Текст книги "Перекресток"

Автор книги: Юрий Леж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

4

До старого, построенного еще во времена расцвета Империи дома, в котором жил Максим, они брели проходными дворами и короткими, узкими переулками почти час из-за постоянных позывов к рвоте Таньки, когда приходилось останавливаться, пережидать, потом восстанавливать равновесие и снова ползти, едва передвигая ноги. Сказывалась на скорости их передвижения и как-то резко навалившаяся на пролетария усталость, последствия не только полуторной смены, но и происшествия со взрывом клуба, контузия девчонки, враз превратившейся из бойкой и живехонькой в полупарализованную и разбитую. Вообщем, увидев перед собой привычный, тихий дворик с маленьким, отполированным тысячами ладоней доминошным столиком в самом дальнем его уголке, обветшалые, но крепкие кирпичные стены древней пятиэтажки, Максим не просто обрадовался, у него, как бы, открылось второе дыхание. И – самое, наверное, сложное за время пути: втащить девушку на третий этаж, куда она в лучшие времена вспархивала, как птица, без остановок на площадках, не держась за перила облезлой лестницы, – прошло на удивление легко, хоть и не без должного напряжения.

Видимо, заслышав в подъезде невнятную возню и негромкие голоса, а скорее всего – просто почувствовав приближение Максима, дверь им открыла старенькая, но еще очень бойкая для своего возраста женщина маленького росточка, закутанная в длинный и теплый домашний халат, в аккуратном, беленьком, «старушечьем» платочке. Она жила здесь уже восьмой год, с того времени, как погиб отец Максима, а своей матери пролетарий никогда не знал, говорили, что она умерла то ли родами, то ли сразу же после. Старушка не приходилась ему прямой родней, так, седьмая вода на киселе, как это водится в небольших поселках, где она родилась и прожила большую часть своей жизни, откуда вели свою родословную и отец, и дед, и прадед Максима, и где все приходятся друг другу немножко родственниками. Моментально ставшая «тетушкой Марией» для всего двора, а чуть позже – и квартала, а через пару лет и всего промышленного района, для Максима она была просто «теткой» и сызмальства относилась к будущему пролетарию легко и спокойно, поругивая его за ребячьи шалости и подростковые хулиганства, старательно, но как-то исподволь, вроде бы даже и незаметно, наставляя на «путь истинный», но никогда не ворча долго и нудно, а уж тем более, без дела, и не цепляясь к мелочам. Чего тетка категорически терпеть не могла, так это пьяных и буйных, развеселых, без стопора и хоть маломальских границ, гулянок, откровенно признаваясь, что досталось ей от бывшего покойного мужа и его друзей с лихвой. Впрочем, к спокойному, без буянства и заскоков, подвыпившему Максиму эта нелюбовь не относилась. Тем более что никаких веселых компаний он в дом не водил, предпочитая развлекаться в гостях у друзей или в каких-нибудь городских заведениях, мало ли в районе трактиров, кабаков и новомодных кафе… А частенько, с некоторых зрелых пор пролетария, ночевавшие в его комнате подружки вели себя прилично и в чем-то даже скромно, развеселое, а иной раз и разнузданное, истинное лицо свое демонстрируя в клубе или на квартирах подруг и знакомых.

Увидев еле передвигающую ноги в объятиях Максима Таньку, но, не почуяв запаха спиртного, напрочь улетучившегося из желудка девушки по дороге, подумав сперва про новомодную у молодежи дурь, но тут же приметив посиневшую половину лица девчонки, тетушка Мария взволнованно прижала к груди маленькие, сухие ладошки.

– Ох, и где ж её так? и кто это так? и почему? Ты не молчи… – начала она с порога забрасывать вопросами Максима, но тот, отодвигая собой тетку с прохода, только пояснил коротко:

– Клуб на Центральной взорвали, слышала уже?

