Текст книги "Выйти из боя. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Юрий Валин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 100 страниц) [доступный отрывок для чтения: 36 страниц]

– Хорошие папиросы подарили, – лейтенант смущенно улыбнулся. – Дай, думаю, попробую. Оно конечно вредно, но непосредственно в сложившейся обстановке…

Катя посмотрела на него и неожиданно попросила:

– Не угостите?

– Пожалуйста. Только я думал, и вы не балуетесь. Вы же вроде спортсменка, и вообще…

– Я редко курю. У меня муж сигары любил. И мне запах хорошего табака нравился.

– Сигары? Хм, виноват, – лейтенант чиркнул спичкой.

Катя выпустила струйку дыма и сказала, глядя на немцев на дороге:

– У меня муж погиб. Еще до войны. Я, лейтенант, старая тетенька.

– Какая же вы старая? – удивился лейтенант. – Вы, хоть и в копоти, а видно, что красивая. Очень красивая. Вы не обижайтесь, но прямо скажу – преступление таких девушек на диверсии посылать. Война кончится, совсем красивых людей в стране не останется.

– Ладно тебе, – Катя улыбнулась. – Останешься жив, дети у тебя очень красивые будут. Ты, главное, выживи. До Берлина еще далеко. А женщины – ерунда, любую подкоптить, куда симпатичнее меня станет.

– Вы, Катя, преувеличиваете. В смысле, преуменьшаете. Я красивых девушек видел. Я из Ростова.

– А я из Москвы. Так что уж поверь, женщин после войны тебе хватит. Еще привередничать будешь.

– Мне много не нужно. Одной хватит. Но верной.

Катя кивнула.

– Ты, лейтенант, умный. Я без шуток говорю. Прости, что с вами не иду.

– Да ты что? Ты же отвлекать остаешься. Если что… я в жизни себе не прощу. Ты уж не задерживайся, обойму выпустишь, и отходи.

– Вот тут, лейтенант, ты меня не учи. Я свое дело знаю. И не случится со мной ничего. Это я тебе обещаю.

– Ну и хорошо. – Лейтенант неумело затянулся толстой папиросой и заморгал от выступивших слез. – Давно воюешь?

– Я с перерывами воюю. Начала в 41‑м, под Львовом в 8‑м мехкорпусе. Потом там‑сям. Короткие задания.

– Хорошо, может, уцелеешь. Ты про мыс, – лейтенант мотнул головой в сторону канонады, – точно знаешь?

Катя потушила папиросу и тщательно затолкала окурок в щель между ракушечными кирпичами забора.

– Знаю. Ты, лейтенант, не жалей, что туда не пошел. Сегодня‑завтра, может, и пулю поймаешь, и в плен попадешь, но не жалей, что на Херсонесе не остался. Да не скалься ты, я про плен так сказала, чтобы не сглазить. Война есть война. Шарахнет по «чайнику», очнешься у фрицев. Это еще не конец будет. Вырваться можно, бежать, немцам вредить.

– Нет уж, последнюю пулю я для себя сберегу, – лейтенант с отвращением затушил папиросу. – Но до этого, надеюсь, немцев еще бить и бить. Что с армией на полуострове будет, а, Катя? Неужели не эвакуируют?

– Часть эвакуируют. Только не очень большую часть. Там ад будет, лейтенант.

– Я, конечно, понимаю, ты из разведки, но чего каркать? Командование управление сохранило. Укрепятся, снабжение наладят. Главное, стойкость и спаянность у частей имеется, воля к победе…

– Снарядов нет. Поддержки с воздуха. Завтра патроны и гранаты на счет, поштучно пойдут. Командование… Октябрьский и Петров уже в Новороссийске. Но связи с ними практически нет.

– А если эскадра новый десант высадит? Перейдем в контрнаступление. Немцы в городе еще не укрепились. Атакуем. В Новороссийске свежие части готовятся. Я неделю назад сам видел. Тыл вовсю работает…

«Не нужно лейтенанту в глаза смотреть. И вообще говорить ему ничего не нужно. Зачем ему знать, что через три месяца Новороссийск сдадут. Что немцы на Кавказ ворвутся. Что сюда, в этот город‑крепость, наши только через два года вернутся…»

Лейтенант все же заглянул в изумрудные глаза, все понял. Выругался одними губами.

