Текст книги "Искажение[СИ, роман в двух книгах]"

Автор книги: Юрий Леж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

5

То ли майор внутренней службы, а может быть все еще полковник военной разведки, или уже целый генерал НКВД усмехнулся и подмигнул то ли зеку Чехонину, то ли снайперу Авдотьину, как обычно подмигивают люди старым знакомцам.

– Ну, а раз вспомнил, так подсаживайся поближе, – пригласил майор. – Поговорим кое о чем по-своему, по-фронтовому.

Усмехнувшись в свою светлую бородку так, что бы не выглядело это вызывающе, Авдотьин подтащил вплотную к столу табурет и с интересом глянул на майора, набравшего в этот момент какой-то короткий, трехзначный номер на телефоне и скомандовавшего:

– Чай, сахар, лимон, бутерброды свежие!

И тут же обратился запросто, будто к другу, к Авдотьину:

– Я вот еще ничего с утра не ел, а тебе тоже не в тягость будет, а то какая б у нас хорошая пайка не была, а всё казенная…

Местная пайка еще три дня назад, по прибытии в лагерь, удивила Чехонина до невозможности. Так не кормили не только в полутора десятке предыдущих лагерей, пересылок и тюрем, где он успел за свою жизнь отметиться, но иной раз и на фронте. И судя по лицам местных старожилов пайку эту не выгоняли из многострадальных зековских тел неподъемными нормами выработки.

– А пока, хочешь ты или не хочешь, – переключился с приятного на необходимое майор, – начинай потихоньку рассказывать, как ты из Авдотьина Чехониным стал, да и как сюда попал – тоже интересно…

Кум приподнял над столом пухленькую папку с надписью "Дело" и непонятными для непосвященных буквенно-цифровыми аббревиатурами на обложке.

– Вот тут про тебя много чего написано, да только все нечеловеческим языком, казенным. А мне вот интересно, как сюда тот самый снайпер попал… Да, а с глазами-то у тебя что? Про зрение нигде ничего не сказано…

– Форс это, – пояснил Авдотьин, снимая красивые очки в тонкой золотистой оправе. – Понты, если по-нашему. Тут стеклышки простые, да и не стеклышки вовсе, плексиглас авиационный, тот, что на фонари кабин идет.

– А зачем тебе пустые очки? – и насторожился, и удивился одновременно майор. – Под интеллигента косить? Так ты и без них на громилу не тянешь. Да и неудобно, небось, по камерам да пересылкам их сохранять? Начальство, да конвой так и спешат от греха подальше прибрать…

– Так я, гражданин начальник, не уркаган какой и не бухгалтер-растратчик, что б меня опасаться, – солидно огладил бородку Авдотьин. – Себя уважаю, да и другие меня тоже. По лагерям немало бывал, знают меня, да и конвойные на всем пути наслышаны были, кого везут. Кой-кто говорил даже: "Побольше б таких, не служба была б, а малина"…

– Слышал-слышал, как же, – покивал в ответ майор. – Где Часовщик, там всегда порядок, тишина и покой. Сам не шумит, другим не дает. Закона старого держится, с начальством уважителен, но не сучится.

– А как же без уважения? – согласился Авдотьин. – Мы воруем, вы ловите. Поймали, доказали – изволь отбыть без бузы и шороха, что положено. Вот только если и тебе выдается положенное. Да что ж я вас, гражданин начальник, учить-то буду? Сами все знаете получше меня, раз теперь в должности такой.

– А прямо спросить? – подсказал майор. – Как, мол, сюда попал? На чем погорел?

– Так не мое это дело, – уклончиво ответил Авдотьин, – вот только, помнится, в сорок четвертом на вас полковничьи погоны были… Ну, да времена меняются, люди нынче кругом новые…

– А ты на этот маскарад не смотри, – посоветовал майор. – В сорок третьем я к вам в батальон тоже не в чекистском обмундировании приезжал.

