Текст книги "Страдание и его роль в культуре"

Автор книги: Юрий Антонян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Авторы евангелий и более поздние их толкователи и комментаторы, особенно первые богословы, были разными людьми. Если иметь в виду мировосприятие тех и других, книги Нового Завета по сравнению с трудами большинства богословов, в первую очередь православных, отличает значительно более светлый, иногда даже радостный тон. В этих священных книгах трудно найти воспевание смерти, страданий, пыток, что составляет одну из характерных черт христианского богословия, в том числе православной литературы. Христос излучает свет и вовсе не олицетворяет мрак и страхи; Он оплакивал мертвых, а значит, совсем не считал, что смерть есть наилучший удел человечества. Исключение составляет Откровение Иоанна Богослова. Автор (авторы?) Откровения предлагал те же самые жестокие и бессердечные средства борьбы, которые ранее использовались против христианства.

Можно прийти к выводу, что более поздний образ Христа, кроткого и терпеливо сносящего несправедливости и мучения, не совсем соответствует евангелической фигуре этого Бога. Названный образ сформировался, с одной стороны, под впечатлением от кровавых преследований первых христиан (отчасти, видимо, преувеличенных), а с другой – в силу того, что первые христиане составляли самые попранные слои населения Римской империи, для которых страдания были привычным и понятным делом. Весь последующий культ мучений, олицетворяемый Христом, строился на этом неверном фундаменте, а не только на исконном евангелическом материале, а следовательно, первообраз был во многом искажен. Нельзя не учитывать и того, что насилие, влекущее страдание, всегда было самым распространенным способом решения религиозных, политических, социальных и иных проблем. Поскольку имелся культ страдания, христианство не могло оставаться безразличным к тому, что его вызвало, – к насилию, агрессии. Вот почему такой способ, хотя и осуждаемый религиозной доктриной, был успешно освоен этой религией, что ясно проявилось в Откровении Иоанна Богослова.

Новый Завет строго придерживался традиций страдания в иудаизме. Древние израильские пророки объясняли причины несчастий тем, что гнев Бога не мог не быть справедливым, а его справедливость – абсолютной. Более того, пророки выдвинули идею неизбежности наказания a priori, так сказать, в профилактических целях. Иными словами, оказывалось, что человек всегда виновен, потому что он человек. Здесь люди творили Бога, дав Ему безмерную власть над собой, как и Он творил людей, формируя их образы, а также символы и смыслы путем применения к ним наказаний.

Христос, как известно, был Сыном Бога-демиурга. Возникает вопрос: почему принесенный Им в жертву единственный Сын был рожден земной женщиной, а не богиней? Видимо, таким путем достигается максимальная психологическая близость Христа к людям, что делает Его образ весьма человечным и понятным. Этим же достоинством обладают многие античные мифологические герои, рожденные от богов смертными женщинами. Но не менее важен и вопрос о том, почему Бог принес в жертву именно Своего Сына, а не кого-нибудь другого, чтобы спасти человечество и наставить его на истинный путь. Можно полагать, что жертвоприношение сына (или дочери) есть древняя, активно поддерживаемая мифологией традиция; так поступали многие люди, стремившиеся снискать милость богов и иных высших сил, склониться перед ними.

Вместе с тем сын Бога, даже рожденный земной женщиной, сам не мог не быть Богом, хотя бы частично. Поэтому принесение его в жертву исключительно ценно. Как раз по этой причине Бог-Сын способен выступить и в качестве спасителя. Им не мог быть обычный земной человек. А вот его-то, земного, распинали всегда, не видя в том ничего необычного или злодейского. Так было принято, так было установлено природой, богами, людьми. Это дало право П. Ф. Лагерквисту писать: «Думаешь, Тебя одного постигла такая судьба, один Ты страдал и был распят? Нет, Ты знаешь, что не Ты один. Ты лишь один из многих в бесконечной веренице… Страдания и жертвы испокон веков – доля людей на всей земле, хотя Тебя одного называют Распятым, лишь Ты один из всех страдавших стал им, хотя, думая о боли, мучениях и несправедливости, люди думают о Тебе. Будто в мире есть лишь Твоя боль, будто несправедливость испытал лишь Ты один. Но кто позволил Тебя распять, кто назначил Тебе страдания и смерть?.. Ты должен знать, каков Он, Тот, Кого Ты упорно называешь «Бог-Отец», хотя Он никогда не жалел Тебя, никогда не выказывал Тебе Свою любовь, позволил Тебе висеть на кресте, когда Ты в глубоком отчаянии крикнул Ему: «За что Ты оставил Меня?»^[56].

