Текст книги "Точка падения"

Автор книги: Юрий Бурносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Эй, там! Обзовись! – крикнул он.

В кустах затихло, потом тихий голос еще раз выругался и спросил:

– Мужики, вы, что ли, живые? Настоящие?

– Какие надо, – ответил я. – Тебе велели – обзовись. Иначе стреляем.

– Не стреляйте, мужики! – завопило в кустах. – Это же я, Скунс!!!

Мы с Соболем переглянулись и поняли, что сюрпризы для нас никогда не закончатся.

Глава двадцатая
Явление Скунса

Человек сидел на вывороченном могильном камне и, буквально трясясь, жевал питательный соево-зерновой батончик, презентованный Соболем. Изредка он опасливо посматривал по сторонам, благодарно – на нас, шумно глотал и откусывал новый кусок.

Это был редкий обитатель Зоны по кличке Скунс. Редок Скунс был не тем, что чересчур вонюч (хотя и это было правдой, мылся он редко); дело было в другом – Скунс являлся бродячим торговцем. Он таскался по более-менее спокойным местам, если таковые в Зоне вообще имелись, и покупал-продавал-менял все, что попадалось. Курс у Скунса был свой, малопонятный – мог приобрести буквально валяющийся под ногами артефакт за внушительную сумму, а мог на какую-то редкость покачать головой – дескать, не надо нам такого добра.

Вместе со Скунсом обычно передвигались двое телохранителей. Иногда они менялись, в последний раз я видел рыжего коротышку по прозвищу Ганс и здоровяка, именуемого Гицель. Четвертым членом команды был носильщик – на редкость тупое существо, прозываемое Промокашка. Любопытно, что в обычном мире Промокашка в свое время занимал какую-то довольно высокую должность: уверяли, что он был директором крупной птицеводческой фабрики, но крупно проворовался и подался в бега. По своей уже упомянутой невероятной тупости и трусости в сталкеры он не попал, но его пригрел Скунс, питавший неясную страсть ко всяческим уродам. Промокашка таскал на себе весь Скунсов груз, а остальные двое его оберегали.

Но сейчас Скунс был совершенно один. Более того, голодный, оборванный, малость израненный и совершенно перепуганный.

– Упырь… – пробормотал он с идиотской улыбкой. – Упы-рик… Черненький ты мой…

Я, между нами, вовсе не против, если меня называет Упыриком или Черненьким кто-то из городских танцовщиц, женского обслуживающего персонала комендатуры и прочих служб для гостей нашего города опять же женского пола. Они такие забавные – им всегда интересно, все ли у меня черненькое…

Но чтобы Скунс…

– Давай теперь целоваться, – буркнул я, но Скунс не уловил иронии. Он проглотил последний кусок батончика и действительно полез с объятиями. Я его отпихнул. Скунс не обиделся.

– Ты чего здесь делаешь?! – спросил Соболь.

– Прятался, потом не смог больше, вышел. Думал, к Тёмным пойду, черт с ними, – объяснил Скунс, запоздало приводя себя в порядок. Его комбинезон буквально висел клочьями, потому он не особо преуспел.

– От кого прятался-то?

– В последний раз – от снорка. Еле-еле отогнал… патроны кончились, но он ушел.

– А где автомат твой? – спросил я.

– Там, в трубе валяется… – махнул рукой Скунс.

– В какой трубе?

– Так я в трубе прятался. Ну, такая… под шоссе. Бетонная. Говно по ней всякое стекает.

– И долго?

– А я считал? Посижу-посижу, задремлю… зашуршит чего – вскинусь… Тёмно – значит ночь, светло – день, а там черт его знает. Припасы кое-какие были… Кончились… А ребят моих того… Положили… И Ганса, и Гицеля… и Промокашка сгинул… хотя он, кажется, меня бросил и удрал, собака худая. Ладно, с ним-то я и потом разберусь.

– Кто положил-то?! – опешил я. Скунса при всех его омерзительных чертах принято было не трогать, вроде как юродивого, вместе со всей командой.