– Вот-вот, я и говорю, какое мое дело? Разве вы, гражданин начальник здесь, да в майорских погонах, значит, так надо. А мое дело – вас слушать, помогать, если смогу, на ошибки ваши указывать, если такие случатся.

– И частенько в прежних местах указывал? – искренне поинтересовался майор.

– Да бывало, все мы люди живые, кто не работает, тот не ошибается. Важно ошибку во время заметить, не дать ей в непоправимую перерасти…

– А что по-твоему непоправимо?

– Да смерть человеческая непоправима, – пояснил Авдотьин. – Остальное всегда можно как-то поправить, ну, или компенсировать…

Тут в их разговор, доброжелательный и спокойный, вмешался дневальный по корпусу, такой же молоденький солдатик, как и тот, что конвоировал сюда Авдотьина. Солдатик принес на чеканном медном подносе, сделанном где-то в Центральной Азии лет двести-триста назад, пару граненых стаканов в мельхиоровых, фигурных подстаканниках, сахарницу, полную мелкого, ослепительного белого, как снег за окнами, песка, блюдечко с тонко нарезанным лимоном и тарелку с горкой бутербродов, накрытую цветастой салфеткой. Следом за ним второй паренек в потрепанном, грязноватом мундирчике, явно подменном для хозработ, притащил здоровенный, литров на пять, закопченный чайник, исходящий жаром, чувствительным даже в таком протопленном помещении. Поднос с нехитрой, но такой аппетитной снедью был водружен на стол, а чайник второй солдатик поставил на пол, предупредив: "Оно, тарищ майор, огнянное! Кяпиток!"

– Приступай, рядовой, – пригласил майор, разливая чай.

Отказываться Авдотьин не стал, в лагерях от угощенья не отказываются, прихватил лежащий сбоку большущий бутерброд с толстым, смачным куском любительской колбасы – когда еще такую попробуешь, в посылках с воли сырокопченую иной раз пропускают, да только на нынешней зоне не посылок, ни писем ждать неоткуда и некому. Так хитро накрутили после приговора исполнители, что исчезли с людских глаз и почтовых адресов несколько сотен приговоренных, будто и не было их никогда на свете.

– Рассказать вы меня о себе попросили, – прожевав бутерброд и запив его кисло-сладким, крепким чаем, сказал Авдотьин. – Понимаю, что не просто так, особенно с переменой фамилии. Значит, начал я свою жизнь лагерную в пятнадцать лет, считай, перед самой войной. Осудили тогда нас за один грабеж, дальше рыть не стали, поленились, а в самом деле за нами много чего к тому времени числилось…

На детской зоне тогда порядки были копией взрослых. В авторитете те ходили, у кого статья посерьезнее, да кто за себя постоять мог не только кулаками, но и головой. Не скажу, что жизнь там райская была, но устроился я неплохо, если с другими сравнивать. Да и как не устроиться, если старшие мои подельники со "взросляка" на меня маляву отправили, да и с воли по их наущению посылки подбрасывали. Я-то сам сирота, есть где-то в Саратове или Самаре тетка какая-то по материнской линии, если живая еще, да только я её никогда не видел, не искал и искать не собирался. Зачем человеку своим объявлением привычную жизнь ломать, какая б она, жизнь эта, не была.

Ну, прокантовались мы худо-бедно до войны, а как попер германец на нас, так и в самом деле стало и худо, и бедно. Никто, правда, не ворчал, не возмущался, что пайки урезали, что нормы выработки прибавили, хоть пацаны, а понимали, что положено. Я-то там в основном слесарил. Говорят, талант у меня к механике, ко всяким железкам. Я ведь и в серьезной банде оказался из-за него, любой замок в городке своем мог женской шпилькой открыть. Это я уж после войны до сейфов-то добрался, а по первости – магазины, склады, квартирки кого из богатых. В стране пусть и полное равенство, а богатые люди есть.