Христианство особо выделяет распятие Христа и признает Его «главным распятым» именно по той причине, что такие же страдания претерпевают все люди. Здесь нет парадокса, поскольку вся людская боль и все муки должны концентрироваться в одном лице, которое выступает единым символом всеобщего страдания. Как раз перед этим символом и склоняет свою голову христианская часть человечесва, причем каждый бессознательно предощущает в нем свои несчастья, обиды, боль. Поклонение Христу как центральному носителю страданий есть отделение последних от людей и придание им некоторой самостоятельности. На Спасителя люди смотрят как в зеркало, и то, что они там видят, постоянно убеждает: муки есть неизбежный их удел. Отношение человека к своим тяжким испытаниям амбивалентно: он стремится избежать их и в то же время устремлен к ним, в частности в олицетворении Христа. Наверное, в людях изначально заложено нечто мазохистское, что заставляет их упиваться собственными горестями. Хотя фигура Христа есть несомненный свет, она заслоняет радость, а поэтому внутренне противоречива. Неслучайно в христианстве предметом особого поклонения являются мученики. «Заслуги» многих святых сводятся исключительно к тому, что они были убиты.

Полное принятие страданий от Бога происходит из бесспорного Его права делать так, как Он считает необходимым. Именно эта концепция изложена в Книге Иова: человек обязан признать свою полную неосведомленность и совершенную неспособность понять смысл и цели Божественных действий, он должен без колебаний подчиниться воле Всевышнего и решительно отказаться от своей, не имея возможности выбирать, поскольку он ничто по сравнению с Творцом.

Вместе с тем «ни один из исповедующих религию Яхве не принял бы идею, что человек был таким с самого начала: Бог не был бы самим собой, если бы не создал все хорошим, совершенным и безупречным. После того как в природе человека произошли негативные изменения и она стала подвержена «земным» несчастьям, Он, рожденный совершенным, теперь вошел в мир начальником над самим собой… В результате необдуманного поступка, горделивого желания изменить свою судьбу и стать подобным Богу (в глазах древних семитов, хранивших в своих душах чрезвычайно живое чувство дистанции между Божественным и человеческим, последний мотив выглядел особенно непростительным) человек утратил свою первородную чистоту, заразился злыми инстинктами и тягостной склонностью к совершению злых поступков и в качестве наказания за отказ от своей первой природы был обречен на низменное, мучительное существование»^[57].

Один из глубинных смыслов страданий Христа в том, что Он не просто дал образ человеческих страданий, но и показал, что, вспоминая его мученическую судьбу и крестную смерть, сопереживая Ему, человек быстрее утешится, поймет, что хотя смерть и страдания невозможно победить, они приведут его, как и Спасителя, к воскрешению и окончательному торжеству.

2. Страдание в других мировых религиях

В отличие от Спасителя-Иисуса Спаситель-Мухаммад не претерпел никаких страданий, за исключением того, что в самом начале проповедничества подвергался гонениям. Впрочем, они совсем не были суровыми и его не мучили, а после этого он сам довольно жестоко расправлялся со своими противниками. Те факты, что арабский народ не страдал от чужеземных завоевателей и нападок собственной элиты, что исламисты не подвергались жестоким гонениям, а Пророк (как центральная фигура ислама) не страдал, не подвергался мучительным и унизительным истязаниям, сыграли решающую роль в том, что в этой религии не образовался культ страдания, духовным истоком которого является страдание божества. Тем не менее ислам знает мучеников, например внуков Мухаммада Хасана и Хусейна; были и другие мученики, по большей части мифологизированные персонажи из числа погибших за веру и в конкурентной борьбе за власть, а также убитые без вины. Перенесших же страдания именно за веру, особенно по сравнению с христианством, очень мало.

Ислам – это религия победы, в том числе военной, именно такая религия дала толчок арабским завоеваниям и стремительному росту арабской культуры. Евреи, из среды которых вышло христианство, не могли не смотреть на себя как на вечно страдающих, поскольку такова была их история: их угоняли в плен в Вавилон и Египет, затем их страна была захвачена римлянами. Арабы же ничего подобного не испытали. Этим (в особенности) тоже объясняется отсутствие в их религии культа страдания.