– Да как не слышать? – удивилась вопросу тетушка Мария. – Грохнуло-то как… а по радио и телевизору по сию пору не сказали ничего, будто тишина кругом, а как кто и где ворует, так всегда рассказывают и показывают на загляденье…

Старушка телевидение и радио не уважала из-за постоянно льющихся с экранов и из динамиков потоков лжи и странных, извращенных представлений о жизни, но, имея в комнатке собственный маленький телевизор и мощный радиоприемник, смотрела и слушала все передачи подряд с утра и до вечера с изрядными, впрочем, перерывами на приготовление завтраков, обедов и ужинов для Максима, которого иначе, чем по имени, она никогда не называла. Впрочем, посчитать тетушку Марию глупой и недалекой, выживающей из ума старушкой мог только совершенно не знающий её человек, да и то, пожалуй, только в первые пять минут общения с нею.

– Значит, там её этак вот приложило-то, – констатировала тетка, внимательно оглядывая еще раз Таньку, и мягко, но твердо скомандовала: – Давай-ка, Максимушка, тащи девку в кухню, там и…

Что там, на кухне, предстояло делать с девчонкой, кажется, совершенно поплывшей, очутившись в квартирке пролетария, тетушка Мария не договорила, резво устремившись к себе, в маленькую комнатушку, которая была едва ли не вдвое меньше занимаемой Максимом. «Мне уже много не надо», – говорила она в ответ на замечания кого из соседей или предложения самого пролетария поменяться местами.

Комнатка тетки была ближайшей к парадному входу, а дальше – по узенькому коридорчику – располагались ванная, туалет, комната Максима и – неожиданно большая, уютная, в любое время года теплая и вкусно пахнущая кухня, безоговорочная вотчина тетушки Марии, в которой молодому человеку разрешалось сделать разве что бутерброд, да и то – пока не увидела тетка. «Вот помру, будешь сам себя кормить и поить… кое-как… как обычно все мужики кормятся», – ворчала она в ответ на попытки пролетария хоть в чем-то помочь ей в кулинарных делах.

Пока Максим протаскивал узким коридорчиком окончательно расклеившуюся Таньку в кухню, усаживал, как бы, поудобнее и придерживал её на стуле, норовящую то и дело улечься лицом в выложенные на столешницу безвольно расслабленные руки, тетушка Мария приволокла из своей комнатки с десяток разных пузырьков и скляночек, живенько, но аккуратно вывалила их на большой обеденный стол и, присев, принялась разглядывать наклеенные этикетки, в большинстве своем – рукописные, сделанные ею когда-то собственной рукой.

– Видать, контузия крепкая у нее, – сказала тетка, после своих пузырьков очень внимательно осмотрев Таньку, как-то профессионально, по-врачебному, приподняв ей веки обоих глаз и жестко ощупав скулу, отчего девушка встрепенулась и чуть не в голос заорала от боли. – Зато и челюсть цела, да и височная кость тоже. Синяк сойдет, сотрясение пройдет, а кости целы, уже хорошо… кроме головы, нигде её еще не задело?

– Да, кажись, нет, – неопределенно пожал плечами Максим. – Пока шли, ноги двигались, руки тоже, вроде как, не отнялись…

– Кажись-не кажись, отнялись-не отнялись, – ворчливо, но по-доброму, передразнила его старушка. – Ладно, попозже посмотрю, а так – и в самом деле, не похоже, чтоб еще где и чего было…

Будто бы читая деревенский ведовской заговор, тетушка Мария болтала еще о чем-то непонятном, перемежая свою речь то ли медицинскими терминами, совсем Максиму незнакомыми, то ли просто давно забытыми словечками маленьких поселков и деревень, одновременно смешивая в чистом стакане по десятку-другому капель из разных пузырьков.

– Дай-ка водички, чайник на плите еще теплый, – попросила тетка пролетария, с усталым напряжением следившего за её манипуляциями, и тут же, очень запросто, без перехода, поинтересовалась: – А кому ж это понадобилось клуб взрывать, а Максимушка? С чего бы это? ведь тихо у нас тут последние годы было…

– Может, он и сам рванул, – неуверенно, будто подумал вслух, сказал парень. – Коммуникации-то там древние, при царе Горохе еще прокладывали и газ, и электричество, с тех пор – кто их ремонтировал?

