Текст книги "Страдание и его роль в культуре"

Автор книги: Юрий Антонян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Можно согласиться с 3. Фрейдом, что привязанность человека к Богу в силу инфантильности повторяет отношение к отцу. Но тут же возникает вопрос: к какому именно Богу занимает он такую позицию – к Отцу или Сыну? Думается, что к Сыну, поскольку христианин вообще редко думает о Боге-Отце и чаще знает лишь Христа. Однако остается неясным, почему человек должен страдать так же, как избранный им Бог, который призван примирять людей с жестокостью судьбы, особенно со смертью, и компенсировать им их страдания и лишения в этом мире, защищать и облегчать чувство вины. Главное же в том, что страдать верующему предписывает его религия.

Поток христианства, излившийся на мир из израильского источника, подкрепленный мощными притоками, в особенности из Ирана и Греции, в своей сердцевине пронес образ страдающего Бога. Этот образ не может быть ни иранским, ни греческим, он чисто израильский, вобравший образ жизни, лишения и тяготы еврейского народа на протяжении веков. Христианство тем не менее не иудоистично, поскольку отказывается от концепции избранного народа и знает лишь одну, Божественную святость, обращенную на каждого. Индивидуальная религиозность приобретает вследствие этого прежде невиданную интенсивность и обращенность внутрь человека, образ Христа оказывается с ним тесно связан. Отсюда и склонность личности не просто верить в Него, но и стремиться повторить Его судьбу, в том числе Его страдания. Страдающий Бог из мира религиозных фантазий был намного ближе людям, чем любой другой спаситель, счастливый и преуспевающий. К тому же Христа родила вполне земная мать. Вера в Христа стала и протестом против высших сил, которые обрекали евреев на нищету и страдания, т. е. вера в человека, ставшего Богом, стала выражением неосознанного желания свергнуть подавлявшую их демоническую и злобную власть. Верующие идентифицировали себя с Христом, потому что Он был такой же страдающий человек, как и они сами, и этот человек был полубогом и в конце концов вознесся к Богу. Только с таким страдающим существом могли соединиться верующие. Ведь до Него были подвергнуты пыткам и распяли на крестах тысячи людей, но поверили только этому.

Итак, мессией нуждающихся и унижаемых народных масс Израиля, а затем и всего средиземноморского ареала мог быть только страдающий спаситель; они поверили Ему еще и по той очень важной причине, что Он Своей смертью искупал их грехи, а они их чувствовали с тех самых пор, как стали личностями, т. е. безмерно давно. Еще они хотели поменять Бога, поскольку прежний, жестокий и беспощадный, ничего не прощающий Яхве не хотел или не мог защитить их. Признав Христа, они тем самым отрекались от Яхве, сколько бы сам Христос скромно ни говорил о Себе, что Он лишь посланец Своего Отца. Как только человек стал верить в страдающего Христа, перед ним возникла возможность создания такой жизни, в которой была бы справедливость, а после смерти ждал бы рай: надежда на это виделась в искупительной гибели Мессии. Отречение же от Яхве представляет собой отрицание Отца, если все эти события рассматривать в свете фрейдизма.

Торжество христианства означает изгнание Яхве, но агрессивные импульсы не могли исчезнуть. Они, как полагал Э. Фромм, уже не были направлены, как ранее, на отцов и власти, а повернулись назад, на индивидуальное Я. Идентификация со страдающим, распятым Иисусом давала такую возможность, поэтому в более поздней христианской доктрине акцент ставился не на свершение Отца, а на самоуничижение Сына, что обеспечивало безвредный для стабильности общества выход. Уже не нужно было обвинять правителей за нищету и страдания, поскольку сами страждущие были виновными. Только посредством постоянного искупления и личного страдания они могли загладить личную вину и снискать прощение своего Бога. С этими утверждениями Фромма можно согласиться, особенно если вспомнить постоянную убежденность средневекового человека в своей греховности и виновности. Но агрессия человека того времени была направлена не только против самого себя, но и против христианской церкви, которая ему виделась виновницей его бед, обманувшей его ожидания. Отсюда яростное уничтожение церквей и священников во время так называемой Великой французской революции, Мексиканской революции и особенно сразу после Октябрьского большевистского переворота. Не щадили церковь и ее служителей в годы революций в Китае и Камбодже.