По весне сорок второго мне, да еще полусотне ребят, восемнадцать стукнуло, думали, на "взросляк" переводить будут. Мне еще два года тянуть полагалось, а по военным временам никакой досрочки никому не светило. Однако, собрали нас в клубе лагерном, и кум объявил, что прерывает советская власть нашу отсидку и дает возможность судимость вообще снять. Короче, отправили всех воевать.

Уже потом, лет через десяток после Победы, слышал я истории, как таких вот пацанов с одними лопатами под танки германские бросали, как с одной винтовкой на троих в атаку посылали. Вранье это всё, кто и зачем такое придумывал – не знаю, да и знать таких людей не хочу. А нас определили в полевой лагерь, учиться. Вот там зона за сказку нам показалась. Пусть и кормить стали чуток получше, но к вечеру до коек едва добирались и падали, как убитые. Серьезно готовили, без дураков.

Комбат наш будущий, он тогда начальником этого лагеря был, частенько выходил с "дегтяревым" на полигон, где мы ползали, окапывались, бегали то в атаку, то обратно. Посмотрит-посмотрит, бывало, на нас, да как даст пару-тройку очередей над головами… Пули свистят, душа в пятки уходит, а комбат только посмеивается. Мол, вот на фронте посерьезнее будет, да и там я вам трусить и лениться не дам. Спасибо ему, хорошо выучил, я эту науку до сих пор помню.

Почти три месяца нас гоняли, как сидоровых коз. И вот что интересно, будь это на зоне, давно бы половина из собранных в "учебке" в бегах ушла или бунт учинила, а тут никто даже не пикнул. То ли понимали, что за свою жизнь драться учат, то ли просто народ у нас такой, что раз уж беда пришла, так для всех она, что для воров, что для фраеров, что для прочих граждан. А через три месяца перебросили наш батальон подо Ржев, там как раз наступление началось наше, пытался тогда генерал Жуков германскую оборону сломать. Говорят, если б не получилось, то и на юге нас поперли бы аж до самой Волги. А что? Там ведь степи кругом, зацепиться-то не за что… Но – получилось у Жукова, жаль только сам он там голову и сложил, говорят, отчаянный был генерал, ничего не боялся и того же от остальных требовал.

Все лето мы там провели, то в наступлении, то в обороне, когда германцы огрызались, но дело свое сделали. Пусть и народу потеряли… да вот хоть бы и из нашего лагеря. Пятьдесят человек призвали Родину защищать, все вместе со Ржева и начинали. Под Смоленском нас уже и двадцати не было, да и то если раненных считать.

Ну, да это война, кого убивают, кого бог милует. Меня как раз в тех боях и произвели в снайперы, заметил сперва взводный, потом ротный, что получается у меня с винтовочкой обращаться. Нас ведь сначала чем попроще вооружили, старыми мосинками, карабинами, да еще судаевскими автоматами, теми, что на коленке фэзэушники делали, под пистолетный патрон. Вот мне и досталась мосинка, наверное, еще дед мой с такой служил, но – вещь. И безотказная, и неприхотливая, а уж бой какой – сказка. Жаль, не дожила она до Победы. Разбило винтовочку уже в Румынии, миной накрыло, а я вот – целехонький.

Потом, с Западного фронта на Южный нас перебросили, после пополнения и отдыха, конечно, потом на Румынский, вот где мы с вами, гражданин начальник и познакомились, а уж заканчивал я войну в Белграде югославском. Тоже еще те оказались братья-славяне, почище иных германцев на своей же земле зверствовали. Ну, да это их дело, семейное, пускай хоть совсем друг дружку перережут. Нас они задевать всерьез боялись, так, иной раз постреляют издалека, подранят кого…

Из Белграда меня и демобилизовали, помню, везли нас по железке зачем-то по кругу, через Германию, Польшу, почти месяц в дороге провели, вечно на узловой в тупик вагоны загонят, пару дней простоим, все какие-то эшелоны с грузами сюда, в Россию, пропускали.

