Текст книги "Бабье лето"
Автор книги: Юрий Слезкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Юрий Слёзкин
БАБЬЕ ЛЕТО
О Юрии Слёзкине и его романе «Бабье лето» [1]1
Фрагменты из вступительных статей С. С. Никоненко к роману Ю. Л. Слёзкина «Столовая гора» (Дарьял. 2005. № 3) и к сборнику «Разными глазами» (М.: Совпадение, 2013).
[Закрыть]
Автор предлагаемого романа Юрий Львович Слёзкин (1885—1947) ныне почти забыт. ‹…›
До революции Слёзкин успел стать весьма популярным писателем, выпустил трехтомник своих произведений, его роман «Ольга Орг» вышел несколькими изданиями и был экранизирован.
Сын генерал-лейтенанта, участника Русско-турецкой войны 1877—1878, он не был ярым приверженцем существовавшего в России строя и, несмотря на близость многих своих родственников ко двору и вообще к высшим кругам общества (тетка его была фрейлиной ее императорского величества, а дядя, жандармский генерал, начальником жандармского управления Петербурга),– он стремился во всем разобраться сам, и потому одна из его первых повестей «В волнах прибоя» (1906) о революции 1905 г. была запрещена цензурой, а автор был осужден на год заключения в крепости, от чего его уберегли лишь родственные связи.
‹…›
Одним из первых учителей своих писатель считал Чехова. Но испытал на себе влияние и других великих предшественников. «В 1911 году весной,– вспоминает Слёзкин,– я начал писать… „Помещика Галдина“, первый свой роман о живых людях, действующих тут рядом со мной… Пушкин в прозе, Мопассан – в них я видел учителей и старших братьев» [2]2
С л ё з к и н Л. «Пока жив, буду верить и добиваться» // Вопросы литературы. 1979. № 9. С. 277.
[Закрыть].‹…›
Появившийся в 1912 году на страницах журнала «Русская мысль» роман «Помещик Галдин» [3]3
В советское время автор дал роману новое название – «Бабье лето».– Примеч. верстальщика.
[Закрыть]‹…› затрагивал проблемы ‹…› глубинные и важные для России той поры. Он обнажал крушение, вырождение, бесперспективность старых правящих классов.Несколько месяцев из жизни гусарского ротмистра Григория Петровича Галдина под пером Слёзкина превращаются в обобщающую картину безысходности и тупика, в который зашло дворянство и так называемая общественная жизнь власть имущих.
Тридцатидвухлетний ротмистр, выйдя в отставку, решает поселиться в своем родовом имении в Витебской губернии. Он крепок здоровьем, чист сердцем, честен и смел. Его представления о жизни, о назначении человека, о чести и порядочности просты и незатейливы. Его интересы ограниченны: он увлекается охотой, собаками, лошадьми. Галдин испытывает счастье просто от ощущения природы, хотя даже не задумывается над своим чувством.
Умело и тонко Слёзкин показывает, как все простое и близкое к природе радует Галдина и как ему претит все фальшивое, искусственное, пусть даже внешне кажущееся важным и значительным. Он рад деревенским мужикам и бабам, находит с ними общий язык, но его раздражает возня вокруг выборов в государственный совет, куда одна дворянско-помещичья партия хочет протащить своего ставленника черносотенца в противовес другой помещичье-дворянской партии, представляющей интересы местной шляхты.
Дикость, мерзости, подлости, которые творятся в этом тихом краю, Слёзкин дает несколькими штрихами, лаконично и метко – взяточничество, торгашество, сплетни видим мы в живых сценах и лицах.
Роман (так называл свое произведение Слёзкин, критики же предпочитали именовать его повестью) вызвал многочисленные и разноречивые отклики. Прогрессивная, радикальная печать оценивала роман положительно, реакционная консервативная увидела в нем подрыв устоев.
Помимо общественного звучания, рецензенты отмечали художественные достоинства произведения (реакционная печать, как правило, их не замечала и указывала на недостатки).
«…Какое наслаждение перелистать повесть Юрия Слёзкина „Помещик Галдин“! – говорилось в одной из рецензий.– Страшно сказать, но в строках этого молодого, еще не окрепшего автора есть что-то от Л. Н. Толстого его первых времен… Дай Бог! – Стосковалась душа по настоящему, простому, ясному и великому русскому слову…» [4]4
Против течения. 1912. № 20 (44).