Отрицаемая церковь, в которой видели отца, тем более, что она постепенно слилась с государственной властью, была отделена от фигуры Христа, добровольные страдания которого расценивались как указание верующим пережить подобное. На этом фоне постоянно, но неуклонно возрастал культ Богоматери, которая затем также стала полновластной богиней, окончательно похоронив христианство как монотеистическую религию. Мать стала доминирующей фигурой средневекового христианства, причем именно на Нее была возложена обязанность оберегать людей от страданий. Таким образом, Она стала их защитницей от своего же сына. Его превратили в маленького ребенка на коленях у Матери и у ее груди, естественно, совсем не страшного. Эта весьма распространенная композиция должна была стимулировать протест против страданий лишь в пассивной инфантильной форме.

Ф. К. Мюллер-Лиер писал, что все бедствия и страдания закономерны. Судьба ежегодно готовит человеческому обществу массу печальных жребиев определенного вида и числа. Одному человеку удается избежать бедствий, но другого они настигают: сегодня – ты, а завтра – я. Закон с железной необходимостью требует определенного количества жертв. Отдельный человек ничего не может поделать против данных статистики. Но когда общество станет действовать солидарно, оно будет бороться с силами рока. И обществу удастся подрезать зло на корню и изменить ужасные данные статистики в свою пользу. Тогда можно будет надеяться, что один за другим будут разбиты все жертвенники, на которых столько тысяч и миллионов людей подвергаются пыткам и смертям.

Можно согласиться с тем, что есть некая средняя величина страданий, но она зависит от многих переменных. Одна средняя величина характерна для «спокойного» демократического общества, и совсем другая – для общества времен войны или революции. Надо ориентироваться на предложенные здесь типологии, хотя, конечно, они отнюдь не являются безупречными. Разные люди в одних и тех же условиях ведут себя различно – это аксиома, которую не нужно доказывать. В целом же трудно согласиться с утверждением Мюллера-Лиера, что большая часть страданий – проявление социальных болезней, трудно потому, что никто и не пытался определить генезис разных страданий, да и весьма сомнительно, что это вообще возможно сделать.

В связи с этим сошлюсь на книгу В. Франкла «Сказать жизни «Да». Он писал, что в «концлагере можно отнять у человека все, кроме последнего – человеческой свободы… И каждый день, каждый час в лагере давал тысячу возможностей осуществить выбор, отречься или не отречься от того самого сокровенного, что окружающая действительность грозила отнять, – от внутренней свободы. А отречься от свободы и достоинства значило превратиться в объект воздействия внешних условий, позволить им вылепить из тебя типичного лагерника… То, что происходит внутри человека, то, что лагерь из него якобы делает – результат внутреннего решения самого человека»^[24]. Но тот, кто в лагере уничтожения не смог отстоять внутреннюю свободу, не достоин порицания: этот лагерь представлял крайнюю опасность для жизни, и надо было иметь особую силу воли, чтобы преодолеть ее.

Можно выделить еще одну группу – страдания, связанные с их последствиями. Речь о самоубийствах: то, что человек сам добровольно лишает себя жизни, во многих случаях, хотя и не всегда, означает его горький упрек себе, самообвинение. Это бывает тогда, когда он считает себя виновным в каких-то аморальных, весьма неблаговидных действиях, неких отрицательных последствиях для себя и других, особенно близких и дорогих ему. Так поступают самые совестливые люди с развитым чувством вины^[25].

Но суицид может быть вызван и другими видами страданий, например связанных с утратой смысла жизни и неизлечимой болезнью. Возможно самоубийство и потому, что смерть страшна, и человек идет к ней, тем самым преодолевая свой страх. Франкл писал, что неповторимость и своеобразие являются основными составляющими смысла человеческой жизни. В то же время эти два фактора ее существования заставляют остро чувствовать конечность своего бытия. Следовательно, эта конечность должна являться тем, что придает человеческой жизни смысл, а не тем, что лишает ее этого смысла. Перед лицом смерти, рассуждает Франкл, мы обязаны максимально использовать отведенное нам время жизни и не имеем права упускать ни единой из возможностей, сумма которых в результате делает нашу жизнь действительно полной смысла.

