Текст книги "Бабье лето"
Автор книги: Юрий Слезкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
Но все обошлось благополучно: коляска, красиво завернув на подъеме, помчалась по главной улице местечка, а линейка остановилась у костела, где ее сейчас окружила празднично разодетая толпа богомольцев.
Церковь возвышалась на другом краю местечка. Галдину пришлось проехать до самого конца главной улицы, останавливая на себе внимание всех местных жителей и приезжих. На него смотрели с изумлением и любопытством, кланялись и провожали глазами, громко делая свои замечания относительно самого барина, его лошадей и упряжки.
У ограды церкви к Галдину подошел пьяненький мужичонка и, держась обеими руками за крыло экипажа, в упор уставился на офицера.
– А я тебя знаю,– сказал он, покачнувшись,– ты прилукский барин… как же – я знаю… там мне с тебя следывает два целковых, я у матки твоей дрова пилил… как же, я помню…
Григорий Петрович махнул на него рукой и поспешил скрыться в дверях храма. Он отнюдь не был религиозен, но ему казалось необходимым побывать в церкви, как местному помещику и прихожанину, и этим оказать уважение священнику – духовному пастырю и представителю православия в иноверческом крае. И хотя попов и вообще духовенство он привык презирать еще будучи в корпусе, но почему-то ему казалось нужным своим примером поддерживать это уважение к духовной власти у крестьян. Он не то чтобы был убежден в этом, но просто откуда-то знал, что так должно. Кроме того, он надеялся встретиться в церкви с Анастасией Юрьевной.
V
Служба началась уже давно, храм был полон молящимися. По правую руку от входа стояли мужики, по левую – бабы. Баб было гораздо больше мужиков. Как и на пароме, многие из них держали на руках плачущих ребят. Как и на пароме, невыносимо было душно, пахло дегтем и овчиной и трудно было пробраться вперед, несмотря на то, что офицеру все старались дать дорогу. Наконец с большим трудом удалось Галдину взойти на левый клирос, где обыкновенно стояла вся местная аристократия; на правом помещался хор. Не будучи ни с кем знаком, Григорий Петрович смущенно стоял в углу у хоругвей, оглядываясь и машинально часто-часто крестясь. Но никто из присутствующих, к крайней его досаде, не напоминал ему собою юную графиню.
Ближайшим его соседом оказался небольшого роста полный господин с румяным лицом и русыми бачками. Одет он был в форму почтово-телеграфного чиновника и вид имел весьма самодовольный. Он держал перед собою форменную свою фуражку и непрестанно наклонялся к уху рядом стоящей девицы, говоря ей что-то забавное, девица жеманно прикрывала рот платочком и отвечала ему молящим шепотом:
– Ах, право, ах, оставьте, пожалуйста.
На ней было розовое платье с кружевцами, на руках кружевные митенки {25} , на пышной прическе торчала большая соломенная шляпа с красными маками. Если бы не большой, до ушей, рот, усики, черный пушок на подбородке и большие, хотя и белые клыкообразные зубы, ее можно было бы назвать миловидной. Голос у нее был резкий и несколько хриповатый, она никак не могла совладать с ним, поэтому шепот ее походил на громкий говор. По другую ее сторону, поглаживая рыжую бороду, стоял акцизный чиновник {26} , неимоверно плотный и неимоверно высокий. Он все время молчал, хотя незаметно было, чтобы он молился или о чем либо думал.
Дальше, ни на минуту не успокаиваясь, поводя бедрами и головой, стояла дама в синем платье. Лица ее Галдин не мог видеть, но по фигуре решил, что она пожилая и некрасивая. Рядом с нею, устало покачнувшись вперед, но с заметной еще военной выправкой, стоял господин в тужурке цвета хаки {27} и высоких ботфортах.
Его, как видно, донимали с обеих сторон, так как кроме дамы в синем к нему обращалась то и дело другая особа – совсем маленькая, совсем щуплая,– очевидно, его жена. Она пищала тоненьким обиженным голосом:
– Костька, побей Ваню, он в носу ковыряет, слышишь, Костька!
И при этом пришепетывала.
Все эти люди были заняты своими делами, своими разговорами, пришли в церковь, точно в гости, чувствовали себя здесь вполне свободно.