– С больной головы на здоровую спихиваешь, – насмешливо прокомментировала его предположение тетушка Мария, разбавляя водой из чайника капельную смесь в стакане. – Что-то чудится мне, неспроста всё это… неспроста и не к добру… эх-хе-хе…

– Сон видела? – уточнил Максим, с отроческих времен к сновидениям старушки относящийся с полной серьезностью, ведь не раз и не два по своим снам она предсказывала ему результат завтрашней дворовой драки с точностью до каждого синяка… да и позже, иной раз, увиденное тетушкой Марией ночью, совпадало с происходящим на следующий день до деталей.

– Видела… не видела… – пробормотала сосредоточенно тетка, будто бы заглядывая куда внутрь самой себя. – Ничего не видела, честно скажу, а все равно – чувствую… ну, да ладно…

Старушка слегка взболтала содержимое стакана и поглядела сквозь него на свет в кухонном окне, как бы, оценивая качество раствора.

– Давай-ка, девонька, выпей, – аккуратно поднесла она стакан к губам Таньки, которая все это время пребывала в прострации, ничего не видя и не слыша из происходящего вокруг нее на кухне.

– Вывернет её опять, – с сомнением сказал Максим. – Всю дорогу выворачивало, да и в подъезде икалось еще… может, тазик из ванной принести?..

– От этого не вывернет, – уверенно сказала тетушка Мария, легко, каким-то профессиональным движением запрокидывая голову Таньке и быстро вливая в рот лекарство.

Удивительно, но, даже не поперхнувшись, девушка сглотнула содержимое стакана и медленно пошевелила мутными, серыми глазами, переводя взгляд с кухонной стены на сидящего рядом Максима.

– Вот и хорошо, – скупо улыбнувшись, прокомментировала старушка, отправляя опустевшую посудину в мойку. – Теперь бы её уложить, да сутки-двое не тревожить вовсе, а там – поглядим еще, как пойдет… Искать-то её, тревожиться не будут?

– Да кому она нужна, – махнул рукой Максим, зная, что ночи, проводимые Танькой дома, где вместе жили её мать с отчимом и еще две младшие, сводные сестры, были редкими ночами.

– Тогда пусть у нас отлеживается, – согласилась тетушка Мария и предложила: – Может, её ко мне положить? ты ж ведь после «полуторки», а с утра опять к этим, своим… ну, собирался… отдохнуть бы тебе надо…

– А она что ж – кусаться будет и спать мне не даст, – усмехнулся Максим, глядя, как голова Таньки медленно и тяжело клонится к столу.

Он успел подхватить её, на удивление аккуратно, чтоб не причинить ненароком боли, и очень во время, чтобы, не приведи бог, девушка еще разок не приложилась тем же местом теперь уже о столешницу.

– Ну, тебе-то виднее, кто там из вас кусаться будет, – чуть снисходительно сказала старушка, пряча улыбку. – Вот только, чтоб в постели не баловали лишку, ей сейчас лучше поменьше резких движений делать…

– Да и мне тоже, – с юморком поддакнул Максим, подымаясь со стула и легко, будто набитую ватой куклу, подхватывая на руки практически бесчувственное тело девушки.

Преодолеть путь от кухоньки до своей кровати было не так-то просто, как показалось пролетарию в первый момент, и не столько девчонка в усталых, но все-таки крепких, привычных к тяжестям руках мешала, как узкие проходы в квартирке, где нормальному человеку и одному-то, без громоздкой ноши, частенько развернуться было затруднительно. А Танька, даром, что тощая и в бессознательном состоянии, оказалась на диво громоздкой и неудобной для проноса по коридорчику. Впрочем, Максим справился, хоть поднапрячься и пришлось, а тетушка Мария вслед за ним прошла в просторную, скудно обставленную комнату, как бы, морально помогая своему хоть дальнему, но все ж таки родственничку, но остановилась у самых дверей.