Однако очень многие люди считают, что смерть в конечном счете делает жизнь полностью бессмысленной и что все творения человека в итоге не имеют смысла, коль скоро смерть разрушает их. Конечно, не существует способа победить смерть, хотя люди иногда стремятся обрести бессмертие путем продолжения своего рода или создания таких продуктов своего творчества, которые надолго переживут их. Но те, кто постоянно переживает конечность своего существования, могут впадать в отчаяние от осознания такого непобедимого конца. Они не понимают, что смерть, ограничивая жизнь во времени, не лишает ее смысла, а скорее является тем самым, что стимулирует на поиски смысла и составляет смысл жизни. Это, разумеется, ни в коем случае не упрек подобным людям, которые воспринимают жизнь совсем не так, а иначе, отчего впадают в отчаяние, страдают и способны решиться на самоубийство.

А. Г. Амбрумова типологизировала всех людей по принципу устойчивости и глубины социализации. Она выделила и описала семь типов, отмечая суицидоопасность каждого. Только первый из них (интегрированный) не суицидоопасен, поскольку составляющие его лица в полной мере владеют навыками спокойного и уравновешенного контакта, оказываются в большинстве ситуаций терпимыми, внимательными, серьезными и доброжелательными к окружающим, предъявляя к себе несколько более строгие требования, чем к другим. Представители всех остальных типов более или менее склонны к самоубийству^[26].

Особое внимание А. Г. Амбрумова уделяет суицидному потенциалу одиночества. Она справедливо указывает на то, что наиболее интенсивное и субъективно тягостное переживание одиночества, с окраской тоскливости, безнадежности, нанесенной обиды, несправедливости, обычно связано со случаями, когда в разряд основных ценностей человека попадают интимные переживания, сексуальные ощущения, родственные связи, дружеские взаимоотношения и привязанности. Переживание одиночества при этом оказывается пассивной эмоцией, провоцирующей изоляцию, уход, отказ от действительности, растерянность, безнадежность. Это едва ли не самый суицидоопасный из всех типов переживания одиночества, поскольку он в наибольшей степени выключает человека из жизни^[27].

Острые страдания некоторые люди склонны испытывать при утрате любовных отношений и вследствие супружеских конфликтов. А. М. Полеев по этому поводу писал, что наиболее общей чертой изученных им женщин является их повышенная потребность в любви лица противоположного пола; они отличались крайне низкой толерантностью даже к кратковременному эмоциональному одиночеству и воспринимали свою психологическую зависимость от объекта привязанности как «способность к истинной любви», положительную черту собственного характера. Утрату любовных отношений и супружеские конфликты Полеев рассматривает в аспекте самоубийств^[28].

Весьма специфическими и в то же время явными выступают факторы, толкающие на суицид осужденных, лишенных свободы. Известно, что некоторые из них, особенно рецидивисты, очень неплохо адаптируются к тюремным условиям, совсем не страдая от того, что лишены свободы. Другие же испытывают острые мучения только потому, что теперь несвободны. Но есть еще и другие причины страданий, приводящие к самоубийствам. Их исследовал и перечислил И. Б. Бойко: произвол администрации исправительного учреждения; негативное отношение других осужденных; вовлечение в недозволенную деятельность, чаще всего в азартные игры; принудительные гомосексуальные отношения; смерть близких; болезнь, повлекшая длительное расстройство здоровья или инвалидность; страх перед перспективой длительного срока отбывания наказания; несогласие с приговором суда^[29].

4. Чувство вины, страдание, смерть

Религия – один из самых мощных источников появления чувства вины. Оно формируется и учением о врожденной греховности человека, и утверждением, что люди никогда в надлежащей мере не исполняют предписания и требования, диктуемые богами (Богом). Следовательно, он всегда виноват перед Создателем. Чувство вины появляется и у ребенка, когда отец начинает бранить его, а он лишь внешне высказывает послушание. В чувстве вины перед Богом очень много инфантильного, что не может быть преодолено даже достижениями современной цивилизации.

