Текст книги "Бабье лето"
Автор книги: Юрий Слезкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
Они опять затянули какую-то грустную, заунывную песню с тягучим припевом, похожим на лай: «Ой, мамуля, да, о-ой!..»
Потом завернулись в овчины и, тесно прижавшись друг к другу, заснули до раннего утра, покуда в осиннике не закуковала кукушка.
IX
Два дня пробродил Григорий Петрович по болотам вместе с паном пробощем и вернулся домой мокрым, усталым, но довольным. Сейчас же, едва успев раздеться, он залег на кровать и уснул как убитый.
Когда он проснулся, ему подала Елена небольшой конверт.
– Стражник {41} из Теолина привез,– сказала она и глянула на барина своими испуганными глазами.
На визитной карточке стояло: «Анастасия Юрьевна фон Клабэн vous prise lui faire le plaisir de venir passer la soirée du 2/VII chez elle á 7 h. [10]10
просит доставить ей удовольствие своим посещением 2 июля в семь часов вечера ( фр.). – Пер. авт.
[Закрыть]P. S. Не забудьте корнета».
«Черт возьми, да ведь сегодня же второе июля»,– подумал Галдин, еще раз перечитывая карточку.
– Который же теперь час? – спросил он уже громко.
– Да скоро пять будет,– ответила Елена.– Ответ дадите?
– Ответ? Ах, да! Так ехать или не ехать? Ну, была не была, поеду! Давайте скорее одеваться.
На ходу закусив, Галдин распорядился подать ему шарабан-одиночку {42} . Он все время очень волновался и, вспомнив настоятельную просьбу Анастасии Юрьевны, захватил с собой корнет. Два дня почти забыв думать о чем либо, кроме охоты, он вдруг, неожиданно для себя, почувствовал страстное желание увидать вновь свою соседку. Это желание овладело всем его существом. И как он не подумал об этом раньше? Как хорошо, что она прислала ему эту записку. Она такая тихая, ласковая, видно, ей тяжело с мужем. Черт возьми, эти немцы – удивительно хитрый народ! Фон Клабэн не предложил даже сигары почтмейстеру – сделал вид, что не замечает его… Только зачем она пьет? Это все-таки нехорошо… Вино – слабый напиток, но все-таки… Ей нужно встряхнуться, просто встряхнуться. Лежа в своей качалке, она бог знает до чего может дойти. Почему бы ей не попробовать ездить верхом, наконец, он научит ее стрелять в цель… Она очень устала в прошлый раз, когда играла ему на рояли, а у графа стояли слезы на глазах… Она права, граф совсем не так смешон,– он просто несчастен.
Подъехав к клябинскому дому, Галдин прямо прошел на другую его сторону, к террасе. На террасе его, как и впервые, встретил сенбернар. Григорий Петрович сел и начал оглаживать добродушное животное. Он чесал его за ухом и говорил:
– Где же твоя хозяйка? Я, должно быть, приехал слишком рано, не правда ли?
– Нет, напротив, как раз во время,– услышал он за своей спиной.
Григорий Петрович вскочил и оглянулся.
Анастасия Юрьевна быстро шла к нему. Лицо ее было взволнованно.
– Нет, вы очень кстати, я страшно вам благодарна, что вы приехали. У нас сегодня будут гости, но я хотела поговорить с вами à part [11]11
с глазу на глаз ( фр.). – Пер. авт.
[Закрыть]. Я должна извиниться перед вами за навязчивость… Да, да, именно извиниться, но, быть может, это вам покажется смешно, мы ведь знакомы с вами так недавно… что было когда-то, вспоминать уже нельзя! Так вот, я хотела у вас попросить… даже не попросить, а… нет, я слишком волнуюсь… сойдемте в сад, там будет удобнее разговаривать… Дайте мне вашу руку, я не могу идти одна…
Он пошел рядом с нею, снова подчиняясь ее волнению. Даже продолжал держать фуражку в руке, забыв надеть ее на голову, хотя солнце еще палило зноем. Воздух был совсем неподвижен, как перед грозою. Деревья не шевелили увядшей листвы. Цветы наполняли весь сад пьяным своим запахом.
