щеголеватого гайдамака. Герман сунулся в залу, чиркнул… Полыхнуло так, что на крыльцо пришлось выпрыгивать.

Пашка с карабином топтался посреди двора.

– Понимаешь, я думал, она умыться в корыте идет. А она хвать цапку. Я же и не подумал…

Голос у юного большевика был плачущий.

– Да ладно тебе, – пробормотал Герман. – Пошли отсюда, пока совсем с ума не сошли.

За спиной лопнули уцелевшие стекла. Из окон рвалось бесцветное пламя.

– Я лучших лошадок отобрал, – пробормотал Пашка. – Хорошие лошади, особенно вороная. И упряжь справная. Может, этой… тоже лошадь взять? Умеет она верхом, как думаешь?

– Дурак ты, – Герман тщетно пытался поймать носом сапога стремя.

Пашка подозрительно хлюпнул носом:

– Ну да. Не соображаю. Эх…



* * *

Как бы всё это накрепко забыть? Герман прошел мимо дремлющих лошадей. В кроне ясеня для пробы щелкнул сонный черный дрозд. Нет, еще рано. Спит лес. Спит товарищ Пашка. Девушки спят, скорчившись под старым рядном. У смуглой маленькой иудейки странное имя – Вита. Командирша буркнула, что это уменьшительное от Виталии – Виталины. По‑латыни – Жизненная. Странное имя для еврейки. И откуда Екатерина Георгиевна знает, как девчонку зовут? За два дня та ни слова не произнесла. Скажут идти – идет, скажут сидеть – сидит. Лицо пустое, в глаза лучше не заглядывать. Пашка, уж на что пролетарско‑кузнечной закалки, а и то старательно отворачивается. Одна Катерина железобетонно спокойна. И обезумевшие дети ей ничто, и по трупам ходит как по бревнам. Кто из них двоих безумнее?

Вы, Герман Олегович, безумнее. Потому как не упыриху светловолосую видите, а барышню с колдовскими изумрудными глазами. Не бесчувствие звериное, волчье, а улыбку, от которой дар речи теряешь. Так ведь не улыбалась она вам, и не будет никогда улыбаться! И с чего ты взял, что она вообще искренне улыбаться умеет? Ведьма она, в пору креститься да святой водой кропить. И тело дьявольское. Как умывалась да как по гладкой загорелой коже капли катились, забыть никак не можешь. Ушки изящные, в них отроду, должно быть, серьги не вдевали. Запомнил татуировку на плече, головоломную, то ли воровскую, то ли дикарскую. Нельзя об этом думать. Ведь не удивишься, если увидишь, как она кровь из шеи врага сосет. Губы ее бледно‑розовые, чуть растрескавшиеся. И все равно вспоминаешь о них, и отступает ужас, забываются пыльные дороги, трупы, хутора, кровью забрызганные. И отступает обреченность неудержимо рушащегося мира. И стыдно, стыдно…

Да кто же ОНА такая?! Откуда взялась?

Глава 8

Люди, захваченные похотью, мечутся, как заяц в западне.

«Мой путь». Буддийская мудрость, приведенная Л.Н. Толстым

Пулемет имеет предохранитель, состоящий из двух планок с вырезами на обоих концах. Планки помещены с правой и левой сторон ствольной коробки.

Из наставления по ручному пулемету системы «Льюис» Мк 1

Две тачанки, несколько верховых. Движутся в сторону Южного. Может, и вполне добропорядочные граждане‑товарищи. По собственным надобностям разъезжают. Вроде обмена бандитским опытом и повышения душегубской квалификации. Нельзя же, товарищ сержант, каждого вооруженного человека подозревать в неприязненном отношении лично к вам, такой единственной и неповторимой. Местные и между собой не дураки погрызться.

Катя опустила бинокль. Четыре часа наблюдения оперативную обстановку существенно не прояснили. С опушки просматривалось узкое дефиле между болотом и лесом, – дорога здесь тянулась по старой дамбе. С утра проскочил одинокий верховой, протащилась упряжка волов, теперь вот эти – труженики «шабелюки и обреза». Довольно спокойно, если учесть круговерть предыдущих дней. Но на дорогу все равно не сунешься. Как там, в наставлении по разведывательно‑диверсионной работе? Глава «Действия на территории с недружественно настроенным населением». Вот‑вот. Отнюдь не тайга, кругом глаз полно. Полют, косят, самогон гонят, про чужаков настучат в два счета. Резюме – или продолжать отсиживаться, или уходить лесом, далеко обходя населенные пункты.