– Ты её раздень, что ли… – посоветовала она, глядя, как Максим мягко роняет Таньку на постель и с легкой гримасой на лице распрямляется. – Юбчонку, вон, застирать надо, пока не присохло всё, да и исподнее тоже не лишним будет…

– Сам застираю, моя, небось, гостья, – попробовал было возразить парень. – Чего ж все на тебя-то?

– Женская рука в стирке ловчее будет, – заупрямилась старушка, и Максим понял, что сопротивляться её пожеланию бесполезно, железный в чем-то характер у тетушки Марии. – Да и не по баловству это, по баловству я бы и говорить не стала, а раз так получилось…

– Хорошо, – кивнул пролетарий. – В ванную отнесу…

Разговор закруглился, и, чтоб не смущать Максима, тетушка Мария удивительно вовремя и тактично выскользнула из комнаты, дабы не становиться свидетельницей раздевания то ли спящей, то пребывающей в забытьи девушки. Проводив взглядом родственницу, Максим уселся возле кровати на стул, с наслаждением сбросил, наконец-то, тесноватые ботинки и с удовольствием закурил, хоть немного морально и физически отдыхая от пережитого. Перекурив, он неторопливо и, как-то неожиданно для самого себя – вовсе не возбуждающе и совсем не эротично, а то ли по-медицински, то ли по-семейному, будто после двадцати лет совместной жизни, расстегнул и стянул с Таньки юбочку, осторожно, не желая потревожить, скатал с тощих ног чулки, подумав, снял сразу с худенькой попки и маленькие трусишки. А вот с курткой пришлось изрядно повозиться. Обмякшее, бесчувственное тело девушки мешало, а любое прикосновение в районе её головы вызывало тихие, но удивительно душераздирающие стоны. С футболкой же оказалось не просто сложно, а головоломно, в самом деле, как же её снять, не задевая пострадавшего места… Максим, повозившись с десяток минут, не меньше, и поняв, что ловкости и умения его рук попросту не хватает, плюнул в сердцах и разрезал последнее прикрытие танькиного тела ножницами. «Потом найду что-нибудь взамен, – решил парень, забрасывая превратившуюся в тряпку одежду под кровать. – Ну, или куплю, пока деньги есть…» Задвинув вслед за тряпкой поглубже туфли девушки и свои ботинки, он сгреб в охапку и быстро отнес в ванную, слава богу, по дороге не встретив старушку, всё, снятое с подруги.

Вернувшись в комнату и стараясь не глядеть на худенькое и угловатое, покрытое «гусиной кожей» тело Таньки, Максим осторожно передвинул его к стене, вытянул из-под девушки накроватное покрывало и, следом, шерстяное одеяло и бережно укрыл её. Вновь присел рядом, закурил, прислушиваясь к выровнявшемуся, хоть и хрипловатому слегка дыханию и легким всхлипам, будто Танька заново переживала во сне или забытьи происшествие возле клуба.

Через пару минут, приканчивая жадными затяжками сигаретку, Максим до конца прочувствовал, как отяжелела его голова, как гудят натруженные ноги, как сильно тянет в сон… не сопротивляясь, да и не желая сопротивляться, он быстро разделся до трусов, аккуратно сложив свои вещи на стул возле кровати, и юркнул под одеяло, стараясь особо не прижиматься к девушке, чтоб случайно не потревожить её во сне…

«Что-то там тетка говорила про «сильно не баловаться»…» – успел подумать он, но мысль сама собой замерла в голове на полуслове, придавленная тяжелым, усталым нырком в безвремение сна…

…ему привиделся бесконечный осенний лес, переливающийся нарядными красками увядания, шуршащий опадающей листвой, легким ветерком, играющим меж стволами деревьев, журчащий пронзительно чистым ручейком, плескающийся волнами маленького лесного озера, спрятавшегося за густыми зарослями жимолости и лещины… откуда-то со стороны бил по ноздрям вкуснейший запах прогорающих дров и чуть-чуть подпаленного, истекающего соком мяса… на недалекой березе истошно, заполошно голосила возмущенная чем-то сорока… и длилось это блаженство – без ежедневной спешки, без привычного запаха разогретого машинного масла, без металлического скрежета и визга станков, без угара нечастых вечерних посиделок – длилось вечность, такую же, как голубоватое, чуть потемневшее перед закатом небо…