Григорий Петрович и Анастасия Юрьевна прошли по желтой дорожке, окаймленной стриженой оградой алых роз, до самого обрыва. Здесь стояла скамейка, как раз против террасы. В обе стороны от нее тянулись липовые аллеи, уходящие в парк. Прямо под ней рос молодой фруктовый сад, далее за оградой проходила проезжая дорога к припаромку. Там суетились люди и скрипел канат. Через реку лепились Черчичи со своим костелом и церковью по двум концам.
Анастасия Юрьевна села на эту скамейку. Галдин сел рядом с нею, готовый слушать.
– Так я и говорю,– чуть спокойнее начала она,– что как это ни странно, но единственно к вам я и могу обратиться… Вы понимаете… мой муж… ну, одним словом, у него живут эти твари… конечно, вы уже знаете об этом, это знают все и мне нечего скрывать. Не подумайте, что у меня нет стыда, но в деревне, где не с кем говорить, бываешь рада всякому свежему порядочному человеку… Вы должны понять… И вот мой брат, вы его уже видели, он полюбил одну из них и хочет жениться! Вы подумайте! Какой ужас! Я совсем не против простых, быть может, для него было бы счастье жениться на крестьянке, но не на такой… Боже мой, какая здесь гадость, если бы вы только знали!
Анастасия Юрьевна закрыла глаза и прижала руки к груди. Григорий Петрович сидел пораженный, придавленный. «И ей приходится говорить об этом!» – думал он, глядя на ее похудевшее лицо.
– Какая гадость,– повторяла она с трудом, почти с отвращением произнося эти слова.– Он уже выдал замуж одну за своего лакея, а теперь хочет сделать то же самое с моим братом. Вы ведь видели брата, вы видели, какой он жалкий? Его можно заставить сделать все, что захочешь.
– Но почему вы думаете, что во всем этом принимал участие ваш муж? – решился, наконец, заметить Галдин.
– Ах, вы еще спрашиваете, почему? Да потому, что нет такой пакости, такой низости, которой бы он не сделал. Вы так же, как и все, обольщены его внешним благородством. Мне ли не знать, почему? Да потому, что я сама слышала, как он, смеясь,– он ведь всегда смеется,– советовал брату жениться на ней… Он и ей внушил эту мысль, он заставлял ее быть ласковее с братом… Почему?.. Да потому, что она должна быть скоро матерью… Слышите, матерью ребенка моего мужа…
Анастасия Юрьевна медленно произнесла эти последние слова, точно сама хотела убедиться в истинном их смысле и смотрела на Григория Петровича растерянным, блуждающим взором.
– Так вы мне поможете? – спросила она совсем тихо.
– Охотно, конечно, но…– начал было тот.
– Нет, нет, скажите только «да»… только «да», и я буду спокойна,– опять возбуждаясь, перебила она его.
Он не сумел ответить, так как в это время, резко разрывая воздух, загудел подходящий к Черчичам пароход. Вслед за ним раздался первый удар грома.
Но Анастасия Юрьевна по губам Галдина и по выражению лица его поняла то, что он хотел сказать ей.
X
За первым ударом последовал второй, солнце померкло, и по листьям застучал все учащающийся ливень.
Когда Галдин и Анастасия Юрьевна вбежали на террасу, они застали там все общество,– тех же пана Лабинского, князя Лишецкого, почтмейстера, знакомого уже Галдину ксендза и вдову Фелицату Павловну Сорокину с земским начальником. Сорокина никуда не появлялась без земского начальника, хотя тому, по-видимому, это не доставляло никакого удовольствия. Акцизного чиновника и учительницы фон Клабэн не принимал у себя, исключение он делал для одного лишь почтмейстера и то лишь потому, что тот умел во время подвернуться под руку и считался веселым собеседником.
Графа Донского не было между ними.
– Анастасия Юрьевна положительно становится молодцом,– крикнул князь, целуя ручку у хозяйки.– Какой маг и волшебник поднял вас с вашего кресла? Уж не вы ли, Григорий Петрович, тому причиной?
– Моей жене помогает режим, который прописал ей доктор,– заметил фон Клабэн и, взявши под руку ротмистра, отвел его к столику, где стоял ящик с сигарами и кофе.– Вот возьмите эту регалию {43} , очень хорошая регалия,– говорил он дружеским тоном, понижая голос.– Не всякий понимает в хороших сигарах. Мне они достались по случаю. Что? Я очень рад, что вы приехали к нам в губернию. Теперь, конечно, хозяйство не приносит никаких доходов, но это очень важно, когда на земле сидят такие люди, как вы…
«К чему он все это говорит? – подумал Галдин.– Он что-то удивительно любезен сегодня!»