Но есть исключения: я имею в виду шиитский обряд шахсей-вахсей, представляющий собой оплакивание смерти имама Хусейна. Во время этого обряда разыгрывается поистине трагическое представление: правоверные шииты истязают себя до полусмерти, а иногда и до смерти, обычно побивая себя цепями. Это происходит на глазах массы зрителей с целью возбудить в них экстатическое чувство самоотречения и беспредельной веры в Аллаха, массовый религиозный психоз.

Постоянная психологическая близость к смерти является непременным требованием радикального ислама.

Так, по мнению имама аль-Газали, разумным человеком является тот, кто постоянно думает и размышляет о смерти, всегда говорит о ней, занят лишь приготовлением к смерти и тому, что ждет после нее, а потому принимает необходимые меры. Нужно проявлять рвение в деле изучения всего, что необходимо знать в связи со смертью, и обращать внимание на то, чтобы двигаться вперед в этом направлении. Во всех раздумьях мысли должны вращаться только вокруг нее. Главным является то, что человек должен ставить себя на место умершего и стараться представить его состояние в могиле^[58]. Надо полагать, что постоянные раздумья о смерти могут приводить к жестоким страданиям и даже угрожать психическому здоровью. К тому же аль-Газали утверждает, что существует благо в том, чтобы человек всегда упоминал о смерти в разговоре, причем все эти суждения основаны на священных текстах, приводимых данным автором^[59].

Индивид, постоянно думающий и говорящий о смерти, вполне может стать некрофилом, который не ценит жизнь ни свою, ни чью-либо другую. Поэтому он относительно легко способен лишить жизни себя и (или) иного человека. Такие крайние суждения правоверного мусульманина, да еще священнослужителя, практически ничем не отличаются от сочинений многих православных теологов. Это, разумеется, крайняя позиция.

Одна из главных религиозных идей ислама – это идея Страшного суда и загробного воздаяния, в том числе мучений и страданий грешников. Это, как и в других религиях, средство страхом наказания заставить соблюдать все требования ислама, заставить вернуться к якобы изначальным нормам морали, Божественной правде и Божественному образу поведения, прежде всего к изначальной форме культа, якобы нарушенной и извращенной последующими поколениями.

Тема страданий обозначена в различных исламских сектах и течениях, в частности в суфизме – мусульманской мистике. Исследователи суфизма (Р. Николсон, Л. Массиньен) отмечают, что в раннем суфизме можно наблюдать выраженное христианское влияние. Например, уединение, обеты молчания и другие аскетические подвиги явно были заимствованы у христианских монахов.

Несколько иначе, чем в христианстве и исламе, решаются проблемы страданий в буддизме, прежде всего в опыте и проповедях самого Будды.

В буддистском источнике «Мадждхиманикайя» («Махасиханада-сутра») рассказывается, как Будда поведал одному из своих учеников – Сарипутте – о своем аскетическом опыте: «…был я аскетом из аскетов… До того доходил я в аскезе своей, что наг был я, презирал благопристойность, облизывал пальцы после трапезы, не обращал внимания на тех, кто кричал мне идти или остановиться, никогда не принимал пищу, принесенную мне до прогулки или для меня одного состряпанную…

Я ел всего раз в день или раз в два дня, а то и раз в семь или даже четырнадцать дней, строжайше смиряя голод. Я питался одними зелеными травами, семенами дикого проса и риса, кусочками шкуры, водными растениями, крохами истолченного риса пополам с шелухой, накипью рисового отвара, мукой мистичного семени, травой или коровьим навозом…

Одеянием моим были конопляные или пеньковые лоскуты, холстина, пыльные лохмотья, кора, шкура.

Самыми различными способами пытал и истязал я свое тело – до такой аскезы я доходил. До того доходил я в омерзительности своей, что на теле своем много лет собирал я грязь и нечистоты, пока они не отваливались сами… до такой мерзости я доходил…

Как олень при виде человека скачет через холм и долину, так и я убегал при одном виде пастуха, чтобы не увидели меня, а я их, – до такого одиночества я доходил.