А дома меня никто не ждал, да и не было дома-то у меня. Поехал на Урал, там заводов много еще до войны было, думал, найду применение своим рукам. Но… Как обещали, судимость с нас всех сняли, да только метка-то в личном деле все равно осталась, как же без этого. На оборонные заводы лучше было не заходить, там проверяли крепко и всех ненадежных гнали взашей, потому как претендентов – очередь за воротами стояла. На "оборонке" и пайки получше, и зарплата повыше. А я тогда пристроился в часовую мастерскую. А что? Город большой, народ с заграницы себе часов всяких понавез много, а заграничные вещицы – они ж капризные, ломаются то и дело, да и чистить их надо, обихаживать. С тех времен меня Часовщиком-то прозвали, по профессии, стало быть.

Промаялся я там полгода. Заработков особых не было, заведующий строго следил, что б не подхалтуривали, на дому не поработаешь, за пришлыми присматривали ой как сильно. Одна отдушина, что с любимыми железками повозиться, да еще инструмент у нас был отличный, германский и австрийский, трофейный. Ну, присмотрел я себе за полгодика кассу кооператорскую, что бы, значит, с государством не связываться, под большую статью, если что, не попасть. А тут, как на грех, нашли меня старые знакомцы, из тех еще, довоенных, кто вместе со мной, но на "взросляк" загремел. Со взрослой зоны на фронт не брали, вот они полную катушку "от звонка до звонка" и отбыли. Встретились случайно, стали они клинья подбивать, на дело звать, а я вижу – нефартовое дело у них, засыпятся с полпинка. Отговорился кое-как, сделал им как бы откупной инструмент, ну, отмычки, фомки да прочую снасть.

Как в воду глядел тогда, повязали их на этом деле, да и меня отследили, таскали по следакам, опера пытали, но – отговорился, даже инструмент за свой не признал. Повезло, что их на горячем взяли, особо-то копать не стали. Чуть поутихло это дело, я за свое взялся. Не один, с напарником, как раз его Чехониным Володькой звали.

Кассу мы оприходовали запросто, мне даже не поверилось, как легко получилось. Ну, и рванули из города на юга, что б отсидеться, да отдохнуть. Тут как раз всё в масть прошло, на меня вряд ли кто подумал, ведь только что в уголовку таскали, не должен был я светиться, а что из города уехал, тоже понятно, не стало бы мне там житья.

Пока могли, мы с Володькой артельщиков изображали сибирских, золотишников, кто при больших деньгах в отпуск вышел. Потом приболел мой кореш, то ли потравился чем, то ли здоровьишко слабое оказалось, но помер он прямо на одном полустанке, мы тогда с курортов на север возвращались.

Покумекал я, как мог, решил, что надо бы личину сменить. Ему свои документики оставил, а его себе взял. Сироты, одногодки, да еще чем-то на лицо похожи, вот только он потемнее меня мастью был, да ведь на паспортном фото кто углядит разницу? А еще, не судимый был мой дружок покойный, чистый. Не первое у него, конечно, дело было, но не попадался ни разу. А тут ведь, помните, наверное, гражданин начальник, тот самый Указ и вышел, что до трех раз…"

Майор кивнул понимающе. Про Указ ему напоминать не надо было. После войны преступность в стране разгулялась не на шутку, оружие было много неучтенного, брошенного, да и страх перед насилием народ терять стал после такого-то побоища с германцами. Вот и подняли голову всякие… личности. Пришлось меры срочные и суровые принимать. На второй уже ходке срок по статье просто удваивался автоматически. А третья становилась последней. В народе, конечно, слухи правильные ходили, что не расстреливают рецидивистов в третий раз попавшихся. Мол, отрабатывают они на урановых рудниках да в других для здоровья вредных местах оставшиеся полгода-год жизни. Конечно, и рассстреливали без лишних церемоний, выводя под корень породу профессиональных преступников, особенно тех, кто и до войны успел отметиться в милицейских картотеках.