– Ваш брат тоже приедет в имение? – продолжал Карл Оттонович по-прежнему пониженным приятельским тоном. Нет? Ах, он служит… Да, я слышал, он себе делает блестящую карьеру! Что? Простите, это не ваш родственник в министерстве внутренних дел?
– Это мой дядюшка…
– Ах, это даже ваш дядюшка… Ну да, я так и думал. Скажите (Карл Оттонович прищурил один глаз и посмотрел на кончик своей сигары), вы не знаете, он, кажется, может получить портфель? {44} Я что-то читал об этом.
Лицо фон Клабэна дышало полной невозмутимостью, казалось, точно и не он задавал вопрос.
– Я, право, не знаю,– беспечно отвечал Григорий Петрович.– По правде сказать, я мало интересовался этим.
– Ну да, конечно,– протянул Карл Оттонович и даже зевнул слегка,– но все-таки не мешает иметь влиятельного родственника – можно проводить много нужного в своем уезде…
Подошел князь, завязался политический разговор. Князь снова упомянул о своих мемуарах и заглушил всех криком, когда дошли до самого острого вопроса – выборов в Государственный Совет. Он забыл, что с ними сидит поляк, произошла маленькая неловкость, которую изо всех сил старался замять хозяин. Пан Лабинский был сегодня не в духе и жаловался на сердце. Он сидел молча, со страданием на лице, держась левой рукой за грудь.
Галдин незаметно перешел к другой группе, где сидели дамы, почтмейстер и ксендз. Земский улизнул-таки от Сорокиной и внимательно слушал кричавшего генерала. Но Фелицата Павловна, кажется, этого не заметила. Она не отрывала своих подведенных глаз от Григория Петровича и улыбалась ему сладкой, заискивающей улыбкой. Она точно умоляла его обратить на нее внимание, но ротмистр оставался равнодушным.
Почтмейстер изо всех сил старался занимать дам, ксендз остроумными замечаниями помогал ему в этом. Он был навеселе и весьма двусмысленно подмигивал Галдину.
У Анастасии Юрьевны опять появилось утомленное, болезненное выражение. Она притихла и сидела, безучастно слушая разговор.
Григорий Петрович ловил на себе не раз ее взгляды. Улучив минуту, он подвинулся к ней поближе и сказал:
– Вам должно быть, нездоровится? – и, не получив ответа, добавил: – Будьте уверены, что я сделаю все, что в моих силах. Когда можно будет повидаться с вашим братом?
– Да, да, сделайте это для меня,– проговорила она поспешно, точно только сейчас вспомнила о своей просьбе – я вам пришлю его… теперь его нет дома, он у себя на хуторе.
И вдруг, схватив Галдина за руку, крепко пожала ее.
Грянул снова оглушительный удар грома. В окнах задрожали стекла. В потемневшем небе брызнула белая молния.
– Вы будете бывать у нас? – быстро заговорила Анастасия Юрьевна, близко придвинув лицо свое к лицу Галдина.– Чаще, как можно чаще… Мне страшно здесь, понимаете – я боюсь его!
Глаза ее раскрылись широко, в них, точно, были и ужас и отчаяние. Хорошо, что никто их не видел. Все смеялись и разговаривали. Галдин смущенно пробормотал:
– Еще бы, конечно, я с радостью.
Он в свою очередь пожал ее тонкие вздрагивающие пальцы.
– Все, все!..– неожиданно для себя самого прибавил он.– А я сегодня привез с собою корнет…
Она ничего не ответила, она, слава богу, не услышала его последних глупых слов: она упорно смотрела ему в лицо и улыбалась.
– А-ай! – вдруг вскрикнула сидящая рядом Сорокина, и все пришло в волнение. Все повскакали со своих мест, несколько минут никто не знал, за что взяться, что делать. На полу лежал, весь розовый, пан Лабинский.
– Ему дурно,– закричала Сорокина.
– Воды, воды,– кидаясь из стороны в сторону, вторил ей князь.
Пан пробощ склонился над Лабинским, потом махнул рукой.
– Ниц не бендзе [12]12
Nic nie będzie.– Ничего не будет ( польск.). – Пер. верстальщика.
