Текст книги "Страдание и его роль в культуре"

Автор книги: Юрий Антонян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Столь же непродуктивен, на мой взгляд, путь, указываемый христианством и состоящий в том, чтобы воспринимать страдание как законную кару каждого и пытаться преодолеть зло, отказываясь от материи в пользу духа, что и вообще малопонятно, тем более если считать, что в области духа господствует свобода, как предполагал Н. А. Бердяев.

Тяжко страдал из-за своей греховности, недостаточной преданности Творцу, своих духовных ошибок и блужданий Аврелий Августин. Однако вознося Богу в «Исповеди» наивысшую хвалу, признавая Его безусловным Повелителем мира, он тем не менее все время продолжал искать и сомневаться, находя в Боге (причем в Боге-Отце, а не в Боге-Сыне) и Его творениях разные противоречия. С ними он был не в состоянии разобраться, и в поисках выхода вступал в новые противоречия, а это приносило ему новые страдания. Вследствие этого вся «Исповедь» пронизана высоким эмоциональным накалом мятущейся и ищущей души. Сомнения Августина звучат в такой, например, фразе: «И для Тебя вовсе нет зла, не только для Тебя, но и для всего творения Твоего, ибо нет ничего, что извне вломилось бы и сломало порядок, Тобой установленный», причем все это следует за утверждением, что «все Бог наш «создал весьма хорошо»^[43].

Христианская тема страданий глубинными корнями уходит в иудаизм, приверженцы которого всегда были гонимы и обижаемы, на них лежала печать отверженности, незаслуженной вытесненности на обочину жизни. Поэтому христианство, которое вначале настойчиво подчеркивало именно эту особенность и своей религии, получило широкое распространение среди низших слоев населения Средиземноморья. В отличие от иудаизма в христианстве не было столько боли, обиды и гнева, сколько в иудаизме. Однако постоянные призывы христианства к прощению врагов говорят как раз о том, что враги и преследователи оставались в фокусе внимания, истинные христиане должны были их прощать, но это не означает, что так же обязаны поступать высшие небесные силы. Поэтому есть основания думать, что иудаистская идея воздаяния сохранилась и в христианстве, но в весьма замаскированном и иносказательном виде. Воздаянию всегда должно предшествовать страдание.

Иудаизм и буддизм исходят из того, что страдания заслуживает сам человек, иудеи же все свои беды видят в греховности и неправедности богатых и чужаков, всех тех, которые верят в других, «неправильных» богов. Христианство, если иметь в виду не только священные тексты Нового Завета, но и (обязательно) сочинения отцов церкви и более поздних теологических мыслителей, тоже стояло на позициях греховности индивида. Но вместе с тем оно «предписывало» страдания как средство очищения от греха и обретения благости.

В «Социологии религии» М. Вебер писал, что ни в одной религии мира нет единого Бога с такой неслыханной жаждой мести, как та, которую приписывают Яхве. Это, безусловно, так, но не следует забывать, что Яхве – Бог не только иудеев, но и христиан. Поэтому Он «должен» мстить притеснителям и врагам христиан, а также им самим. Об этом свидетельствует Откровение Иоанна Богослова, самая жестокая книга Библии, при этом не очень ясно, неистов там Яхве или Его Сын – Христос.

Одним словом, в мире всегда было много тех, кто заставлял страдать, и среди них были те, кто призывал к милосердию и прощению обидчиков. Право наказывать, мстить, убивать, разрушать всегда казалось естественным в концепции надмирного Бога, создавшего из небытия мир, которым Он правит. Идея мести понадобилась как раз для того, чтобы «исправить» ошибки и промахи единого и всесильного Бога. Можно сказать, что Мессия был спасителем не только людей, но и Бога, отсюда и страстная вера в Него, чтобы не пошатнулась вера в Бога, которая была стержнем и основанием всего мировосприятия.