Вышел из алтаря священник. Он снял ризу, оставив только епитрахиль {28} . Волосы у него не успели еще отрасти и торчали вверх, глазки воровато бегали из стороны в сторону. Он остановился перед толпой и стал говорить проповедь. Говорил тихим сдавленным голосом что-то о боге, о православии, о еретиках и мял в смущении свернутую трубочкой бумажку. Галдин пытался вникнуть в его речь, но ничего не разобрал. Тогда ему стало невыносимо скучно, он сразу почувствовал, что совершенно немыслимо стоять в такой духоте, что публика, в которую он попал,– хамы и ничтожество, а мужики – тупые животные, которым, что ни говори, все равно ничего не поймут, и ему захотелось поскорее на свежий воздух.
– Виноват,– сказал он, толкая в плечо почтового чиновника и почти с ненавистью глядя в его благодушное пухлое лицо.
– Ах, пожалуйста,– весь просияв улыбкой, отвечал тот.– Уходить изволите?..
– Да, знаете, душно,– сухо произнес Григорий Петрович, подвигаясь дальше.
– Это верно, очень душно,– подхватил чиновник, двигаясь вслед за Галдиным.– А впрочем, позвольте представиться – здешний почтовый начальник… Как же, как же! Давно прослышаны о вашем приезде.
Григорий Петрович, раздосадованный, протянул руку и ждал, когда тот перестанет трясти ее своей пухлой ладонью.
– Долгонько в храм наш не заглядывали! Гордость, можно сказать, наша… Я, собственно, хотел нанести визит, да все занятия, теперь у меня помощник болен, так самому все приходится…
«Черт же тебя возьми совсем»,– думал в это время Галдин, но сказал учтиво:
– Простите, мне нужно ехать… Очень рад, что познакомился…
Почтмейстер, наконец, выпустил его руку, но, кажется, и не собирался отстать.
– Да мы сами сейчас уходим! – заговорил он снова.– Не правда ли, господа? Вот, кстати, позвольте представить – Фома Иванович Цивинский – наш акцизный – поляк, но совсем порядочный человек и даже в церковь к нам ходит.
Григорию Петровичу пришлось познакомиться и с этим.
– Честь имею,– пискнул акцизный, щелкнув каблуками.
Галдин чуть не рассмеялся, настолько нелепо было сочетание писклявого голоса с внушительным ростом говорившего.
Чтобы не дать возможности собеседникам своим еще дольше задержать его, ротмистр быстро спустился со ступенек клироса и стал пробираться сквозь толпу. Почтмейстер оказался рядом, плечами и грудью помогая ему найти дорогу к выходу.
Но вот брызнул в глаза яркий сноп живых лучей стоящего в зените солнца, и Григорий Петрович вздохнул, наконец, полной грудью.
Летний день раскинулся перед ним во всем своем блеске.
– Вы не заедете ли к господину фон Клабэну? – спрашивал ротмистра почтмейстер, стоя перед коляской и приветливо улыбаясь.– Я сам к ним собираюсь.
Галдин и раньше подумывал об этом, но был в нерешительности.
– Да принимают ли они? – возразил он.– Все-таки в первый раз неудобно!
– Что вы, помилуйте, чего неудобно! Они очень рады будут вам, поверьте. Преобщительный господин, должен заметить, Карл Оттонович и супруга его премилая, хотя и больная…
– Больная? – насторожился Григорий Петрович и подвинулся немного, давая место уже влезавшему в коляску почтмейстеру.
– Вы мне разрешите? – спросил последний, усевшись поудобнее рядом с Галдиным.
– Ах, пожалуйста! Так вы говорите – больная,– повторил свой вопрос ротмистр, все еще обеспокоенный и втайне разочарованный.– Трогай, Антон!