[Закрыть],– сказал он совсем спокойно и перекрестился.– Пан умер…
На мгновение все умолкли. Потом заговорили разом. Как это случилось? Пан Лабинский сидел все время молчаливый, ему сегодня нездоровилось, да еще вышел этот неприятный разговор. Он всегда страдал сердцем. Значит, разрыв сердца? Да, не может быть сомнения – разрыв сердца…
Анастасия Юрьевна не могла подняться с кресла. Она как будто не понимала, что вокруг нее делалось. Глаза ее сомкнулись, голова упала на руки.
XI
Пока приводили в чувство Анастасию Юрьевну и отнесли на диван мертвого пана Лабинского, фон Клабэн все ходил по комнатам, повторяя:
– Это ужасно, это ужасно!
Потом он поймал за руку Григория Петровича и сказал дрожащим голосом:
– Вы знаете, я совсем не могу его видеть, я очень нервный человек, это на меня действует. Я хотел вас попросить…
– Что прикажете? – сухо спросил его Галдин, все еще думая об Анастасии Юрьевне, которую он помог снести в спальню.– Я вас слушаю…
– Видите,– заискивающе продолжал Карл Оттонович и вдруг, поспешно вынув портсигар, предложил его Галдину.
– Нет, спасибо,– чуть усмехнувшись сказал тот.– В чем же дело?
«Однако и вструхнул же бедный немец,– подумал ротмистр, глядя на зеленое лицо с дрожащей нижней губой.– Ничтожество!» Галдину, в жизнь свою не знавшему страха, были гадки трусливые.
– Видите,– повторил хозяин,– это ужасно скверно, что он умер у меня. Вы понимаете? Может выйти история… Я ужасно не люблю, когда ко мне приезжает полиция…
– В чем же дело? – перебил его в нетерпении Григорий Петрович.
– Так вот, я хотел попросить вас,– заспешил фон Клабэн,– не можете ли вы отвезти его домой, как будто он жив…
– Я его домой? – пораженный и раздосадованный, воскликнул ротмистр.
– Ну да,– опять заволновался Карл Оттонович,– это очень простая вещь! Мы его посадим в экипаж, скажем прислуге, что он немножко нездоров, и вы его отвезете в Новозерье. Я обратился с этой просьбой к вам, потому что никто другой не сумел бы этого сделать так хорошо…
– Позвольте…
– Конечно, конечно… Князь слишком стар, земский – трус ужасный, ксендз тоже трус…
«И сам ты трус»,– хотел ему сказать Галдин, но во время удержался.
В первую минуту он решил отказаться наотрез, но потом раздумал. Пожалуй, и его почтут за труса. К тому же эта его любезность даст ему возможность чаще бывать в Теолине. Он сказал:
– Я согласен. Велите подавать экипаж, мы едем…
Он даже улыбнулся предстоящему путешествию. Не всякому доводилось этакое развлеченье.
Сорокина и земский исчезли. У Сорокиной разболелась голова, она была обижена, что никто не позаботился о ней,– ведь она тоже женщина. Князь Лишецкий и ксендз сидели над трупом, тихо беседуя.
– Очень жаль, хороший был человек покойный,– говорил генерал, за час до этого громивший поляков.
Пан пробощ обратился к Григорию Петровичу.
– Я должен сопутствовать мертвого. Пан пулкувник разрешит мне сесть в его шарабан?
– О, конечно! – ответил тот.– Это даже кстати – я вернусь на нем обратно домой.
Наконец, пришли доложить, что коляска подана. Венцлав, Галдин и ксендз подхватили мертвеца под руки и так дотащили его до коляски. Тогда Григорий Петрович уселся под поднятый верх, а рядом с ним прислонили то, что было так недавно паном Лабинским. Фон Клабэн издали следил за ними, махая Галдину ручкой в знак благодарности.
– Надеюсь, что пан Лабинский скоро будет хорошо себя чувствовать,– крикнул он так, чтобы его услышала прислуга.
Лошади тронулись. Мертвое тело, покачнувшись, упало на плечо Григорию Петровичу. Он отстранил его от себя и поправил на голове его шляпу.
– Ничего, ничего – скоро приедем,– сказал ротмистр, печально глядя в осунувшееся лицо своего окоченевшего соседа.