За секунду до пробуждения Максиму показалось, что счастливый и безмятежный, такой сказочный осенний лес его сна вдруг накрыло черной, удушливой и плотной волной непонятного до конца, но очень внятно выраженного во сне горя… И парень проснулся, весь похолодевший от непонятного предчувствия неизбежного. В комнате было еще светло. Видно, проспал он совсем немного, пару-тройку часов, не больше, а рядом, как-то странно уткнувшись лицом в стену, лежала Танька. И, чуть пошевелившись, Максим вдруг ощутил ледяной холод её ног под одеялом… и сердце его забухало так, словно только что он взбежал пешком, без передышки, на десятый этаж соседнего дома, кончики пальцев будто бы онемели, и веки категорически отказались опускаться, чтобы прикрыть с испугу глаза… Медленно-медленно, будто преодолевая огромное давление, пролетарий чуть-чуть повернул голову и пристально вгляделся в выглядывающие из-под одеяла остренькие подростковые плечи, обтянутые синеватой кожей… Одна… две… три… секунды… и сам похолодевший от страха не хуже покойника, Максим на исходе третьего мгновения заметил, наконец-то, как едва-едва дрогнули на вздохе плечи Таньки… и тут же обругал себя: «Идиот беспамятный!!! Сколько вместе спали и не только спали… мог бы и запомнить, что у нее руки-ноги вечно, как ледышки, как бы тепло в квартире не было… и с чего бы это у меня после спокойного сна такие дурные мысли?»

Максим быстро поднялся с постели, поддернул семейные трусы и, окончательно проснувшись и придя в себя, поспешил в уборную уже с легким сердцем. Видимо, тетушка Мария ожидала его появления, она умела точно угадывать время пробуждения своего дальнего родственника, и скромненько подкарауливала его на выходе.

– Беда в городе, – огорошила пролетария старушка.

– Что случилось-то? – не очень и поверил сперва её словам Максим, мало ли, вдруг объявили по телевизору, что цены на электричество или газ поднимут, или – отменят фестиваль, которого тетушка Мария ждала с вполне понятным любопытством провинциалки.

– Сам глянь…

Старушка цепко ухватила паренька за запястье и буквально потащила в свою комнату, к слабо мерцающему экрану древнего черно-белого телевизора. Максим послушно последовал за тетушкой Марией, зная по опыту, что будет проще выслушать новости от диктора, чем в пересказе дальней родственницы.

«…Специально для имперских и губернских военных, полицейских и прочих… напоминаю: посмотрите в архивах, что такое Промзона, и не спешите бросать на убой лучшие части особого назначения. Никто из нас, анархистов, не хочет умирать или убивать ни в чем неповинных обывателей города, но если дело дойдет до конкретных боевых действий, мы не будем церемониться, размышлять и дополнительно предупреждать кого бы то ни было…» – говорила с экрана страшненькая на лицо чернявая девица на дикторшу похожая так же, как сам Максим на благородного дворянина в седьмом поколении.

– Вот, такое уже который час крутят, – закивала головой старушка. – Музыку какую-то непонятную дадут на полчасика и – опять повторяют, как заведенные. Понял, Максимушка? Анархисты нынче в городе и – точно по твою душу прибудут…

– Почему ж непременно по мою-то душу? – попробовал возразить пролетарий, подтягивая снова трусы. – Им городское начальство нужно, а я – кто такой? токарь обыкновенный, ну, по фрезерному делу могу чуток или там по сверлильному…

Максим явно не выспался, да и ледяные конечности Таньки не добавили ему бодрости и ясности мышления. Примерно так, но в других, более народных выражениях и сказала ему об этом тетушка Мария.