[Закрыть]А вот что отмечалось в рецензии А. Басаргина в газете «Московские ведомости»: автор оказался «настойчивым в проведении антипомещичьей тенденции: и сам Галдин, и все его соседи-помещики, русские и немцы, выступают в повести в достаточно отталкивающей обрисовке – как люди своекорыстные, бездельные, раболепно относящиеся к власть имеющим и высокомерно-пренебрежительно к серой мужицкой массе» [5]5
Московские ведомости. 1912. № 74. 31 марта.
[Закрыть].Рецензия заключается следующим пассажем:
«…Оппозиционно-тенденциозное отношение к помещикам-землевладельцам дает себя в ней чувствовать довольно ощутительно – ко вреду и для повести, и для стоящего у нас теперь на очереди землеустроительного, да и вообще обновительного дела.
В итоге, на мой взгляд, партийная беллетристика, хотя, быть может, и хочет служить делу обновления, но подходит к этой серьезной задаче со средствами прямо-таки негодными» [6]6
Там же.
[Закрыть].Как подлинный художник, Юрий Слёзкин не просто отражал те частные картины жизни, какие видел, но и пытался осмыслить происходящие процессы, выразить их существо, попытаться нарисовать тенденцию. И на этом пути, несомненно, важной вехой вслед за «Помещиком Галдиным» ‹…› стал его роман «Ветер», напечатанный в первых номерах журнала «Вестник Европы» за 1917 год. В этом романе он пытается ответить на вопрос, повисший в воздухе в повести «Помещик Галдин»: что делать русскому дворянину, порядочному человеку, помещику, в современной ему России? Ответ – работать, быть хозяином, управителем на земле, развивать промышленность.
‹…›
Мировая война, революция, Гражданская война… Для многих дореволюционных деятелей культуры эти эпохальные события становились переломным моментом, а иногда и крахом. Не все смогли сразу осознать и суть происходящих событий, и их направленность, и их неизбежность, необходимость.
Не сразу пришел к полному пониманию и Юрий Слёзкин. ‹…› как многие представители старой интеллигенции, он проходит через чистилище сомнений, раздумий, ошибок и срывов. Коротко свой путь в первые послереволюционные годы Слёзкин представил так: «от сотрудничества в „Нашей газете“ и „Вечерних огнях“ – к „Крестьянской коммуне“, от скепсиса – к революционной восторженности, от организации Союза деятелей художественной литературы – к бегству за белым хлебом в Чернигов, от заведования подотделом искусств (вполне искреннего – с отдачей себя целиком) – к глупейшему сотрудничеству в „Вечернем времени“ и снова налево» [7]7
С л ё з к и н Л. «Пока жив, буду верить и добиваться». С. 278.
[Закрыть].‹…›
В 20-е годы Юрий Слёзкин пишет одно за другим произведения, посвященные недавним пережитым событиям и сегодняшнему дню,– роман «Столовая гора» (1922), повесть «Шахматный ход» (1923), роман-памфлет «Кто смеется последним» (1924); повести «Разными глазами» (1925), «Бронзовая луна» (1926), «Козел в огороде» (1927). В 1928 году выходит роман «Предгрозье» – первый вариант первого тома трилогии «Отречение».
В 1929—1930 годах на современном материале Слёзкин создает пьесы «Ураган» и «Пучина», поставленные в театре б. Корша и им. Е. Вахтангова.
Кроме того, за эти годы опубликовано десятка полтора рассказов.
‹…›
Затравленный рапповской критикой, которая видит в нем чужака, сомнительного попутчика, Слёзкин все-таки продолжает работать. С конца 20-х его перестают печатать. Издательства отклоняют его рукописи. Из репертуаров театров исключаются его пьесы, более пяти лет не издают его книги.
Он вынужден обратиться, подобно многим другим писателям, с письмом к Сталину. Слёзкин подчеркивает, что все его творчество отдано родине, народу, что хочет быть полезен. Неизвестно, получил ли это письмо Сталин, но резонанс все же был. Писателя пригласили в ЦК, и через некоторое время рукопись первого тома эпопеи «Отречение», произведения, которое Слёзкин считал главным делом своей жизни, была принята к печати.