Потом выглянул из кузова в надежде увидать милое лицо в одном из окон. Но через частую сеть дождя ничего нельзя было разобрать.
Тогда он опять откинулся вглубь коляски и, сидя рядом со своим молчаливым спутником, предался грустным, но сладостным мыслям об Анастасии Юрьевне. Потом, вспомнив, куда он едет, попробовал восстановить в своей памяти красивые черты одной из дочерей пана Лабинского и вскоре заснул, что случалось с ним часто, когда ему предстоял долгий путь.
Мертвец опять скатился в его сторону, прильнул к Галдину и, свесив голову вниз, молчаливо сторожил сон живого.
Гроза постепенно стихла. Из-за туч всплывал тихий месяц.
XII
Проснулся Григорий Петрович от оглушительного грохота. Подняв голову, увидел он перед собою густо заросшую аллею и призрачные очертания дома. Коляска въезжала в усадьбу пана Лабинского по мосту, соединявшему парк с полями. Два белых столба, пошатнувшихся от времени, похожие на два грустные призрака, вышедшие поглядеть за околицу, стояли у въезда.
Три черных пса выскочили из тьмы и залились злобным охриплым лаем. Аллея шла ровной лентой меж старых дубов и тополей. Уже поднявшаяся луна на прояснившемся небе серебрила лужицы, мелкий мокрый гравий, устилавший путь, и стальную светло-зеленую крышу мрачного барского дома.
Лошади проехали по кругу и остановились у крытого подъезда с четырьмя колоннами и высокою темною дверью.
Никто не выходил навстречу, нигде в тусклых окнах, отсвечивающих лунный блеск, не зажигалось огня, даже черные псы устали лаять и замолкли, исчезнув так же неожиданно, как и появились.
Галдин вышел из коляски, поджидая шарабан с ксендзом.
– Тут никого не видно,– сказал он пану пробощу,– в окнах темно. Неужели так поздно?
– А цо пан думал – уж пулдо двенасци… [13]13
Искаж.pół do dwunaste – половина двенадцатого ( польск.). – Пер. верстальщика.
[Закрыть]Здесь укладываются с певнями [14]14
с петухами ( белорус.)
[Закрыть]и встают с ними… Ну, как ваш сосед?
Они вместе подошли к коляске и заглянули вглубь. Мертвое тело совсем легло на сидение.
– Вы будьте добры, попильнуйте [15]15
присмотрите (от польск. pilnować – присматривать, стеречь).– Примеч. верстальщика.
[Закрыть], а я другим крылечком войду,– сказал ксендз, должно быть, от серьезности минуты чаще, чем раньше, употребляя польские слова.– Я зараз приду…
Он скрылся за углом дома. Галдин оглядывался. Дом был каменный, двухэтажный, крепкой стройки – парк велик, но запущен. Вдали блестело озеро. Неужели же и молодежь в такую рань забралась в свои кровати? Галдина смущало его положение. Как его встретят? Приехать в незнакомый дом поздно ночью с мертвым хозяином – этак трудно произвести хорошее впечатление.
Со скрипом и звоном распахнулись огромные двери подъезда; вместе с виляющим светом лампы донесся растерянный говор нескольких голосов.
Галдин насторожился, давая дорогу. Мимо, не замечая его, пробежала сестра Лабинского, за нею его дочери и племянники. Пан пробощ шел сзади с лампой в руках и объяснял что-то по-польски двум лакеям.
– Казик мой, Казику,– не кричала, а взвизгивала сестра умершего. Девушки стояли молча и неподвижно. Гимназист, по всем признакам, боялся подойти к коляске. Кучер равнодушно сидел на козлах, не оборачиваясь, смотрел на крупы измокших и фыркающих лошадей.
Наконец ксендзу удалось с помощью лакеев извлечь из коляски окоченевшее согнутое тело, и все медленно опять вошли в дом. Только теперь Галдин решился подойти к печальной группе. Большеглазая прелестная паненка холодно скользнула по нему взглядом и, не ответив на его поклон, тотчас же отвернулась. Зато полная и высокая сразу его узнала и, кивнув головой, протянула руку.
– Вы с папой? – спросила она, совсем чисто произнося по-русски.– Прошу войти…
– Да, я взял на себя эту печальную обязанность,– ответил Григорий Петрович, следуя за нею по широкой лестнице во внутренние комнаты.