– Ты не огорчайся, – пробормотала Катя. – Война. Мы их здесь еще расплющим, раскатаем по берегу. Не скоро еще, но всю 17‑ю армию с их Альмендингером говенным, считай, напрочь разнесем. С того же Херсонеса скинем, утопим. Но не сейчас.

– Откуда ты знаешь? – с тоской спросил лейтенант. – Такие сведенья нам с тобой не доверят.

– Как сказать, – Катя смотрела на дорогу, по которой теперь двигалась колонна усталых, но осчастливленных трудной победой немецких пехотинцев. – Есть такой отдел – научно‑технического анализа. У них специальная аппаратура имеется. Я тебе, конечно, больше ничего не скажу. Кроме одной даты – май 1945 года. Сможешь плюнуть в Шпрее. Это такая река в Берлине.

Лейтенант улыбнулся.

– Срок ты приличный взяла. Красиво врешь, убедительно.

– Я вру?! – Катя ухватила лейтенанта за петлицу, притянула ближе и, прошептав в ухо: – Ты сначала проверь, лейтенант, потом про вранье говори, – неожиданно чмокнула парня в небритую щеку.

* * *

Солнечный свет чуть померк, высоты вдоль дороги уже отбрасывали длинные тени. По шоссе теперь двигались повозки, запряженные утомленными медлительными лошадьми.

– Значит, по первому выстрелу, – напомнила Катя.

– Ох, Катерина, ты только не втягивайся. Иначе нам со стыда сгореть. – Половец пристраивал на спине набитый вещмешок.

В подвале нашлось полмешка картошки, теперь распределенной между бойцами, и несколько связок вяленых бычков. Полностью разобрали и патроны из цинка, прихваченного хозяйственным рыжим автоматчиком по дороге.

Лейтенант сумрачно посмотрел на девушку.

– Катя, действительно, без геройства, пожалуйста. Свое задание сорвешь. И вообще…

– Идите, товарищи опекуны. Я тут безо всяких «вообще» разберусь, – Катя насмешливо улыбнулась.

– Помереть и не встать, что за девушка, – вздохнул Половец. – Катерина, может, адресами махнемся? Я без всякого амурства, после войны встретимся, вспомним тот горький час…

– Отставить разговоры! – строго скомандовал лейтенант. – Построились.

Бойцы зашевелились. Катя помогла Половцу поправить лямки вещмешка.

– Ты, Жора, не хмурься, адреса у меня нет и не будет. Не положено нам.

– Жаль, аж высказать не могу, как жаль, – вздохнул боец. – Ну, счастливо, Катюша. Даст бог, свидимся.

Последним, морщась и опираясь на винтовку, поднялся Михалыч.

– Ну, шо, башенный стрелок? Хватайся за холку, – подставил плечо Половец. С другой стороны к раненому подстроился тощий боец, имени которого Катя так и не узнала.

– Погодь, Жора, – раненый отпихнул руку моряка и постарался выпрямиться. – Товарищ лейтенант, разрешите с девушкой остаться. Я ей подмогну. По горам‑то скакать мне сейчас никак несподручно.

– Разговорчики, – нахмурился лейтенант. – Отдохнул, хватайся за товарищей. И без пререканий.

– Товарищ лейтенант, – с отчаянием произнес Михалыч. – Я и с двумя‑то ногами еле ковылял. Сам замучусь и товарищей замучаю. Позвольте остаться. Винтовку я не хуже газовского движка знаю. Патроны есть, пропаду, так хоть с пользой.

– Мы пропадать права не имеем! – рявкнул лейтенант. – Вернуться обязаны и немцев с нашей земли полностью выбить. Так что молчи и…

Катя ухватила лейтенанта за рукав и оттащила в угол.

– Раненого лучше оставь.

– Нет! Мы своих не бросаем.

– Вы не в тыл отступаете. Вы на прорыв идете. Он вас свяжет, и пользы не будет никакой.

– Катя, ты знаешь, что с нашими ранеными фрицы делают? – прошептал лейтенант.

– Раненых всегда в тылу оставляют. Даже если это не тыл, а полная жопа. Ты за всех отвечаешь, лейтенант. Не упирайся рогом. Михалыч рядовой боец, не комиссар, не еврей, – может, и обойдется. Выбора у тебя нет. А грех я на себя возьму.

Лейтенант скрипнул зубами, но Катя уже повернулась.

– Михалыч, вот то окошко тебя устроит? Занимай позицию. По обойме и отползаем. Вдоль забора, там пролом в стене есть.