Когда пастухи выгоняли свои стада из хлева, я пробирался ползком, чтобы питаться выделениями отелившихся коров. Пока были во мне экскременты и моча, был я сыт. Вот такой дрянью я питался…

Тогда-то и пришли мне в голову эти строки, до тех пор не произнесенные никем:

То на жаре, то на холоде, в глухом лесу, в одиночку, Нагой, без огня, исполненный решимости, Борется отшельник с чистотой, чтобы победить.

В склепе ложусь я на ночь, подкладывая под голову обугленные кости.

Когда мимо проходят мальчики-пастухи, они плюют и мочатся на меня, забрасывают грязью и втыкают мне в уши деревяшки. Но – заявляю я – никогда во мне не возникла злоба против них. Столь уравновешен был я в своем равнодушии…

…и тело мое иссохло… и члены мои – большие и малые – уподобились угловатым сочленениям увядших ползучих растений…

Но никогда эти упражнения, этот пост и эта суровая аскеза не приносили мне облагораживающих даров сверхчеловеческого знания и прозрения. А почему? – Потому что не приводят они к тому благородному постижению, которое, будучи обретено, приводит к Избавлению и достигшего его направляет к полному угасанию всякого недуга»^[60].

Суровый аскетизм, умерщвление плоти на самом деле означают отделение тела от личности, отрицание своего тела, ощущение в нем источников всех бед, что можно назвать десоматизацией. Тело перестает быть носителем жизни, эта функция переходит к душе или духу, которые дают надежду на бессмертие. Поэтому десоматизацию можно рассматривать как одно из весьма скрытых проявлений страха смерти. Вместе с тем умерщвление своей плоти и тем самым причинение себе страданий прокладывают психологическую дорогу причинению страданий другим, и на примере христианства это отлично видно. Но не следует считать, что все христианские, буддийские и другие отшельники-аскеты были мазохистами, напротив, на первых порах отказа от земных благ и самоистязаний они, наверное, не раз испытывали мучения. Фанатики-самобичеватели тоже не могли не страдать, но на пике религиозного экстаза, т. е. высшего эмоционального напряжения, скорее всего, не чувствовали боли от наносимых себе ударов.

Ссылаясь на ряд источников, К. Меннингер отмечает, что религиозное самопожертвование можно трактовать как эксгибиционизм по отношению к Богу^[61]. Между тем данное сексопатологическое явление (влечение к обнажению половых органов перед представителями своего или иного пола) здесь не очень явно просматривается. Однако можно говорить об эксгибиционизме не в сексуальном аспекте, а как о стремлении мученичеством и аскетизмом обнажить перед Создателем всего себя – и тело, и душу. Точно так же нарциссизм названных лиц следует понимать не в смысле направленности полового влечения на самого себя, а как любование своей жертвенностью, желанием и способностью страдать ради Бога и обретения вечного спасения. Поэтому здесь уместно говорить не только о нарциссизме, но и о мазохизме, который у некоторых мучеников вполне может иметь эротический подтекст. Религиозное мученичество в иных случаях сходно с переживаниями наказанного отцом ребенка, который воспринимает свои страдания как залог безусловного родительского прощения. Можно предположить, что мученичество иногда имеет инфантильную природу.

Многие мученики, как пишет Меннингер, тешат себя надеждой на то, что их молитвы обладают чудодейственной силой и являются более эффективными, чем молитвы других людей. Существует немало свидетельств тому, что сны и видения интерпретировались с наивной верой в собственную исключительность. Неуемная жажда власти (пусть и не земной) приводит к тому, что степень страдания соотносится с силой экзальтации. Тайная жажда власти угадывается в том, что люди получают удовлетворение от демонстрации силы духа, проявленной в экстремальных обстоятельствах. Эротические корни эксгибиционизма очевидны. Неприкрытое тщеславие (нарциссизм) осуждается обществом и, возможно, не столько из-за асоциальности этого явления, сколько вследствие его ярко выраженной сексуальной окраски. Выставление себя напоказ, демонстрация обнаженного тела запрещены законом, а неприкрытый личный эгоизм является предметом всеобщего порицания. Популярность актера ощутимо падает, когда под маской лицедея начинает угадываться склонность к самолюбованию. Однако скрытые формы эксгибиционизма, мотивы которых не так очевидны, являются наиболее эффективными формами такой маскировки, но их внешнее проявление окрашено страданием, порой принимающим неправдоподобный, гипертрофированный характер^[62].