В эпопее автор хотел отразить эпоху, XX век со всеми его потрясениями.
‹…›
Над эпопеей Слёзкин работал до конца своей жизни. В суровые годы войны он увидел свой патриотический долг в том, чтобы выдвинуть на передний план третьего тома фигуру Брусилова. Некоторые главы романа печатались во время войны. Отдельной книгой роман «Брусилов» вышел в марте 1947 года. В нем реализовалось все, к чему стремился Слёзкин на протяжении писательской жизни,– слились воедино мысль, идейная ясность, художественное мастерство.
Бабье лето
Светлой памяти моего отца
Осенние дни, когда особенно ярок прощальный солнечный свет, а по сжатому полю и меж червонных осин протягивают серебряную нить прожорливые и трусливые пауки, бегущие от близящегося ненастья,– дни ненадежные и обольстительно лживые, искушающие легковерных возвратом летнего зноя,– русский человек назвал, по обычаю своему – усмешливо и лукаво – б а б ь и м л е т о м.
1927 г. Вырица
I
Григорий Петрович Галдин, говорят, будучи гусаром, считался не только отличным, но и отчаянным наездником и стрелком. О его стрельбе в цель рассказывали нечто невероятное: будто он, будучи пьян до того, что едва стоял на ногах, без промаха попадал в часы, которые держал перед ним его денщик на довольно большом расстоянии. Никто из зрителей при этом не видел, чтобы у денщика хоть раз дрогнула рука: так он был уверен в искусстве своего барина. Говорили еще, что Григорий Петрович острием кинжала пробивал несколько монет сразу, а шашкою сносил головы трем баранам, поставленным рядом.
Кроме того, любил он будто бы выкидывать разные шалости и проказы. Но пуще всего занимали его лошади и собаки – верховая езда была его страстью, а охота – первейшим удовольствием. Из-за лошади же, поспорив с товарищем, Галдин дрался на дуэли и должен был за то оставить полк в чине ротмистра {1} и приехать к нам в уезд Витебской губернии, где по завещанию матери своей он с братом Виссарионом – тоже офицером,– получил в наследство имение Прилучье.
Виссарион предоставил ему всецело распоряжаться хозяйством, так как сам не мог отлучиться в деревню, занятый службой своей, по которой подвигался очень успешно.
Григорий Петрович приехал в начале мая, ни с кем из соседей не познакомился, зажил совершенно один и продолжал увлекаться охотою, выездкою лошадей и стрельбою в цель. Былого молодечества в нем уже не замечалось, но сердцем он оставался так же прост и прям, так же радовался молодою радостью, любил жизнь и принимал ее, не задумываясь.
Ему тогда минуло, кажется, тридцать два года. Он смотрел молодцом – крепким, стройным, с карими живыми глазами и темными усами – настоящим красавцем.
Усадьба Галдиных стояла высоко на крутом берегу Западной Двины, как раз в том месте, где река поворачивала к северу, образуя прихотливую луку. Из окон барского дома видно было далеко вперед – низменный левый берег, серое селение, а дальше в тумане кресты костела и церкви местечка Черчичи.
Молодой фруктовый сад и старые липы обняли со всех сторон веселый двухэтажный господский дом и немногочисленные дворовые постройки – все было крепкое, хорошо прилаженное, чистое.
Мария Платоновна Галдина – покойная матушка молодого владельца – не даром прожила здесь десять лет,– сама перестроила дом, завела питомник фруктовых деревьев, взрастила племенных коров. Григорию Петровичу надлежало только поддерживать то, что ему досталось, чтобы жить припеваючи.
Но у молодого хозяина была страсть к собакам, и эти собаки влетали ему в копеечку. Двенадцать польских гончих {2} держал он у себя на псарне и пару ирландцев {3} в комнатах. Целыми днями он возился с ними. Иногда поднимал такой шум, что за версту можно было услышать, и тогда иному робкому могло показаться, что кого-то рвут на части озлившиеся псы.