Как бы то ни было, удушливую волну преступности погасили быстро, а скоро и вовсе загнали наиболее изворотливых, авторитетных воров, поддерживающих старые, царских еще времен, порядки и правила в уголовной среде, в убийственные лагеря "третьей ходки".

– Так и получилось, что сел я через три года, как стал Чехониным, первый раз, – закругляя свои устные мемуары, сказал Авдотьин. – По мелочи, но два года получил, да еще год в лагере мне набросили, но – не по справедливости. Да я не жалуюсь, чего ж теперь-то вспоминать… Потом я долго на воле гулял. И кассы брал, и пацанов помоложе на дело наводил, и уходить от закона удавалось. Пока вот… с поличным на "медвежонке" взяли… Вот только ума не приложу, почему ж меня-то со второй ходкой к вам направили?

– И не прикладывай, – посоветовал майор серьезно. – Ничего не придумаешь… и – хорошо, что такой знакомец ко мне попал, нам пора бы уж вплотную за дело свое приниматься, а вот беда – не было среди зеков надежного человечка, чтобы я довериться мог. Не подумай, стучать-наушничать мне не надо, без тебя любители есть… А вот порядок держать, такой, как ты привык, это – да.

"Помнишь, как тогда, в Румынии, ты сказал: "Раз пришли, значит, так надо…" Вот и сейчас просто надо. Сделать так, как велят умные люди. Это не я, не начальник лагеря, даже не Верховный Совет, хоть и там тоже не дураки сидят. Тут ум другой… Но – не наше это дело – зачем и почему. Нужны люди серьезные. Кто просто так, из прихоти, со скуки или по глупой любопытности не запорет результат всеобщих трудов… Ладно, это я тебе всё, как с трибуны объясняю. А конкретнее, надо бы вот что организовать…"

6

Назойливые, настырные солнечные лучи упорно давили на веки, прорывались сквозь них, будоражили все еще утомленный мозг, заставляя с громким, душевным стоном потянуться всем телом, закинуть руки за голову и выкрикнуть на выдохе что-нибудь матерное, идущее от самого сердца… Но резко двигаться после вчерашнего, ночного было бы неаккуратно и могло привести к самым плачевным последствиям, понимала сквозь полудрему принужденного пробуждения Анька.

Осторожно открыв глаза, она с удивлением заметила, что никаких солнечных лучей, заливающих комнату и широкую постель, стоящую по центру её, не было. Свежий утренний воздух спокойным потоком вливался через раскрытую настежь форточку, слегка колыхал подзадернутую занавеску, и от этого движения по постели метался взад-вперед маленький солнечный зайчик, изредка пробегая по лицам спящих рядом с Анькой девчонок…

Черт! черт, черт… сейчас уже утро и пусть он хоть трижды будет помянут…

По правую руку от Аньки виднелись голые плечи, спина и попка Александры, её черные волосы разметались по пестрой наволочке подушки. А слева, прямо в плечо и руку упирались соски машкиной роскошной груди, и белокурые волны волос сверкали серебром, когда и до них добирался блик солнечного зайчика. А вот третьей, тихони и скромняшки Томы, на постели и в комнате не было, хотя, кажется, ночью она была отнюдь не бесстрастной свидетельницей их буйных развлечений.

Совсем не заботясь о спокойствии подруг, Анька резко села на постели, подтянув ноги к груди и сбрасывая с них легкое покрывало. Огляделась. Это была вовсе не та комната, где они вчера выпивали и рассказывали страшилки про лагерь "Белый ключ", и где начинали свои сексуальные забавы. Но вот момент, когда они все вместе перебрались на широченную постель в спальне Александры Анька помнила смутно, и не коньяк был тому причиной… "Ну, надо же было так увлечься, – подумала Анька, продолжая оглядывать комнату в поисках одежды. – Давно мне так хорошо не было… кой черт хорошо, давно я такой глупости себе не позволяла, что бы не просто с едва знакомой девчонкой, а сразу с тремя… и тоже – едва знакомыми… А все равно – хорошо было…"