Джайнизм тоже считал главными победу над стремлением к деятельности, обуздание чувств и воспрепятствование таким образом «накоплению» кармы (санскр. karma – деяние). Но этого еще недостаточно: чтобы уничтожить остающуюся от прежних существований карму, нужно вести аскетический образ жизни. Этот аскетизм применялся по брахманскому образцу и имел по преимуществу отрицательный характер, состоя в разного рода подавлениях органической деятельности, а также в настоящем самоистязании. Для джайнистской секты характерны двоякого рода приемы: во-первых, ее приверженцы часто ходили без одежды; во-вторых, когда приближалась смерть, они способствовали наступлению ее посредством добровольного отказа от пищи. В обоих отношениях они имели прообраз в лице своего учителя, который после первого года аскезы сбросил с себя одежду и в конце жизни отказался от всякого питания. Вопрос же о том, следует ли также ходить голыми, привел к распаду джайнизма на две ветви: дигамбаров («одетых воздухом»), которые действительно всегда ходили нагими, и светамбаров («одетых в белое»), которые считали возможным даже и в одежде достигнуть высшей цели.

Впрочем, не все приверженцы джайнизма были аскетами. Бо́льшая часть его последователей – миряне, которые должны были нести более легкие обязанности, но за это могли ожидать только меньшей награды. Между тем аскеты должны были посвящать себя исполнению священных обязанностей, мирянин мог продолжать свою мирскую жизнь, так что пять святых обетов – «не обижать», «не говорить неправды», «ничего не брать без позволения», «сохранять целомудрие» и «упражняться в отречении», – исполнение которых в самой крайней строгости предписывалось аскету, для мирянина имели значение этических правил, в которых, например, целомудрие обозначало супружескую верность. Впрочем, добровольная голодная смерть рекомендовалась даже мирянину как похвальное деяние.

В отличие от Иисуса и Мухаммада Будда подверг себя крайне суровой аскезе и, судя по его же словам, которые приведены выше, страдал. Но страдания не привели его к желаемому результату, поэтому он отказался от аскезы и выбрал срединный путь. Такой образ действий центрального персонажа этой религии, отражающий его религиозные позиции, восприятие себя и всего мира, миропонимание, не могли не служить ориентиром для его последователей. Это одна из важных причин, почему культ страданий отсутствует в буддизме, хотя сами страдания буддизм не отрицает^[63].

Будда объясняет, что жизнь, «преданная удовольствиям, посвященная удовольствиям и похоти, – унижающая, чувственная, пошлая, низкая и невыгодная; и жизнь, посвященная умерщвлениям, – мучительная, низкая и невыгодная. Избегая этих двух крайностей, Татхагата обрел знание Срединного Пути, ведущего к озарению, ведущего к мудрости, приводящего к покою, знанию, нирване… Благородная истина о Пути, ведущем к прекращению страдания: правильный взгляд, правильное намерение, правильная речь, правильное поведение, правильные средства к жизни, правильное усилие, правильное памятование, правильное сосредоточение»^[64].

В Бенаресской проповеди Будды, особо ценимой последователями этой религии, кратко изложены основные положения его учения, в частности, отношение к страданию.

Сансара (санскр. sãnsãra – странствование, течение жизни, блуждание, переход через различные состояния, круговорот, бесконечный круг перерождений и смертей, материальный мир) – это круговорот мирских перерождений, осуществляющийся в материальном мире, где царят страдания и смерть. Этот мир иллюзорен.

Вот «четыре великие истины», названные в Проповеди.

1. Жизнь в буддизме объявляется страданием.

2. Причиной страдания называется жажда бытия (стремление к наслаждениям, созиданию, власти, вечной жизни, любви и т. д.).

3. Уничтожение человеческих страстей, желаний, отрешение от земной суетности – единственный путь к уничтожению страданий.

4. Полное освобождение от мирской суетности – нирвана (санскр. nirvãna – ничто, небытие, угасание, превращение, исчезновение), которая понимается как главная цель развития души, определяющая задачи правильного земного существования. Стремление к нирване в буддизме означает цель и смысл жизни человека. Душа, достойная нирваны, покидает мир страданий и материальных перевоплощений. Нирвана – полное освобождение из сансары, высшее состояние души, в котором преодолены все страдания, желания и привязанности. В брахманизме и индуизме под нирваной понимается слияние с Брахмой. В буддизме нирвана также означает ничто, небытие, конец перерождений.