Всем своим псам Григорий Петрович дал прозвища в честь разных полководцев и куртизанок. Здесь были и Помпадур {4} , и Суворов, и Тамерлан {5} , и Валевская {6} , и Цезарь, и какая-то Занька. Легавые носили короткие и выразительные имена – Штык и Пуля.
Кроме того, у Григория Петровича стояли на конюшне великолепный гунтер {7} , под верх, тонконогий, сухой, весь огонь – красавец Джек и пара вороных орловских {8} .
Кормил Григория Петровича повар Никита Трофимыч – из денщиков. Готовил он на славу, всею душою был привязан к барину, но часто запивал и во хмелю никого к себе не подпускал близко.
Еще когда жива была Мария Платоновна и к ней в отпуск приезжал Григорий Петрович, между панычем и поваром установилось тесное согласие. Дело в том, что Галдина-мать терпеть не могла, когда за столом пили водку, а молодому корнету {9} без водки весь обед казался пресным. Из-за этого у них происходили недоразумения. Однажды, перед обедом, проходя по двору мимо окон кухни, увидел Григорий Петрович повара, делающего ему какие-то таинственные знаки.
– В чем дело? – спросил изумленный корнет, подходя к окну.
– А идите-ка сюда, ваше благородие,– значительно и шепотом отвечал Никита Трофимыч.– Не угодно ли отведать…
Войдя в кухню, увидел Галдин накрытый белою салфеткою уголок кухонного стола, а на этой салфетке шкалик водки и тарелочки с закускою.
– Что это тебе в голову такое пришло? – спросил корнет, все еще недоумевая.
– Да что же, помилуйте,– оживился повар,– разве так можно? Нашему брату перед обедом не выпить, и обед не в обед покажется, а бабы – известное дело, вы уж извините,– ничего в этом не смыслят… и моя ведь скандалы мне устраивает… вот я, значит…
Повар замялся, а Григорий Петрович сразу же понял выгоду такого образа действий и, не мешкая, приступил как к водке, так и к закуске. Чтобы не обидеть старика и оживить трапезу, он предложил и ему выпить вместе. Трудно сказать, от таинственности ли и необычности обстановки, или действительно все было лучше приготовлено, чем обыкновенно, но водка показалась Галдину такою холодною, а закуски такими вкусными, что уж на следующий день он сам пришел к Никите Трофимычу и посещал его после того каждый раз в предобеденные часы. Мария Платоновна могла только удивляться перемене в нраве своего бедового сынка.
Когда же Григорий Петрович приехал к себе как неограниченный владелец, он, по старой памяти, продолжал закусывать на кухне у своего приятеля – это вошло у него в привычку.
Несмотря на то, что родился Григорий Петрович в деревне своего отца и жил там до самого поступления в корпус, несмотря на то, что и после он частенько наведывался туда, а потом и к матери своей – в теперешнее свое имение, но о хозяйстве он не имел ни малейшего понятия и разве только с трудом мог отличить рожь от ячменя. Поэтому, едва лишь ему пришлось вступить во владение, он сейчас же позаботился о приискании арендатора. Арендатор нашелся быстро – это был мещанин местечка Черчичи Мендель Гольдвейн. Собственно, его даже и не искал Галдин, а он сам пришел предложить свои услуги.
– Пфе-пфе – какой молодой помещик,– сказал Мендель сейчас же после приветствия.– Куда вам заниматься хозяйством! Вот у вас есть и коровки, а я могу взять пакт {10} и дать хорошие деньги.
Галдин сначала отказывался, но другие арендаторы – мужики предлагали за землю так мало и такие у всех у них были угрюмые настороженные лица, что волей-неволей молодой помещик остановился на Менделе.
А Мендель, напротив, всегда был весел, разговорчив и действительно дал хорошую цену.
Он был маленький, худой, ходил в длинном сюртуке и черной шелковой шапке и приветливо улыбался, когда разговаривал с барином. Вскоре он стал своим человеком, и Галдин вечерами подолгу беседовал с ним о своих делах.