– Да не то что совсем больная,– заговорил словоохотливый почтмейстер, разводя своими пухлыми ручками и забавно подпрыгивая на упругом сидении катившегося по мостовой экипажа,– не то что больная. Но знаете, у дам этих вечные нервы и женские всякие недомогания. Собственно, я объясняю это тем, что барыньке просто скучно здесь, в деревне. Муж ее – вот вы увидите – человек энергичный, занятой – вечно то с мужиками возится, то на заводе – он ведь лесопильный завод поставил – стружки выделывает… Да-с… кроме того, и общественных дел много, он у нас и гласный {29} , и почетный мировой судья… {30} Изволили обратить внимание – въезд на паром и дорога мимо его усадьбы в каком образцовом порядке, а все он. До него у нас почта два раза в неделю только ходила по причине скверной дороги, а весной так и совсем ничего нельзя было поделать. Он настоял на починке мостов, на проведении канав. Паром, на котором вы изволили сюда переехать, тоже ему принадлежит, у него Руман в аренду его снимает – две тысячи ему платит! Движение у нас большое – почтовый тракт, узел, так сказать.
Почтмейстер остановился на время, чтобы перевести дух и сейчас же начал снова.
Григорий Петрович, посмотрев в его маленький круглый рот, подумал: «Пулемет какой-то. Однако забавный тип».
Раздражение его уже оставило, он ничего не имел против своего собеседника. Желание увидеть Анастасию Юрьевну возрастало по мере того, как он приближался к Клябиным. Образ тоненькой девочки стерся в его памяти.
– Быть может, вы заметили в церкви,– говорил тем временем почтмейстер,– даму в синем платье, с ней еще рядом наш земский стоял. Так вот, ее зовут Фелицатой Павловной Сорокиной – она теперь тут живет в имении своего братца адмирала Рылеева и, можно сказать, хозяйничает! Это местечко – их чиншевое владение {31} : и паром у них есть через речку Чертянку, и земли две тысячи десятин и лесу, а толку от этого ни на грош. Она-то сама, вдовушка, наша Фелицата, только гостей принимает и с кавалерами хихикает. Роман с земским завела. Курьезно! Посылает ему как-то раз пару вязаных носков в подарок. Примите, дескать, мой скромный презент и помните, обо мне. А он ей с батраком назад подарок отослал, да на словах приказал передать: «Носки у меня, слава богу, еще есть, а вы вот лучше отцу Никанору набрюшник свяжите».
Почтмейстер захохотал горошком. Коляска остановилась у припаромка {32} . Галдин оглядывался, не увидит ли он знакомую линейку пана Лабинского.
«Какая она прелесть!» – невольно подумал ротмистр, вспомнив молодую пани.
– Мы с вами давайте слезем да на лодочке махнем,– засуетился почтмейстер,– парома еще пока дождешься, а тут нас живо доставят.
Галдин согласился, и они оба сели в лодку.
Ражий детина взмахнул веслами. Вскоре они были уже на середине реки. Свежий ветер приятно овевал запыленное лицо. Откуда-то с лугов тянуло едва приметным запахом цветущего клевера.
– Да-с,– опять затараторил почтмейстер,– у нас тут всего и не перескажешь… Благословенные палестины {33} . Так вот, адмирал Рылеев, как приедет сюда, сейчас порядок наводит. «Мои владения,– кричит,– мой город!» Это он Черчичи своим городом называет. «Что за безобразие, почему удою за этот месяц так мало? Фелицата!» На всю усадьбу орет. По-военному. Этого вон, того вон, раз, два, три! Ходит по домам пятаки чиншевые собирать. Сам с хворостинкой бегает за местечковыми коровами. «Потрава, разбой, грабеж!» А потом опять в Питер уезжает… Конечно, уже все привыкли к его крику и в ус себе не дуют, все равно по-своему все сделают.
– Вы, однако, большой пессимист,– заметил улыбаясь Григорий Петрович. Ему просто было хорошо сейчас среди покойной реки, под ласкающим дуновением ветра, и он удивлялся непонятному оживлению, с которым рассказывал ему все это его собеседник.
– Помилуйте, какой пессимист, напротив! – воскликнул тот, привскакивая.– Я со всеми, можно сказать, в самых дружественных отношениях! Адмирал Рылеев даже покровительство мне оказал. Но все же, должен заметить, не умеют наши русские хозяйничать – бары большие. Но это – в сторону. Вы, конечно, заметили Надежду Николаевну, нашу учительницу, ту, что в шляпке с красными маками. Так, по правде сказать, она мне симпатична. Ничего бабец! А к ней наш акцизный тоже неравнодушен. Детина большой – поет кенарем и все чувствительные романсы. Однажды вздумал я покатать нашего педагога. А Фома возьми да и озлись на меня. «Хорошо,– я говорю,– мы с Надеждой Николаевной покатались». «И вовсе мне это не интересно знать,– отвечает,– все Надежда Николаевна да Надежда Николаевна… Вы бы,– говорит,– лучше лошади своей хвост обрезали, а то висит, как мочало». Он думал меня этим поддеть, да я не будь дурак и с любезностью возражаю: «Я-то вот все о Надежде Николаевне говорю, а ты зачем же – про хвост!».