– Суки какие-то… – вздохнув, сказал Скунс. – Бандиты. А может, Тёмные и положили. С них станется. Еще и ПДА не работает, связи никакой… Ложись и помирай. Я и вылез: пойду, думаю, к ним, лучше пускай добьют, чем так вот, в трубе…

Скунс утерся рукавом и снова тяжело вздохнул. Печально эдак, с театральным надрывом.

– Пошли, ладно. А то там наши волнуются, – сказал Соболь.

– Какие еще ваши?! Так вы не вдвоем?! – удивился Скунс.

– Если бы… – мрачно проворчал Соболь.

Мы прошли обратно тем же путем, мимо скелета в щегольских калошах, мимо братской могилы, мимо руин будочки сторожа. Место, где валялось золотишко, я на всякий случай запомнил – вдруг так и пролежит, а я потом подберу, когда буду посвободнее. Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить!

Скунс приободрился, топая рядом, но когда увидел, сколько народу сидит возле входа на кладбище, выдал очередную матерную тираду. Я хотел было сказать, что здесь дети, но не стал – они по пути уже и не такого наслушались, пусть привыкают.

– Это еще кто?! – спросил Скунс.

– Это еще кто?! – спросила начальственным тоном капитан Заяц. Судя по всему, за мое недолгое отсутствие она нацелилась в комиссары отряда.

– Человек божий, – сказал я. – Обшит кожей.

– Здорово, Скунс! – радостно заорал Аспирин, оттеснив капитана. – Здорово, чува-ак! Ты чего тут?

– Да попал, бля… Потом расскажу. Прятался вот, видишь. Хорошо, на вас натолкнулся, – пояснил Скунс, неодобрительно разглядывая пассажиров. Один из гомиков заулыбался и приветливо помахал ему рукой, что Скунса окончательно добило.

– Ты где этот балаган насобирал?! – спросил он вполголоса. – Упырь, ты чё?!

– Самолет тут неподалеку упал, – скучным голосом сказал я. – Вот они все выжили. Веду их к Периметру.

– На хрена?!

– За бабки.

– А-а… – Скунс несколько успокоился. Решил, наверное, что с головой у меня более-менее в порядке, раз про деньги помню.

– Прятался, говоришь?! А жрал чего? – спросил Аспирин с неподдельным интересом. Жратва старину Аспирина всегда привлекала; прилети к нам инопланетяне на звездолете и попадись Аспирину на глаза, он в первую очередь поинтересовался бы, чего они жрали по пути и что жрут обычно дома. И нет ли у них чего пожрать с собой, а то он как раз малость проголодался. И Аспирина пригласили бы в звездолет, накормили, и он спустился бы по трапу «с во-от таким пузом!», и так человечество установило бы контакт. А еще скорее инопланетяне свалили бы с Земли, прикинув, что таких братьев по разуму хрен прокормишь.

– Чего я только не жрал, – развел руками Скунс. – Оголодал совсем…

Аспирин тут же протянул пластиковый контейнер с самолетным салатом. Скунс оторвал защитную пленку и зачерпнул салат пальцами, по которым потек майонез.

Некоторое время все смотрели, как Скунс ест; большинство с отвращением или интересом, Аспирин – с умилением. Вот, мол, как хорошо человек кушает! Во-от с таким пузом щас станет!

– Да, спросить хотел… – промямлил Скунс, облизывая ладонь. – Чего ПДА не работают?! А то я забрел куда-то, сам не понимаю куда, а посмотреть негде… Сломался, что ли? Дайте на секундочку свой, а?

– Не мороси. Звездец ПДА, – коротко объяснил Пауль. Скунс не удивился, выскреб пальцем зелененькую горошинку из уголка контейнера.

– Ничего, если я с вами? – спросил он. – Вы-то небось знаете, куда идете…

– Куда ж тебя девать… Все, привал окончен! Кладбище обходим! – велел я.

Все стали собираться, капитан Заяц подошла ко мне и поинтересовалась:

– А что там такое? Ну, на погосте?

