Текст книги "Страдание и его роль в культуре"

Автор книги: Юрий Антонян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Страдание может оказывать положительное, неопределенное (нейтральное) или отрицательное воздействие на физическое, нравственное, психическое и (или) духовное состояние человека в зависимости от того, как оно переносится, какой ущерб наносит, к каким выводам либо позициям приводит и чем мотивируется, если оно принимается добровольно. Оно способно разрушить личность, даже полностью, вызывая психические и соматические заболевания, породить гнев и стремление отомстить, иногда озлобление на всю жизнь, но способно и вызвать ощущение очищения и приобщения к высшим ценностям, в том числе у верующих, когда человек как бы становится над миром с его радостями и горестями, и т. д. Поэтому не следует думать, что страдание только очищает и возвышает, вполне возможно, что чем длительнее и болезненнее муки, тем хуже становится человек, но он может сдаться только в предвидении мук.

Страданиям не надо придавать примитивный юридический или духовный смысл, что часто оборачивается торгашеским отношением к ним. Так, не могут быть искуплением грехов бесчеловечное отношение к военнопленным и мирному населению во время войны, геноцид, пытки и т. д. У всех этих явлений совсем другие – социальные, а отнюдь не Божественные истоки. Человек должен страдать за свои преступления и иные тяжкие проступки, но только заслуженно, хотя представления об адекватности наказания еще никогда не принимались всеми единогласно и этого никогда не будет. Если верующий внушил себе, что он виновен перед своим Богом и поэтому должен страдать, то это его личное дело, в него он не должен втягивать остальных.

Страдание ни в коем случае не является проблемой только духа и духовной жизни, хотя нет никаких сомнений в том, что оно весьма значимо для духовного и нравственного очищения и совершенствования человека. Но будет банальным утверждение, что страдание может иметь чисто социальную природу, происходить вследствие разного рода насилия и террора, собственных заблуждений и проступков, несправедливого социального устройства. В равной мере оно может иметь место по причине соматических и психических болезней, утраты любимых и близких, страха смерти и т. д. Но страдания не являются атрибутом каждого человека. Во-первых, многие люди в жизни почти никогда не страдали, потому что так складывалась их жизнь, у них просто не было причин страдать. Например, так было у гоголевских старосветских помещиков, которые жили без волнений и потрясений и мирно закончили свой век. Конечно, их могли коснуться и потрясти войны или какие-нибудь иные катастрофы, в которые они могли быть вовлечены. Но этого не случилось. Во-вторых, некоторые люди по своей природе не подпускают к себе страдания близко и отвергают, субъективно не воспринимают те внешние события, которые могли бы их вызвать; они вряд ли способны к состраданию. Прямой противоположностью являются те, кто сам ищет зло и возможность страдать, находит в этом удовлетворение и считает своим уделом. Не будет, наверное, преувеличением сказать, что среди них много мазохистов.

Ощущения бессмысленности жизни могут стать страданиями, если они будут острыми, довлеющими, глобальными. Они могут возникать и в условиях вполне спокойной и внешне упорядоченной жизни, но болезненнее всего проявляются при тяжелых заболеваниях и в тюремных условиях (что наблюдается среди пожизненно осужденных), особенно в лагерях уничтожения (гитлеровских, ленинско-сталинских и др.). Об этом весьма убедительно пишет В. Франкл, прошедший немецко-фашистские концлагеря: «Один из важнейших уроков, которые я усвоил в Освенциме и Дахау, заключается в том, что в нечеловеческих условиях способен выжить лишь тот, кто устремлен в будущее, кто верит в свое призвание и мечтает выполнить свое предназначение. Американские психиатры убедились в этом при работе с бывшими заключенными японских, северовьетнамских и северокорейских лагерей для военнопленных»^[8].

Наверное, все это верно и очень важно в отношении тех, кто «просто» находится в концлагере или другом аналогичном месте. Однако трудно представить себе устремление в будущее и веру в свое призвание тех, кого пытают в застенках, кто теряет в лагерях родных и близких, терзается болями при отсутствии медицинской помощи, становится жертвами чудовищных медицинских экспериментов, голодает, страдает от холода и т. д. В литературе довольно много примеров утраты веры в Бога у тех людей, у кого на глазах убивают их родственников или совершают иное чудовищное злодеяние. Здесь человек теряет все и, наверное, никакие самые искренние и благие советы ему не помогут. Все, что мы в этих случаях можем, оказать помощь и участие, что тоже не всегда возможно.