Почтмейстер опять залился раскатистым смехом.
– Про хвост! – повторил он,– ловко ведь?
Галдин засмеялся вслед за ним.
Лодка причалила к берегу. Поднявшись вверх по обрыву, они остановились у калитки клябинского сада.
– Ах да, простите,– спохватился Григорий Петрович, дотронувшись рукой до серебряной пуговицы на груди своего спутника,– мы вот все с вами говорим, а имени вашего я так и не знаю!
Почтмейстер торжественно раскланялся.
– Честь имею представиться: коллежский регистратор {34} , чуть-чуть не император, Дмитрий Дмитриевич Погостов.
VI
Несколько волнуясь и удивляясь своему волнению, которое редко охватывало его, Григорий Петрович подходил к открытой, с белой колоннадой террасе клябинского дома, минуя пышные клумбы и стриженую ограду пунцовых роз.
Он не обращал внимания на быстро семенившего рядом с ним и не перестававшего говорить почтмейстера. Он старался разглядеть в сидящих на террасе Анастасию Юрьевну. Навстречу ему, торжественно ступая, вышел лохматый сенбернар и сочувственно обнюхал его, повиливая хвостом. За сенбернаром подошла хорошенькая девочка с полным румяным личиком и улыбнулась почтмейстеру.
– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич,– маме немножко нездоровится, но она сейчас выйдет. Папа на заводе. Пожалуйста, сюда,– обратилась она уже к Григорию Петровичу.– Вы кажется, наш сосед?
– Как же, ваш ближайший сосед, и мне совестно, что я до сих пор не мог навестить вас,– отвечал Галдин, улыбаясь. Ему понравилась эта благовоспитанная немочка, как он ее мысленно назвал. «Но она ничуть не похожа на мать свою»,– тотчас же подумал Галдин.
На террасе его представила молодая хозяйка какому-то робкому господину со странными механическими движениями и нелепым костюмом, назвав его своим дядей. Господин этот так невнятно произнес свое имя, что ничего нельзя было разобрать. Он сейчас же отошел в сторону и занялся волчком, старательно пуская его крутиться по столу.
Другой здесь присутствующий оказался генерал-майором в отставке князем Лишецким.
Увидев на Галдине офицерские погоны, генерал радостно воскликнул:
– А, очень рад, очень рад! Я всегда стоял за то, чтобы военная молодежь шла в свои поместья и занималась хозяйством. Нам так нужны свежие честные русские люди! Вы не бывший паж? {35} Нет? Ну, так значит, то был другой Галдин… Как же, знаю, знаю – прелестная, родовитая фамилия. Очень рад!
Он еще раз пожал Григорию Петровичу руку.
– Я кончил пажеский корпус, служил в артиллерии, был на войне и вот уже тридцать лет живу в этом крае. Богатая нива! Какая деятельность! Я пишу мемуары теперь, живу сурком, но интересы России мне дороги, очень дороги!.. Вы наш, конечно?
– То есть? – не понял его Галдин, далекий от каких-либо общественных интересов.
– Я хотел сказать – вы баллотируете с нами в Государственный Совет?..
– Право, я еще затрудняюсь сказать что-либо по этому поводу,– я здесь внове,– развел руками Галдин.
– Ну конечно, я понимаю,– одобрительно кивнул головою князь,– но во всяком случае вы в русской группе. Вот придет Карл Оттонович – он разовьет вам нашу мысль.
На пороге показалась Анастасия Юрьевна. Она устало, но любезно улыбалась.
Генерал первый подбежал к ручке.
– Вы не узнаете меня? – сказал Григорий Петрович, когда очередь дошла до него.