Верховное божество Яхве может быть смягчено страданием, особенно если оно добровольное. Такое страдание способно обеспечить блаженство в мире ином. Но как бы ни страдал человек, иудео-христианство приводит его к мысли, что все его этические представления совершенно неприменимы к Богу. Он не может поступать справедливо или несправедливо, Его решения непостижимы для человеческого ума, равно как и Его цели. Он абсолютно суверенен. Поэтому проблему теодицеи вообще не следует ставить, если строго придерживаться приведенной здесь точки зрения. Можно всю вину возложить на человека, в том числе страдания, тяжкий труд, отсутствие любви, бедность и тиранию, даже болезни и смерть, если считать их следствием первородного греха либо врожденной греховности.

Культ страдания в христианстве в значительной мере сложился и по той причине, что оно само в первый период своего существования подвергалось жестоким гонениям, хотя, видимо, масштабы их позднее были преувеличены. Поскольку христиане страдали за свою веру, верность ей, страдание незаметно и спонтанно стало атрибутом этой религии. Страдания за нее стали нормой, в ранг святых возводились те, кто претерпел мучения и смерть за верность вере, невзирая на то, какие именно еще заслуги перед религией были у данных людей. При этом церковь утверждала, что посредством приятия страдания и смерти человек соумирал с Христом, а это давало смертному огромные преимущества в том смысле, что гарантировало воскресение и победу над смертью. Кровь мучеников христианства, особенно в ранний период его развития, была тем семенем, которое давало обильные всходы.

Таким образом страдание стало понятным и психологически близким способом, с помощью которого можно было попытаться решить многие проблемы. Поэтому христианская церковь, став господствующей, широко и повсеместно прибегала к причинению страданий в рамках инквизиции, в борьбе с инаковерием, инакомыслием и действиями, наносящими ей ущерб. Конечно, к виновным применялась жестокость, очень часто особая, неимоверная, изощренная. Образно говоря, христианство вначале получало мазохистское, а затем садистское удовлетворение в борьбе за свои интересы.

Окрепнув, став государственной, христианская церковь начала постоянно прибегать к исключительной жестокости и причинению невероятных страданий всем инаковерующим и инакомыслящим. Особенно в этом было активно католичество. Созданные им инквизиция и иные репрессивные церковные учреждения навсегда остались в исторической памяти человечества как одни из самых кровожадных. Никакая другая мировая церковь не прибегала к насилию жестокому, в таких масштабах и с такой последовательностью по отношению к своим «врагам», как католическая. Нет никакого сомнения в том, что в инквизиционных учреждениях работали не просто религиозные фанатики, но те, для кого само насилие, жестокость были смыслом их поведенческой активности. Их жертвы, конечно, не возводились в ранг великомучеников и святых, они были лишь безвинными жертвами религиозной нетерпимости, в современной терминологии – экстремизма, способом (спонтанным!) реализации жестокой агрессии, которая лишь ждет повода, чтобы злобно проявить себя. Здесь христианство начисто забывало, что оно есть религия любви, милосердия и прощения.

В связи с этим выдающийся исследователь христианства Э. Ренан писал, что во имя Иисуса в течение веков будут подвергать пыткам и смерти мыслителей столь же благородных, как и Он. И до сих пор в странах, называющих себя христианскими, религиозные проступки подвергаются карам. Иисус не может быть ответственным за подобные заблуждения. Он не мог предвидеть, что тот или другой народ с расстроенным воображением в один прекрасный день увидит в нем Молоха, алчущего жареного мяса. Христианство страдало нетерпимостью, но нетерпимость не составляет его сущности. Это, как ошибочно полагал Ренан, еврейское свойство: иудаизм впервые создал теорию абсолютизма в вопросах веры и установил, что каждый провинившийся в совращении народа из истинной религии, должен быть побит камнями, побит руками всего народа, без суда^[44].

Обвинение здесь евреев и иудаизма звучит смехотворно, а поэтому критика просто неуместна. Тем более что далеко не все христианские народы проявляли кровожадную религиозную нетерпимость, например русский народ и православная церковь. Возможно, им просто не грозили религиозный раскол и разобщение, либо религия не играла в их жизни настолько значимой роли, как в Западной Европе. Конечно и в России страдали за веру, но далеко не в таких масштабах, как в другой части Европы.

Жестокость и насилие, приносящие страдание, были восприняты христианством и взяты им на вооружение не только потому, что к нему самому применялись римлянами и верными иудаизму евреями, но и потому, что Сам Иисус был бунтарем. Так, Он говорил Своим сторонникам: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф., 10:34); «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится. Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение…» (Лк., 49:51).