И тут же в голове всплыло ощущение шершавого, ловкого язычка… и набухших сосков Сани, трущихся об её спину… и роскошные груди Машки перед глазами… и шустрые пальчики Томки там… внизу…

А вот дальше расслаблять воспоминаниями уже не стоило, сообразила Анька, бесцеремонно выбираясь из постели на пол. Впрочем, подруг она не разбудила, Саня продолжала тихонечко сопеть в подушку, да и заворочавшаяся, забеспокоившаяся Маша только в очередной раз похвасталась своими налитыми грудками… "Никогда по этому поводу никому не завидовала, а себе такие хочу", – мельком подумала Анька, так и не найдя вокруг ничего похожего ни на свои френчик и юбочку, ни на одежду девчонок.

Вот только туфли почему-то стояли на прикроватной тумбочке. Её остроносые, с высоченными тонкими каблуками.

Обувшись, Анька вышла из комнаты и тут же попала в другую, ту самую, где этой ночью они пили коньяк и вино, разговаривали до умопомрачения и слушали неожиданную, такую знакомую и совсем неподходящую для этого мира музыку.

Сейчас в комнате было светло, весь налет мистики, таинственной загадочности и мрачных страшилок улетучился после восхода солнца и о вчерашнем напоминал только тяжелый запах выгоревших дотла свечей. "Как мы еще квартирку-то не спалили, четыре дуры", – подумала Анька, разглядев в углах комнаты свечные огарки. А вот широкий низенький столик был уже тщательно прибран и даже протерт от следов вчерашнего застолья. При этом одежда всех девчонок валялась, видимо, там, где они её сбросили. Во всяком случае, свой френчик и юбку Анька обнаружила почему-то на маленьком диванчике с ажурной резной спинкой, спрятавшемся в дальнем углу комнаты. А трусики лежали в том самом кресле, на котором она провела начало этой ночи. Аккуратно так лежали, будто специально расправленные и уложенные, что бы не помяться.

Анька фыркнула от смеха, представив себе, как делала это, но тут же спохватилась, уловив посторонние звуки, доносящиеся из-за приоткрытой двери комнаты. Прихватив с собой одежду, Анька прошла дальше, в узенький короткий коридорчик с двумя дверями в туалет и ванную и заглянула на просторную, залитую солнцем кухню. Здесь шумела вода, выливаясь из-под крана в заваленную посудой раковину, что-то негромко шкворчало на большой чугунно-черной сковороде и стоял умопомрачительный запах свежего воздуха, перемешанного с поджариваемой яичницей. Над небольшим разделочным столиком колдовала скромняшка Тома, одетая, видимо, в хозяйский, черный, с китайскими драконами, легкий, коротенький халатик. Заслышав шаги, Тома глянула на вошедшую через плечо, и улыбка просто-таки озарила её лицо.

– С добрым утром, – сказала девушка. – Окончательно встала?

– Ага, привет, – отозвалась Анька и невольно подумала, что Томка-то оказывается самая красивая в их компании: короткая стрижка темно-русых волос, правильный овал лица и матовая чистая кожа, симпатичный точеный носик, пухлые яркие губки, фантастические густые ресницы, скрывающие под своей тенью цвет глаз, ладная, крепкая фигурка с длинными ножками, средними по размеру, но оттого не менее привлекательными грудками…

"Какие у тебя мысли с утра пораньше… фу", – остановила сама себя Анька.

– Завтракать будешь? – спросила Тома. – Или лучше пивка?

– Буду, – решительно ответила Анька, к собственному удивлению не ощущая в организме гнетущего, тяжелого похмелья. – И пивко буду, вот только сначала в душ…

– Давай, – кивнула Тома, – а пока яичница дожарится…

После нескольких минут пребывания под струями воды, Анька окончательно проснулась, взбодрилась, оделась и вернулась на кухню уже в приподнятом настроении. Тем временем Тома домывала посуду и кивнула на притулившийся в уголке небольшой холодильник:

– Возьми себе пиво сама и садись за стол, я сейчас яичницу положу…

– Вообще-то, я и сама могу… – попробовала возразить Анька, но Тома уже захватила инициативу на кухне, видимо, памятуя о том, что в этом месте должна быть только одна хозяйка.