Он смотрел на Анастасию Юрьевну и спрашивал себя, обманулся ли он в своих ожиданиях. Это была совсем не та девушка, которую он помнил; это была женщина, усталая, больная женщина, но полная еще внутренней прелести. К ней нельзя было питать былого восторженного чувства, детского обожания, но и равнодушным к ней остался бы не всякий. Она совсем была другая – это-то и смущало Григория Петровича.
– Быть может, вам памятна моя фамилия, но я, наверно, стерся в ваших воспоминаниях,– говорил Григорий Петрович, целуя протянутую ему тонкую белую руку.
– Нет, нет, постойте,– не отнимая своей руки и наморщив бледный лоб, ответила она,– мне что-то помнится… Позвольте… вы не сын ли милой Марии Платоновны?.. Ну да, конечно, я так и думала… еще на балу в институте… Да, да, помню, конечно!
Она еще раз взглянула на него повеселевшими темными глазами и знаком указала ему место возле себя.
Он подумал: «У нее остались те же глаза и те же волосы… Нет, она, право, интересна…»
– Вы давно здесь? Два месяца? Боже! И вам не стыдно было так долго не появляться…
Она полулежала в любимой своей ковровой качалке и не сводила с него своих глаз. Ее глаза, оттененные темными кругами, казались больше, чем были раньше, они точно плохо видели, внимательно всматриваясь, неверно блестя. Тонкие пальцы на полуобнаженных руках ее чуть заметно, но непрерывно дрожали. Все тонкое тело ее, скрытое в широких складках нарядного капота {36} , дышало ускоренным, неровным дыханием.
– Господи,– говорила она задыхающимся, взволнованным голосом,– как давно это было… Но вот я гляжу на вас и будто молодею… Уверяю вас! Вы не конфузьтесь, но боже мой, как вы еще молоды в сравнении со мною… У вас цветущий вид…
Григорий Петрович чувствовал себя неловко под ее пристальным взглядом. Крепкий нервами, он все же чувствовал на себе влияние ее нервозного оживления, не мог подобрать нужных слов для ответа.
Почтмейстер подсел к генералу и почтительно выслушивал его, сложив ножки крестиком.
Робкий господин оставил своего волчка и, спустившись с террасы, расхаживал подпрыгивающей походкой, заложа руки за спину, по дорожке, ведущей к обрыву.
– Я очень скоро устаю,– сказала Анастасия Юрьевна, внезапно потухнув, осев в качалке, бледнея.– Вот и теперь я чувствую себя разбитой. Мне хочется пить… Вы не пьете вина? Вам не хочется? Пустяки – вы выпьете со мною…
Она протянула руку к звонку. Вместе с горничной вошел фон Клабэн. На нем был франтоватый летний костюм и мягкая шляпа.
– Очень доволен новому соседу,– сказал он, увидев Галдина.– Вы, конечно, у нас отобедаете?.. Да, да, я очень прошу вас. Вы уже все знакомы? Представьте себе, этот дурак ксендз опять напился! Я удивляюсь, как можно держать такого ксендза. Что? Ведь он совсем горький пьяница…
Карл Оттонович говорил всегда так, точно он сам посмеивается над своими словами и не придает им ровно никакого значения. Поэтому трудно было догадаться, каково его настоящее мнение, и невольно слушатели улыбались, как будто тоже знали кое-что о том, о чем он умалчивает.
– Вообще эти ксендзы – ужасный вред,– с уверенностью и вполне определенно подтвердил князь,– хотя наши попы, по правде говоря, тоже никуда не годятся!..
– Нет, отчего же,– все так же невозмутимо продолжал хозяин.– Вы курите сигары? – обратился он к Галдину, сделав вид, что не замечает почтмейстера.– Он все-таки славный малый, этот ксендз. Он много пьет моего модельвейна и надоедает мне, но его иногда можно послушать…
Он посмотрел на горничную, принесшую вино и стаканы.
– Это ты приказала подать?
– Да, я,– отрывисто ответила Анастасия Юрьевна. Галдин с удивлением взглянул на нее; ему показалось, что она с нескрываемой ненавистью посмотрела на мужа.