К. Каутский убедительно комментировал известный библейский рассказ об изгнании Иисусом торговцев и мытарей из храма. Это было невозможно, считал он, сделать одному человеку, необходимо было насильственное вмешательство большой народной толпы, возбужденной Его речами. Каутский полагал, что казнь Иисуса была вызвана предпринятым Им восстанием, и это предположение подтверждается намеками, имеющимися в евангелиях, а также соответствует особенностям времени и места^[45].

Очень важно, что Иисус принес Себя в жертву: это совершенно очевидно, поскольку Ему было весьма просто скрыться от преследователей, но Он этого не сделал, хотя и страшился страданий и смерти, о чем горько говорил. Следовательно, Он пересилил, переборол Себя, проявил чудовищную силу воли. Ради чего? Ответ самоочевиден: Мессия должен был принести Себя в жертву, погибнуть, подвергнув Себя жестоким страданиям даже до распятия на кресте. Христианская догма утверждает, что это было сделано Им для искупления человеческих грехов, но непонятно, каким образом этот Богочеловек, погибнув, мог искупить грехи людей, тем более что они продолжали грешить. Если же предположить, что имело место жертвоприношение, точнее самопожертвование, то действия Иисуса становятся понятными. Нет такого предмета или начинания, ради которого нельзя было бы устроить жертвоприношение, замечает Р. Жирар, особенно с того момента, когда социальный характер этого института начинает затушевываться^[46].

Можно представить страдания и искупительную жертву Христа как возложение на Него всех грехов. Этой точки зрения придерживаются ряд авторов, в том числе К. Хюбнер. Однако не со всеми его предположениями можно согласиться. Так, он полагает, что посредством некоего нуминозного акта в Иисусе сосредоточивается греховная субстанция человечества, и после его искупительной жертвы она превращается в субстанцию Божественную^[47].

Прежде всего совершенно непонятно, через какой именно нуминозный акт в Христе сосредоточивается греховная субстанция человечества. В Новом Завете нет ничего, что дало бы основание так думать об Иисусе, само христианство не может не отрицать какую-либо греховность своего Спасителя в принципе. Согласно догме, Он был носителем Божественной субстанции с первого дня Своей жизни, даже еще раньше, в момент сверхъестественного зачатия. И тем не менее Христа, пострадавшего за человечество, можно считать жертвой, но без приписывания Ему греховной субстанции.

Необходимо пояснить, почему, с точки зрения религии, Бог-Отец допускал, чтобы в жертву себя принес Его же Сын. Прежде всего, иудейская идеология вполне допускала это, и мы можем найти не одно подтверждение этого в Ветхом Завете. Так, Бог потребовал, чтобы Авраам принес в жертву своего сына Исаака. Эта история привела в восторг С. Кьеркегора. Библейский судья Иеффай сделал жертвой свою дочь. Впрочем, так относились к собственным детям не только древние евреи, но и многие другие народы, их современники. Здесь действовал принцип: чем дороже приносимое в жертву, тем оно угоднее Богу. Иисус был жертвой рока, он родился для того, чтобы кончить жизнь на кресте. Таким образом, Иисус, на мой взгляд, был для мифологии спасения наиболее удобной и эффективной жертвой.

Иисус, как приносимый в жертву персонаж сравним с королями в древнеафриканских сообществах, которых тоже иногда приносили в жертву. Такой король одинок, он психологически изолирован от сообщества, в равной степени обособлен от своего же ближнего круга, как Иисус Своей избранностью, значимостью, статусом учителя и, главное, Мессии. Поэтому никто не мог даже приблизиться к Нему. При таких обстоятельствах естественно, что именно этот Богочеловек стал желаемой жертвой, тем более что Он для этого родился.