Оспаривание того, что чувство вины активно формируется религией, равносильно отрицанию выдающейся роли религии в формировании нравственности, которая не появилась бы, если бы не было чувства вины. Закономерно, что в тех культурах, где отсутствует разработанная концепция греха, нет аскетизма в его наиболее резких формах и тем более мученичества. Чувство вины порождает стремление подавить желания собственного тела, этого «сосуда греха», а мирские соблазны можно легко объяснить происками дьявола. Когда же удается самому наказать эту проклятую физическую оболочку, рождается надежда на прощение Отцом всего сущего.

В том, что у крайних аскетов грех ассоциируется с жилищем, едой, питьем, сексуальным удовольствием и другими земными радостями, нет ничего странного. Эти радости есть сама жизнь, ее утверждение, ее обеспечение. Поскольку среди мучеников и аскетов много некрофильских личностей, они не могут не выступать против того, что идентифицируется с самой жизнью.

Мученичество и крайний аскетизм есть проявления агрессии, но скрытой и обращенной на себя. Агрессия эта оказывается тесно связанной и со стремлением к смерти, и с потребностью в утверждении, и с чувством вины. Вот почему нужно отметить, что некоторые известные в истории мученики были агрессивны не только по отношению к себе, но и по отношению к другим. То, что они в итоге погибали жестокой смертью, иногда даже после пыток, во многом провоцировалось их же агрессивным поведением. Это общее свойство человеческой натуры: например, некоторые русские террористы просто жаждали быть «распятыми».

Здесь, на мой взгляд, присутствует еще и мазохизм, если под ним понимать не только вид сексуального извращения, при котором половое удовлетворение возникает лишь при условии причинения партнером физических или моральных страданий, но и желание безраздельного господства другого над собой (над душой и телом), чувство собственной покорности и беспомощности. Страдание, аскезу, особенно суровую, можно, на мой взгляд, назвать религиозным мазохизмом, смыслом которого является безраздельное, безропотное, слепое подчинение высшей силе – Богу и другим потусторонним силам, не вызывающая сомнений покорность им, чтобы заслужить их одобрение и защиту. Мазохизм можно понимать в еще более широком социальном плане, когда покорность, беспрекословное подчинение, тяжкое унижение имеют адресатом не небесных, а земных властителей, которым отдают тело и душу, подчиняют все помыслы и стремления, когда психическое и даже физическое насилие, нанесение увечий воспринимаются как великое благо. В ответ ожидают защиту и исполнение желаний.

Исток культа страдания, его исходная модель в христианстве – Христос и Его смерть на кресте. В качестве одной из формул христианского страдания можно считать такие библейские строки: «Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии. Даже доныне терпим голод и жажду, и наготу и побои, и скитаемся. И трудимся, работая своими руками. Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим; мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне» (1 Кор., 4:10–13).

Христианство всегда формировало жертвенно-страдальческую концепцию, которую человек должен реализовать в отношении как религии, так и самого себя. Это очень близко к суициду, хотя больше удерживается в мазохистских рамках. Возможно, именно поэтому христианство всегда осуждало мазохизм, не желая признаваться в восхвалении того, что им же порождалось. Христос христианства удовлетворил некоторые важные бессознательные мазохистские влечения человека, и в этом можно усмотреть одну из причин Его притягательности.

Христианство утверждает необходимость, неотвратимость и полезность страдания. Н. О. Лосский писал, что «первый и основной смысл страданий состоит в том, что оно есть справедливое возмездие за нравственное отъединение от Бога и ближних. Речь идет здесь прежде всего о возмездии, возникающем как естественное следствие разобщения, затем о возмездии как муках совести и лишь на последнем месте о возмездии в форме внешнего наказания, налагаемого государством, воспитателем и т. п. Несправедливо было бы строение мира, в котором виновник нравственного зла испытывал бы полное благополучие»^[30]. мнение Лосского разделяют многие богословы и религиозные философы. Практически все они исходят из того, что человек, конечно, мог бы поступать иначе, но не хочет вести себя должным образом. Лосский, например, прямо называет человека «виновником нравственного зла», а наказание виновника вполне справедливо. Вина людей перед Богом необозрима.