Согласно другому переводу в буддизме выделяются следующие «Четыре Благородные Истины».

1. Существование есть страдание.

2. Страдание имеет причину.

3. Если страдание имеет причину, то оно может быть прекращено.

4. Есть Путь, ведущий к прекращению страдания^[65].

Существование души объясняется с помощью понятий «карма», «дхарма», «перевоплощение». Окружающий мир (и сам человек) рассматривается как иллюзия. Мир кажется человеку реальным, так как он воспринимается им сквозь призму личных ощущений. Эти ощущения есть следствие волнения дхарм, частиц мироздания. Слово «дхарма», или «дхамма» (санскр. dharma, dhamma – страдание, волнение, долг), многозначно. Оно используется для обозначения: 1) учения в целом, 2) буддистского закона, 3) первочастиц мироздания. Существуют дхармы чистого сознания, дхармы чувственные (рупа – связанные со зрительными, слуховыми и другими ощущениями и восприятием), дхармы психики (рождают эмоции) и др. В различных учениях буддизма выделяют от 75 до 100 видов дхарм.

Все существующее в мире состоит из живых, движущихся дхарм. Жизнь, сансара – это вечное волнение дхарм. Понимание этого должно вызывать у человека стремление успокоить волнение дхарм, добиться покоя – нирваны.

Главный тезис буддизма о жизни как страдании, связанном с узловым моментом биографии Гаутамы – его уходом от мирской суеты под влиянием зрелища телесных страданий людей, относится не столько к душе, сколько к плоти. Тем не менее в дальнейшем формировании учения Будды все большую роль начинает играть проблема спасения духовной сущности человека. Оно находит выражение в учении о нирване.

Содержание этого учения, считает И. А. Крывелев, остается загадочным. Слово «нирвана» на санскрите означает «угасание», в буддийских текстах о смерти Будды говорится как о нирване. Следовательно, под нирваной надо понимать уход из жизни. Но какая религия может базироваться на абсолютизации небытия? Крывелев полагает, что культ смерти может охватывать лишь незначительные социальные группировки, причем в периоды острой безысходности под воздействием сильных природных или социальных катастроф. Поэтому нирвану следует понимать в прямо противоположном смысле, а именно как наполненное блаженством бытие^[66]. Это тоже уход от страданий, причем любых, здесь буддизм не делает исключения. Другой путь избавления от них – бхавана, углубление в самого себя, свой внутренний мир в целях сосредоточенного размышления об истинах веры. Углубляться в себя могли не все, но лишь истинные аристократы духа, монахи, достигшие способности внутреннего отвлечения от мира.

Буддизм отказался от кровавых жертвоприношений, являвшихся одной из основ брахманистского, иудаистского и многих других религиозных культов. Будде приписываются слова о том, что он не одобряет жертвоприношений, поскольку не верит в счастье, добытое ценой страдания других. Буддизм исключительно веротерпим. X. Л. Борхес отмечал, что праведный буддист может быть лютеранином, методистом, пресвитерианцем, кальвинистом, синтоистом, даосом, католиком, последователем ислама или иудейской религии без всяких ограничений. Напротив, ни христианину, ни иудею не дозволяется быть буддистом. Терпимость буддизма – это не его слабость, а сама его сущность. Важны спасение и четыре благородные истины: страдание, истоки страдания, излечение и путь к излечению. В конце достигается нирвана. Порядок истин не имеет значения^[67].