– Ты, прям, как дитя неразумное… а то, думаешь, соседи не знают? да весь квартал, что там квартал – всему району известно, что ты, голубчик, в эту самую Промзону, как в соседский сарай, когда захочешь, шастаешь… и глазки тут удивленные не делай, люди, они ведь такие, пусть молчат, за своего держат, да ты и есть свой, а только – всё видят и знают…

Взяв паузу, чтоб чуток передохнуть после искреннего и страстного монолога, старушка повернулась спиной к телевизору, по которому уже демонстрировали какой-то видовой фильм под классическую музыку, и слегка подпихнула Максима пониже спины:

– Шагай, давай, на кухню, бродяжка ты этакий… думать теперь надо, когда за тобой эти анархисты-антихристы явятся, и что тогда делать будем…

5

В маленьком и очень уютном буфете, обставленном вопреки остальному гостиничному интерьеру тяжелой дубовой мебелью под антиквариат, Мишелю и Нике подали удивительно вкусный кофе, именно такой, как любила блондинка: с пенкой, пьянящим ароматом, крепкий, сваренный от души. И – чай, такой же ароматный, только уже совсем по-своему, и, несмотря на ехидное замечание девушки в адрес поверенного, дегтярного, почти черного цвета. Мишель за своим цветом лица не следил и предпочитал, по возможности, употреблять очень крепкий напиток. Конечно же, Ника затребовала к кофе полдюжины пирожных самых разных сортов. «На пробу», – пояснила она своему спутнику с жадным аппетитным блеском в глазах. «И куда в нее столько вмешается, а еще интереснее, куда всё съеденное и выпитое девается, – задумчиво отхлебнул из тонкого стеклянного стакана в изящном мельхиоровом подстаканнике глоток ароматного цейлонского в смеси с индийским чая Мишель. – Сколько помню Нику, всегда ела, как грузчик после смены, ни в чем себе не отказывая. И никогда не злоупотребляла ни зарядкой, ни спортом, а про слово «диета» даже и не слышала… Бог, как обычно, несправедлив, давая кому-то всё, а кому-то – мучения, чтобы сохранить к тридцати годам хоть капельку внешней юной привлекательности…»

– Какая прелесть… – едва ли не промурлыкала Ника, низко склоняясь над «корзиночкой» и быстрым, розовым язычком, жадно, как в детстве, слизывая кремовую розочку, украшающую верхушку пирожного…

– Получаешь удовольствие? и без меня? – раздался негромкий, но отлично слышимый в маленьком, тихом помещении буфета голос.

У входа, с легкой смешинкой в глазах, застыл памятником самому себе Антон Карев. Повыше среднего роста, длинноволосый, настоящей вороной масти, с правильными чертами лица и пронзительно-голубыми глазами известный романист был одет в плотную, даже на взгляд тяжелую кожаную куртку, такие же брюки, заправленные в невысокие, «десантные» сапоги с застежками на голенищах.

Ника подняла лохматую головку, в янтарных, кошачьих глазах её плеснулась долгожданная искренняя радость, но – тут же исчезла под слегка насмешливыми словами:

– Ты, как обычно, к шапочному разбору, Антон… позавтракали мы давным-давно, а сладким я даже с лучшими друзьями не делюсь, сам знаешь – жадная я…

– А я на сладкое не претендую, – веско сказал, как отрезал, Антон, одним движением, будто скользнув по льду на коньках, оказавшись возле буфетной стойки. – Мне бы горького…

И замершей в напряжении, как кролик под взглядом удава, девушке за стойкой романист весело скомандовал:

– Джина! Двести, в один стакан и очень быстро… Кстати, у вас прелестный буфетик, барышня… А тебе, Мишель, пламенный привет от работников пера и клавиатуры!!!

– Ты не исправим, – нарочито вздохнула Ника, покачивая головой.

– У меня абстиненция, – пояснил Антон, ловко выхватывая из руки буфетчицы большой стакан, благоухающий запахом можжевельника. – Считай, не пил полночи, все утро и вот – до сих пор…

– И чем же ты таким занимался все это время? – подозрительно спросила Ника, демонстративно разглядывая очень заметно заляпанные дорожной грязью наружные стороны брюк и рукава куртки романиста.