Раненый с тоской и благодарностью посмотрел на девушку и обессиленно сел на табурет.

– Двинулись, товарищи бойцы, – хрипло сказал лейтенант. – Время уже…

Домик опустел. Катя прошлась по прохладной, с низким потолком, комнатке, задвинула под стол пустой цинк из‑под патронов, глянула на круглые немецкие часы на запястье. Для профилактики нужно бойцам полчаса дать для выхода на исходные.

– Ну, как, Михалыч? Удобно?

– Как в театре, – боец сидел у низкого окошка, неловко отставив в сторону раненую ногу. – Вот уж не думал, что фрицы передо мной парад устраивать будут. Жаль, ни единого генерала не вижу.

– Время есть, может, генерал еще подъедет, – успокоила Катя. Сходив в соседнюю комнату, сняла с кровати подушку в застиранной ситцевой наволочке.

– Ох, ну совсем театр, – Михалыч морщился от боли, пока ногу устраивали на подушке. – Ты, Катерина, в каком звании? Или и правда из райкома, если не секрет?

– Сержант я, – машинально ответила девушка, глядя в окно. Движение на шоссе вроде бы стало реже.

– Вот дослужился, – криво улыбнулся Михалыч, – сержант‑девица под меня подушки подкладывает. Жорка обзавидуется. Спасибо, товарищ Катерина.

– Да всегда пожалуйста. Может, тебе еще чего хорошего сделать? Только интим не предлагай. Я неподмытая.

Михалыч засмеялся.

– Ну ты оторва. Пороть тебя точно некому.

– Пороть меня уже пробовали. Не помогает. Я мигом ответить в глаз норовлю.

– Это сразу видно, – согласился боец. – Кать, а водички нет? В горле аж скрипит.

– Воду ребята забрали. Яблочко хочешь?

Катя вышла во двор, дотянулась до кривоватого яблока на шелушащейся старой ветке. По шоссе проносились пустые грузовики. Немцы старались перебросить ближе к Херсонесу боеприпасы.

Девушка вернулась в дом, протянула обтертое о комбинезон яблоко Михалычу:

– Грызи. Какая‑никакая влага.

Боец разгрыз желтыми зубами яблоко, с блаженством заметил:

– Кисленькое. Катерина, а ты награды имеешь?

– Нет. Ранение имею. Благодарность от командования. Да, еще денежную премию получала.

– Тоже неплохо, – заметил Михалыч. – Я чего спрашиваю, вот у меня дома трое огольцов, сгину я теперь, ни похоронка не придет, ни пособие не дадут. Даже весточки, что я медальку сраную получил, и той не останется. Вроде и не было меня вовсе.

– Это ты брось. Лейтенант выйдет к своим, доложит, что ты добровольно отход остался прикрывать. Официально о тебе достоверно известно будет. Что да где, родные узнают. Лейтенант мне обещал. Да он сам не дурак, сообразит, что сказать.

– Когда они выйдут? Да и выйдут ли?

– Перестань. Лейтенант – парень упрямый. Тот рыжий, с автоматом, ловкий малый, в горах живо освоится. Остальные тоже ничего. Про Жорку и не говорю, одесситы, что то дерьмо, ни в воде не тонут, ни в огне не горят. Прорвутся.

Михалыч хмыкнул:

– И чего я тебе, девке, верю? Ты, Катерина, давно людьми командовать приноровилась?

– Да пришлось как‑то, – пробормотала девушка, продувая затвор «СВТ». – Я, Михалыч, как‑то целым замком руководила. С подсобными хозяйствами и прочей ерундой. Считай, обязанности председателя колхоза выполняла.

– Надо же, – удивился боец, аккуратно откладывая на узкий подоконник огрызок. – Видно, талант у тебя. Ну, пора, что ли?

– Сейчас достойную мишень выберем. Я ближе к откосу ударю, а ты цель высмотри у того поваленного столба. Пускай, суки, посуетятся…

На стене тикают часы. Гирька почти сползла до пола, давно хозяева домика ушли. Кровать без снятой подушки выглядит особенно жалкой. Пыльное стекло уже выставлено, в окно рвется горячий, пахнущий горьковатыми травами и пылью крымский воздух. Солнце склонилось, вечерняя дорога стала четче, видны лица, поскрипывают‑постукивают колеса, пылят сапоги. Копается под приподнятым капотом полугусеничного монстра водитель.