– На самом деле ничего, кладбище и есть кладбище. Но место неприятное. Лучше обойти.

– Послушайте, как вы здесь вообще ходите, в этой Зоне? Это, наверное, очень опасно… Не каждый решится, нужно быть, наверное, особенным человеком, да?

Елки, да она со мной заигрывает! Определенно заигрывает! Если пацан-снайпер видел во мне благородного спасителя сирых и убогих, то капитанша, судя по всему, обаятельного бандита, который зубами рвет кровососов и соблазняет спасенных красавиц.

– Сегодня в Зоне довольно спокойно, если вам интересно, – сказал я. – И еще – вы не в моем вкусе, капитан. Не ценю я женщин в теле. Да и некогда, если честно.

– Вы о чем?! – изумилась она.

– Если я ошибся – прошу прощения. В любом случае проехали.

Заяц возмущенно фыркнула, поправила одеяния и отошла в сторону.

Обойти кладбище оказалось делом нелегким – тропинок никаких вокруг не было, сплошь заросли крапивы, в которых валялись ржавые остовы давно истлевших венков, фрагменты могильных оградок, всякий кладбищенский мусор типа бесцветных пластиковых цветов и битой стеклопосуды. Пробираться через эту полосу препятствий пришлось хитро: впереди Пауль, на время передавший бюреров профессору, и Скунс, вынужденный отрабатывать жратву и защиту, чистили дорогу. Далее следовали Соболь и Воскобойников, прикрывающие их в случае беды огнем, затем – пассажиры и следом все остальные, в том числе я.

Хотелось спать. От крапивы пахло солнцем, борщом и летом, деревья успокаивающе шумели, и я большим усилием воли отгонял дремоту, пытаясь представить, куда идти дальше и где остановиться на ночлег. Необходимо было найти какое-то здание, хоть сарай… Всё-таки женщины, дети и раненый – сами-то мы под любым кустом можем, дело привычное. Тем более я чувствовал, что нам светит выброс. И, видимо, скоро. Я это еще возле упавшего авиалайнера почуял, а теперь предчувствие усиливалось…

Интересно, как там Бармаглот? Сейчас я ему даже позавидовал слегка: лежит себе в уютном домике, дрыхнет небось… Водяру потягивает. О ком ему беспокоиться, кроме себя? О нас разве что.

Ладно, господь с ним, с Бармаглотом. Надо думать, где квартировать. Отсутствие ПДА очень сильно мешало – местность вроде бы и знакомая, но кладбище это… Не помнил я тут никакого кладбища. Конечно, я не претендовал на стопроцентное знание Зоны и тем более этой ее части, но кладбище не припоминалось.

Я посовещался с Аспирином.

– Слушай, чува-ак… – сказал тот задумчиво. – Кладбище я тоже не помню, ну и черт с ним, может, внимания не обращал, оно ж заброшенное еще до Зоны было. Но мне лично кажется, что тут деревенька была. К тому же кладбище далеко от жилья не делают, чува-ак.

– Это я и без тебя знаю, – досадливо отбрасывая повисший на крапиве букет пластмассовых ромашек, сказал я. – Вопрос в том, в какой стороне эта деревенька. Мы-то по дороге шли от оврага, по пути ничего не было даже отдаленно похожего.

– Дома вижу! – крикнул Соболь, прекратив тем самым наши рассуждения.

Мы вышли ко второму входу на кладбище. Он выглядел более цивилизованно – за забором угадывались довольно свежие могилы, в смысле, не допотопные-дореволюционные. А от ворот полого уходила вниз поросшая травой, но вполне угадываемая дорога, ведущая к утопающим в зелени крышам, ярко освещенным садящимся солнцем.

Понятное дело, что там, где человек долго не живет, всегда стремится поселиться что-нибудь иное. К тому же слишком жизнерадостным своим видом деревенька доверия вовсе не внушала. Крыши проваленные, телеграфные столбы – покосившиеся, как и полагается, но все равно она выглядела… слишком ярко, что ли. Чересчур приветливо. И ночевать в этой деревеньке мне не хотелось, ой как не хотелось. Даже с братьями-сталкерами не пошел бы я туда ночевать. Не то что с этим передвижным народным театром.