Н. А. Бердяев отмечал, что трудно человеку примириться с несправедливостью и бессмысленностью выпадающих на его долю страданий. Человек может очень многое вынести, в том числе страдания, которые ему самому казались непереносимыми. Но труднее всего вынести бессмысленные и невыносимые страдания; против них возмущается все существо человека. Слишком многие люди на земле считают свои страдания несправедливыми, не понимают, почему именно на их долю выпадают мучительные болезни, горькая нужда, неудачи, измены, почему им приходится страдать более, чем людям, которые не лучше их, даже намного хуже^[9]. Бердяев, несмотря на весь свой оптимизм, не смог найти выхода из таких ситуаций, скорее всего по той причине, что никаких выходов просто нет.

В. Франкл, осмысливая свои переживания в Освенциме, несомненно, прав, говоря что коль скоро судьба возложила на человека страдания, он должен увидеть в этих страданиях, в способности перенести их собственную неповторимую задачу. Он должен осознать уникальность своего страдания – ведь во всей Вселенной нет ничего подобного; никто не может лишить его этих страданий, никто не может испытать их вместо него. Однако в том, как тот, кому дана эта судьба, вынесет свое страдание, заключается уникальная возможность неповторимого подвига.

Франкл пишет, что в концлагере все эти положения отнюдь не были отвлеченными рассуждениями, наоборот, такие мысли были единственным, что еще помогало держаться и не впадать в отчаяние даже тогда, когда уже не оставалось почти никаких шансов выжить. «Для нас вопрос о смысле жизни давно уже был далек от того распространенного наивного взгляда, который сводит его к реализации творчески поставленной цели. Нет, речь шла о жизни в ее цельности, включавшей в себя также и смерть, а под смыслом мы понимали не только «смысл жизни», но и смысл страдания и умирания. За этот смысл мы боролись!.. После того как нам открылся смысл страдания, мы перестали преуменьшать, приукрашивать их, то есть «вытеснять» их и скрывать их от себя, например путем дешевого, навязчивого оптимизма. Смысл страдания открылся нам, оно стало задачей, покровы с него были сняты. И мы увидели, что страдание может стать нравственным трудом и подвигом»^[10].

Франкл (как он считает, с полным на то правом) утверждает, что жизнь всегда и для всех имеет смысл, поскольку человек способен черпать силы даже в безысходности. Вот почему и страдания дают нам шанс постигнуть смысл жизни. Разумеется, отмечает Франкл, речь идет лишь о неизбежных, неискоренимых страданиях, с которыми невозможно покончить. Это прежде всего неизлечимые болезни, связанные, например, с развитием злокачественных опухолей, не поддающихся оперативному лечению^[11].

Наверное, очень многих людей, даже безнадежно больных, можно убедить в том, что в жизни и (особенно) в смерти есть смысл, не доходя при этом до абсурда. В связи с этим невольно вспоминается вольтеровский персонаж, который даже на эшафоте сказал палачу, что все складывается хорошо. Я не думаю, что Франкл прав, считая, что нет совершенно бессмысленных ситуаций, и даже в таких негативных аспектах жизни, как страдания, чувство вины и смерть, которые составляют своеобразную трагическую триаду, можно усмотреть нечто позитивное, жизнеутверждающее, если «выбрать правильный ракурс»^[12]. Во-первых, бессмысленность и безысходность совсем не одно и то же, именно последнее скорее, чем первое, способно приводить к страданию. Во-вторых, трудно сказать, что жизнеутверждающего может быть в смерти для неверующего человека, а смерть, по словам Франкла, входит в трагическую человеческую триаду. В-третьих, из рассуждений Франкла выпадает физическое страдание, которое может сопровождать болезнь или пребывание в концлагере.