Лосский ставил смертность в вину человеку. Так, он писал, что «смерть – одно из самых страшных бедствий, есть зло, творимое не Богом, а человеком»^[31]. Таким образом, христианство постоянно воссоздает и поддерживает чувство вины в первую очередь перед Богом, а затем и перед другими сверхъестественными существами, причем с несомненно большей эффективностью, чем делали это предшествовавшие ей верования и религии. Чувство вины настолько въелось в людскую плоть, что дало возможность О. Ранку говорить о наличии в личности «биологического чувства вины», которое отвечает потребностям рода. Не думаю, чтобы это чувство имело биологический характер, скорее всего оно передается с помощью воспитания и архетипических психологических механизмов, но трудно переоценить его значение в формировании цивилизации, особенно нравственности, а также в консолидации сообществ. Я, конечно, не имею здесь в виду возникновение чувства вины в результате восстания сыновей против деспотического отца, его убийства и пожирания согласно довольно упрощенной гипотезе 3. Фрейда. Напротив, есть основания полагать, что названное чувство формировалось очень длительное время, включая всю праисторию человечества. Первобытные верования и религии играли в этом главенствующую роль.

В аспекте рассматриваемых проблем следует подчеркнуть амбивалентность отношения человека к Богу, божествам: с одной стороны, это любовь к ним и поклонение, а с другой – страх, вражда, даже ненависть и гнев за ниспосланные страдания и лишения, о чем роптал и вольнодумец Иов. В возникновении и закреплении чувства вины основная роль принадлежит божествам, но и человек усиливает психологическую зависимость от божественных существ, делая ее крайне жесткой. Подобная зависимость может существовать лишь до определенного предела, после которого начинаются бунт богоборчества и отрицание самой идеи Бога.

Человек вообще всегда в безвыходном положении, он во всем виноват уже с момента рождения, точнее, даже с момента зачатия, а поэтому всегда должен страдать. Мы, отмечал А. Шопенгауэр вслед тысячам богословов, как дети греховных отцов уже греховными приходим в мир и наше существование бедственно и кончается смертью только потому, что мы обречены постоянно искупать грех. Это именно то, что в христианстве называется греховной природой человека. Поэтому жизнь человека есть постоянное искупление вины, а этот мир – место покаяния наподобие исправительных учреждений, о чем писали еще древние философы, а из христианских отцов церкви – Ориген. В христианстве наше существование понимается как следствие вины, проступка, греха^[32].

Разумеется, никаких доказательств исконной, внутренне присущей виновности человека нет и не может быть. Взгляд на жизнь человека как на постоянное пребывание в исправительном учреждении крайне унизителен для него. Но если разделять эту точку зрения, то следует признать страдание вполне заслуженным совершенно независимо от того, совершал ли человек проступки или преступления. Более того, теряет смысл само понятие чувства вины, и без того довольно относительное, поскольку его могут внушить людям, которые никогда не нарушали духовных, нравственных и правовых запретов. Если страдать должны все, то каждый имеет право нарушать эти запреты.

Наличие в бессознательном чувств вины, стыда и страха заставляет человека все время страдать, многократно пытаться что-то сделать для искупления этих чувств. Вина напрямую связана с подавлением гнева, что можно видеть на примере отношений с богами: люди, которые испытывают по отношению к ним гнев, не могут в то же время не переживать из-за этого чувство вины. По наблюдениям Л. Лоуэна, подавление гнева подрывает в теле добрые чувства и приятные ощущения. Вместо них человек испытывает смутное беспокойство и ощущение того, что все идет не так, как надо. Наличие у человека чувства, что дела идут плохо или неправильно, – психологическая основа для возникновения у него чувства вины. Невозможно чувствовать себя в чем-то виноватым, если человек «внутри», в глубине своего Я ощущает себя хорошо. У многих людей, особенно депрессивно-мнительного и ригидного склада, ведущих отчужденный образ жизни, вера в Бога очень часто сопровождается непреходящим чувством вины.