– Я не знаю, как благодарить вас,– доверчиво глядя на него, произнесла девушка, но внезапно глаза ее покраснели, рот опустился,– она разрыдалась.
– Перестаньте, успокойтесь,– зашептал растерявшийся Галдин, всегда чувствовавший себя беспомощно перед женскими слезами.
Она скоро овладела собою и смолкла, все еще всхлипывая.
Они прошли в темный обширный кабинет, где горели две толстые свечи в тяжелых бронзовых подсвечниках, где стояла громоздкая черного дерева мебель, а со стен смотрели темные портреты в золотых овалах.
Здесь на широкую оттоманку {45} положили умершего. На коленях перед ним истерически рыдала его сестра. Ксендз старался ее утешить.
– Панна Эмилия, а панна Эмилия,– говорил он по-польски, возбужденно вскидывая руки вверх,– зачем панна так убивается?
Он подыскивал утешения:
– Панна Эмилия, ну перестаньте же… Ведь пан не умер, ведь он только чуть-чуть умер, ну успокойтесь же, панна!..
Григорий Петрович еле сдержался от подступившего к горлу приступа смеха. «Черт знает, что такое,– подумал он.– Этот ксендз неподражаем…» Галдин пытался придать своему лицу скорбное, приличное случаю выражение, но на душе у него было спокойно. Он привык смотреть на смерть как на что-то вполне естественное, неизбежное и отнюдь не страшное. Это чувство роднило его с простолюдинами. Он никогда не задумывался над значением смерти, над ее тайной. Для него она была так же проста, как и жизнь.
Вскоре, однако, хозяйка, переменившись в лице, которое стало опять сухим и проницательным, спешно поздоровалась с гостем, пригласив его пить чай, и тотчас же занялась, при помощи полной паненки Галины и еще какой-то женщины, омыванием мертвого и приготовлениями, необходимыми в таких случаях.
Кадет подошел к Галдину, предлагая ему проводить его в столовую.
Григорий Петрович стал отказываться, отговариваясь поздним временем, но пан пробощ не пустил его ехать.
– Нет, нет, пан,– говорил он,– уж будьте до конца рыцарем. Вы меня подвезете обратно, если вам не трудно, а теперь выпейте со мной чаю – я устал.
За столом пробощ преувеличенно выхвалял смелость Григория Петровича, взявшегося свезти покойника; потом попросил себе рому, чтобы согреться.
Когда Галдину удалось наконец оторвать пана пробоща от согревания себя ромом и они вышли в темные сени, кто-то схватил ротмистра за рукав и спешным шепотом проговорил;
– Спасибо вам!
Галдин хотел остановиться, хотел ответить, но скрытое мраком существо это исчезло так же быстро, как и появилось.
– Как зовут худенькую из старших? – спросил Григорий Петрович, все еще пораженный.
– При святом крещении ей дали имя Ванда-Мария-Елизавета, а зовут ее Вандой,– отвечал пан пробощ и подмигнув, добавил: – А не думает ли пан пулкувник на мертвом заробить себе невесту?
– Вы пьяны, мой друг,– в сердцах бросил ему на это ротмистр.
XIII
Фон Клабэн приехал на следующий день поблагодарить Григория Петровича за оказанную ему услугу и отдать ему визит. Приехал он в лодке по течению, думая из Прилучья ехать дальше на пароходе в Полоцк, где у него было дело по покупке леса на завод.
– Вот, если бы вы продали мне немного леса,– говорил он, расхаживая с Галдиным по саду,– это было бы очень удобно для меня. Что? Я могу дать хорошую цену…
– Но мне деньги сейчас не нужны,– уклончиво отвечал ротмистр, все еще не отделавшийся от неприятного впечатления, какое произвела на него трусость немца,– потом, для этого нужно списаться с братом… пройдет много времени…
– О, это ничего! Я могу подождать – мне лес всегда нужен. Кроме того,– фон Клабэн взял Галдина под руку и заговорил в пониженном тоне, точно хотел сообщить ему что-либо очень интимное,– кроме того, я должен вам сказать, хозяйничать в наше время очень трудно… Никаких доходов! Вот вы увидите, адмирал Рылеев скоро продаст свое имение, и Рахманов продаст… Может быть, поляки будут держаться. Я должен вам сказать – это очень неприятные пассажиры, эти поляки… Что? Они стараются нам вредить, где только могут. У нас в России совсем нельзя хозяйничать – мужики все лентяи, пьяницы, воры, разбойники; дорог нет, полиции нет – я сам должен кормить двух стражников. Что вы думаете? Меня уж раз хотели убить, потому что я не давал пастбища. Разве за границей где-нибудь помещики отдают свои пастбища? Никогда. Крестьяне портят лес, ломают молодняк, они у меня со своими собаками всю дичь уничтожили! Когда они едут по вашей дороге, они ломают молодые деревья, чтобы отбиваться от собак. У меня тридцать жалоб земскому. И вы думаете, им это что-нибудь значит? Что? Ничего им это не значит! Они нас в грош не ставят.