VII
Во время обеда, когда Карл Оттонович своим размеренным спокойным тоном объяснял Галдину их предполагаемую тактику при выборах в Государственный Совет и говорил, что русских выборщиков больше польских на шесть голосов, но что русские выборщики индифферентны и это повело к тому, что на прошлых выборах прошел поляк, «а этого не должно быть», подхватил князь Лишецкий; когда он говорил, что они решили выставить кандидатуру Рахманова в пику чиновникам, агитировавшим за Ахтырцева, в столовую вошло новое лицо.
Это был пан Лабинский. Он извинился, что помешал, и объяснил это тем, что его задержала семья, которая заходила к пану пробощу на квартиру, но он все-таки пришел к милому Карлу Оттоновичу, чтобы похвастаться своим здоровьем.
Фон Клабэн, объяснявший Галдину перед этим, почему нельзя пропустить в Государственный Совет поляка, теперь с радостью тряс руку поляка, своего приятеля, только что вернувшегося из-за границы, пана Лабинского.
– Вы, конечно, пообедаете с нами? – говорил Карл Оттонович, усаживая гостя рядом с собою.
– О, нет, спасибо, я привык обедать поздно! А как доброе здоровье Madame? Madame á tout á fait bonnemine… [8]8
Мадам хорошо выглядит ( фр.). – Пер. авт.
[Закрыть]Я только на днях приехал из Варшавы, где останавливался проездом. Во всяком случае, лечение пошло впрок и я чувствую себя молодцом. Ну, а как ваши дела, Карл Оттонович?
Разговор принял опять общий характер, только уже больше не касался выборов. Почтмейстер снова обрел дар слова и тараторил без умолку. Даже робкий господин сидел-сидел молча и вдруг неожиданно выкрикнул:
– Вот так эндак, вот так так!
На него никто не обратил внимания, но он засмеялся и опять налил себе стакан красного вина, боком поглядывая на фон Клабэна.
– Простите, Анастасия Юрьевна,– шепотом обратился Григорий Петрович к своей соседке,– я не мог разобрать имя этого господина, что сидит на том конце…
– Ах,– ответила хозяйка и густо покраснела,– это мой брат – граф Донской…
Она оборвала на полуслове. Пальцы дрожали еще сильнее. В глазах появился прежний блеск. Она медленными глотками тянула вино из тонкого своего бокала и почти ничего не ела. Потом внезапно заговорила со все возрастающим волнением:
– Это несчастный человек… Я говорю об Андрюше… Добрый, мягкий, с дивным сердцем. Но судьба его ужасна. Находят, что он дурачок,– это глупости. Я никогда не поверю. Но люди делают с ним, что хотят. Он наш последний, о нем никто не заботился потому, что он появился на свет, когда мой отец был почти разорен. Ведь вы знаете, папа играл в карты… Его забросили, о нем не думали, он ничего не кончил, подпал под дурное влияние… Потом его женили на старухе, уродливой, злой старухе. Кому это было нужно? Она издевалась над ним, била даже!.. Вы подумайте только! Он прятался от нее в сарае, у крестьян в избах – и пил с ними… Но что же ему оставалось делать?
Анастасия Юрьевна пододвинула свой стакан к Галдину.
– Налейте себе и мне… Меня мучит жажда. Это всегда так, когда я волнуюсь… Вы, может быть, думаете, что я слишком много пью? Да? Скажите…
– Нет, что вы, помилуйте! – возразил Григорий Петрович, хотя только что перед этим подумал, что ей и не следовало бы так много пить.
– Муж не любит, когда я пью,– прошептала она,– он находит, что это вредно. Но ведь не правда ли, вино – такой легкий напиток…
Она заглядывала Галдину в глаза сконфуженно и тревожно.
Он поспешил упокоить ее. Конечно, вино не может принести никакого вреда. Однако ему становилось не по себе. Он не привык к такому обществу. Там, в полку, все было гораздо проще. Никто не говорил о политике, не было такой массы странных лиц, живущих каждый своей особой жизнью. Все занималась своим простым делом, и известно было, где кончался порядочный человек и начинался хам. У себя в Прилучье Григорий Петрович тоже чувствовал полный покой. Он смотрел на землю, на реку, на лес, он разговаривал с мужиками, с Менделем, целовал Кастуську, и все это было так приятно, так просто и легко. Конечно, Анастасия Юрьевна во много раз интереснее Кастуськи, но она уж слишком заставляет о себе думать. Черт возьми, глядя на нее, не знаешь, что делать. Она улыбается так, как будто говорит: «ты мне очень нравишься, я твоя…», но и в голову не приходит повести себя так, как в таких случаях поступаешь по отношению к другим дамам. Право, даже начинает немного кружить в голове. Григорий Петрович дорого бы дал, чтобы очутиться теперь у себя на башне. Ему казалось, что он не был дома целую вечность.