Что-то подобное испытывали и остальные.

– Там что же, неужели люди живут? – осторожно спросил Бернштейн.

– Жили. А может, и сейчас живут. Только уже не люди, – ответил Пауль. – Есть тут городок Припять, там такие на чертовом колесе катаются. И в кинотеатры ходят.

– То есть? – не понял Бернштейн. – Что вы имеете в виду?

– Нет там людей, – отрезал я. – Но деревня эта мне не нравится.

– Мне тоже, – покачал головой Пауль, снова принявший от профессора клетку с бюрерами. Я отметил, что Скунс с любопытством косится на брезент и прислушивается к исходящим оттуда неприятным звукам, но спросить пока стесняется.

– Но нам ведь нужно где-то ночевать, – сказал Бернштейн. Его поддержала капитанша:

– Люди устали, Константин. У нас раненый, им необходимо серьезно заняться. На ходу всего не сделаешь.

– Я разве сказал, что мы не будем ночевать? – спросил я. – Вон там. Там будем.

Все уставились на кирпично-бетонную коробку чуть правее деревеньки, в низине. Черт их знает, что они там собирались строить до катастрофы – может, подстанцию какую, или коровник, или насосную станцию… Я не очень разбирался в аграрной архитектуре, но построить успели много, и здание выглядело внушительно, крепко. Стены, крыша, что еще нужно. Рядом стоял накренившийся бульдозер, чуть дальше – вагончик, в которых обычно живут строители, рядом с вагончиком – «КамАЗ» с бетономешалкой.

– Это же руины, – скривилась Заяц.

– Это не руины, а вполне приличное укрытие. Отелей с кондиционерами, гидромассажем и рестораном здесь нет. Если вам не нравится, отправляйтесь вон в деревню. Только оставьте мне адрес родных, я им потом напишу.

Мои слова если и не вразумили, то как минимум заткнули капитаншу.

– Ждите тут, – сказал я, но Аспирин замахал руками.

– Чува-ак! Ты гонишь! Дай-ка мы сходим вон с Паулем, а ты посиди, отдохни, постереги.

– Ага, – поддержал Пауль. – Не мороси, Упырь. На-ка тебе, чтобы не скучно было.

С этими словами он вручил мне клетку. Я пожал плечами и сел, прислонившись спиной к воротному столбу и слушая, как бурчат под брезентом бюреры. Остальные тоже стали располагаться на минипривал, опасливо посматривая вокруг. Ко мне подошел профессор, опустился на корточки. Как-то я его потерял из виду в последнее время, да и неудивительно – слишком много народу вокруг, я к такому в Зоне не привык. Не успеваешь всех в голове и тем более в поле зрения удерживать.

– Как они там? – спросил заботливый Петраков-Доброголовин, щелкнув толстым пальцем по брезенту.

Я заглянул внутрь – на меня уставились четыре злобных глазика.

– Живы.

– Хорошо, – сказал профессор. – Это хорошо. Может быть, их покормить пора?

– Потерпят, – махнул я рукой. – Не сдохнут.

– А кто там у вас? – не выдержал Скунс, прислушивавшийся к нам. – А кофеварка зачем прикручена?

– Не твое дело, – сказал я.

– Да ладно тебе, Упырь! Вижу ведь, поймали кого-то. Сдохнут же.

– Не сдохнут.

– Как хочешь, – обиделся Скунс и вроде бы задремал. Я и сам прикрыл глаза. Стало тихо, спокойно, садившееся за холмы солнце приятно пригревало, совсем рядом еле слышно перешептывались спасшиеся пассажиры… Все это убаюкивало, и я встряхнул головой. Потом достал флягу, отвинтил крышечку, сделал несколько глотков. И напрасно: видимо, эти пятьдесят граммов спирта стали той соломинкой, которая сломала спину верблюда. Стоило мне снова всего на мгновение закрыть глаза, как я погрузился в сон. И спал, казалось, долго-долго, пока меня не разбудил истошный визг.