Катя, морщась, привстала на корточки и встряхнула подстилку, – остатки юбки, послужившие ковриком, промокли насквозь. Ночью прошел дождь, лес стал зябким и неуютным. Солнце так и не выглянуло, наоборот, ветер вновь нагнал туч. С одной стороны, хорошо – в лес мало кто полезет. Собственно, и организовать серьезное прочесывание у охотников на Прота и компанию кишка тонка. С другой стороны, в таких земноводных условиях живо заквакаешь от ревматизма с бронхитом. Ни спальника, ни «пенки», ни даже элементарной плащ‑палатки. Все спешка, все суета.

Собственно, ни о каких обдуманных партизанских действиях речь не идет. Необходимо как можно быстрее выскочить из кольца разъездов, уклониться от дурацких игр в «догонялки» и самой попробовать ухватить за хвост смысл происходящего. Господин Писклявый исчез. Прот, при всем своем желании, ничем помочь не может. Похоже, у мальчишки действительно имеются кое‑какие паранормальные способности. Но что в них толку, если он и сам в себе неспособен разобраться? Малому, конечно, можно посочувствовать – при такой невообразимой каше в собственной голове существовать несладко. Рано или поздно бедняга окончательно спятит. Тут ничего не поделаешь, и вы, тов. старший сержант, отнюдь не психиатр или психотерапевт. Ему бы колдун хороший пригодился, но маги и прочие волхвы не в этой реальности промышляют. В общем, можно считать, что частично задание отдела «К» выполнено – с человеком побеседовали. Правда, данный человечек никаких писем отправлять в будущее не мог по определению. В этом Катя убедилась. Прот мальчик с выдающимися способностями, но отнюдь не законспирированный Штирлиц. Да и какой смысл вызывать на рандеву и потом не признаваться? Здесь что‑то не состыковывается. Получается, в вагоне нашего корреспондента вовсе не было. Или он не счел возможным объявиться? Может, хлопнуло его первой же шальной пулей? А Прот тогда какими судьбами возник? Случайность? В одном вагоне два уникальных, нездоровых на голову индивида, связанных с хроноаномалиями? Ну, допустим, на роль второго умника может претендовать Писклявый. Хотя с какой стати ему вызывать гостей и потом, не обращая на них внимания, увлеченно отлавливать мальчишку? Получается, что именно Прот – ключ к событиям? Хм, ну какой он ключ? Мальчик полусумасшедший, усиленно подготавливаемый местной епархией на роль блаженного провидца губернского масштаба. Нет, не верится, что причина в мальчишке. Возможно, у Прота имелся еще один сопровождающий, пожелавший остаться в тени. Церковники? Таинственный серый кардинал, склонный к экспериментам с хронопространством? И его шлепнули по ошибке? Чушь какая‑то. В православных хроноиезуитов вообще никак не верилось.

Ладно, в точке рандеву мы отметились. Довольно шумно. Вагон на списание, часть пассажиров на кладбище, Виктора Михайловича – на реанимационные мероприятия. Выкарабкался или нет? Вот черт, если бы излишней секретности не наплели, было бы легче. Истинной сути задания сержанту, как нижнему чину, так и не доверили. Или доверили? Тьфу, чтоб вам… Значит, рандеву и клад. Шикарный выбор. Глупость теоретическая, и глупость опереточная. Каковы приоритеты? Первое мероприятие мы с грехом пополам провели. Можно ставить «псису‑галочку». Клад… Нужен он или и так обойдемся? Про клад Прот что‑то знает. Или мальчику кажется, что он знает. В целом сей момент работает на версию, предполагающую, что малолетний господин Павлович П.В. и есть искомый корреспондент. Но никаких гостей мальчик не ждал и ждать не мог, следовательно, и корреспондентом быть не может. Угу. Повторяемся. Значит, клад. Пробило малолетнего пророка на какие‑то видения, вот только куда и как их пристроить, абсолютно неведомо. Место он знает… Обалдеть какие приметы, – болотце, две сосны, невысокий песчаный откос с торчащими корнями, дальше плешь. Где‑то здесь, в губернии. Каких‑то двух сотен ближайших лет должно хватить, чтобы успеть прочесать все болотца в округе. Да пошли они с этим кладом… Если Прот действительно способен инстинктивно пробивать границы между «кальками» и выходить на «перекресток», кто сказал, что здешняя захоронка с золотишком таится именно у болотца? Возможно, он в «кальку» третьего порядка заглянул. Может, ящики непосредственно в этой, на данный момент нулевой версии, где‑то под мостом затопили? Допустим, Прот действительно лицезрел вас, Екатерина Георгиевна, в аэропорту, следовательно, мальчик определенно пробил «кальку». На этом линейном векторе вы, Катенька, едва ли до современного аэропорта доживете. Почти девяносто годиков тому вперед. Если и дотянете, то не в джинсах будете прогуливаться, а под пледом в кресле‑каталке слюни пускать.