Верхние патроны в обойме «СВТ» зажигательные. Всего три штуки (дефицитная вещь), но сейчас можно их потратить с умом.

Все вроде сделано – лейтенант со своими наверняка уже на исходной. Немецкую финку на память ему отдала, полевые сумки с дурацкими артиллерийскими схемами и таблицами уговорила закопать за пустым курятником. Жору насчет фасонистой тельняшки предупредила – фрицам попадется, шлепнут моментально (моряков здешний вермахт ненавидит больше, чем комиссаров). Насчет татар еще раз напомнила. Пусть за националистку упертую считают, но, возможно, не попадутся. Вот Михалыч… Здесь ничего не сделаешь. Может, и уцелеет, если из дома выползет.

Михалыча девушка не видит, он в соседней комнатушке. Но стоило сказать: «Поехали!», отзывается щелчком затвора.

– С богом, Катя! – в голосе облегчение.

Есть крепкие мужики в деревне Залучье Тверской губернии.

Первую зажигательную Катя тратит на офицера, восседающего на облучке перекошенного фургона. Румын хоть, зато целый капитан…

…Исправно щелкает «СВТ». Катятся гильзы…

На дороге воцаряется бедлам. Пальба, пыль, тоненько вопит раненый, ржут лошади.

Что, выпендросы долбаные, баварско‑дунайские, – засечь кишка тонка?

…Засекли, когда «СВТ» доглатывала вторую обойму. Катя свалила шустрого штабсфейерверкера[60] и пригнулась, набивая магазин. Несмотря на ветхость домика, стены из мягкого ракушечника пули не пробивали. Изредка вжикало над головой, сыпалась старая штукатурка. Взводя затвор, девушка крикнула:

– Хорош, Михалыч, корячься быстрее во двор. Подстрелят…

Не ответил, но винтовка за стеной вроде щелкнула. Не разобрать – от дороги теперь захлебывались автоматы, треска много, но пули в основном по крыше лупят. Катя перекатилась ко второму окошку, задела этажерку, на голову свалилась темная старинная фотография. Ой, прости неведомый бородатый дяденька.

… – На, сука!!! – Автоматчик, что залег в кювете, ткнулся мордой в землю. Машину Катя все‑таки подожгла, – немцы отползали под защиту дыма. Какой‑то хорек залег за дергающейся на земле лошадью, садил из карабина в белый свет как в копеечку. Что, шнырь вагинальный, страшно тебе?!

Ой – свистнуло над самой макушкой. Хрен высунешься. Часы на стене полурассыпались, подбитая пулей кукушка свесилась на пружине, попыталась жалобно «кукукнуть» сквозь грохот выстрелов.

…Раненого Катя подобрать не дала, подстрелила обоих спасателей. Не хер ему было гранатами швыряться – все равно ведь не докинул. Геройство свое для защиты дойчлянда приберегите, ублюдки. Если, бля, из Крыма посчастливится убраться…

…Пальцы дрожали, патроны в горловину никак не желали лезть. Еще обойма…

…Грохнуло так, что стены дрогнули. Взрывная волна вбила внутрь остатки рам, осыпала каменным крошевом и стеклом. Серьезно. Это что же за «дура» по бедной девушке метит? Чуть с первого снаряда не достали. Кажется, хватит судьбу испытывать. «СВТ» поспешно застучала, выпуская пули в сторону затянутой дымом дороги. Нате! Нате, сучьи дети!

Где‑то вверху жутко свистнуло. Показалось, что весь дом разлетелся по камешку и поднялся в воздух. Катю бросило животом на этажерку, замысловатые тоненькие балясины беззвучно сложились. Уходи! Задняя стена дома с неторопливым, глухим треском завалилась. Клубы пыли заволокли срезанную под корень яблоню. Кашляя и волоча ненужную винтовку, Катя поползла к тому, что раньше было межкомнатной перегородкой.

– Михалыч, твою мать?!

Там была груда ракушечника. По двери ползли тусклые язычки пламени.

« Уходи немедленно!»