Глава двадцать первая
Перепеленка

Визжала мама Ирочки. Та самая блондинка, что чуть не влетела в «жгучий пух» возле самолета. С тех пор она вела себя прилично, и я уже совсем забыл о том инциденте. Ни дети, ни родители на последнем переходе не шумели, я подсознательно свыкся с мыслью, что они прекрасно понимают, что не в лесу на шашлыках. Бабочек ловить не побегут.

Я смотрел на нее, протирая слипшиеся глаза, а Соболь держал маму за плечо, периодически встряхивая, и рычал:

– Ты слышал, что эта сучка говорит, а?! Ты слышал?!

– Стоп. Что случилось?

– Ирочка! Ирочка моя… потерялась! – прорыдала мамашка. Я хотел уточнить, когда и как, но блондинка забилась в истерике, и Соболь поволок ее прочь, бросив мне:

– Погулять она ее отпустила, а сама краситься села! Тварь… убил бы!

Я резко сел, покрутил головой, так, что хрустнули шейные позвонки, и начал медленно наливаться злобой. Это про таких абсолютно точно было придумано: «Скажи отцу, чтоб впредь предохранялся». Чертова барби! Краситься ей вздумалось. В Зоне! Для кого, интересно?!

– Я расскажу, – сухо сказала другая мама, мальчиков Бори и Сережи с разбитыми носами. Ну, та, что похожа на строгую жабу из мультфильма.

– Рассказывайте, – кивнул я, безуспешно пытаясь проморгаться со сна.

– Там особенно нечего рассказывать. Меня, кстати, зовут Вероника Сергеевна.

– Очень приятно, Константин.

– Я в курсе, – поджав губы, известила Вероника Сергеевна. – Так вот, Марина отпустила Ирочку погулять, сама… м-м… занялась внешностью. Ирочка играла с Борей и Сережей у меня на виду, я с Борей отошла, ему захотелось в туалет, а потом подошел Сережа. Он сказал, что Ирочка ушла.

– Куда ушла?

– Он не знает. Она звала Сережу и Борю с собой, но у меня воспитанные мальчики, они не решились без спросу. А когда Сережа подошел спросить разрешения, Ирочки уже не было, – развела руками жаба.

Я огляделся – Аспирин с Паулем еще не вернулись, да и, судя по солнцу, спал я минут пять. Десять от силы. Ребенок не мог уйти далеко, хотя…

– Серый, иди-ка сюда, – позвал я пацана. Тот послушно подошел. Я опустился на корточки и взял его за плечи.

– Слушай, Серый. Вспомни, что Ирочка говорила. Куда она хотела пойти?

– Она не сказала, – серьезно глядя на меня, сказал Сережа. – Она говорит, пойдем со мной. Я говорю – нельзя, мама сказала далеко не уходить без взрослых. Она дразниться начала – «забоялись!».

– «Трус-трус-белорус» говорила! – обиженно влез Боря. – А я не белорус, я украинец!

– Отстань! – оттолкнул его Сережа.

– Серый, постарайся вспомнить, – настаивал я. – Это очень важно. Что она еще говорила?

– Я слышал, я! – опять втиснулся Боря. – Дядя негр, она говорила, что к дедушке пойдет!

– К какому дедушке?! Почему ты не сказал сразу?! – воскликнули мы одновременно с мамой-жабой Вероникой Сергеевной.

– А меня не спрашивали… Вон Сережка влез и говорит, меня никто не спросил… – мстительно поведал Боря.

– Говори скорее, что за дедушка! – рявкнул я, отпуская Сережу и хватая Борю. Боря не испугался.

– А автомат дадите подержать?

– Дам!

– Дедушка в пальто. Он из леса вышел, в деревню позвал. Говорит, там у него домик. Ирочка нас звала в домик, Сережка пошел у мамы разрешения спросить, а они без нас ушли. С дедушкой.

У меня опустились руки. За спиной присвистнул Соболь; я обернулся и увидел, что золотистоволосая Марина валяется у ворот без чувств.