В. Франкл приводит слова некоего И. Бэкона, который еще ребенком попал в Освенцим: «В детстве я думал, что расскажу всем о том, что мне довелось пережить в Освенциме, и тогда мир изменится. Но мир не изменился, а об Освенциме никто и знать ничего не хотел. Прошло много времени, прежде чем я понял, в чем заключается истинный смысл страданий. Страдания имеют смысл, если благодаря им меняешься ты сам»^[13]. Эти слова нуждаются в комментариях. Прежде всего скажу, что об Освенциме мир не забыл и это место надолго, может быть на столетия, останется кровоточащей раной человечества. К тому же отнюдь не самоочевидно, что, пережив Освенцим, человек становится лучше. В любом страдании может быть нечто, что калечит личность, хотя я не сомневаюсь, что оно также способно очищать и возвышать. В. Т. Шаламов крайне отрицательно относился к лагерному опыту, с чем нельзя не согласиться.

2. Смысл и назначение страдания

Если смотреть на предназначение человека очень и даже излишне оптимистично, то можно сказать, что жизнь должна быть наполнена деятельностью и радостью, а страдание – устранено. Но к сожалению, действительность не такова. Из-за особенностей биологической природы человека и созданного им общества он от рождения обречен на болезни, страдания, преступления и смерть. Поэтому страдание – его неизбежный и неизменный спутник, оно ему необходимо для духовного очищения, осознания своих прегрешений, точного понимания зла, принуждения его к должному поведению и т. д. От него, как и от смерти, невозможно избавиться. Можно лишь сократить его масштабы, избежать сопутствующей ему жестокости, придавая ей цивилизованные формы, минимизировать последствия, дать возможность осмыслить муки и даже попытаться по возможности найти в них смысл.

Естественно, что в разных культурах само страдание понимается по-разному, особенно если оно связано с честью и достоинством личности или отношением к Родине. Исключение на первый взгляд составляют переживания в форме страха смерти, но и в этом случае для большинства культур архетип смерти содержательно примерно одинаков. Однако для некоторых примитивных народов и древнейших религий смерть представляется лишь переходом в иное состояние и продолжением там жизни. Но все-таки и для этих народов и религий, как показывают некоторые антропологические исследования, смерть страшна.

Не снижают страха смерти даже имеющиеся в разных культурах духовные сочинения о движении души после смерти (в русском православии, египетской «Книге мертвых», тибетской «Книге мертвых»). Они представляют собой мистические фантазии, основная, хотя и неназываемая цель которых состоит в снятии или уменьшении страха смерти. Вместе с тем в тибетской «Книге мертвых», которая по своему психологическому содержанию стоит намного выше других аналогичных сочинений, имеются поразительные психологические открытия, по достоинству оцененные К. Г. Юнгом^[14].

Не только в разных культурах страдание понимается по-разному, но и, что не менее важно, отношение к нему различно, и это отражается в различных сферах жизни, например в уголовном законодательстве и исполнении наказаний, постановке и решении различных нравственных проблем. Если раннехристианским сообществом страдание воспринималось как средство спасения души и соумирание с Христом, то в современных десакрализованных западных культурах оно считается совершенно неприемлемым. Это вовсе не означает, что оно изжито.

Возможно выделение страдания в качестве самостоятельного объекта научного познания с широким привлечением достижений философии, социологии, психологии, этики, религиоведения, теологии, медицины и т. д. Достижения здесь могут быть весьма значительными, оказывать влияние на общественное сознание, принятие законов и практику их исполнения, а также на тех людей, которые страдают, не осознавая этого. Очень часто, когда у человека происходит несчастье, он рассматривает это как случайность, удар судьбы, предназначенный именно ему, как бедствие чисто личное, настолько же несуразное, насколько и нежелательное; при этом человек часто не замечает или недостаточно принимает во внимание, что от такого же бедствия одновременно страдают тысячи других людей.

Можно полагать, что страдание не должно определяться как «не-радость» или как «не-счастье». К тому же видов страданий множество, но они не бесчисленны и среди них можно выделить основные как биологического, так и социального характера. Впечатление о множественном характере бедствий во многом складывается в результате беспрестанного и повседневного повторения одних и тех же видов и множества их комбинаций. Если смерть непознаваема в принципе, страдание очень трудно определить, и даже, казалось бы, самая полная и удачная дефиниция всегда окажется отнюдь не такой.