Молитва не более чем просьба, мольба, а жертва уже есть прямое вмешательство в дела Божества, указание ему, как и что делать, даже если для этого надо прибегнуть к насилию и причинить страдание. Иисус не является жертвой уже по Своим масштабам и еще потому, что тяжко страдал, а страдание не является характерной чертой таких жертв. Иисус страдал и умер для того, чтобы люди обрели новую жизнь в обществе с обновленной культурой. Своим учением Он определенным образом разобщил людей, но принес им иную этику и укрепил веру в загробное существование. Его не сочли бы Мессией, если бы Он принес Себя в жертву, но не дал бы людям подобные блага. При этом Он должен был обязательно страдать по причине того, что по представлениям людей той эпохи без страданий ничего исключительно нового и значимого просто не могло произойти. Страдание, как сказали бы сейчас, было фирменным знаком Спасителя. За исключением довольно редких случаев (например, во время сталинских репрессий в СССР) люди открыто не поклонялись насилию как таковому, но могли его широко практиковать, подразумевая, что ничто очень важное без него не обойдется.

Главным символом христианства является крест, причем не только самой религии в целом, но и страданий, поскольку на нем страдал и погиб ее основатель. Крест многие столетия говорил верующим, что жизнь есть лишения, страдания и смерть, что только через это можно достигнуть спасения. На латинском кресте (продольная перекладина длиннее поперечной) делали пять красных отметин или драгоценных камней, символизирующих пять ран Христа, полученных Им во время распятия. Согласно мифу Христос был распят на латинском кресте. Еще одна известная форма креста – это крест Святого Андрея, который состоит из диагонально расположенных скрещенных перекладин, образующих угол, отличный от прямого, т. е. в виде буквы X. Происхождение этой формы креста приписывают св. Андрею, который предпочел быть распятым на кресте, отличном от того, на котором был распят Христос. Андрей считал себя недостойным даже в муках уподобиться Иисусу. Поэтому крест св. Андрея признается символом смирения и страдания.

Крест стал средоточием веры в Христа как Бога-Спасителя, соединенный с состраданием к Нему и признанием креста собственным уделом. Крест всесилен и чрезвычайно красноречив, поэтому совсем не обязательно изображать его вместе с распятым Христом. В этом смысле крест предстает в качестве идола, притягивающего к себе духовные, нравственные, психические и иные силы верующих. Вместе с тем крест как символ и идол, являясь архетипом, объединяет всех верующих в Спасителя, которого порой очень трудно отделить от креста, особенно в массовом сознании и на символическом уровне.

Крест не только символизирует физические и иные страдания, но и является синонимом тяжкой судьбы. Поэтому, когда на долю человека выпадают лишения, мучительные невзгоды или когда он предвидит их неизбежность, он говорит: «Это мой крест». Также крест напрямую связан со смертью и с посмертным существованием, поэтому на всех христианских кладбищах и захоронениях есть кресты. Можно отметить, что в первые годы христианства крест не имел такой символической силы, а Христос на нем вообще не изображался. Это следует объяснить тем, что в те далекие годы христианская доктрина еще не была разработана до конца, а культ страдания еще не сложился.

Символом христианства считается также кровь, поскольку ее пролил Христос для искупления человеческих грехов. В силу этого красный цвет стал общим символом мучеников за веру. Между тем кровь является символом жизни. Интересно, что красный цвет был излюбленным цветом коммунистов, символизируя не только их агрессивность и готовность принять страдания, но и память о тех мучениках, которые пролили кровь за коммунистические идеи. Этот их культ, как и в христианстве, почитался особо.

Адресатом культа страдания в христианстве (как и в коммунизме) была толпа, точнее, человек толпы, имманентно и насквозь пропитанный незнанием и покорностью, но не осознающий этого, как старушка, подбросившая хворост в костер, на котором сжигали Яна Гуса. Таких старушек в любом тоталитарном обществе, в том числе религиозном, великое множество, и они по причине своей слепоты охотно присоединяются к жестокостям, приносящим страдания.

Понятно, что претерпеть страдания не мог Бог-Творец. Мучеником мог стать только человек, хотя бы и Божественного происхождения. То, что Он страдал и погиб на кресте, придает Его подвигу и всему тому, что Он проповедовал, большую эмоциональную силу и положительную убедительность. Муки Спасителя неизбежно вызывали еще и сострадание, и чувство вины, чем также притягивали к Нему. Поэтому молитвы наполнялись названными интимными чувствами, но при этом в обращениях к Христу была еще мольба о том, чтобы больше не страдать, не повторять Его судьбу. Таким образом Христос еще более превратился в абсолютный центр уверенности и преданности, ведь и Он страдал и в мучениях ушел из жизни.