От страха свело живот. Свиста девушка не слышала, лишь предчувствие взвизгнуло: «Поздно!» Катя неповторимым усилием подсознания бросила себя в Прыжок. Мгновенно сгустилась звездная тьма Перехода. Нет, и на самом деле – поздно, сверкнул, кажется, прямо в мозгу, разрыв 50‑мм снаряда. Дом с подбитой кукушкой перестал существовать…

2

Люминесцентный светильник на потолке не горел, и комнату наполнял падающий из окна серый, то ли утренний, то ли вечерний свет. Даже простыни в этом унылом сумраке казались серыми, мышиными, сиротско‑приютскими. Собственно, какими им еще быть в госпитале?

Все‑таки утро сейчас или вечер? Серая свинцовость за окном скорее напоминала ноябрь или декабрь, но уж совершенно не разгар лета. Мерзкая погода. Вдруг там, снаружи, уже действительно осень? Значит… значит, лечение затянулось? Разнесло тебе черепушку так, что столярным клеем склеивали, скобочками сшивали. Блин, как же голова болит.

Мысли ворочались вялые, хилые, дистрофические, словно их и впрямь с полу соскребли и обратно к своду черепа скобами пришпилили. Хотелось пить. На тумбочке стояла дурацкая маленькая чашка в бело‑красный горох, но дотянуться до нее сил не было. Так, нужно собраться. В наших госпиталях запросто от жажды загнешься.

В палату заглянула толстая медсестра.

– Очнулась, что ль? Сейчас доктора кликну.

Подать кружку представительница самой милосердной профессии и не подумала. Катрин порядком обозлилась, – вот херня, уж и платят им сейчас прилично, а все морды будто у гестаповских ассистенток. Специально таких отбирают, чтобы военнослужащие в госпиталях не залеживались? Экое блядство!

Как обычно, злость заставила собраться с силами. Катрин рывком скинула ноги с койки, села, потянулась к кружке… Против ожидания, голова лопнуть не лопнула, только закружилась, но зато остальное тело повело себя весьма странно. На койке плоть, оказавшаяся неожиданно невесомой, не удержалась. Катрин мелкими шажками, раскачиваясь, засеменила по холодному полу. Из кружки, оказавшейся в руке, расплескалась вода. Чтобы не упасть, пришлось уцепиться за высокий просторный подоконник. Навалившись грудью на неровно выкрашенную белой масляной краской поверхность, Катрин с облегчением перевела дух. Вот, блин, балерина. По крайней мере парализовать тебя не парализовало. Уже успех.

За окном лежал снег. Темнели облезлые темно‑красные корпуса. Это куда же тебя, сержант, сунули? Явно не госпиталь генштаба, к которому приписан отдел.

Катрин глотнула воды. Пересохший рот не сразу ощутил вкус. Катрин поморщилась и отставила кружку. Они что, из ведра для дезинфекции питьевую воду черпают? Хлорки процентов двадцать. Хоть бы какую‑нибудь «Аква‑минерале» больным ставили. Скупердяи.

«Аква‑минерале»?

Катрин поняла, что ни о чем не думает. Не может. Стоит, прижавшись лбом и носом к холодному стеклу. Кончик носа ломило. Вот еще детство… Хотя приятно… Мысли‑то куда уплывают? Ну да, контузия. Возможно, и затылку досталось? Хотя повязки нет…

Голова болит. Сотрясение мозга. Теперь можно дурочкой стать. В Лесную школу переведут. Мама…

Фу, дерьмо какое! Бред, должно быть, остаточные явления. Жара нет. Скорее уж наоборот, ноги ощутимо мерзнут. Кстати, неудобно на цыпочках стоять. Почему, блин, на цыпочках?

Что теперь будет? Летом на дачу, наверное, не пустят…

Катрин уцепилась за спинку соседней, пустующей койки и направилась к раковине, над которой висело узкое зеркало. Ноги, заплетаясь и веселясь, несли куда угодно, но только не к раковине. Сколько же ты в «отрубе» провалялась? Наконец удалось уцепиться за фаянс, воняющий той же хлоркой.

Катрин бессмысленно разглядывала свои зеленые глаза, испуганно глядящие из мутного зеркала. Потускнели глазенки. Госпиталь никого не красит. Черты лица мелкие, невзрачные. Губы синие, кончик носа словно у поросенка.

Ниф‑Ниф, Наф‑Наф и Нуф‑Нуф…

Угу. Сама на себя не похожа.

Мысли ворочались с огромным трудом. Как будто именно в голову и кололи обезболивающее все эти месяцы, что без сознания валялась. Да что же это такое?! Что с тобой стало, благородная леди? Что за херня – плечи будто у мышонка, лицо не твое, руки – палочки?.. Почему же?..