II
Второй месяц жил Григорий Петрович у себя в Прилучье, а еще никуда не собрался поехать – ни по соседям, ни в Черчичи. И не потому, чтобы он чурался новых людей или же почитал соседей ниже себя, а просто все как-то некогда было. Дела как будто бы и не было, а день проскакивал так же незаметно и быстро, как спелая вишня во рту лакомки. Вставал он довольно рано и в одном белье бежал на реку купаться; туда же приводил кучер Антон Джека. Барин, голый, садился на лошадь и переплывал реку, за ним следовали, радостно повизгивая, Штык и Пуля.
– Вишь ты,– говорил Антон, садясь на берегу на корточки и поливая себе водою из жмени {11} голову,– вода-то нонче какая теплая, точно грета…
Он никогда не купался, боясь почему-то «лихоманки» и «часотки», хотя парень был хоть куда – косая сажень в плечах и силищи удивительной. Он гордился очень своими волосами, которые у него, точно, были прелестны – густые, волнистые, как огонь, золотые. Он их подстригал в кружок и большую часть дня расчесывал «аглицким» гребнем, сидя перед обломком зеркала. Не менее своего барина любил он Джека и часто разговаривал с ним как с близким.
– Ведь ён, конь-то, все понимает: глазищами так и ест. Ночью, если кто ходит вокруг, сейчас чует и меня будит. Вам бы, мужичье, у яго учиться!..
После купанья Григорий Петрович пил чай на крылечке, потом обходил собак своих и ехал верхом в лес. Там он стрелял в цель, носился во весь дух между деревьями или, лежа в седле, смотрел в небо. О том, чтобы приглядеться к хозяйству, он и не помышлял.
Убирала комнаты, прислуживала к столу и заботилась о хозяйстве черноглазая Елена.
Она была особенная – эта Елена. Ходила неслышно и быстро, появлялась внезапно – всегда с испуганными глазами и бледным спокойным лицом, как у маски. Она прижила в девушках сына Бернаську – это было и ее мучение и ее блаженство. Она баловала его ужасно, а порою ненавидела до бешенства. То надоедала ему своими ласками, то била его нещадно и ругала так, что вчуже становилось страшно. Мальчишка рос прохвостом, ни в грош не ставил своей матери. Только Галдина он и боялся.
После обеда приносили почту из местечка, где было почтовое отделение. Григорий Петрович выписывал «Петербургскую газету» {12} , но почти не читал ее. Он прятал номера, которые заменяли ему пыжи для забивки патрон. Товарищи по полку с ним не переписывались, не по нелюбви, а по лени, а брат Виссарион аккуратно писал два раза в месяц. Григорий Петрович всегда удивлялся аккуратности и спокойствию своего брата, посмеивался над ним, но все-таки питал к нему нежные чувства и, в свою очередь, старался быть точным в высылке денег и сообщений по хозяйству, конечно, со слов Менделя.
В ясную погоду Галдин любил встречать ночь, сидя на верхушке маленькой башенки, что высилась над крышей его дома. Там была площадка в два аршина ширины и столько же длины; вокруг шли резные перильца,– там-то, сидя прямо на полу, Григорий Петрович курил трубку и наслаждался вечерней прохладой.
Медленно возвращалось домой усталое стадо, позванивая бубенцами; забегая в стороны, суетились и лаяли овчарки; уверенно щелкал длинным бичом старик-пастух. Потом, звеня ведрами, шли в обору {13} девки, а следом за ними семенил Мендель.
– Добрый вечер, Мендель,– кричал ему сверху хозяин.
Арендатор останавливался, снимал свой шелковый картуз и, низко кланяясь, отвечал:
– Добрый вечер, пан!.. Слава богу, день прожили.
И спешил к своим коровам.
Потом в «семейной» избе и в девичьей зажигался красный огонек, поднимался густой запах теплого молока и дыма, приятно щекоча ноздри; покряхтывая выходил на крылечко Никита Трофимыч и долго говорил что-то с самим собою, качая седой головой. Иногда пофыркивали, топоча в стойле, отдыхающие кони, взвизгивала во сне собака. Каждое слово, каждый стук становился звонким, чистым… Левый берег Двины затягивался белой дымкой, точно всплывал выше. Сглаживались морщины на поверхности реки, в ее ясном зеркале догорал последний луч зари. Скрипели плоты, черными змеями проплывая мимо.