П. Тиллих писал, что страх смерти вносит элемент тревоги в любой другой вид страха. Тревога, на которую повлиял страх перед конкретным объектом, тревога «во всей своей наготе» – это всегда тревога предельного небытия. Тревога по поводу любой определенной ситуации подразумевает тревогу по поводу человеческой ситуации как таковой^[15]. Однако смерть ни в коем случае нельзя назвать определенной ситуацией, смерть страшит как раз своей неопределенностью и непонятностью, а поэтому порождает страдание. Тиллих правильно отмечает, что когда душой человека правит «голая тревога», прежние объекты страха перестают быть определенными объектами. Понятие смерти для человека вполне определенно только в качестве абстрактного термина, в связи с которым у него не возникает ни страха, ни страдания. Но когда этот термин теряет абстрактность и обозначается в качестве непосредственно угрожающего будущего, определенность отражаемого им явления сразу же исчезает. Ж. Кальвин назвал человеческую душу фабрикой идолов, но она также является фабрикой страданий и страхов.

В чем смысл и назначение страдания? Недостаточно сказать, что ироничная природа наделила им все живые существа, чтобы они знали о своей бренной природе и могли ему противопоставить радости и счастье. Однако и в этом примитивном утверждении уже есть нечто, позволяющее выявить смысл и назначение страдания, а именно то, что оно есть предтеча смерти, один из путей к ней, ее маленькая модель. Но и такое толкование односторонне, поскольку страдание многолико и в очень многих случаях отнюдь не связано со смертью, обладая не только биологическим, но и социальным потенциалом. Так, страдание возникает и тогда, когда один человек становится объектом, с помощью агрессии в отношении которого достигается удовлетворение потребности другого человека. Таким образом, страдание не только является указанием на физическую уязвимость и неизбежную смертность индивида, но и включает мощный социальный слой – отношения между людьми.

Страдание вырывает личность из незамечаемой ею серой повседневности, указывает ей на ценность счастья и благополучия, делается средством духовного и нравственного очищения, интеллектуального, художественного и эмоционального развития, в конечном счете познания себя и окружающего мира. Оно может стать постоянным фактором жизни, подчиняя себе человека и тем самым изматывая его, выхолащивая из него человечность, все то, что сделало из него личность. Так бывает даже в случаях религиозного фанатизма. Иногда, испытывая страдание, человек может научиться избегать его, делая свою жизнь более благополучной, но при этом велика опасность развития эгоизма и игнорирования страданий других. Страдание способно закалить личность и уже следующее испытание она будет переносить более стойко и с достоинством.

Когда человек страдает, особенно физически, это часто ощущается им как нечто несовместимое с жизнью, и поэтому его может захватить страх смерти, который способен усилиться из-за чувства беспомощности. Длительное, изматывающее страдание вырывает индивида из привычного мира вещей, переносит его на иной, незнакомый, иногда внушающий ужас уровень, он начинает смотреть на мир другими глазами, да и само окружающее подчас бывает совсем иным, выступая источником мучений. В редких случаях и только отдельным людям открывается некий новый глубинный смысл событий, происходящих вокруг и с ними самими. Они могут отрекаться от всего своего прошлого и понимать, что уже потеряли его и никогда не вернутся к нему.

Почему люди должны страдать? Полагаю, что причина этого кроется в том, что они смертны, а их физическая и психическая природа, как и практически у всех других живых существ, чрезвычайно уязвима. Смертность и уязвимость составляют неразлучную пару, неизменно сопровождающую жизнь на земле. Значение и функции страдания стали объектом познавательных усилий человека, по-видимому, сразу же, как только оно обнаружилось; уже тогда ему стал придаваться смысл, который позже стал называться сакральным. Наше нынешнее понимание страдания постепенно освобождается от сверхъестественности в русле десакрализации, ставшей одной из важнейших дорог человечества.

Страдание очень часто предшествует смерти, в том числе насильственной. Как предвестник смерти оно порождает страх, тревогу, ужас.