Потому, что это не ты.

В голове прояснилось лишь на секунду, но Катрин ухватилась за четкую мысль, повисла на этой ниточке, изо всех сил стараясь не упустить…

Кажется, ее понесло обратно на койку. Было страшно, теперь Катрин отделяла свой страх от Второго страха. И нельзя сказать, что удвоенное чувство паники было легче пережить.

Нет, это не раздвоение сознания. Это двойное сознание. Не задался Прыжок.

Катрин начала неудержимо проваливаться в никуда. Та, что Вторая, – девчонка с худенькими руками‑палочками, громко всхлипывала в пустой палате. Ей тоже было очень страшно.

* * *

Катрин появлялась и исчезала. Появлялась на секунды, исчезала на часы и, кажется, даже на дни. Иногда приходили сны: дымное небо Крыма, запах разложения и гари, грохот разрывов. Сны пугали Напарницу. Были и другие сны: радостно прыгающий Цуцик, покойный муж, темные безлюдные леса, стены из древних камней, объятия веселой кровопийцы Блоод. И чудесные глаза, те, что Катрин привыкла называть вишневыми. Трусишка‑Напарница этих сновидений тоже пугалась, хотя и не так панически, как военных картин выжженного жуткого Крыма. Иногда младшая Напарница смущалась своих (общих) снов.

У койки часто сидела мама. На тумбочке лежали красивые апельсины с яркими ромбиками марокканских наклеек. Приходил доктор, Наум Маркович, утешал: «Закрытая травма головного мозга – дело обычное, но требующее покоя. Еще пару деньков понаблюдаемся, и на выписку…»

Что плела Напарница докторам и родительнице, Катрин не имела ни малейшего понятия. Моменты просветления были так редки, что не удавалось уловить ни суть происходящего, ни сориентироваться в мыслях девчонки. Катрин знала все, что знала Напарница, но подводил собственный неустойчивый рассудок. Плен. Самый странный плен в богатой на неприятности жизни сержанта Мезиной. Шаткий плен. Стоило осознать безнадежность ситуации, и панический страх уводил в небытие. Страх и паника обеих превращались в бессилье Катрин.

Попытки Прыгнуть, выпрыгнуть – пусть куда угодно, только бы оказаться в собственном теле, – приводили к немедленной темноте.

В краткие моменты «всплытия» Катрин чувствовала уже только тоску и отвращение перед мерзопакостной палатой. На соседней койке появилась маленькая девочка с простым и понятным сотрясением мозга. Малышка так стонала по ночам, что и Катрин, и Напарница мучились ужасно. Смотреть на маленькую мумию со сплошь забинтованной головой было тяжко.

Выписали Катрин и Напарницу в пятницу. Катрин уловила обрывок разговора – Наум Маркович бодро пожелал полнейшего выздоровления, заверил, что ночные кошмары скоро уйдут в прошлое, и посоветовал пить рыбий жир и вообще повышать иммунитет. Катрин чувствовала, как мама держит ее ладонь в своей руке. Шею щипали тесемки шерстяной шапочки.

Воздух парка Морозовской больницы был холоден и свеж. Порхали редкие снежинки. Шел декабрь 1975 года, и Катрин было двенадцать лет.

* * *

– …В эфире «Пионерская зорька». Дорогие ребята, все вы, конечно, знаете, что сейчас, подводя итоги девятой пятилетки, весь советский народ…

– Катя, иди, в школу опоздаешь, – сказала мама откуда‑то с просторной, пахнущей подгоревшей кашей кухни.

Пуговицы тяжелого дурацкого пальто застегивались чертовски неохотно…

Напарницу звали Катей. Не слишком‑то удивительно, – Катрин догадывалась, что совпадений и параллелей можно будет найти больше чем достаточно. Физическая природа Переходов, тем более совершаемых инстинктивным, без маяков, Прыжком, изучена была, мягко говоря, недостаточно. Поговаривали, что еще в тридцатых годах в Малоярославце был создан целый институт, начавший исследования по теории Переходов. Но потом навалилась война, и этот институт быстренько расформировали. Нужно было делать бомбы, радары и прочие нужные штуковины, а умных мозгов в стране не хватало. Впрочем, исследования по теории Переходов прикрыли практически во всех странах. Кое‑где оставались небольшие отделы, занимающиеся чисто практическим применением эффекта Параллели. Вроде отдела «К» ГРУ, будь он неладен. Катрин подозревала, что эта командировка станет для сержанта Мезиной последней.