Вытянувшись на одной ноге, закинув на спину тонкую шею, забил деревянной дробью аист… Косяк уток пронесся над усадьбой и завернул к лесу на казенные болота {14} . Григорий Петрович вынул трубку, с трепетом охотника следя за улетающими птицами.
– Одна, две, три…– считал он,– восемнадцать, девятнадцать… Завтра нужно будет наведаться к Литовскому… скоро 29-е…
Григорий Петрович сам удивлялся своему спокойствию. Он рад был отдыху, рад был воле, рад был своему здоровию, своей близости к земле… Он никого не любил, ему не встречалось женщины, которая приковала бы его внимание. Жизнь приучила его пользоваться доступным и легко забывать достигнутое. Он относился к женщинам пренебрежительно, как к существам низшим, да, по правде говоря, они большего не стоили – те из них, с которыми его сталкивала судьба.
Лучшие воспоминания оставила ему Аделаида Григорьевна – жена его полкового командира. Она была гораздо моложе своего мужа, искренно уважала его и заботилась о нем, но не считала за грех мимоходом любить других. Всех юных корнетов делала она своими любовниками, называя их «сосунками»; по матерински заботилась о них и приискивала им подходящих невест, гордо нося имя «полковой мамаши».
Когда-то мелькнул перед молодым юнкером нежный образ тоненькой девушки на балу в институте. Он мало говорил с ней, увлеченный танцами, но долго после помнил ее милое личико и ее имя – такое длинное и пышное для ее лет – графиня Анастасия Юрьевна Донская. После видал он ее два раза у матери своей на приеме и только издали и чопорно раскланивался с нею, ведя скучный разговор на французском языке с ее братом-лицеистом. Потом узнал он, что вышла она замуж за соседа его, Клябина {15} , что сама старуха Галдина, покровительствовавшая молодой графине, благословила ее на этот брак. Приезжая в отпуск в Прилучье, думал Григорий Петрович нанести визит соседке, но за недосугом так и не исполнил своего желания. Теперь он не раз вспоминал о ней, сидя у себя на башне, представлял себе, как она сейчас выглядит, что будет говорить он ей, и пытался вызвать в своей душе грустные мысли об утраченном счастье, но это плохо давалось ему. Грусть была не по нем, мечты его всегда обрывались на чем-нибудь близком, простом, легко исполнимом.
Григорий Петрович сознательно не ехал к Клябиным, смакуя предстоящее удовольствие встречи. Но все же это не мешало ему все чаще вспоминать приглянувшуюся девку Кастуську.
По выездной дороге протрухтил кто-то. Запахло лошадьми.
– Это ты, Петруха?
– А то кто ж?
– В ночное?
– Вестимо,– ответил весело хриповатый голос. Галдин даже привстал от избытка радости.
– Меня к себе ждите,– крикнул он, как мог громче, и сейчас же увидел перед собою круглое лицо Кастуськи, золотые уголья догорающего костра.
– Ладна-а…– донеслось ему в ответ.
В синем небе засуетились звезды. Точно ровный медленный звон пронесся под высоким сводом и замер. Вечерний звон, слышимый только тем, кто одиноко выходит в поле сторожить ночь.
Хлопнула дверь. Кто-то остановился тут внизу, под крышей.
– Барин, чай пить пожалуйте,– зовет печальным своим голосом Елена.
III
Орел и Осман нетерпеливо били копытами и пофыркивали, а Антон в красной шелковой рубахе и синей безрукавке молодцевато сидел на козлах, ободрительно покрикивая;
– Но-но, не ба-луй! Ишь, лешай…
Овода и мухи сильно беспокоили лошадей. Солнце уже пригревало порядочно – шел десятый час воскресного утра.
Григорий Петрович, наконец, решил проехаться в Черчичи, побывать в церкви и, может быть, завернуть к Клябиным. Он надел ослепительно белый китель, новые лакированные сапоги, красные чикчиры {16} (ему не хотелось расставаться с формой). Накинув серый плащ, он сел в коляску и крикнул:
– Пашел!
Пара вороных рванула и быстро понесла по накатанной дороге.