– Вы любите музыку? – спросила его вновь Анастасия Юрьевна, чокаясь с ним.
– О да, я очень люблю музыку! – поспешно ответил Галдин, радуясь, что нашлась тема для разговора.
Он, точно, любил музыку. Конечно, не серьезную музыку, которую дают в концертах, а обыкновенную, простую музыку. Он даже играл на корнете {37} . Он любил грустную крестьянскую песню где-нибудь в поле, звонкий лай гончей стаи, бегущей по лисьему следу, любил слушать на заре сквозь розовый туман, несущийся с лугов, пастушечий рог. Хорошо тоже, когда играли на пьянино или на гитаре. Сбивчиво попытался он объяснить все это своей соседке. Она слушала его, ласково улыбаясь, покачивая головой в знак сочувствия.
– Какой вы славный, простой человек,– сказала она, когда он кончил, и протянула ему руку,– я страстно люблю музыку… но доктор запретил мне играть. Нервы, глупые нервы!.. Хотя для вас, если вы хотите, я сыграю кое-что. Вы напрасно говорите, что не понимаете серьезной музыки, вот вы увидите, как это прелестно…
– Но если это действительно вам вредно,– с участием заметил Григорий Петрович.
– Пустяки!.. Боже мой, qui vit sans folies n’est pas si sage qu’il croit… [9]9
Кто живет, не сумасшествуя, вовсе не так безупречен, как он думает… ( фр.). – Пер. авт.
[Закрыть]Что вредно, что полезно – право, скучно думать об этом… лишь бы хоть немного радости…
Она поднялась из-за стола. Обед уже кончился, но хозяин и гости продолжали сидеть на своих местах и разговаривать. Фон Клабэн рассказывал теперь с неподражаемым своим благодушием о том, сколько труда стоило ему уговорить управу починить почтовый тракт {38} . По его тону можно было подумать, что он сам удивлялся своей настойчивости в этом деле.
Галдин встал вслед за хозяйкой, за ним вскочил и граф Донской.
– Ты будешь играть? – спросил он торопливо сестру.– И мне можно с вами?
– Ну да, конечно, мой милый!
VIII
Поздно уезжал Григорий Петрович из Теолина, полный пережитыми впечатлениями, то вызывая в памяти своей неуловимый образ Анастасии Юрьевны, то улыбаясь при воспоминании о почтмейстере и графе Донском. Его охватила приятная дрема, он сидел, откинувшись на подушке, укачиваемый волнообразным движением рессор, вдыхая в себя свежий воздух лугов.
Тянуло туманом, насыщенным запахами трав, темнели ветвистые березы, неумолчно кричал коростель. Неисчислимые звезды горели и гасли в темном небе или внезапно скатывались бледными слезами вниз.
Еще на западе догорала желтая заря, а за лугами уже всходила красная луна,– там казалось особенно тихо и молчаливо, грустно высились стога на зиму сбитого сена.
Галдин с наслаждением думал о том, что он сейчас будет дома. Когда коляска его, минуя деревянный мостик, въехала в усадьбу и с визгом кинулись ему в ноги Штык и Пуля, он искренно, как своим, обрадовался собакам и, схватив их за лохматые рыжие морды, наделил каждую звонким поцелуем.
– Чаю, чаю, Еленушка! – крикнул он вслед за этим, взбегая по ступенькам на подъезд.
Как ни была хороша музыка Анастасии Юрьевны, как ни была хороша она сама и как ни были занимательны речи хозяина и гостей, но небольшой домик с башенкой, Елена со своим Бернаськой, чай, масло, молоко и домашние булки показались Григорию Петровичу, однако, во много раз лучше.
Умывшись в своей крохотной спаленке холодной водой, пофыркав на собак и подурачась с Бернаськой, он сел за стол и с удовольствием напился чаю, слушая тихую, певучую речь пришедшего «с докладом» Менделя.