Вообще‑то, все сложилось не так уж плохо. Будь Катрин в состоянии выбирать, могла бы отдохнуть в неторопливом детском бытии, полном предвкушения новогодних каникул и забавного противостояния с педагогическим составом 583‑й школы. Заодно можно было бы получить бесценные сведения о неизвестной ловушке Перехода. Но, увы, когда живешь хаотичным пунктиром, мало что можешь сделать. Да и сведения, которыми не с кем поделиться, представляют ценность лишь для фанатичного теоретика чистой науки. Фанатиком Катрин не была. Была несчастным сержантом, бесправной узницей неразвитого детского тела. С другой стороны… С другой стороны, ломкий пунктир просветлений сознания обрел хотя бы условную ясность. И иногда плененная контрактница отдела «К» ловила себя на обрывке некоего ощущения и понимала, что ей здесь нравится.

Итак – Екатерина Юрьевна Любимова. Год рождения – 1964‑й. Русская, образование пять классов (незаконченных) 583‑й средней школы г. Москвы. Учащаяся 5‑А класса вышеуказанной школы. Член Всесоюзной пионерской организации имени В.И. Ленина – партийный стаж 2 года (неполных). Сложение худощавое, волосы русые, рост и вес – хрен его знает (девочка не помнит). Характер псевдонордический (склонный к терзаниям, фантазиям, необоснованным опасениям и прочему самоедству). Парадоксально болтливая и одновременно замкнутая личность. Нет, не героиня. В разведку наша Катя пойти определенно побоится (хотя сдуру сигануть в снег с крыши второго этажа – это пожалуйста). Забавная она девчонка, в общем‑то.

Идти до школы было буквально три минуты. Катя топала не по тротуару – по тропинке, наискосок пересекая оставшийся на месте снесенных домов пустырь. Снег вокруг лежал белый и пушистый. Катрин, честно говоря, завидовала – в ее времена город таким чистым, морозным благолепием похвастать не мог. Вечная жижа реагентов, автомобильный смог и отвратительные дожди в новогоднюю ночь. Правы были пожилые тетки – раньше и снег был белее, и погоды здоровее.

Двенадцатилетняя «тетка» плелась в школу крайне неохотно. Первым уроком была алгебра, и у Кати с этой математической дисциплиной намечались антагонистические противоречия. Собственно, не столько с алгеброй, сколько с преподавательницей Ниной Георгиевной, по прозвищу Нинель, особой молодой и обладающей ярко выраженными садистскими наклонностями. Алгебра и геометрия (злобные древние сестрицы, подруги мрачного деда Евклида) были ни при чем – такой уж талантливой педагогшей Нинель уродилась. Но пятикласснице Кате садизм, как, впрочем, и другие половые извращения, был, к счастью, пока неведом.

Вот возьму и не пойду. Погуляю, потом дома посижу. Мама все равно на работе будет. Если соседи что скажут, совру, будто физкультуру отменили. По алгебре Нинель, что так, что этак, все равно двойку влепит.

«Еще чего, – прервала упаднические мысли Катрин, – потаскаешься по улицам с дурацким портфелем, сопли как минимум заработаешь. И соседи маме „стуканут“ наверняка. А уж Нинель‑то на радостях весь дневник не замедлит красными разводами вымазать. Ты алгебру на этой неделе уже прогуляла. Вали в школу, там тепло и яблоки. А тут – под минус двадцать. Нашла время по улицам шляться».

Зато грипп не заработаю. В школе многие болеют. Вот бы закрыли на карантин.

«И не мечтай. До каникул неделя осталась. Будут они отчетность эпидемией портить. Шагай. Подумаешь, Нинель какая‑то. Если на таких швабр внимание обращать, жить не захочется».

–  Гадина она. На каждом уроке пристает… – ответила Катя и спохватилась.

Нельзя сказать, что «напарницы» научились общаться. Никакого разговора, в принципе, случиться не могло. Просто иногда мозг воспринимал сигналы двух личностей практически одновременно, и соседки инстинктивно улавливали «хвосты» эмоций друг дружки. Катрин надеялась, что до клинической шизофрении и диагностируемого раздвоения личности «сожительство» тезок все‑таки не доведет. Очень будет обидно закончить свои дни в психушке. Впрочем, пока такая опасность не угрожала. Наслоения происходили лишь тогда, когда младшая Катя была совершенно спокойна, спала, дремала или глубоко о чем‑то задумывалась. Вот и сейчас девчонка испугалась, и Катрин немедленно соскользнула в ничто, в коем и пребывала большую часть своего здешнего (временного? безвременного?) существования.