– Не сдохнет, очухается, – безжалостно сказал Соболь. – Угробила дочку, сука.

– Что происходит? – тут как тут появилась капитан Заяц.

– В самом деле, объясните. Может, еще не поздно… – Это был уже профессор. – Почему сразу «угробила»? Прошло совсем мало времени, и мы можем…

– Излом ее забрал, – с готовностью объяснил Соболь, прервав Петракова-Доброголовина. – Так что искать уже никого не надо.

Вероника Сергеевна заплакала, даже не спросив, кто же такой этот Излом. Захлюпала и бойкая капитанша, чего я, признаться, не ожидал.

– Может быть, всё-таки не поздно? – спросил печально лейтенант Воскобойников.

Я молча взглянул в направлении недостроенного здания. Аспирин и Пауль шустро поднимались по склону холма; Аспирин, приметив, что я смотрю, помахал рукой. Видимо, со зданием все в порядке.

– Автомат давай, – велел Боря, дергая меня за штанину.

– Потом! – отмахнулся я.

Боря возмущенно засопел и с видом: «я так и знал, что надуют», отошел в сторонку.

– Так, – сказал я. Помолчал, повторил: – Так. Офицер, ты за старшего – пока Аспирин не подойдет. Любого, кто не наш, если выйдет из лесу или с кладбища, – вали без предупреждения. Понял? Человек, не человек – одна малина.

– Так точно, – отозвался Воскобойников. Он, кажется, обрадовался, поняв, что мы всё-таки собираемся отправиться на поиски Ирочки. – Может, я тоже с вами?

– Сидеть, – грубо одернул его я. – Сами разберемся. Если через… через сорок минут нас не будет, пусть Аспирин уводит вас. Соболь, давай-ка на всякий случай проверим эту деревеньку.

– Пошли, – просто сказал Соболь.

Мы спускались по дороге. Я машинально поддел ногой какой-то валявшийся в пыли сельскохозяйственный штырь, потом так же машинально заметил справа от дороги небольшой и на редкость красивый «каменный цветок». Подбирать не стал – радиации и без него хватает, а защита от пуль и аномалий меня в данный момент волновала в очень незначительной степени.

– Смысла идти, конечно, нету, – сказал Соболь как будто сам себе.

– Да я тоже сначала так подумал. Но Излом – тварь неожиданная.

– Это ж ребенок…

– Кто его знает. Излома то есть. С ним можно договориться.

– Сталкеру. А это – ребенок, Упырь. Он ее жрет уже, сам ведь знаешь. Косточки обгладывает…

– Видишь ли, Соболь, а если он ее специально увел? Если ему от нас что-то нужно?

– Думаешь?

– Все может быть…

Я перешагнул неширокую глинистую промоину, в которой валялся еще один «каменный цветок». Эльдорадо, поди ж ты. А если тут вокруг пошарить?

– Если бы он вышел прямо к нам, мы бы его опознали. И завалили бы, понятное дело. Если бы он попытался докопаться до кого-то из пассажиров – те тоже не дураки, понимают, что кто попало по Зоне не ходит, нас бы позвали. Потому Излом поступил хитро – подманил девочку.

– И увел в деревню?

– Пацан же сказал, что в деревню. Домик у него там, у мудака паршивого…

– Проверим. Хорошо, если так.

– Еще неизвестно, что ему нужно…

Деревенька тем временем приблизилась. Вернее, мы приблизились к деревеньке.

Самый крайний дом стоял отдельно – на хуторе. Аккуратный штакетник с блестящими шляпками гвоздей. Новенькие крынки висят на штакетнике, типа сушатся. Калитка приветливо распахнута, за ней дорожка – присыпана чистым песочком, выложена по краям ровными булыжниками. Ведерко у колодезного сруба, блестящее цинковое. Наливные яблочки на ветвях в ухоженном садике. Веранда свежеокрашенная, на ней – кресло-качалка с пледом через подлокотник. Хорошо иметь домик в деревне! Травка на хуторе была ровненько подстрижена, и за штакетником тоже – примерно на метр. Словно кто-то склеил модельку хутора из набора для железной дороги – бывают такие, для любителей, и поставил сверху. Вокруг – сплошное сорняковое буйство, примерно как крапивная оккупация вокруг кладбища. Причем ощущение было, что все известные виды сорняков злобно рвались на территорию хутора, наседая друг на друга, переплетаясь корнями, побегами, плюясь спорами и что там у них еще бывает. Трехметровые стволы борщевика оплетали какие-то красно-бурые лианы, репейник торчал вперемежку с камышами.