Подняв вверх указательной палец левой руки, мол, слышал, не торопите, сейчас отвечу, Антон с жадностью припал губами к стакану с джином, ополовинил его в два глотка, удовлетворительно крякнул, слегка мотнув головой, и сказал, обращаясь к Нике, но поглядывая при этом на буфетчицу:

– Эх, закусить бы сейчас поцелуем в алые губки…

– Размечтался… – с легкой нарочитой брезгливостью сморщила носик блондинка. – Сначала скажи, где был и что делал…

– Да к тебе я рвался всем сердцем, легкими, почками, печенью и остальными частями тела, – засмеялся Антон, усаживаясь, наконец-то, за столик и водружая недопитый стакан с джином среди вазочек с пирожными, сахарницей, блюдцем с лимоном и чашкой кофе.

От Карева сильно пахло потом, кожей куртки, дорожной пылью, машинным маслом и крепкими сигаретами, пачку которых он немедленно извлек из кармана и бросил на столешницу. И был романист весь каким-то сильным, крепким, земным и простецким, особенно на фоне леденящего спокойствия Мишеля и пусть нарочитой, снобистской брезгливости, изображаемой Никой. И руки у него были сильными, мужскими, неухоженными, хоть и с ровно и коротко постриженными ногтями, но – не писательские руки, работящие.

Блондинка легким, едва уловимым движением накрыла своей ладонью ладонь Антона, обозначая принятое у них при встрече вместо устных приветствий рукопожатие, и пристально посмотрела в глаза своего мужчины.

– Про то, как концерт задержали, да не просто, а аж два раза, вы и так знаете, – улыбнулся Антон. – Звонил и тебе, и Мишелю из гримерки. Значит, поезд наш – тю-тю, пришлось выдумывать на ходу, как бы поскорее вас догнать, тем более, в столице мне после концерта и делать-то нечего было… Прямо на ходу, на сцене, считай, договорился с нашим клавишником, он же старый байкер, отошел, правда, немного от их регулярных развлечений, но мотоцикл всегда на ходу, разве что – заправиться пришлось по дороге…

– Ты – на мотике прямиком из столицы? – удивленно покачала головой Ника, широко раскрывая глаза. – И во сколько же ты выехал, бедолага?

– Ночью не рискнул, – сознался Антон. – Все-таки, лет уже пять за рулем не сидел, отвык совсем. Рассвело чуток, и – сразу рванул вслед за вами…

– Долго как-то получается, – неожиданно вмешался в разговор Мишель, скорее по своей бухгалтерской привычке подмечать неточности, чем желая уличить собеседника в некой преднамеренной лжи.

– Долго – это не то слово, – согласился Антон, кивая, как послушный ребенок. – Ну, во-первых, дороги у нас, сами знаете, какие… но не это главное, я бы в городе был уже сразу после полудня, если бы не одно приключение…

– После полудня я только проснулась, – серьезно сказала Ника. – Ну, не томи, что там у тебя случилось? Не можешь без приключений?..

– Как бы это приключение нам всем не аукнулось, – сказал, понизив голос, Антон. – Уезд в блокаде…

…Это только в шикарных видовых фильмах главный герой, ну, или кто попроще, пусть и второго плана, но тоже – высокий, красивый и благородный, лихо оседлав мотоцикл, мчится по бесконечной трассе, ловя лицом встречный ветер, и испытывает от этого движения непередаваемое наслаждение. Попробовали бы режиссеры, да и сами исполнители ролей посидеть хотя бы часок в седле, не меняя позы, сосредоточив все свое внимание на стелящихся под колеса колдобинах и камнях, пожалуй, резко изменили свое мнение о прелестях передвижения на двухколесном транспорте. А если делать это еще и после длительного, вытягивающего все силы концерта, буйной, почти бессонной ночи, после шумной ресторанной компании и какой-то невнятной, полной намеков и недоговоренностей застольной беседы с непонятным, но очень опасным человечком, желавшим всенепременно отговорить его от поездки на фестиваль, но отговорить так, чтобы Антон принял его желание за свое… пожалуй, после таких событий поездка на мотоцикле за полтысячи верст покажется чем-то сродни пыткам. И это – невзирая на цель, приз в конце пути в лице маленькой, лохматой и ставшей за последние полтора года такой близкой блондиночки.