В той же Бенаресской проповеди, в которой Будда приобрел своих учеников, он, обращаясь к монахам, коротко и определенно высказал основную мысль своего учения: «Отверзите ваши уши, монахи; избавление от смерти найдено! Я поучаю вас, я проповедую учение. Если вы будете поступать сообразно с моим поучением, то еще в этой жизни сами познаете мудрость и узрите ее лицом к лицу… Существуют две крайности, о монахи, от которых человек, ведущий духовную жизнь, должен оставаться вдали. Какие же это две крайности? Одна – жизнь наслаждений, преданная похотям и удовольствиям; это жизнь низменная, неблагородная, противная духу, недостойная, ничтожная. Другая крайность – жизнь добровольных страданий; это жизнь мрачная, недостойная, ничтожная. Совершенный стоит далеко от обеих этих крайностей; он познал путь, который лежит посредине, путь, который открывает глаза, открывает и ум, который ведет к покою, к познанию, к просвещению, к нирване! Это есть святой восьмичленный путь, который называется так: праведная вера, праведное решение, праведное слово, праведное деяние, праведная жизнь, праведное стремление, праведное воспоминание, праведное самоуглубление. Вот это, монахи, есть тот срединный путь, который познал совершенный и который ведет к покою, к познанию, к нирване. Святая истина о страдании такова: рождение есть страдание, старость есть страдание, болезнь есть страдание; соединение с немилым есть страдание, разлука с милым есть страдание; недостижение желаемого есть страдание; короче говоря, пятикратная привязанность (к земному) есть страдание.

Святая истина об источнике страдания такова: это есть жажда (стремление к бытию), которая ведет от возрождения к возрождению, вместе с наслаждением и страстью, которая то тут, то там находит свое наслаждение; жажда наслаждений, жажда бытия, жажда могущества. Святая истина о прекращении страданий такова: устранение этой жажды через полное уничтожение желания, чтобы оно совсем ушло, через отчуждение от него, через освобождение от него, через лишение его всякой опоры. Вот святая истина о пути к прекращению страдания, о монахи: это святой, восемь раз святой путь, он называется так: праведная вера, праведное решение, праведное слово, праведное дело, праведная жизнь, праведное стремление, праведное воспоминание, праведное самоуглубление. С тех пор, как я, монахи, обладаю этим познанием четырех святых истин в их полной ясности, с тех пор я знаю, что в этом мире, а также и в мире богов, в мире Мары и Брамы, среди всех существ, аскетов и брахманов, богов и людей я достиг высшего достоинства Будды. И я познал это и созерцал это: искупление уже не может быть потеряно; это мое последнее рождение; впереди для меня нет уже новых рождений»^[68].

Вокруг этих четырех святых истин концентрируется учение Будды. Он даже с особенным ударением говорит в одной притче, что он ничему другому не желает учить: насколько меньше число листьев, которые Возвышенный захватил в горсть, сидя в Синапском лесу, числа остальных листьев, которые были в лесу, настолько и то, что он сам познал и не возвестил, гораздо больше того, что он возвестил. Так как все это не приносит никакой пользы, не способствует святой жизни, не приводит к отвращению от земного, к миру, просвещению, нирване, то Возвышенный и не возвестил этого, но учил только истине о страдании; Он стремился принести только то, что нужно, – избавление от этих страданий: «Подобно тому, как великое море проникнуто одним вкусом – вкусом соли, точно так же и это учение и эти правила проникнуты одним только духом – духом искупления».

Согласно космологии буддистов она не имеет непосредственной связи с учением, но столь отлична от западного представления о мире, что нам необходимо вкратце сказать о ней, поскольку она связана со страданиями. На Земле, представляющей собой цилиндрический диск, возвышается как срединный пункт из глубины моря гора Меру, в 300 тыс. миль в высоту и глубину, окруженная семью концентрическими кольцеобразными морями и столькими же кругами гор, разделяющими моря (колоссальными «золотыми горами»). Снаружи находится то море, которое доступно взорам людей; на нем лежат четыре мировых острова. Срединный пункт «треугольного острова», к которому принадлежит Индия, – дерево Будды. В недрах Земли, которая держится на пустом пространстве, находится восемь адских пещер (Naraka), обитатели которых, живущие по меньшей мере 1,6 млн лет, беспрестанно и страшно мучаются, терзаются, раздробляются, кипятятся, поджариваются и все-таки трепещут от страха смерти. Над Землей возвышаются шесть небес, принадлежащие богам (Devaloka), выше них – 20 небес Брамы; чем выше небесная сфера, тем легче и духовнее в ней жизнь, тем меньше там находится материи, представлений и способностей человеческой жизни. В последних четырех уровнях бытия (Brahmaloka) нет больше никаких образов (тел) и возрождений; здесь блаженные уже находятся в нирване. Такая система небес, Земли и преисподних образует в совокупности Вселенную (Cakravala), и таких вселенных в неизмеримом пространстве существует бесконечно много^[69].