Возникает оно потому, что не удовлетворяются, блокируются какие-то потребности, но не просто в чем-то незначительном, а, напротив, только в очень значимом для данного человека – в людях, их взаимности, занятиях, свободе, безопасности, охране здоровья, вещах и т. д. Отождествляя же свое бытие с другими, выражая им свое сочувствие, личность приходит к состраданию. Оно в зависимости от его силы и возможностей конкретного человека или группы людей может быть глобальным и мощным, включая не только призывы, приказы, воззвания, но и практические деяния. В качестве самого яркого примера можно привести великую Мать Терезу, для которой чужие страдания были источником ее более чем активной воли и вызывали у нее потребность в сострадании. Она признавала своими страдания всего живого, все были ей одинаково близки и собственными действиями она пыталась утолить скорбь всего мира.

Уже давно высказана мысль, что если бытие по своей сущности есть страдание, то небытие есть благо. Но само приближение к небытию часто оборачивается страданием, придумать же более простое и даже примитивное решение проблемы страдания как ухода в небытие просто невозможно. Ясно, что совсем исключить его из жизни нельзя, всегда останутся такие его виды, как физические муки или переживания из-за потери близких. Но вполне в человеческих силах решительно сузить круг страданий, возникающих вследствие войн, военных конфликтов, нищеты, бесправия, техногенных катастроф, несчастных случаев, преступлений, болезней, одним словом, всего того, что лежит в области социальной жизни и людских возможностей.

Хотя капризы истории могут определять моменты, когда уровень страданий повышается или понижается, вполне возможно обнаружить лежащие в их основе заблуждения и предостерегать от них. Вся человеческая история показывает, до какой степени людская ограниченность и социальная запрограммированность приводят к причинению страданий.

Можно предположить, что страдание является следствием конфликтов, часто острейших, между различными структурами личности (между бессознательными влечениями и социальными нормами, между различными взаимоисключающими влечениями, между желаниями и субъективными возможностями, в том числе между стремлением к величию и собственным ничтожеством, своим опытом достижений и т. д.), а также результатом воздействий внешней среды. Искать причины страданий нужно не только во внутренней психической сфере, но и во внешней культуре. Безнравственное давление среды на личность, вызывающее страдание, корнями уходит именно в культуру. Достижения глубинной психологии, как бы велики они ни были, без поиска социальных причин могут не дать всех необходимых ответов. С другой стороны, нельзя ограничиваться только анализом и оценкой лишь социальных условий, не поняв, как они воспринимаются индивидуальной психологией и преломляются в ней. Не следует допускать, чтобы за рамками поиска оставались патологические, болезненные факторы, которые сами по себе, вне социума могут стать причиной страданий. Эти факторы могут спровоцировать конфликты и применение насилия, которые затем породят страдание.

Одних людей страдание парализует, но других оно способно сделать более мужественными, сильными, собранными, активными. Оно может мотивировать месть подлинным или надуманным его причинителям. Страдание, особенно если оно связано с тревогой и страхом, выполняет и охранные функции, указывая человеку, откуда, когда, от кого или чего ему следует ждать опасности. Это, в принципе, должно подготовить его к сопротивлению и защите. Таким образом, биологически и психологически самоутверждаясь, человек становится способным принимать на себя нужды, тяготы, лишения, даже новые страдания ради сохранения своей целостности. Такую особенность можно назвать витальностью, т. е. утверждением жизни.

Страдание является своеобразным экзаменом, испытанием личности. В зависимости от его результатов уточняется ее самоприятие и Я-концепция, ей становится понятнее, на что она способна и от чего ей следует отказаться. Соответственно формируется (укрепляется, изменяется) отношение к ней окружающих. В зависимости от содержания и причин страдания, силы своих личностных предрасположенностей и потенциалов индивид может прийти к вере в Бога, укрепиться в ней или, напротив, отказаться от нее. Уход к Богу означает не только подчинение высшей силе и надежду на ее заступничество, но и стремление преодолеть свою конечность при помощи трансцендентного мира.