Он замолк, глядя на Галдина так, будто бы нашел в нем надежнейшего сообщника. Григорий Петрович слушал, опустив голову, дергая вниз свой ус. Он больше думал о том, как этот человек мог жениться на такой женщине, как Анастасия Юрьевна: неужели он ей нравился, она его любила? Потом вспомнил о его гареме, о том, как он морочит несчастного графа. У него на все достает времени, а на лице его – полная невозмутимость и достоинство, как будто он всегда занимается только важными и всем полезными делами.
Они сели на скамью высоко над рекой в ожидании парохода. Двина блестела под солнцем, медленная и обмелевшая. Плоты уже не шли по ней, никто не нарушал ее покоя.
– Вот вам еще пример,– заговорил опять фон Клабэн, закуривая сигару,– что делают у нас для облегчения культурного хозяйства: приехали два года тому назад в Черчичи землечерпательные машины – начальство приказало углубить русло. А вы посмотрите – теперь стало еще мельче: они вычерпывают песок в одном месте, а ссыпают его в другое,– весной все это опять приходит в прежнее положение. А берега у нас укрепляют? Этого не знают, как и делать. И вот скоро по Двине нельзя будет ездить – лес и теперь приходится гнать только ранней весной, а Рига большой город, экспорт за границу у него огромный. Это называется хозяйственной экономией! Что? Разве не правда? У нас березинская система {46} только на бумаге, и мы, живя на берегу большой реки, должны возить свои товары за шестьдесят верст на станцию железной дороги. Я удивляюсь, как есть еще наивные люди, которые думают, что можно что-нибудь получить, работая на земле при таких условиях.
Галдин чуть улыбнулся: он вспомнил, как князь Лишецкий ратовал за сельское хозяйство и как его поддерживал Карл Оттонович. Кроме того, он знал, что Клабэн еще недавно купил по соседству несколько сот десятин под лесом. Выходило так, что хозяйничать еще можно было умеючи.
Как бы отвечая на эти мысли, фон Клабэн продолжал:
– Есть еще смысл вести торговлю. Только надо знать хорошо это дело. У меня есть маленькая идея, и я даже подумал, что вы согласитесь принять участие…
Карл Оттонович как будто бы стал еще равнодушней. Он сощурил глаза и вытянул губы.
– Я говорю о Черчичах. Это местечко очень неудобно стоит. На нашей стороне гораздо больше потребителей, чем на той, и поэтому большинству приходится переезжать на другую сторону. Весной это совсем неудобно, а зимой опасно. Кроме того, там мало места и грязно. Евреи любят погулять, а адмирал не позволяет ходить в свой лес. Вы меня поняли? Что? Я думаю поставить несколько дач на своей стороне – у меня как раз есть лесок небольшой около мельницы… Вы знаете? Место очень красивое. Несколько домов можно будет отдать под лавки – это очень хорошая аренда, а потом и почту сюда переведут. А право заселения евреями моего берега я попрошу у губернатора – он согласится. Вы только подумайте, сколько теперь тратят труда, чтобы во всякую погоду перевозить почту – напрасная трата времени и денег.
Он помолчал, выжидая ответа.
– Да, конечно, это имеет свои удобства,– сказал Галдин нерешительно. Ему что-то не совсем понравилось это предприятие.– Но чем же я бы мог вам помочь?
– О, очень многим! У вас есть хороший строевой лес – вы могли бы построить несколько домов там, на моей земле, взяв ее у меня в аренду, а потом продав их очень выгодно евреям.
– Но ведь это вы и сами могли бы сделать! – изумился Григорий Петрович.