Сначала коляска ехала под гору, по въездной Прилукской дороге, окаймленной молодыми кленами, потом она свернула влево на Екатерининский большак. Здесь было просторнее. Корявые березы не часто мелькали вдоль дороги, раскинув свои зеленые вершины, на которых отдыхали стаи крикливых скворцов. По обе стороны волнистыми холмами шли поля, кое-где прегражденные низкорослой порослью олешника и прорезанные заплывшими густозелеными канавами. Небо было ясно, воздух палил зноем.
По проселочным дорогам, вливающимся в Екатерининский большак, малыми и большими толпами шли и ехали крестьяне. Завидев Галдина, мужики снимали шапки, бабы кивали головой.
До Черчич насчитывалось десять верст – путь был не долог.
Проезжая деревню Репинщину, Галдин приподнялся и бросил отворявшим ворота босоногим белоголовым ребятишкам горсть медной монеты. Детвора с криком кинулась наземь. Озверев, каждый вырывал друг у друга деньги. Григорий Петрович, улыбаясь, оглядывался на них.
– Ишь, поросята…
– Здесь народ нудной,– подхватил Антон, не оборачиваясь,– чисто некудышный народ… Мужик хворый, щуплый, а бабы… тьфу… на репу похожи…
Сам он был из Виленской губернии – городской.
Немного погодя Григорий Петрович увидал, что впереди, свернув с проселка, едет желтая линейка {17} , запряженная цугом четырьмя бесхвостыми, песочного цвета, лошадьми. На козлах сидел длинный, худой кучер в парусиновом халате с медными пуговицами у хлястика. Он помахивал на куцых своих лошадей длинным английским бичом. На переднем месте, так что Галдину видны были только затылки их, сидели господин в белой шляпе и дама в чесунчовом саке {18} и синем берете. Против них Григорий Петрович заметил два молодых девичьих лица, они-то более всего привлекли его внимание. Трудно было решить наверное, но одно из этих сияющих молодостью личиков показалось Галдину очаровательным.
Рядом с коляскою, то отставая, то уносясь вперед, ехали три всадника тоже на куцых поджарых лошадях – два кавалера и одна дама. Кавалеры были молоды и худы, как их лошади – один в кадетской рубахе, другой в гимназической фуражке, оба сидели сгорбившись, нелепо подпрыгивая в седле. Дама их держалась прямо и свободно.
У Григория Петровича ёкнуло сердце. Ему показалось, что лицо сидящей в линейке девушки он где-то видел раньше.
«Что за ересь,– подумал он,– не может этого быть». Но все-таки спросил:
– Кто это такие?
А спросив, понял, как нелепо было его предположение. Стало смешно, что в лице этой юной девушки ему почудилось другое лицо – лицо Анастасии Юрьевны.
– А это пан Лабинский с семейством,– охотно ответил кучер,– из Новозерья… большое имение, да и барин богатый… Он-то вдовец сам, да при нем евоная сестра незамужняя живет и дочери три… Те вот два лайдака {19} – приезжие панычи, учатся еще…
– А далеко их имение?
– Да не очень далече… верст поди восемь от нас будет… Туточка, вот, и земля их начинается…
Антон показал кнутовищем налево, на яровое поле.
– И хорошее, говоришь, хозяйство у них? – допытывался Галдин.
– Да уж вестимо, хорошее. Потому поляки – они это дело понимают. Не едят, не спят, деньги копят, сами всюду доходят. И одеваются просто, в дешевое. Пан-то, вишь, захворал что-то – в чужие края ездил, только неделю, как вернулся; так евоная сестра, не поверите, по-мужицки в сапогах верхом ездила по полям. В обору чуть свет ходит, зерна на продажу с девками отбирает. Только у них служить не ладно – сами картошку жрут и людям ничего окромя не дают. С голоду подохнешь! А хозяйство, верно, хорошее…
– Барышни-то учатся еще?
– Кажись, что нет,– отвечал кучер, заботливо отмахивая кнутом докучливых оводов.– Допреж они на зиму в город ездили, а теперь все тут живут.
Он помолчал и добавил:
– Чего им учиться – невесты богатые, живо повыходят. На святую у них нонечи что шуму-то было, что шуму! Не приведи бог. Гостей полон дом понаехало. И офицера, и так, штатские – откуда взялось. Танцевали, танцевали – наш земский {20} , брешут, каблук себе отбил, барышне какой-то в лоб заехал! Потеха!..