Сосредоточившись на серой, полной неровностей ленте шоссе, стараясь во время заметить и объехать возможное роковое препятствие, будь то просто мелкий камешек или серьезная, сто лет не ремонтированная выбоина, Карев, чтобы не потерять концентрации и не впасть в некую нирвану однообразного движения, думал о Нике. Мысли о ней всегда возбуждали, придавали дополнительный тонус, беспокоили и тормошили.

Кем стала для него за полтора года знакомства известная своей раскрепощенностью, ну, или распущенностью, то ли актриса, то ли модель, то ли и то, и другое сразу, про которую в кругах снобов говорили, сморщив носы: «Та самая, которая…э-э-э-э…», и неопределенно водили в воздухе указательным и средним пальцами… Вместе они не жили, то есть, как говорят замудренные собственными знаниями юристы, совместного хозяйства не вели, хотя и встречались, и ночевали или дневали, в зависимости от обстоятельств, то в его, то в её квартирах частенько, а иной раз выбирались в гостиницы или санатории, на природу, бывали вместе в ресторанах, на некоторых полусветских приемах в салонах друзей и приятелей, которых у Ники оказалось гораздо больше, чем у вроде бы не менее известного и скандального романиста. И как-то незаметно, без особых внешних признаков задорная и хулиганистая блондинка, любительница поэпатировать «почтеннейшую публику» разного рода вполне безобидными, но не укладывающимися в рамки общепринятой морали и норм поведения выходками стала близкой и – настолько, что уже полгода спустя после их знакомства Антон перестал смотреть на других женщин. Нет-нет, смотреть-то он смотрел, даже иной раз с интересом, мог и поболтать на рискованные темы, потанцевать, хоть и не любил этот самый процесс, мог и поцеловаться, пообжиматься, как говорили во времена его детства, но – не более того. В постель Карева тянуло только с Никой. И хотя она никогда не говорила ничего подобного, как-то интуитивно Антон чувствовал, что с девушкой происходит нечто то же самое, и другие мужчины, как самцы, ей стали неинтересны. При этом и он, и она старательно делали вид, что совершенно не задумываются о будущем своих отношений, живя, как бы, одним днем, избегая при общении между собой слов о любви и прочих телячьих нежностях, но где-то в глубине души отчетливо понимая, что они просто нашли друг друга… наверное, еще и для того, чтобы вот сейчас известный романист Антон Карев летел по пустынной трассе на мотоцикле, одолженном для такого случая у одного приятеля, наматывал на колеса пятьсот с лишком верст, только для того, чтобы побыть несколько дней рядом с Никой…

Занятый такими вот мыслями и внимательным слежением за ближним к колесу полотном дороги, Карев чуток увеличил скорость на очередном подъеме – вся дорога шла по взгоркам и ложбинам, то взлетая на пару-другую десятков метров вверх, то опускаясь – и едва оказавшись на вершине, приметил далеко впереди, на следующем взгорке, умело оборудованный блокпост, перегораживающий трассу парой легких бронетранспортеров. Первой, инстинктивной реакцией Антона было желание немедленно прижаться к обочине, бросить мотоцикл и затаиться, понаблюдать за неожиданно возникшим на его пути препятствием, он даже вильнул было к краю дороги, но во время спохватился, что едет по совершенно мирной, пусть и не очень хорошо знакомой имперского значения трассе, с совершенно мирными намерениями, и прятаться от кого-то в такой ситуации было бы глупостью. «Может, какие учения у ребятишек, ну, или ловят кого», – подумал Антон, окончательно подавляя намертво вбитые в подсознание давно оконченной воинской службой рефлексы.