Отчаяние в результате страданий способно привести к уходу от мира: затворничеству, резкому сужению сферы общения, монашеству и даже самоубийству, что довольно характерно для случаев разочарования в жизни и утраты ее смысла. Как следует из изысканий В. Франкла, чаще всего страдают из-за утраты смысла жизни молодые люди, что неудивительно, поскольку именно они больше, чем люди других возрастов, ищут этот смысл. «Посторонний» А. Камю не мог прийти в отчаяние, он не искал смысла жизни и не страдал именно потому, что был посторонним. У него не было психологических связей ни с самим собой, ни с окружающими, у него не было чувства вины, он не нуждался в прощении или любви, а поэтому просто не способен был страдать.

Страдания могут иметь чисто психологические корни.

В повседневной и внешне, казалось бы, ничем не примечательной жизни постоянно случаются большие и маленькие трагедии, многие из которых воспринимаются конкретными людьми как глобальные катастрофы. Люди могут тяжко страдать, задыхаясь в затхлой обывательской среде, где их жизнь лишена смысла, как было с гетевским Вертером. Весьма болезненна фрустрация единственного устремления, для реализации которого нет условий или которому препятствуют конфликтующие мотивации самого индивида. К. Хорни отмечает, что невротические люди иногда показывают любопытную с точки зрения своей односторонности целеустремленность. Так, мужчины могут жертвовать всем, включая собственное достоинство, ради своего честолюбия. Недостижение честолюбивых целей, я полагаю, может вызывать страдания. Такие же последствия могут наступать у женщин, которым ничего не надо от жизни, кроме любви, если их усилия не будут вознаграждены. Родители могут посвящать своим детям все собственные интересы, всю свою жизнь, а если дети не оправдают их надежд, родители будут мучиться. Хорни считает, что, хотя такие люди производят впечатление искренних и цельных, в действительности они гонятся за миражом, в котором видят решение всех своих конфликтов. То, что внешне выглядит как полная отдача чему-то, идет скорее от отчаяния, чем от внутренней целостности^[16]. Присоединяясь к этой позиции, хотелось бы добавить, что недостижение названных выше целей может восприниматься человеком как его личная трагедия – ведь этой цели было подчинено все. Постановка единственной цели жизни и подчинение ей всей энергии имеют место в ущерб самоутверждению, сотрудничеству и полноценной адаптации.

Хорни обстоятельно анализирует притворное страдание у невротиков. Она критикует тех аналитиков, которые утверждают, что невротик хочет страдать. Авторы, которые выдвигают эту теорию, не могут в должной мере, пишет Хорни, оценить тот факт, что невротик страдает намного сильнее, чем знает об этом, и что он обычно начинает осознавать свое страдание лишь тогда, когда начинает выздоравливать. Существенно, что страдание от неразрешенных конфликтов неизбежно и абсолютно независимо от чьих-либо личных желаний. Если невротик позволяет себе разрываться и гибнуть, он, конечно, вредит себе не потому, что хочет этого, а потому, что в силу внутренней необходимости вынужден это сделать. Если он всячески старается держаться в тени и занимать непротивленческую позицию, ему, по крайней мере бессознательно, ненавистно так делать и он презирает себя за это; но он испытывает такой сильный ужас перед собственной агрессивностью, что должен прибегать к противоположной крайности и так или иначе подставлять себя обидам и оскорблениям.

Предрасположенность невротика к страданию – это тенденция преувеличивать или драматизировать любое огорчение, пишет Хорни. В страдании могут выражаться скрытые мотивы. Оно может быть мольбой о внимании или всепрощении; его можно использовать в целях эксплуатации; оно может быть выражением вытесненной мстительности и применяться только как средство избежать санкций. Невротик часто приписывает своему страданию ложные причины и поэтому производит впечатление человека, погрязшего в страдании без какой-либо видимой причины. Чувствуя себя несчастным, он может считать это следствием своей «виновности», хотя в действительности страдает из-за несоответствия собственному идеализированному образу. Так, расставшись с любимым человеком, он может страдать, приписывая это глубокой любви, а на самом деле ему просто невыносимо быть одному^[17]. Невротик может страдать из-за того что любимая женщина перестала ему писать, объясняя это себе угасанием чувств к нему. На самом деле он уязвлен пренебрежением к своей персоне, унижением его как мужчины, отходом женщины от предписанного ей поведения.