В восприятии большинства людей христианских стран крест никогда не был символом жизни, хотя именно им он и должен был бы быть, поскольку путем трения двух палок добывался огонь. Крест стал символом страданий не потому, что был орудием казни в Римской империи, а потому, что на нем распяли Христа.

Давно и справедливо отмечено, что идея коммунизма сходна с идеей христианского спасения, более того, первая позаимствована из второй. К этому следует добавить, что коммунизм взял у христианства не только идею спасения, но и идею страдания. Оба учения ориентированы на страдание, одно – ради спасения души, второе – ради построения светлого будущего. Такое совпадение не случайно: одним из символов христианства выступает кровь, но она же символизирует коммунизм, поэтому в нем так популярен красный цвет. Марксизм, на мой взгляд, как и христианство, постоянно стремится познать зло, его глубины и истоки, порождающие страдания. Ответы на свои вопросы марксизм находит в истории человечества, поведении отдельных социальных групп и их конфликтах, что во многом близко результатам поисков христианства. Поэтому они оба страдают катастрофизмами (в христианстве это особенно ярко запечатлел Апокалипсис), что совершенно чуждо господствующим настроениям современной культуры и поэтому определило гибель марксизма и существенное ослабление христианства.

Слабость марксистского апокалипсиса выражается в том, что он, с одной стороны, утопает в немыслимых и нелепых фантазиях, а с другой – прибегает к невероятной жестокости для претворения их в жизнь.

Когда человек принимал аскезу, страдая от нее или нет, он тем самым бессознательно признавал, что мир, все его радости, все его институты имеют для него чрезвычайно важное значение. В этом он резко отличался от простого смертного, который «просто» пользовался всеми благами тварного существования, обычно не задумываясь о том, каковы их ценность и смысл. М. Вебер отмечал, что для аскета уход от мира на самом деле не уход, а беспрерывная победа над все новыми искушениями, с которыми он все время должен решительно бороться. Отвергающий мир аскет все-таки сохраняет внутреннее отношение к миру, хотя и отрицательное – в виде предполагаемой борьбы с ним^[48]. Понятно, что только в том случае, если мир очень ценен, победа над влечением к нему может быть также ценна.

Сейчас в христианском мире практически нет аскетизма, особенно в наиболее суровых его проявлениях, поскольку для его существования необходимы очень высокий уровень сакрализации общества и фанатичное отношение к религии. Среди аскетов было немало людей с глубокими нарушениями психики, но это отдельная тема, не связанная с проблемами настоящей книги.

Культ страдания проявляется, в частности, в исключительном почитании великомучеников и великомучениц. Так церковь называет страдальцев и страдалиц, претерпевших за Христа особо тяжкие и продолжительные муки. Совершаемые в их честь службы обставляются высокой торжественностью. Выделяются так называемые страстные евангелия, повествующие о страданиях и смерти Христа, выбранные из всех евангелий и разделенные на 12 чтений по числу часов ночи, чем указывается, что верующие должны всю ночь провести в слушании евангелий подобно апостолам, сопровождавшим своего Учителя в Гефсиманский сад.

Как считает А. Донини, слово «мученик» в романских языках происходит из христианской латыни – martyr (мартир) и от греческого marturos (мартюрос), где оно означало «свидетель (Бога)». Заимствованное из судебного обихода классической эпохи слово получило в языке христиан религиозное значение и оформление в сборниках «Деяний» («Актов») и «Страстей» («Пассионов», от позднелатинского passuo (пассио) – страдание, мука, страсть). В первоначальном смысле слово «мартир» («мученик») применено в Новом Завете по отношению к Иисусу как самому высокому свидетелю, или гаранту, драмы спасения. Но уже в середине 11 в. н. э. оно стало применяться ко всем, кто пролил свою кровь за веру, а через несколько десятилетий оно получило латинскую форму в общинах Северной Африки в трактате Тертуллиана «К мученикам»^[49].