Потом – ему не сиделось в душных комнатах – он натянул смазные сапоги, надел кожаную куртку, захватил ружье и, свистнув собак, пошел в ночное.
– Что, рады? – говорил он бесновавшимся от восторга псам.– Рады, шельмы? На уточек пойдем, да, на уточек… Чуть свет завтра двинемся.
Он шел в своих тяжелых сапогах по росой вскрапленной темной траве, оставляя черный след за собою, попыхивая из своей коротенькой трубки крепкий табак, и улыбался в усы, сам не зная чему. «Эге,– думал он,– завтра будет ясное утро, много воды пало на землю, хорошо потянут. Черт возьми, если пастухи не распугают, у меня верных два выводка за Бобульскими мшарами {39} . Вот пройду сорок шагов до той сосны, а там можно будет по овражку спуститься на ляды {40} , оно, пожалуй, поближе выйдет. А все-таки сучка всегда покойнее кобеля – ишь, Штык так и фукает, так и фукает…»
– Штык, назад, мерзавец! – крикнул он полным голосом.– Поди ко мне!
Из густого олешника выскочил ошалевший пес и кинулся к хозяину. Он был весь мокрый от росы.
За сосною ровным скатом сыростью пахнул овраг. Галдин сбежал вниз и пошел вдоль тускло поблескивающего ручья. Вылетел вспугнутый бекас. Невозмутимая тишь ночи ничем не нарушалась. Вдруг за поворотом на холме сверкнул огонь. Черные тени колебались на алом зареве костра.
– Ого-го-о! – заголосил помещик.
– Ого-го-о! – ответили ему сверху.
У костра, расстелив овчины, лежали парни и девки.
– А я к вам,– сказал Галдин, присаживаясь,– завтра чуть свет во мшары пойду… Утки-то есть?
– Вестимо, есть, чего же им не быть!
Они заговорили об охоте, о сене, о лошадях, потом посмеялись над девками.
– Дуры они, леший их заешь!
Галдин разыскал Кастуську. Она чинилась что-то сегодня.
– Нам с вами не здрастватца! К барышням местечковым ступайте…
Луна всплывала все выше. Из леса дышало теплом и смолами. Фыркали встревоженные кони.
Галдин затянул песню, за ним подхватили другие. Собаки наставили уши, прислушиваясь.
– Ай, черт! – взвизгнула Кастуська.
Песня оборвалась. Перед костром стоял незнакомый человек.
– Доброе здоровье честному паньству,– проговорил он сипловатым, но веселым голосом,– низкий поклон вельможному господину, сидящему в кругу своих вассалов.
– Да то ж наш папуня,– опознал его кто-то.
– Ён же и есть,– подхватили другие.
Девки кинулись целовать ему руки; он добродушно отмахивался.
– Буде, буде.
Галдин встал, все еще недоумевая.
– Ну, станем знакомы,– сказал тот.– Ксендз из местечка, пан пробощ иначе… Вы извините, что в ваши владения забрался – при вашей матушке разрешение получил,– так по привычке… Охотничий день, сегодня-то и потянуло…
– А вы охотитесь разве?
Лицо ксендза понравилось Галдину.
«Забулдыга, видно, отчаянный»,– подумал он.
– Эге-ге, да вы и вправду меня не знаете! – засмеялся пан пробощ.– Пусть вот эта пся крев вам расскажет…
Парни засмеялись. Они стояли в стороне во все время, пока ксендз не сел.
– Вы, видно, многого чего здесь не знаете, как я погляжу, пан пулкувник! Что я пьяница, охотник и в карты играю – это вам всякий скажет, только вот я вам после другое про других еще интереснее скажу. Пьете?
Он достал большую фляжку и чарку, выпил сам, потом предложил Галдину и всем парням.
– А это девкам будет,– засмеялся он и показал им кукиш, но потом достал пригоршню карамели и бросил ее близсидящей в подол.– Вы на папуню своего не смотрите, а слушайте… Есть дурни, ктуры думают: вот ксендз пьет, почему и нам не пить? Цо? Не так думают?
Он почти выкрикнул эти последние слова, но сейчас же опять улыбнулся своей доброй и умной улыбкой и посмотрел на Галдина.
– А не заспевать ли нам что-не́будь, пан пулкувник?