Антон ударил шалившего Орла по гладкому крупу, прикрикнув:
– Вишь, москаль! {21}
Дорога свернула к реке, коляска мчалась мимо густо заросшей усадьбы. По другую сторону раскинулось небольшое кладбище с деревянной киркой {22} .
Галдин смутно помнил эти места. Приезжая на короткое время к матери, еще будучи корнетом, он всего раз был тут и никого из соседей не знал.
– А это Клябина усадьба, что ли? – спросил он.
– Как-же-с, господина фон Клабэна-с! – торопливо ответил Антон, занятый лошадьми и дорогой, которая круто спускалась вниз.– Тоже важнеющий помещик…
Григорий Петрович не расслышал последних слов, коляска с треском, подпрыгивая, въехала на готовый отплыть паром.
IV
На пароме коляска Галдина оказалась рядом с линейкой пана Лабинского. Антон слез с козел и держал за уздечку Османа, злобно косившегося на песочную кобылу новозерского владельца. Весь паром был наполнен тесно прижавшимися друг к другу телегами и бричками. Люди стояли плотной стеной. Было нестерпимо душно, несмотря на речную прохладу; голову дурманил крепкий запах дегтя, овчины и махорки. Бабы в цветных платочках на головах и теплых платках на плечах укачивали или кормили грудью оравших младенцев; мужики разговаривали степенно, помогая подтягивать плот стальным канатом.
– Ну, ну, давай, давай,– покрикивал на них паромщик Руман, плотный еврей с загорелым, обветренным лицом.– Почем лошадь продаешь? – он хлопал по крупу заморенную лошаденку, лошадь расставляла ноги и приседала от удара.
– Тридцать злотых {23} дашь, и добре будет,– морща в улыбку маленькое лицо свое, отвечал мужик.
– За кошку-то? – смеялся Руман, и все смеялись вслед за ним.
Пан Лабинский оказался красивым мужчиной с тонким благородным лицом, которому очень шел загар и белые длинные усы. Сестра его, напротив, не понравилась Галдину. Она была маленькая, сухонькая, с остреньким носиком, злыми серыми глазами, плотно поджатыми в неизменно презрительной гримасе губами.
«Заноза»,– подумал про себя Григорий Петрович.
Кадет и гимназист слезли с седел и разговаривали с девицами по-польски. Амазонка осталась в седле. Ей, должно быть, было не более шестнадцати лет. Поймав на себе взгляд Григория Петровича, она залилась ярким румянцем и в смущении наклонилась над шеей лошади.
Те, что сидели в коляске, очевидно, были однолетками. Одна широкая, крепкая, с хорошо развившейся грудью, с открытым здоровым лицом и целой копной золотых волос; другая поменьше, изящнее, с лицом продолговатым и строгим, с глазами карими и большими, как два глубоких озера. Она-то более всего и понравилась Галдину, снова напомнив ему чем-то неуловимым Анастасию Юрьевну.
Он не мог понять того, что они говорили, и это раздражало его. Ему было неприятно, что барышни оказались польками. Он по старой офицерской привычке недолюбливал поляков. Кавалеры часто поглядывали в сторону галдинской коляски – кадет несколько робко и с почтением к офицерским погонам, гимназист довольно нагло. Это был высокий субъект с длинными руками и ногами, с подслеповатыми глазами и нездоровым цветом лица. Он имел вид не в меру пожившего человека; у кадета, напротив, лицо непрестанно улыбалось наивной детской улыбкой. Пан Лабинский и сестра его сидели молча.
Паром медленно подплывал к противоположному берегу, где на круче, подпертый бревенчатыми сваями из лозы, возвышался белый каменный костел, а рядом низенький деревянный домик пана пробоща {24} . Въезд на гору, уложенный камнями, все же был довольно крут.
У сходней ждало несколько подвод, возвращавшихся обратно, из-за них произошла суматоха, когда пришлось съезжать с парома. Осман и Орел рванули первыми, зацепив колесами своей коляски колеса линейки пана Лабинского. Барышни вскрикнули, готовые выскочить в воду, кучера начали ругаться, а Григорий Петрович, красный и сконфуженный, схватил Антона за шиворот и стал трясти его.