Черт, да как же можно продолжать операцию на основании галлюцинаций сумасшедшего мальчишки?

Катя машинально протерла затвор карабина от капель, упрямо плюхающихся с листьев осины. Поглядывая на пустынную дорогу, размышляла о мальчике. Чуждый он здесь. Глаза (все полтора) вечно перепуганные и, хм, слишком осведомленные. Пугающее сочетание, что ни говори. Сумасшедших и безумцев Катя видела неоднократно. С некоторыми была даже близко знакома. По большому счету, всегда очевидно, что крыша у индивида «поехала» или начала «подтекать». Прот, бедняга, и сам своего безумия боится. Кто знает, что именно его монастырские попечители старались вдалбливать в несчастную голову, но теперь мальчишка непрестанно вглядывается в глаза собеседника и жутко опасается в чужом взгляде отражение собственного сумасшествия разглядеть. Что там всякие пророчества да прорицания, ведь хочется здоровым быть. Нормальным. Свободным. В лес сходить за грибами, в пруду выкупаться, Жюля Верна читать. С девчонками похихикать. И так нелегко, когда у тебя одно плечо выше другого, да и шагаешь ты в основном по‑крабьи, боком. А тут еще непорочная блаженность да возможность в будущее заглядывать к тебе прилепились. Жалости Катя никогда бы не показала, – жалость человека уязвляет, даже когда человеку двенадцать лет и он на бракованного Буратино смахивает. Человек сам должен со своими проблемами справляться. Ну, полностью от чужой помощи отказываться тоже глупо. Только зря Прот поглядывает с надеждой заблудившегося щенка. Тетка, хоть и оружием обвешана, но, некоторым образом, и сама заплутала. Вытащить бы мальчишку из облавы. Только куда он потом денется? Вопрос.

Ох, двуличная вы особа, Екатерина Георгиевна. Мальчика норовите использовать, к собственной выгоде пристроить. Задание, оно, конечно, заданием, но дети должны оставаться вне игры. Не лежит душа пацана трясти, выжимать из него подробности о кладе, о видениях его вещих‑фантастических. Может, обойдемся, а?

Куда его деть? Разве что обратно в монастырь пристроить? Церковь о своей собственности широко болтать не станет, будут за мальчишкой присматривать, с голоду помереть не дадут. Травку и лес, конечно, только по большим праздникам будет видеть. Печально, но пусть его беды отсутствием свежего воздуха и ограничиваются. Переживет как‑нибудь.

Прапору дать нужно пинка в направлении Европы. Пусть в Париже тепленькое местечко займет, пока туда тысячи безработных офицеров не хлынули. В Париже наш Герман Олегович звезд с неба хватать не станет, но прокормится. Может, его какая‑нибудь вдовушка бальзаковского возраста пригреет. Француженки – бабы не сильно привередливые, в этом Катя могла лично убедиться. Так себе страна, по правде говоря. Ничего, все одно лучше, чем здесь сидеть, пулю ждать. Пашку нужно выпороть и домой спровадить. Пусть мамке помогает, культуризмом балуется да ейских девиц с ума сводит. Научить бы его подальше от политики держаться. Влетит ведь парень по дурости, открутят кудряву голову.

С девчонкой что? Может, пусть тоже при монастыре отсидится? Позволят ли порченой иудейке монастырским кровом воспользоваться? Черт его знает. Но не дело целым детским садом по лесу шляться. Попробуем пристроить.

Планы на дальнейшую кампанию? Золото – пошло оно в задницу. Для поисков золота пусть какого‑нибудь дьякона с экстрасенсорными способностями и склонностью к педагогике засылают. Если смотреть формально, недельные блуждания по окрестностям можно истолковать как плановые полевые мероприятия по изысканию сокровищ. Кстати, Прот абсолютно уверен, что никакого чудодейственного артефакта в спрятанных ценностях не имеется. Вульгарное золотишко и ювелирные цацки.