Все подобные проявления Хорни называет притворным страданием. С этим трудно согласиться безоговорочно, поскольку человек все-таки страдает, другое дело, что он не понимает подлинных причин соответствующих переживаний. Я неоднократно сталкивался с психотравмирующими переживаниями сексуальных преступников, которые нападали на женщин, считая их виновными в собственных сексуальных провалах и неудачах, но не желая именно на себя возложить вину. Если бы такой преступник осознал собственную вину, разрушились бы его Я-концепция, его идеализированный самообраз. Тем не менее такие люди действительно страдали от того, что были «сексуальными банкротами».

Многие преступления насыщены страданиями их участников, в первую очередь жертв, но иногда страдают и преступники. Как правило, это насильственные преступления, совершенные по мотивам ревности, зависти, самоутверждения, отстаивания своих биологических и социальных статусов, удовлетворения других актуальных потребностей, конфликта интересов в семье, быту, политике, экономической деятельности и т. д. Уголовный закон выделяет убийство, совершенное с особой жестокостью, когда жертве причиняются чрезмерные мучения, причем особая жестокость может выражаться в причинении не только физических, но и психических страданий (например, когда выкапывается могила на глазах у того, кого намереваются убить).

Страдания могут быть причинены тому, кто привлекается к уголовной ответственности, а их причинитель оказывается тем, кого юридически признают потерпевшим. В этом случае преступник обычно вызывает симпатию, а потерпевший – нравственное осуждение, даже презрение. Такие преступления не столь уж редки, например, в тюрьме и армии, когда тот, кого подвергают систематическим мучениям и издевательствам, вдруг обрушивается на своих преследователей.

Здесь я не останавливаюсь на таких преступлениях, как пытки и незаконные репрессии против населения тоталитарных государств. Виновные в таком насилии действуют с особой жестокостью и причиняют чрезвычайные страдания. В застенках и лагерях уничтожения гитлеровского и ленинско-сталинского режимов работали люди, для которых пытки, мучения, издевательства были ведущей потребностью.

Истории известны и другие, так сказать, запредельные преступники, которые, будучи садистами, причиняли чрезвычайные страдания своим многочисленным жертвам, как правило, беззащитным. Это были те, кто в наши дни получил название маньяков, например, маршал Франции Жиль де Рэ, казненный в ХП в., отечественный монстр А. Р. Чикатило.

Страдание может возникнуть как реакция на острую аномию, включая резкий разрыв с привычной и признанной нормативной структурой и установившимися социальными отношениями (например, в семье или на работе), особенно когда попавшие в новые условия люди считают, что это их состояние будет продолжаться неопределенно долго. Выпавшие из привычных отношений переживают чувства своей изоляции и отчуждения, ненужности и выброшенности. Поэтому они стараются убежать из настоящего, проявляя по отношению к нему апатию и в то же время эмоционально возвращаясь в прошлое. Они могут сопротивляться вхождению в новые социальные отношения с другими и избегать их, даже если это чревато дальнейшей дезадаптацией.

Человек может тяжело переживать утрату своего членства в референтной группе, особенно если у него там был более или менее заметный статус. Хуже всего, когда его оттуда выталкивают: это может вызывать шок, особенно у юных и пожилых людей. Но если первые еще вполне способны надеяться на вхождение в другую понравившуюся им группу, то вторым в силу возраста, состояния здоровья и общей ограниченности социальных контактов грозит психотравмирующее одиночество. Болезненным может быть выталкивание из группы мигрантов и недавних жителей, равно как и их непринятие в объединения, которые им представляются престижными. Как отмечал Р. Мертон, особый случай – это образец маргинального человека в относительно закрытой социальной системе, в которой члены одной группы принимают в качестве позитивных ориентиров нормы группы, из которой они принципиально исключены. Внутри такой социальной структуры ожидаемая социализация становится дисфункциональной для человека, ставшего жертвой стремлений, которые он не может претворить в жизнь, и надежд, которые он не может реализовать^[18].