* * *

На сей раз выбралась на свет божий (застойный, брежневский) Катрин довольно скоро. Урок закончился, одноклассники с шумом и гамом вылетали за дверь. Убитая горем Катя стояла возле учительского стола.

– Ну что, Любимова, делать будем? – Нинель закрыла дневник со свежевыведенной «парой» и сладострастно погладила полиэтиленовую обложку. – Полагаю, в четверти у тебя получится крепкая и уверенная двойка. Следующая четверть, третья, – решающая. Стыдно девочке на второй год оставаться, а, Любимова? Я понимаю, у тебя травма головы была, это сразу заметно. Но, между нами, ты ведь и раньше не блистала. Слабоумием страдаем, а, Любимова? Простейшее уравнение тебе недоступно? Даже Кузякин поднапрягся и сообразил. Хотела бы я знать, о чем думает твоя мама? Впрочем, мать‑одиночка, я понимаю… Меньше по экспедициям ездить нужно, побольше о ребенке заботиться. Ты, Любимова, требуешь контроля, ох как требуешь. Впрочем, что с тобой говорить. Маму твою я вызвала. Попробую побеседовать с нею в последний раз. И о Лесной школе мы с твоей мамой обязательно поговорим. Пора. Огорчаешь ты нас…

По молодому лицу Нины Георгиевны отнюдь не было заметно, что она огорчена. Наоборот, на губах садистски играла удовлетворенная улыбка. Ресницы, подкрашенные дубовой тушью «Ленинградская», лукаво опустились. Сладко тетеньке. Особенно когда малявки вот так носом шмыгают.

По щеке Кати потекла первая слезинка.

Стыдно. Мальчишки смотрят. Прохоров уже ухмыляется.

Катя дернула носиком, пытаясь удержать накатывающие слезы.

– Нина Георгиевна, я исправлю…

«Вот сука! Надо же ребенка так неприкрыто за нервы пощипывать. Бля, фрау Треблинка доморощенная. Видали мы таких. Вот доебалась. Тебе бы десяток самцов, пусть протянули бы так, чтобы перверсии изо рта вместе с зубами повылетали. Гнида, твою… Сегодня могла бы и трояк поставить. Видела ведь, как девчонка у доски изнывала…»

– Исправишь? Ну, попытайся, Любимова, – Нинель склонила голову к плечу, жадно смотрела в залитые слезами зеленые глаза, уже предвкушая следующую экзекуцию. – Но сомневаюсь я, Любимова, очень сомневаюсь. Ну, раз ты просишь… Скажем, в пятницу. Выйдешь к доске. По новой теме спрошу. Договорились? Вдруг хоть одну двойку умудришься закрыть.

«Бля, до пятницы всего два дня. Да еще новая тема. Какая на хер новая, когда тут еще сентябрьские способы решения задач в голове не задержались? Благодетельница, твою харю мандавошью…»

Катя всхлипнула.

По новой теме? Опять двойку вкатит. Прогуляю. Пусть на второй год оставляет.

Катя совсем выпала, и Катрин решительно взяла управление на себя:

– Ой, спасибо, Нина Георгиевна. Я обязательно исправлю. Вы только мне одно решение уравнения покажите. Я на нем застряла, из‑за этого все.

Нинель моргнула. Удивилась.

– Уравнение? При чем здесь уравнение, Любимова? Тебе бы с уравнениями прошлого года справиться…

– Нина Георгиевна, ну, пожалуйста, – заканючила Катрин.

Математичка удивилась еще больше. Мальчишки, торчащие за дверью в коридоре, переглянулись. Обычно Катька Любимова стояла, опустив голову, глотала слезы, до безнадежных просьб и унижений не опускалась. Допекла Нинель.

Нина Георгиевна тоже с торжеством глянула на дверь. Любила Нинель иметь аудиторию. Показательная порка – это вам не какая‑нибудь душещипательная беседа.

– Хорошо. Зайди ко мне после пятого урока. Только у меня будет строго пятнадцать минут. Я свое личное время на всяких тупиц тратить не намерена.