Вслед за окончанием преследований христиан почитание мучеников становится одним из основных элементов религиозного культа. Годовщина смерти мученика отмечается торжествами, а день его мученической кончины в церковной традиции считается подлинной датой. Мученикам и святым постепенно, с годами передана большая часть чудотворных способностей и мифических атрибутов языческих божеств, особенно в сельских районах, в соответствии с той же линией развития, которая ранее сделала греческого Диониса (Вакха) римским богом, а племенные божества кельтов и германцев превратила в персонификации Юпитера, Марса, Меркурия и Геракла^[50].

Поэтому нет ничего удивительного в том, что христианство с его новой этикой любви и прощения тем не менее громогласно объявило и утвердило, что страдание является его ценностью и мировоззренческой установкой. Если ориентироваться на священные тексты, сделано это было уже в самом начале формирования этой религии в других основных значениях: в мученической смерти Христа на кресте и в ужасах Апокалипсиса. На долгие столетия это стало практикой христианства: в исповедании самой веры и отношении к жизни, в религиозных судилищах, религиозных войнах и религиозных казнях, отшельничестве, лишениях и тяжких страданиях религиозных фанатиков, призывах к лишениям и страданиям, даже в церковных благословениях чудовищных войн, юродстве и т. д. Всегда прославлялись и те мученики, которые погибли не потому, что от них требовали отречения от христианства, а безо всякой на то вины.

Древний человек представить себе не мог, что его спаситель, его Мессия не будет встречен в этом мире со всей возможной жестокостью. Поэтому уже в Книге Пророка Исаии мы можем прочитать: «Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих» (Ис., 53:7). Поскольку это говорилось в эпоху всеобщей жестокости, то, конечно, и с противниками Мессии и утверждаемым новым порядком следовало обращаться со всей возможной жестокостью, что подтверждают Апокалипсис, книги Еноха (например, «Эфиопский текст»), а позднее большевики и нацисты, все другие тираны, захватившие власть.

К страданию призывали теологи и религиозные философы. Так, М. Экхарт писал: «…воздай себе узел из всяческих страданий твоего Господа и Бога, и пусть он пребудет всегда между грудей твоих… Он не посылает нам ничего такого, чего бы Сам прежде не сделал или не выстрадал. Поэтому мы должны питать большую любовь к страданию, ибо Бог ничего иного и не делал, пока был на земле, лишь страдал!»^[51]. Разумеется, это не так, поскольку Иисус еще активно пропагандировал Свое учение, собирал и организовывал единомышленников и т. д. Если бы Он только страдал, никто не увидел бы в Нем своего Бога. Экхарт утверждал обратное только по той причине, что, оставаясь в жестких границах культа страданий, нужно было еще раз затвердить этот культ.

О. Хаксли писал: «Божество бессмертно; ибо там, где есть совершенство и единство, не может быть никакого страдания»^[52]. Это совершенно неверно. Страдали античные божества, например греческая Деметра из-за Персефоны, египетская Исида из-за Осириса. Можно возразить, что в те древние годы боги психологически были ближе к людям, как бы находились среди них, что и было причиной наделения божеств чисто человеческими чертами. Другое дело – несравненно более абстрактные Боги-творцы вроде единовластных Яхве или Аллаха. Но и на них мифотворцы спроецировали собственные качества, поэтому Яхве, в частности, был неистов. Христос был само совершенство, но и Он тяжко страдал, видя несовершенство и страдания людей; Он страдал перед казнью и во время ее исполнения. Правда, это были не только страдания. Тот же Христос был более чем неистов в Апокалипсисе.

Вот почему неприемлемо утверждение Хаксли о том, что «там, где есть совершенство и единство, не может быть никакого страдания. Способность к страданию возникает из несовершенства, разобщенности и обособленности от всеобъемлющей совокупности»^[53]. Разумеется, это чисто теологическое суждение, не имеющее ничего общего с наукой. Хаксли под всеобъемлющей совокупностью понимает религиозное единство и всеобщую принадлежность к Богу. Но, конечно, чем больше человек нравственно несовершенен, обособлен, отчужден от людей, тем более вероятно, что он совершит преступление, причинив другому (или другим) страдание, а потом сам будет страдать, отбывая наказание за это. Тем не менее он может стать объектом сострадания как всякий терпящий бедствие. В иных (очень многих) случаях страдание одного человека, особенно если оно возникло как конкретное проявление общего бедствия и как следствие преступления, не является его частным делом. Духовные страдания тоже могут стать общественным делом и быть разрешены с помощью духовных пастырей.