Я помню примерно такую же историю, когда мы с Аспирином шарились по хуторам в поисках… не важно чего. У одного дома стены лежали на все четыре стороны. Натурально – каждая стена словно упала наружу. Крыша при этом непонятно куда делась. Только фундамент невысокий стоял, бетонный, досками покрытый. Доски причем свежие. И коврик на полу, такой самотканый, деревенский. Как новенький, между прочим. Сбоку от коврика – дыра в погреб. Крышки от погреба тоже нигде не видно. А в погребе на полках – бутыли и банки. Соленья всякие, огурчики-помидорчики, грибочки. Аж слюнки потекли. И пересохли тут же – когда там зашевелилось, в погребе этом, заворочалось что-то. Поэтому Аспирин быстро бросил вниз гранату, и мы отнюдь не стали дожидаться, чтобы посмотреть, что из этого получится.

Конечно, и в этот красивенький дом мы с Соболем соваться не стали. А вот остальные дома в деревне были нормальные. Ну, в том смысле, что какими они должны были стать после стольких лет: покосившиеся развалюхи с гнилыми крышами, обвалившимися кирпичами, заросшими напрочь бывшими огородами. Хотя все равно то там, то здесь попадались неожиданности – из осыпающейся штукатурки торчала блестящая, словно новенькая арматура, жизнерадостным рядком стояли глиняные горшочки, чистенькие, словно их только что протерли влажной тряпочкой. Улица, которая шла между домами, тоже на удивление не заросла бурьяном. Даже колеи были видны, от телеги, правда. А сама телега стояла в конце улицы. Тоже с таким видом, словно ее вот только загрузили новыми крынками, чтоб на базар свезти. Гончары здесь жили, что ли? Ничего такие горшки, красивые. Сейчас таких уже не делают.

И тут я услышал голос.

Унылый женский голос, который монотонно, совсем без выражения и даже намека на ласку, пел:

 
Баю-бай, баю-бай,
Ты, собачка, не лай,
Ты, собачка, не лай,
Нашу Машу не пугай.
И в дудочек не гуди,
До утра не разбуди.
А прийди к нам ночевать—
Нашу Машеньку качать.
Баю-бай, баю-бай,
Ты, собачка, не лай.
Белолапа, не скули,
Нашу Машу не буди.
Ночка темная, не спится,
Наша Машенька боится.
Ты, собачка, не лай,
Ты мне Машу не пугай!
 

Мне стало не по себе. Голос на мгновение прервался, после чего так же уныло и монотонно завел:

 
Наша перепёлочка
Старенькая стала,
Ты ж моя,
Ты ж моя
Перепёлочка…
 

– Блин, – сказал Соболь. – Может, кто-то с самолета? Ушла баба с места аварии, с ребенком… Сюда забрела.

Маловероятно, но могло и такое случиться. Я прислушался – пели в ближайшем доме, некогда солидном, сложенном из силикатного кирпича, но ныне полуразвалившемся. Я прокрался вдоль стены и осторожно заглянул через окно внутрь. При ближайшем рассмотрении это оказался уже и не дом, а просто четыре стены с выгоревшей крышей и сломанными внутренними перегородками. Посередине горел костер, над которым на рогульках висел котел, сделанный из обрезанной металлической бочки, с ушками из стальной толстой проволоки. На стуле у огня кто-то сидел – видимо, это и была женщина, поющая колыбельную, потому что больше я не увидел никого.

Соболь сделал мне знак – «входить?». Я покачал головой и присмотрелся – нет, действительно в доме больше никого не было.

 
А у перепёлочки
Заболели лапки,
Ты ж моя,
Ты ж моя
Перепёлочка…
 

Я показал Соболю – «давай». Он вошел внутрь, заняв место в углу. Женщина не обратила на его появление никакого внимания, продолжая свою страшную колыбельную:

 
А у перепёлочки
Заболели детки,
Ты ж моя,
Ты ж моя
Перепёлочка…
 

Я вошел следом и аккуратно, стараясь не попадать на линию возможного огня Соболя, обошел стул. Так я и думал.

Осыпающиеся с желтого высохшего черепа остатки волос. Пустые глазницы, в которых копошилось что-то мерзкое. Безгубый рот, старательно выговаривавший слова песни:

 
Ты ж моя,
Ты ж моя
Перепёлочка,
Ты ж моя,
Ты ж моя
Невеличка…
 

Слава богу, вместо ребенка на руках зомби держала куклу, замотанную в яркие тряпки. Мерно покачиваясь, женщина продолжала петь. Я показал Соболю, чтобы держал ее на прицеле, и заглянул в котел. Там, в вонючей жиже на самом дне, плавала человеческая рука с остатками рукава клетчатой рубашки и часами.

– Мочи ее, – сказал я. Соболь выстрелил из своего заслуженного геринговского ружья, голова зомби разлетелась сухими осколками, и женщина лицом – а вернее, тем, что осталось от лица, – вниз повалилась в костер.

– Бля-а… – протянул Соболь. – Никак не привыкну. Может, не надо было ее валить, а?

– Может, и не надо, – пробормотал я. – Но лучше надо. И давай-ка мы отсюда сами потихоньку валить. Не верится мне, что эта нянька тут одна…

– А Излом?

– Здесь-то его нет. А где один зомби, там и другой. Кладбище все ж не так далеко, мнится мне, они оттуда сюда и ползают в поживушки свои играть…

Соболь подошел к котлу и тоже заглянул внутрь, отмахнувшись от вонючего дыма – завяленная плоть зомби уже начинала гореть.

– «Вашерон Константин». Хорошие часы. Дорогие.

– Вылови, – предложил я.

– На хрена они мне… – Соболь ногой перевернул котел, варево зашипело, заливая угли. Завоняло еще сильнее, я отвернулся и увидел Излома.

Он, наверное, давно уже наблюдал за нами. В традиционном клеенчатом плаще (где они их берут, интересно?!), сжимающий рукой девочку, стоящую рядом. Ирочка от шеи до колен умещалась в огромном кулаке, но Излом, похоже, не делал ей больно: просто держал. Глаза девочки были полны слез.

– Здравствуйте, – с достоинством сказал Излом. – Прежде всего прошу вас опустить оружие. Вы прекрасно понимаете, что мне достаточно сжать кулак, и ребенок погибнет. Конечно, вы можете выстрелить раньше. Вернее, можете подумать, что имеете шанс выстрелить раньше. Но, во-первых, я могу чисто рефлекторно сжать кулак, будучи застреленным. А во-вторых, вы не знаете, сможете ли меня опередить. Всё-таки у меня другая физиология. Или нет. Но вы-то ничего не знаете наверняка.

Чертов монстр был, вне всяких сомнений, прав. Я молчал, не опуская автомат. Соболь тоже молчал, слышалось только шипение угасающих угольков и тихий скулеж Ирочки.

– Что тебе надо? – спросил я наконец, прикинув, что молчание чересчур затянулось. Почему-то Излом хотел, чтобы разговор продолжили мы – или не знал, что потребовать, или поболтать ему хотелось, уроду… Кстати, выглядел он и в самом деле уродливо. Бог с ней, с гипертрофированной рукой: у Излома были выпученные глаза без ресниц, толстые синеватые губы и клочковатая бородка, пучками торчащая из покрытой лишаями и гнойниками челюсти.

– Я еще не придумал, – сказал Излом, копаясь в бороде свободной рукой. – Но скорее всего что-нибудь такое, что вам не очень понравится.