Но нет, конечно, никакой изначальной виновности, вины: ни вины самого наличного бытия, ни вины просто потому, что человек живет, вступая с окружающими в самые разнообразные отношения. Вину человека обоснованно можно констатировать лишь в случае совершения им проступка, но он может испытывать это чувство, даже не допустив такого проступка, например, если субъект не уверен в моральной безупречности своего поведения, и оно вызывает у него сомнения, если его посещают мысли и желания, осуждаемые нравственностью, или если он по своему психологическому складу очень тревожен и склонен везде усматривать собственную вину. Некоторые люди, совершив тягчайшие преступления, не испытывают никакого чувства вины, они вообще не склонны ставить перед собой нравственные проблемы, в частности потому, что из-за этого разрушается их система самоприятия и самозащиты, даже в целом их самость, которая включает сознательный и бессознательный компоненты психической субстанции.

Будучи наказанными, они могут страдать, но не потому, что осознают свою вину, а потому, что наказаны. Наши тюрьмы наполнены как раз такими людьми.

Сказанное совсем не означает, что чувство вины не играет важной роли в формировании нравственности (в онтогенезе и филогенезе) и регуляции поведения людей. Однако Г. Маркузе полагал, что «материальный и интеллектуальный прогресс ослабил силу религии настолько, что она не может быть достаточным объяснением чувства вины. Агрессивность, повернутая против «Я», угрожает стать бессмысленной: индивид, лишенный возможности уединения и, следовательно, способности сопротивляться манипулированию, не обладает достаточным «мыслительным пространством», для того чтобы развить в себе противостояние своему чувству вины, чтобы жить с собственной совестью. Его «Я» сжалось до такой степени, что многообразные антагонистические процессы между «Оно», «Я» и «Сверх-Я» не могут развернуться в их классической форме. Тем не менее вина остается; нам кажется, что она становится качеством скорее целого, чем индивидов, – коллективной виной за подвластность казенной системе, которая расходует и сберегает материальные и человеческие ресурсы по своему усмотрению»^[33].

Эти важные положения нуждаются в некоторых комментариях.

Во-первых, соглашаясь в принципе с тем, что материальный и интеллектуальный прогресс действительно ослабил силу религии, все-таки нужно отметить наличие даже в западном мире весьма значительный группы верующего населения. Чувство вины у них может детерминироваться их верой в Бога. Кроме того, не следует забывать, что это чувство изначально создано именно религиозными представлениями и поэтому несет на себе их печать.

Во-вторых, представляется важным указание Г. Маркузе, что противостояние чувству вины есть собственная совесть. Однако последняя есть в том числе продукт чувства вины. Этим чувством проделан извилистый путь, оно распространялось и распространяется не только на Бога, божеств и т. д, но и на родных, близких, Родину, усопших и др. Можно предположить, что чувство вины по отношению ко всем крепло наряду с таким же чувством по отношению к божественным персонажам. Но именно последним принадлежала ведущая роль, поскольку от высших сил зависели счастье и благополучие родных и близких, Родины, посмертное существование умерших и т. д.

В-третьих, Г. Маркузе, по-видимому, прав, говоря, что существует коллективная вина за подвластность казенной системе, она же может возникнуть за действия данной социальной группы, например национальной пли религиозной. Но если есть коллективная вина, то существует и индивидуальная, и нужно знать, в чем заключаются та и другая. Наверное, обе представляют собой негативные переживания того, что человек или группа подчиняются внешним социальным институтам (системам) в ущерб себе, в силу чего не могут в должной мере реализовывать себя, делают то, что не следовало бы делать. Коллективную вину за подвластность казенной системе можно понимать и как общественную ответственность за ситуацию в обществе. Все это следует рассматривать в качестве дальнейшего развития учения о чувстве вины. В некоторых случаях подчинение казенной системе может причинять страдание, если ради этого приходится, например, поступаться своей честью и личным достоинством.

В-четвертых, вопреки мнению Маркузе, современный человек совсем не настолько лишен возможности уединения, что не способен сопротивляться манипулированию. Жизнь предоставляет обильный материал, позволяющий говорить об интенсивном противодействии внешнему управлению и активной позиции личности. Если иметь в виду сопротивление государственным и общественным институтам, то возможности для этого человеку дает, как ни парадоксально, в том числе идея Бога и вера в Него.