Пункт второй (по значимости, вероятно, первый и основной). Автор послания, запущенного в третье тысячелетие, не найден. «Нэма», как здесь принято говаривать. Бросать поиски сразу – нехорошо. Вышестоящее руководство подобную поспешность может не понять и не одобрить. Вернемся на исходные, то есть в город. Немножко подредактируем внешность, – одинокую даму вычислить труднее, чем отягощенную приметным кособоким дитем. Тихо‑спокойно погуляем по городу, глядишь, и на Писклявого наткнемся. План простенький, не слишком многообещающий, зато выполнимый. И стрельбы в нем будет поменьше. Хватит воевать с кем попало. Эта братоубийственная мясорубка – вообще нечто жутко удручающее… Надо же, как предки сглупили. Нет, нужно завязывать. Разве что хитрозадое псевдоказачество под руку подвернется… У‑у, уроды!

С листвы все капало. Катя шла между деревьев, стараясь огибать кустарник, но галифе все равно промокли выше колен. Пахло грибами, осенью и неуютной ночевкой. Нет, нужно в город двигать.

Сквозь влагу коротко потянуло дымком костра. О, обед – дело хорошее!

В лагере дрались: долговязый Герман, опрокинув на себя Пашку, пытался задушить, зажав горло сгибом локтя. Юный большевик яростно булькал и отпихивал оседлавшую его девчонку. Вита вцепилась в светлые красноармейские кудряшки, тыкала костлявым кулачком в нос парню. Хрипели и матерились все трое конспиративно, вполголоса. Опрокинувшийся чугунок залил полкостра. Прот в свалке участия почему‑то не принимал, сидел поодаль, горестно обхватив себя за щеки.

Катя двинула по ребрам прапорщика, проявляющего чудеса цепкости. Подхватив за шиворот, сдернула с груды тел девчонку и от души выдала носком сапога в бок крепкому Пашке. Мужская часть воинства, немедленно расцепившись, засипела и принялась корчиться на влажной траве.

– Он первым зачал! – придушенно завизжала Вита.

Катя встряхнула девчонку как мешок с тряпьем и безжалостно зашвырнула в кусты. Затрещали ветки, Вита, шлепнувшись вверх ногами, застряла между стволиков бузины, жупан неприлично задрался, явив задницу в синяках.

Катя шагнула к Проту. Мальчик держал себя за щеки, неловко пытался запрокинуть голову, из обеих ноздрей ручьем текла кровь. Катя опрокинула его на спину, сунула под затылок мешок:

– Замри, баран!

На дне ведра оставалась дождевая вода. Катя шмякнула мокрую тряпку на переносицу мальчишке:

– Прижми! Какого хрена чудить вздумали? Или просто погреться захотелось?

– Павел заявил, что у господского племени, как и у жидовского, руки заточены только гроши считать. А перед этим Герман Олегович сказал, что всем декретам пролетарской диктатуры место в нужнике на гвоздике. Германцы всех коммунариев оптом скупили и теперь…

– Ясно. С чего академическая дискуссия вспыхнула?

– Решали, кому за водой идти, – гнусаво признался Прот.

Катя подхватила с земли брошенный кем‑то карабин, щелкнула затвором, загоняя в ствол патрон. Мушка забилась землей, но сейчас это было неважно. Сообразительный Пашка побледнел и пополз поближе к кустам. Прапорщик держался за бок, мрачно следил за командиршей. В кустах поскуливала, пытаясь выкарабкаться, Вита.

– Вынули ее, живо! – зарычала Катя.

Парни повозились, извлекли девчонку. Щеку Виты украшала свежая длиннющая царапина. Катя шагнула к троице – все дружно отшатнулись.

– Куда пятитесь? Он начал? – командирша ткнула пальцем в Пашку.

– Он говорил, что… – всхлипнула Вита.

– Все ясно! – Катя сунула девчонке один карабин, скинула с плеча второй, впихнула в руки прапорщика. – Расстреливайте!

Девчонка открыла рот. Прапорщик подержал карабин как дубину и потянулся положить на землю.

– Куда? Стреляйте, я сказала! – зарычала Катя. – Поднять оружие! В лобешник цельтесь! Ну, живо!

Пашка стоял белый как мел. Вита с трудом удерживала карабин, ствол гулял, целясь, то в землю, то в колено юного большевика.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю