Текст книги "Мессии, лжемессии и толпа"

Автор книги: Юрий Антонян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Научные исследования такого явления, как мессия, неизбежно приводят к необходимости отмечать его схожих персонажей. В первую очередь надо провести грань между мессией и пророком.

В качестве пророка М. Вебер понимает обладателя личной харизмы, возвещающего в силу своей миссии религиозное учение или волю бога. При этом Вебер не проводит резкого различия между пророком, возвещающим действительное или предположительно данное раннее откровение, и пророком, притязающим на то, что он приносит в мир совершенно новое откровение, следовательно, между тем, кто восстанавливает религию, и тем, кто основывает ее. Эти два типа пророчества могут переходить друг в друга, к тому же от намерения пророка обычно не зависит, возникает ли на основе его учения новая община; поводом для этого могут служить учения реформаторов, не являющихся пророками. Решающим является личное призвание, что и отличает пророка от священнослужителя, авторитет которого основан на священной традиции. Напротив, пророк притязает на этот авторитет в силу личного откровения или своей харизмы. Не случайно в подавляющем большинстве случаев пророки выходят не из среды священнослужителей^[16] .

Думается, что пророком может считаться только тот, кто умеет или пытается назвать (определить, предсказать) будущее. Это Иисус, несомненно, умел. Разделяю мнение Швейцера, что Иисус основывал свою легитимизацию и свои притязания на том, что он, и только он знает отца и что только вера в него есть путь к богу, т. е. полностью на магической харизме^[17]. Да, действительно, он основывал свои притязания на том, что только он знает отца, но вместе с тем он проповедовал совершенно иную мораль, даже принципиально иную мораль (см., например, Нагорную проповедь). Тем самым прежнюю мораль, установленную отцом, он практически полностью отрицал. Все это позволяет говорить об Иисусе как совершенно самостоятельной фигуре, не только как пророке, но и основателе новой религии.

На основе учения Христа возникала новая община. Ни он, ни Мухаммад не использовали в качестве повода для своих взглядов учения церковных реформаторов. Созданная Христом община, т. е. кружок последователей, вначале была мала, но впоследствии она значительно разрослась, захватив широкие круги невежественных, некритичных, малограмотных людей, т. е. толпу, которая вначале его не поддерживала и требовала его казни. Что касается магической харизмы, о которой говорит Вебер, то она пророку необходима, но для пророка такого уровня, как Иисус, она совершенно недостаточна – главным в его учении было само новое учение, но не только харизма.

Моисей, вполне возможно бывший историческим лицом, тоже был пророком, но еще он установил социальные и экономические основы жизни еврейского народа, а главное – создал иудаизм. Никто из последующих пророков не мог сравниться с ним, никто, кроме Иисуса. Действительно, Моисей, по словам Фрейда, был для еврейского народа освободителем, законодателем, основателем религии^[18], а Иисус был первым, кто коренным образом реформировал ее (хотя слово «реформировал» здесь совсем не подходит). На ее базе он создал совершенно новую религию, причем отец, создатель земли и вселенной, остался тот же. Эта часть прерогатив Яхве осталась в неприкосновенности.

Мессию Иисуса ждали и звали (как и пророков), но никто не назначал его на эту роль. Он сам стал мессией, поскольку его, как он утверждал, посетило божественное откровение и он желал сообщить народу новое учение, в особенности новую этику. Поэтому Иисуса можно назвать учителем этики, которая была призвана установить новые отношения между людьми, а это было им важнее всего. Можно отметить, что новая этика господствовала в учениях и лжемиссий (лжепророков) новой истории, насыщенная злом и ненавистью. Как и в прошлом, современных лжемессий связывают с их учениками отношения полного подчинения и почитания, учитель обладает всей полнотой власти над умами и поведением своих учеников. Особенно верили мессиям (лжемиссиям) фанатики, но не только они, но и люди толпы, не умеющие критически относиться к чему-либо, «идущему» сверху, озаренному «высшим» знанием.

Христианином обычно называют того, считает американский протестантский теолог Ричард Нибур, кто верует в Иисуса Христа или является его последователем, кто считает себя принадлежащим к общности людей, для которых Иисус Христос, его жизнь, слова, дела, судьба являются высшей ценностью, ключом, открывающим им самих себя и окружающий мир, главным источником познания бога и человека, добра и зла, постоянным спутником их совести. Нибур пишет, что Иисус Христос Нового Завета существует в нашей реальной истории, определяющей нашу веру и поступки, которую мы помним и в которой мы живем^[19].

По мнению Ричарда Нибура, Иисус нигде не заповедал любви ради нее самой и нигде не обнаруживал такого полного господства дружелюбных чувств и эмоций над враждебными, которое подтверждало бы идею, что в нем и для него любовь должна полностью заполнить душу и что его нравственные принципы основаны на идеалах любви. Здесь Нибур делает важное добавление: добродетель любви к Богу и ближнему в Боге, а не просто любви ради любви^[20].

Эти предположения кажутся принципиальными, а поэтому нуждаются в комментариях.

Прежде всего, все, кто веруют в Христа, веруют еще в Святой Дух, Богородицу и Бога Отца, а когда возносят молитвы, часто не конкретизируют, отца или сына они имеют в виду. Кроме того, есть множество святых (православных в том числе), которым тоже молятся и поклоняются, молятся их изображениям (например, Казанской Божьей Матери).

Что касается утверждения Нибура, что Христос проповедует не просто любовь ради любви, а любовь к ближнему в боге, то это неверно, потому, что Христос призвал: «Любите врагов ваших, благословляйте ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф., 5:44). Это совсем не похоже на любовь к ближнему в боге, ведь Иисус говорит здесь о «врагах и ненавидящих вас».

Наверное, можно согласиться с тем, что Иисус Христос – это солнечный бог, но не только в традиционном, мифологическом смысле, а как нечто необычно радостное, светлое, провозгласившее совершенно новую гуманную этику, указавшее на новые цели и ценности в жизни. Он совсем не повторяет таких персонажей, как племенной вождь (царек) или его сын, которые подвергались обряду ритуального убиения. Христос – максимально приближенный к людям бог весьма незнатного происхождения, наделенный эсхатологическим самосознанием; он мог быть реальным лицом, впоследствии мифологизированным, или собирательным мифологическим образом. Для науки это не имеет принципиального значения, она призвана исследовать все мифологические атрибуты образа мессии наряду с изучением причин возникновения и победы этого экзистенциального персонажа.

В связи с христианством у науки есть еще один очень важный объект – огромная литература о Христе и христианстве. В том числе это сочинения богословов первых веков этой религии, в которых заложены основы христологии, и они имеют философское и общекультурное значение. Другая, не менее сложная задача – исследование образа Христа и других священных фигур в художественной литературе и искусстве (основные черты, тенденции, толкования, типологии и т. д.).

Итак, научно не доказано, был или не был человек, назвавший себя богочеловеком и создавший принципиально новую религию, но вполне допустимо, что существовал странствующий проповедник Иешуа, страстный, уверенный в своем призвании и в себе, осознающий свою исключительную духовную мощь и свою единственную миссию в качестве сына божьего, призванного судить живых и мертвых. Но в то же время вполне допустимо, что Иисус Христос есть собирательный образ как коллективная продукция духовного фантазирования и прогнозирования некритичной толпы, которая не могла мириться с жестокими порядками в мире, установленными суровым Яхве, и ей понадобился другой бог – добрый, любящий, прощающий.

Однако она оказалась не в состоянии совсем порвать с богом-творцом и сделала Иисуса его сыном. И в том и в другом случае сын получал новые и весьма значительные возможности и более чем определенную легитимность.

Говоря церковным догматическим языком, «Он единосущен Отцу по божеству и Он же единосущен людям по человечеству».

1.2. Мессия как общественная потребность

Мессия – это посланец небес и сын бога либо провозглашенный учитель и вождь нации и всех, кто объединяется под победоносными знаменами его идей, естественно, бессмертных, или проповедник, ранее безвестный, но обладающий единственно верной конечной истиной. Мессия – лидер, но не просто лидер, но и духовный вождь. Но главенствовать ему предначертано потому, что он указывает путь, создает идеологию, определяет идею, точно зная, как реализовать ее и стать счастливым, возглавляет все движение к ней.

Духовный мессия бескорыстен, его выгода лишь в обеспечении торжества своей идеи и той власти, которую он приобретает, возглавляя своих сторонников или даже все общество, которое следует за ним. В этих случаях, иногда даже сам того вначале не желая, он начинает уподобляться богу и может поверить и убедить себя и других, что он и есть бог или равный ему, поскольку может все. Путь к божественности ощущается им субъективно простым и неутомительным, особенно тогда, когда претендующий на это страдает расстройствами психической деятельности. Придание себе божественного статуса во многих случаях не очень страшно, если мессия – местного калибра, а его бред и галлюцинации принимаются лишь кучкой последователей, как откровение свыше и потусторонний голос, избравший его язык. Это для них свидетельствует об особом предназначении такого лица, во что его последователи свято верят.

С. С. Аверинцев полагает, что внутренняя неизбежность как самой идеи мессии, так и переосмысления в связи с этой идеей состава религиозных представлений в целом заложена в самой структуре религии господа, требующего от своего народа беспрекословной верности и особой «святости» на его историческом пути (особенно в будущие эсхатологические времена), не достижимых без вождя и проводника, без вмешательства сверхчеловечески сильного целителя, который обладал бы высшей мерой святости. Древневосточная идеология обожествления царской власти закономерно трансформируется в контексте религии господа (не царь как бог, но бог как царь) в мессианскую идеологию: именно потому, что вся власть принадлежит господу, полномочия царя действительны в меру того, насколько его власть есть власть господа, и оба они – как бы одно (сравни слова Христа: «Я и Отец одно» (Ин., 10:30))^[21].

С этими соображениями Аверинцева можно согласиться. Во-первых, древневосточная идеология обожествления царской власти в трансформированном варианте, о которой говорит Аверинцев, действительно имеет отношение к идее мессии, на которой основывается христианство. Но слова Христа «Я и Отец одно» вообще сказаны по другому поводу. Царь, конечно, мог восприниматься в меру того, насколько его власть есть власть господа, но даже такой царь далеко не всегда является спасителем. Нередко царя считали спасителем и даже могли мифологизировать его, что мы находим в истории многих народов. Между тем и мифологизированный, даже обожествленный царь еще далеко не спаситель в духовном понимании, если у него нет особой программы именно спасения.

Потребность в мессии обусловлена не структурой иудаизма, требующей от своего народа верности и особой святости, недостижимых без вождя и проводника, без вмешательства сверхчеловечески сильного целителя. Не один только иудаизм требовал от своих последователей беспрекословной верности и особой «святости», были другие религии, которые тоже предъявляли своим последователям аналогичные требования. Однако именно в недрах иудаизма возникла непреодолимая потребность в спасителе. Это исключительно важное обстоятельство требует объяснения. Суровость и строгость иудаизма определялись суровыми условиями жизни еврейского народа, которому постоянно приходилось обороняться от врагов. Особенности религии, ее требовательность стали гарантией сохранности этого народа, притом едва ли не самой главной, защищая его от растворения среди других этносов.

Однако Яхве, как уже отмечалось, был слишком суров, часто жесток и несправедлив, о чем более чем красноречиво повествует, например, Книга Иова. Поэтому требовалась новая идеология и мораль, более четкое, чем в иудаизме, обещание жизни после жизни. Все это давал мессия Христос – и новую мораль, основанную на любви и прощении, и вечную жизнь после смерти. То, что ему приписывалось происхождение от династии Давида, отнюдь не свидетельствует о том, что в его лице возвратился Давид, который олицетворял для израильтян годы процветания их страны. Но все равно как-то связывать с ним мессию было весьма «выгодно» для последнего, учитывая авторитет этого царя у еврейского народа. Версия о царском происхождении Иисуса (предположение об этом в мифологии резко противоречит версии о его вифлеемских родителях) вполне в духе древнего мифотворчества: древний человек своих самых значимых персонажей часто ставил на высокий царский пьедестал, поскольку великие дела могли творить те, кого само рождение поднимало над массой.

Между тем в Ветхом Завете и в неканонических мифологических сочинениях можно обнаружить множество сведений, что времена всеобщего блаженства наступят обязательно, что придет сверхчеловек, который принесет людям счастье, покой и вечную жизнь, избавит их от грехов и заблуждений. Это дает основание думать, что идея спасителя была разлита в воздухе за много лет до появления бродячего проповедника Иешуа.

Итак, мессия в христианстве нужен был потому, что Яхве был слишком суров, слишком требователен, даже жесток и несправедлив. Иисус с его проповедью любви, доброты и милосердия тем самым провозглашал новую мораль. Правда, ее придерживались лишь первые христиане, во все последующие века даже сама церковь не проявляла ни любви, ни доброты, ни милосердия. Догмы мессии не смогли преодолеть извечную человеческую природу.

Вообще в древнеримском многобожном мире искание, даже жажда нового божества были весьма актуальны. В этих поисках теплилась надежда не только на улучшение собственного положения, своей жизни, но и на решение исконных вопросов, которые тогда возлагались только на религию, вопросов о том, кто создатель мира, вселенной, человека, его ответственности и т. д. Ответы на эти вопросы дало христианство, предложив для этого еще одну из своих составных частей – иудаистскую Тору и другие книги Ветхого Завета, одновременно провозгласив новую этику Христа.

Иудаистские предания и мифы, принадлежавшие одному небольшому по численности народу, стали всемирным достоянием, хотя ранее они были известны в греческом переводе (так называемой Септуагинте), осуществленном иудейскими учеными Александрии. Как часть христианской религии Ветхий Завет был принят, таким образом, многими народами.

Богоискание было активностью толпы, поисками ответов на вечные вопросы, и формированием нового отношения к человеку на ранних этапах занимались, прежде всего, наиболее пытливые ее представители. Мистическое брожение на заре христианства было заключено в рамки общественного и индивидуального бытия, соответствуя тому уровню интеллектуального развития, которое к тому времени было достигнуто. Знаменательно, что новый бог – Иисус Христос – был наполовину человеком и жил среди людей, тем самым максимально приближаясь к ним и понимая их потребности и интересы. На него поэтому можно было возложить надежды, что нельзя было сделать в отношении бога-творца – абстрактного, грозного, иногда жестокого и даже свирепого.

Названные потребности Ю. Николаев называл мистическими, отмечая, что

веяние мистики проносилось по всему древнему миру, пробуждая в толпе религиозный инстинкт вместо грубого суеверия, в просвещенных умах религиозное сознание и потребность трансцендентального созерцания… Никогда человеческая жизнь не слагалась в такие благоприятные условия для общего синтеза. Римская империя давала внешний мир, необходимый для расцвета духовных потребностей^[22].

На самом деле мистика не так уже далека от суеверий, а и то и другое весьма характерны для толпы, собственно, она и создает необходимые условия для их существования.

Действительно, веяние мистики проносилось по всему древнему миру, пробуждая в толпе религиозный инстинкт вместо грубого суеверия. Религия, несомненно, – более высокий уровень веры в потусторонние силы, чем грубая мистика и суеверия. Хотя следует признать, что даже при господстве христианства сохранились и мистика, и суеверия. Римская империя действительно была веротерпима. Но в ее границах были народы, которые чувствовали себя глубоко несчастными – к ним принадлежали и евреи. У них был суровый и грозный бог Яхве, а они на фоне всех своих несчастий желали более доброго и любящего.

В аспекте познания причин возникновения христианства весьма важно мнение Э. Фромма.

Как пишет Фромм, оно выросло как значительное историческое мессианско-революционное движение в среде бедных, необразованных, революционных масс. Подобно проповеди Иоанна Крестителя, христианская доктрина была обращена не к образованным людям и обладателям собственности, а к бедным, угнетенным и страдающим. В основе раннехристианского учения была проповедь Иисуса о близком эсхатологическом наступлении божьего царства. Деятельность Иисуса была представлена им началом этого царства, которое близко, но никто не знает начало его. Это давалось сверхъестественными отношениями с богом, что нашло свое выражение в раннехристианских политических выступлениях и мессианских фантазиях. Последнее выразилось в раннехристианской вере в миссию Иисуса и его связь с богом^[23].

Фромм напоминает, что, возможно, ранее существовали и другие еврейские эзотерические традиции умирающего бога или умирающего мессии, но все они не могут объяснить то огромное воздействие, которое учение о распятом спасителе оказало на евреев и другие народы. В раннем христианстве Иисус был человеком, возвеличенным до бога после своей смерти, который вскоре должен был вернуться, чтобы совершить суд, сделать счастливыми тех, кто страдал, и наказать правителей. Страдающий народ чрезвычайно очаровывало христианское благовестие, позволявшее им найти в мире фантазии все то, в чем им отказывала действительность^[24].

Христианская фантазия несла удовлетворение надеждам на лучшее будущее и на отмщение. Но можно идти еще дальше и говорить о ненависти к тому, кто установил столь жестокие и несправедливые порядки – и это был их «старый» бог. Но на него они не смели роптать, а поэтому свой протест выразили через сотворение спасителя и, чтобы не отрываться от древних и, как им казалось, прочнейших корней, сделали его отцом Иисуса. Последний был им близок тем, что тоже, как и они, страдал.

Распятых и страдающих на кресте и до Иисуса было более чем достаточно, но его именно воспринимали как самих себя, ибо он позволял христианам в фантазиях довольствие и счастье, отмщение и потустороннюю жизнь. Фромм обоснованно считает, что здесь получило скрытое, бессознательное отображение желания смерти Яхве с передачей его властных полномочий сыну. Поскольку же верующие в Христа идентифицировали себя с распятым, они тем самым искупали свое греховное отношение к его отцу. Происходило замещение Яхве путем идентификации со страдающим Христом^[25]. Естественно, что удовлетворение насущных потребностей в религиозных фантазиях было необходимо не только еврейским неимущим массам, но и низам во всем средиземноводском мире.

Но постепенно эсхатологическая идея отодвинулась, о ней забыли уже к началу IV в. н. э., постепенно ослабели и этические требования. К началу инквизиции они вообще исчезли. Между Яхве и Иисусом установились отношения гармонии; массы, толпа идентифицировали себя с распятым Богом уже не для того, чтобы сместить отца в фантазии, а чтобы, слив их воедино, возрадоваться их любви и милости.

Я думаю, что Иисус с его проповедями любви, смирения и милосердия был очень близок, причем на бессознательном уровне, первым христианам еще и потому, что наглядно олицетворял в себе их раннее детство, которое осталось в их памяти как время любви, заботы и попечения со стороны родителей, как бы бедны они ни были. Учение Иисуса зримо напоминало людям то счастливое время. Полагаю, что этот же фактор привлекал к христианству в первые годы его распространения людей и вполне обеспеченных, но с большими проблемами в жизни и несчастьями. Прежний злой бог-отец постепенно преобразовался в доброго и милосердного, в первую очередь потому, что принес в жертву своего сына ради людей. Все они находили в нем утешение и покой. Культ Марии, Богородицы, которая стала центральной сакральной фигурой Средневековья, подтверждает мои слова.

Христос стал чем-то вроде маленького ребенка на коленях этой Великой Матери, а постоянное изображение на иконах именно этого сюжета как раз и говорит о фемининном восприятии спасителя и всего, что связано с его появлением и верой в него. Христианская Великая Мать постепенно стала отделяться от культов Яхве и Христа и сближаться с многочисленными культами богинь во многих других религиях. Здесь дело не столько в психоаналитическом подходе, продемонстрированном Ш. Радо в его мыслях о страхе перед голодной смертью и оральном удовлетворении. В те годы люди уже не так, как прежде, боялись голодной смерти, а поэтому кормящая Мадонна стала символом могущественной религии, кормящей народ. Она дарует прощение, заботу и попечение, как та конкретная женщина – мама, которая вскормила данного человека. Но младенец во всех случаях символизирует пассивный элемент, и поэтому люди призывались к пассивной, инфантильной реакции на жизнь. Однако не на всех иконах мы видим только сосущего младенца, очень часто Иисус изображался уже сравнительно большим мальчиком на коленях у матери.

В контексте предпринятого здесь исследования о мессии для нас неважно, кем его считали первые христиане. Как, например, Арий, который учил, что бог единствен, рядом с ним нет другого, что его сын не был независимым существом, принципиально отличающимся от Яхве. Христос, по мнению Ария, не был истинным богом и обладал божественными качествами только как приобретенными и только отчасти. И он не был вечен, а знания его не были совершенными. Следовательно, он не имел права на ту же славу, что и бог-творец. На Никейском соборе в 325 г. Арий и его учение были осуждены, а сам Арий был отлучен от церкви.

Были и другие религиозные учения, отрицавшие официальное учение о Христе. Для нас здесь неважно, какими качествами его наделяла церковь, а главным является только то, что в мессии была общественная потребность, облеченная в религиозные формы, и эта потребность была удовлетворена. То, что догмат о Христе постоянно развивался, не меняет сути – мессия остался мессией. Бог Отец остался у христиан в пассивной позиции.

По причине, названной выше, нас не должна интересовать проблема историчности Иисуса, хотя я думаю, что он действительно существовал. Как уже отмечалось, это был бродячий проповедник, очень талантливый, фанатичный бунтовщик (это отмечал и Каутский), умеющий убеждать слушателей, но их было немного, судя по тому, что толпа (а это уже большая группа людей) требовала распять его.

Разумеется, вопрос об историчности Христа очень важен, но не стоит его преувеличивать, как это делал А. Швейцер, утверждавший, что история критического изучения жизни Иисуса имеет более высокую внутреннюю ценность, чем история исследования древнего учения. С этим трудно согласиться, если учитывать, что понять Христа и христианство невозможно без познания древних учений, которые им предшествовали. Швейцер считал, что Христос правил миром не только во благо, но и на погибель, что он разрушил мир, в котором родился, и он же уничтожает истину и добро, которые его дух создал в нас^[26]. Непонятно, что означает утверждение христианина Швейцера, что мессия уничтожает истину и добро, которые его дух создал в нас; скорее всего, здесь имеется в виду присущее христианству внутреннее противоречие. Но нельзя согласиться с тем, что он правил миром на погибель – христианство открыло новую эпоху в западной цивилизации. Это была эпоха вперед.

Вопрос об историчности Христа очень интересен, но не столь важен потому, что, был ли он «живым» человеком, или это целиком сотворенная легенда, богом он стал исключительно благодаря тому, что в реальности существовавший человек был мифологизирован или миф был сформирован только на объединенном образе давно ожидаемого спасителя (мессии). В том и другом случае главная роль здесь должна быть отведена мифу, давшему миру спасителя, в котором он, этот мир, остро нуждался. Я полагаю, что Иисус реально существовал и это был очень активный, фанатически убежденный, харизматичный оратор и организатор.

Швейцер неверно полагал, что раннее христианство проявляло полное безразличие к жизни исторического Иисуса. В тот, ранний, период историческая подлинность мессии была христианству нужна и как пример для подражания, и как возможность воскресения из мертвых конкретного человека, что убеждало в божественной сущности этого человека. Поэтому не следует соглашаться с позицией Швейцера, что апостол Павел якобы не хотел ничего знать о Христе после его телесной смерти. Послания Павла говорят об обратном.

О жизни Иисуса написаны тысячи работ, в подавляющем своем большинстве это теологические труды, тот Христос, который предстает нам с этих страниц, для нас важнее всего, ибо это всегда мессия, провозвестник нового исторического времени.

Причина нашего совсем не полного представления об Иисусе, как считает Швейцер, лежит в природе источников о его жизни. Эти источники содержат только сведения о его служении людям. Но, по-моему, Швейцер зря сокрушается по этому поводу, так как ничто так не раскрывает личность, как то дело, за которое она борется. Если смотреть на вопрос о реальности Христа с изложенной точки зрения, пусть даже в процессе мифологизации ему было приписано очень много, чего не было в действительной жизни, его дела, его служение людям говорят чрезвычайно много о нем, о его личности.

Нас не должно смущать, что Иисус нигде не называет себя прямо мессией, однако все, что он делает и говорит, его проповеди и поучения, его утверждения, что он излагает новое учение, имеющие исключительное значение для людей и общества в целом, его слова о новой духовности, несомненно, свидетельствуют об этом. Он знает о своей особой миссии на земле, о своем чрезвычайном назначении, т. е. о том, что потом будет названо мессианством.

Мессию люди воспринимают как посланного им вестника из бесконечной неведомости, в которую обычно погружался бог; речи мессии не похожи на речи других, даже выдающихся людей. Мессия вовсе не задумывается над тем, искренен он или нет, это вопрос перед ним просто не возникает. Он не говорит ходячих фраз, его суждения новы, неожиданны, весомы и в то же время чрезвычайно актуальны; в его словах люди слышат само дыхание бога, истории или судьбы, ибо он говорит только о самом главном. Такие люди как-то незаметно и исподволь создают представление о себе, хотя и как о вполне земных, но в то же время и не от мира сего. Спаситель не бывает неестественным, фальшивым и суетным, а тем более материально корыстным, поскольку весть, которую он несет миру, имеет неземное происхождение и всегда содержит в себе прежде всего духовные ценности.

Между тем появление мессии, а появление означает признание, возможно тогда, когда он необходим людям, которые ждут его прихода, т. е. имеется потребность в его слове, которое должно определить, как им жить дальше и куда следовать. Они сами не знают этого, а он не сомневается в том, что это как раз ему известно, причем он не колеблется в своем знании, не ставит вопроса перед собой, прав он или нет. То, что можно было бы считать заблуждением или ошибкой, у него никогда не вызывало ни тени сомнений.

Точно так же главарь толпы возникнет тогда, когда появится потребность в нем. В противном случае это будет пустой болтун, презираемый даже близкими людьми.

Образ Иисуса был не литературным воплощением идеи героя, а именно идеи мессии, а его признание и исключительная привлекательность для самых широких слоев общества обусловлены острой потребностью в спасителе. Но не случайно христианство зародилось и начало свое распространение в еврейской диаспоре греческого мира – здесь не было того давления иудаизма, которое имело место в Израиле, где, вполне возможно, не потерпели бы нового учения, столь резко противоречащего господствующей там религии.

Отличительная черта мессии: он не сомневается в своей правоте, а поэтому в ней не должны сомневаться и другие, его слова продиктованы высшими силами, которые, конечно, не могут ошибаться, либо его неистребимой уверенностью в собственной мудрости, в глубочайшем знании жизни и всех сил, которые им движут. Последние обстоятельства особенно характерны для таких разновидностей архетипической фигуры мессии, как политические лидеры типа Гитлера или Ленина. Такие лидеры-спасители, как правило, фанатичны и убеждены, что призваны дать стране (обществу), группе новое ускорение, новые направления, новые ценности, бесценные идеи. Такие фигуры могут быть нарциссичными.

Иисус – типичный козел отпущения, и фигура спасителя, нетрадиционная для иудаизма, именно в таком виде описана в Книге Исайи. Позже сами христиане, и среди них Иоанн Предтеча, назвали Иисуса Агнцем Божьим, имея в виду не только его кроткий нрав, но и то, что ягненок приносился евреями в жертву богу за их грехи. Но тем не менее Иисус все-таки козел отпущения, умерший на кресте за прегрешения и ошибки человечества, т. е. взявший их на себя. Иначе понять это невозможно: он взял их на себя и умер на кресте, чтобы с его смертью они закончились. К сожалению, это не удалось сделать, хотя эта деталь – возложение на себя чужих грехов – весьма красочно дополняет архетип спасителя.

Само завещание Иисуса, чтобы его последователи ели хлеб и пили вино как его плоть и кровь, есть не что иное, как воскрешение в новой форме древнейшего обычая поедания живого бога. Это, по представлению первобытных людей, передает им от этого бога его силу, мудрость, значимость и другие, весьма ценимые качества. Таким образом, образ Христа включает в себя и подобные древние компоненты.