В мировой теологии и религиозной философии тема страдания тесно и весьма обоснованно увязана с проблемой зла, при этом многие авторы выделяют ее в качестве самостоятельного объекта рассмотрения. Однако со многими религиозными суждениями о сущности и значении зла трудно согласиться. Так, С. Н. Булгаков писал, что «все сущее происходит из добра, а не из зла, потому и зло не есть вполне зло, но участвует в добре»^[54]. Во-первых, неверно, что все сущее происходит из добра; во-вторых, более чем возможно, чтобы зло было вполне злом.

Булгаковская мысль о зле, не новая вообще, разделялась многими русскими религиозными мыслителями.

Н. О. Лосский, например, утверждал, что «в отличие от добра зло никогда не бывает абсолютным: в нем всегда есть какой-либо аспект добра, и в следствиях его также всегда рано или поздно появляется какое-либо добро»^[55]. Это написано до того, как были созданы Освенцим и другие лагеря уничтожения, которые стали, так сказать, абсолютными проявлениями зла. Но из мировой истории Лосскому должны были быть известны бесчисленные факты безжалостного уничтожении народов и их культур. В освенцимах нет и ни в коем случае не может быть никаких аспектов добра. Кощунственно утверждать, что после уничтожения ни в чем не повинных людей, человечество как бы одумывалось, и это есть проявление добра как следствия зла. В этом случае зло находит оправдание в себе самом, как бы указывая на полезность творимого им страдания, что абсолютно неприемлемо. К добру нужно приходить иным путем, а не с помощью зла, иначе можно оправдать любое злодеяние, самое кровавое преступление. Нюрнбергские преступники, очевидно, были бы очень рады, если бы мы утверждали, что их деяния привели к тому, что люди одумались, заглянув в бездну человеческих страданий, и поэтому дали клятву не допускать впредь такого.

Вершиной страдания в канонической христианской литературе является Апокалипсис. Эта книга есть сосредоточение безмерных жестокостей и страданий, и не случайно она стала их синонимом. Она вполне встраивается в общую цепь гонений и мучений, которые претерпели первые христиане, а затем в еще больших масштабах и яростью христианская церковь сама прибегала к ним. Поэтому можно рассматривать Апокалипсис и как способ утверждения новой религии, причем весьма радикальный, и как ответ на прежние репрессии, и как развернутую программу на будущее.

В христианстве страдания человека, на мой взгляд, в значительной степени связаны с полным отрицанием его каких бы то ни было партнерских отношений с Богом и ощущением своей несостоятельности рядом с гигантской фигурой Вседержителя. В эсхатологическом описании Божьего суда индивид заранее мирится с любым приговором и тем самым лишает себя всякой свободы. Отсюда и неизбежное распадение гуманистических установок и тщетность любых форм созидательной деятельности, равно как и ненужность различных социальных институтов. Очень важным назначением жизни становится страдание как способ заслужить хотя бы некоторое снисхождение. На этом фоне особое значение приобретает фигура Христа-Спасителя, поскольку Он обеспечивает связь с верховным Творцом, Сам являясь Богом и искупая человеческие грехи. Между тем Спаситель символизирует страдание и призыв к «настоящей» жизни, к той, которая будет после земной жизни. Личность, если она желает избежать страдания, ничего не может сделать, но если она обретает веру, то психологический выигрыш для нее несомненен, поскольку Бог, спасение души и др. становятся реальностью.

Тяжким является путь тех людей, кто подобно Христу знает об уготованных ему мучениях, но не способен их избежать. Для них это рок. Но думается, все-таки глубоко ошибаются те, кто считает, что Христос безусловно и безропотно принимает страдания по воле Отца и ради исполнения Своей высочайшей Миссии. Напротив, все поведение Спасителя перед казнью и во время ее, по моему мнению, говорит об обратном. Другое дело, что Его протест против страшной доли не мог изменить предначертанного, и Он полностью остался во власти рока.