Фон Клабэн только еще больше прищурил свои глаза.
– Конечно, я не говорю. Но мне одному трудно будет поставить сразу много домов, а если поставить мало, то лавки не дадут большого дохода…
Он замолк, но видно было, что он не сказал всего того, что думал.
За поворотом показался пароход. По течению он шел довольно быстро.
Они поспешили вниз к лодке. Их уже ждали люди. Когда пароход поравнялся с усадьбой, ему стали махать платками и кричать, чтобы он остановился. Машина замедлила ход. Раздался резкий, отрывистый свисток.
Карл Оттонович сел в лодку.
– Так вы подумайте о моем предложении,– сказал он на прощание.– Вы не проиграете на этом. Что?
Галдин обещал подумать.
Лодка поплыла к пароходу, потом закачалась у его кормы и остановилась. С палубы спустили лесенку.
– Форверц! [16]16
Вперед! – Vorwärts! ( нем.)
[Закрыть] – крикнул штурвальный.
Красные лопасти большого заднего колеса все быстрее зашлепали по воде. Озаренный солнцем фон Клабэн махал Галдину шляпой.
XIV
Июль месяц начался грозами. Каждый день после полудня небо обкладывалось черными тучами, сердито перекатываясь, урчал гром, и все замолкало в ожидании бури. Потом внезапно срывался с неба дождь, ветер бешено пригибал к земле ветви деревьев, блистала мгновенная молния, пенилась река. Ураган проносился, и опять покой возвращался к земле. Напоенная влагой, она засыпала еще пышнее одетая в свои зеленые одежды.
Все утра проводя на охоте в болотах, Григорий Петрович по вечерам по-прежнему взбирался на башню и курил там свою трубку. Им опять овладели нерешительность, робость, недоверие к себе. Ему хотелось снова навестить Анастасию Юрьевну, но он боялся ей наскучить, а удобного предлога для посещения Теолина не находил. Как-то на неделе он выбрался с визитом к князю Лишецкому и проскучал у него весь вечер. Генерал читал ему свои мемуары, много кричал о «поляках», о «жидах», о безыдейности власти. Григорию Петровичу приходилось выслушивать все это молча. Потом князь водил его за две версты от дома показывать курган, в котором, по его мнению, были похоронены баварцы в 12-м году. Два заржавленных ружья и осколок гранаты, добытые из этого кургана, видел Галдин у князя в кабинете. Генералу, как видно, пришелся по душе молодой сосед, он долго не хотел отпускать его от себя. На прощание подарил ему свою брошюру «О православии в Западном крае» с автографом.
На другой день после того навестил Галдина почтмейстер. По обыкновению своему, почтмейстер был говорлив, доволен и весел. Сообщил две-три сплетни о соседних помещиках, справился о том, благополучно ли довез Григорий Петрович пана Лабинского. Когда же Галдин рассказал ему о своем посещении Лабинских, Дмитрий Дмитриевич воскликнул:
– Удивительно гонорливый народ эти поляки, нас они и за людей не считают! Так вас даже на похороны не пригласили?
– Нет,– отвечал Григорий Петрович, который, по правде говоря, забыл уже и думать об этом,– а вы были?
– Что вы, что вы! – замахал руками почтмейстер,– обо мне и говорить нечего. Ежели бы они еще в Черчичах отпевали его, тогда, конечно, хоть одним глазком взглянул бы, а то ведь у них своя капличка есть в усадьбе. Интересно все-таки,– продолжал он уже более спокойно,– как теперь они устроятся.
– А что такое?
– Да как же, имение, видно, трем дочерям пойдет: как же они его поделят? Или, быть может, пока что вместе будут жить? Тетку я бы на их месте живо выставил…
– Почему же?
– Да больно уж ядовитая особа – злее этой бабы я еще не видывал.
– А барышни? – полюбопытствовал Галдин, предлагая гостю принесенный только что яблочный квас со льдом, искусно приготовленный Еленою.
– Барышни? – повторил почтмейстер с хитрой улыбкой и потянулся за квасом,– барышни разного рода – штучки не вредные! Мне, грешным делом, старшенькая, Галина, нравится – здоровая такая и веселая… И черт же их польками сделал! Были бы русскими, так вам любую выбирать – невесты хоть куда – с зобком {47} .