Культ страдания в христианстве берет начало в страданиях и смерти Иисуса. Это один из отправных пунктов данной религии, во многом определяющий ее этику и эстетику, духовные и мирские искания, ее значимость в религиозной и светской жизни, жизненные позиции личности и ее отношения с окружающим миром. Страдание становится стигматизацией христианина. Утвердившись в первых веках христианства, названный культ стал неотъемлемой частью западной цивилизации и в таком качестве постоянно воспроизводится. Православие не составляет здесь никакого исключения, напротив, очень усиливает его.

С ослаблением значимости религии в жизни западного общества роль страдания тоже стала уменьшаться, воплощаясь сейчас больше в символы и традиции.

О страданиях Иисуса говорится почти во всех книгах Нового Завета, но глубинный смысл культа страдания заключается не в том, чтобы знать о Его страданиях, а в сострадании как проявлении смерти с ним. Именно так, и совершенно обоснованно, поставил проблему А. Швейцер, отмечая особый вклад в этот культ апостола Павла. Кстати сказать, апостол Павел много и часто страдал: иудеи пятикратно бичевали его, трижды он претерпевал палочные удары, много раз сидел в тюрьме, трижды попадал в кораблекрушения, причем один раз провел в море день и ночь, страдал от голода, жажды и наготы, подвергался опасностям в пустыне и при встречах с разбойниками.

Швейцер полагает, что на основании своих мистических взглядов апостол Павел должен утверждать смерть и воскресение даже тогда, когда и то, и другое не очевидно, но можно сослаться на их признаки. Смерть, которую верующий переживает с Христом, проявляется как страдание. Состояние воскресения обнаруживает себя в наличии Духа как сверхприродного жизненного принципа. Умаление природной жизни и проявление в ней сверхприродной (т. е. сверхъестественной) выступают как исходные пункты процесса вытеснения природного статуса бытия сверхприродным. Исходя из этого, апостол Павел расценивает всякое страдание как смерть. Этим объясняется то, что идея страдания с Христом либо переходит в идею соумирания с Ним, либо (чаще всего) просто вытесняется ею. Вплоть до отправления 12 апостолов на проповедь Иисус учит, что должно страдать с Ним и быть верным до смерти для того, чтобы быть признанным Сыном человеческим как сопричастным мессианскому царству^[34].

А. Камю писал, что «решение Христа состояло прежде всего в том, что Он принял на себя и зло, и смерть. Богочеловек тоже смиренно терпит страдания. Истерзанный, отданный во власть зла и смерти, Он умирает. В человеческой истории ночь, проведенная Христом на Голгофе, имеет столь глубокое значение потому, что Бог, подчеркнуто лишенный своих традиционных привилегий, пережил во тьме до конца отчаяние и даже ужас смерти. Этим объясняется упрек Христа, адресованный Отцу. И его страшное сомнение. Агония была бы далеко не столь мучительной, если бы его поддерживала надежда на жизнь вечную. Богу нужно отчаяться, чтобы стать человеком»^[35]. Следовательно, Камю сомневается, что Христос верил в вечную жизнь, однако для этого нет никаких оснований.

Очень важным для понимания роли страдания в христианстве представляется рассуждение А. Швейцера об искупительной смерти Иисуса. После отцов апостольского века «вся последующая динамика не в состоянии дать логичный и удовлетворительный ответ на вопрос, каким образом могло переходить на других то, что завоевал в Своем страдании Иисус. Она не в силах достаточным образом обосновать единение, требующееся для такого перенесения, так как для этого в ее распоряжении имеются лишь понятия веры и понятие Церкви, утратившие первоначальную жизненность своего содержания. Однако раннему христианству знакома и живая, зримо возникающая связь страданий Христа и верующих. То, что Он обрел в страданиях, переходит на тех, кто Его страдания разделяет. В этом представлении о разделении страданий христовых, которое было заложено в идее предмессианских гонений и предшествующей Церкви и сохранило свою живость благодаря действительно имевшим место преследованиям, коренится вся непосредственность первохристианской веры в отпущение грехов»^[36].