– Садись-садись, – повторила она, – нечего жоп об жопу толкаться, сейчас еще девчонки встанут-набегут, совсем не развернуться будет…

Усмехнувшись неожиданно, но так кстати проявившейся хозяйственности девушки, Анька открыла холодильник и вместе парой бутылок пива достала оттуда и недопитый коньяк.

– Ого! Что так плохо? – поинтересовалась Тома, выставляя вслед за тарелкой на столик стакан под пиво и пузатую коньячную рюмку.

– Нет, наоборот, хорошо, – отвергла предположение Томы Анька. – Вот только привыкла следовать старинному, мудрому правилу: "Лечить подобное подобным"… Вчера-то всю ночь только коньяк пила…

– Наверное, правильно, – согласилась Тома. – Но мне не понять, я больше бокала шампанского пить не могу.

И поймав недоуменный взгляд Аньки, с легким вздохом тут же пояснила:

– Болею я очень после спиртного… такая вот уродилась…

Сочувственно кивнув подруге, Анька подхватила запотевшую бутылку коньяка, наполнила рюмку и выпила благородный напиток одним глотком, будто простую водку. Но, право слово, и обстановка была на кухне не подходящая для аристократического, снобистского смакования: ранее утро, скворчащая на сковородке яичница, ледяной, из холодильника, коньяк…

Тома вывалила на тарелку, стоящую перед Анькой, огромную порцию яичницы с копченой колбасой, услужливо открыла бутылку пива и присела рядышком к столу, то ли передохнуть между хозяйственными делами, то ли просто получить удовольствие, глядя, как подруга за обе щеки уплетает приготовленное ею простенькое холостяцкое блюдо.

Только сейчас, запивая пивом яичницу, Анька ощутила, как она проголодалась. Еще бы, всю ночь девчонки в основном пили, не считать же закуской виноград, лимон и несколько ломтиков буженины. А вместе с насыщением, после рюмки коньяка и стакана пива, пришла легкая эйфория. Захотелось закрыть глаза и прилечь куда-нибудь в уголок, лучше – под лучи весеннего теплого и ласкового солнышка, чтобы окончательно выгнать из организма все последствия ушедшей ночи. Но едва только Анька прикрывала веки, как мерещились ей крупные соски Александры, чей-то шершавый язычок, настойчиво проникающий в рот, умелые, ласковые пальцы…

– Ну, вот, я уже и позавтракала, да и пора мне, а девчонки все еще не проснулись, – с сытым вздохом отвалилась от тарелки Анька. – Как думаешь, долго они еще?

– Долго, – кивнула Тома. – А если вместе проснутся, то опять начнут… и снова задремлют…

– А ты молодец, спасибо, – не стала заострять внимание на том, чем же займутся девчонки, проснувшись вместе, Анька.

Привстав с места, она перегнулась через стол и дружески чмокнула Томку в щеку. Та вспыхнула, покраснела от невинного, казалось бы, поцелуйчика.

– Тебе спасибо… – тихонько ответила Тома. – Мне так никогда хорошо не было…

– Эх, ладно, мне в самом деле уже пора…

Анька поднялась и решительным, чисто мужским движением потянула Томку со стула, прижала к стене и впилась в сладкие, вкусные губы…

Ох, как же долго, бесконечно долго тянулся этот поцелуй… но закончился он, как кончается все на этом свете…

Все так же по-мужски Анька отстранилась от раскрасневшейся, встрепанной Томки, провела ласково ладонью по её груди и, усмехнувшись, сказала:

– Помнишь, когда Сане сегодня на смену-то? говорили вчера, а из головы вылетело…

– А… х-м… вечером она… – хрипловато, будто через силу, ответила Тома, старательно пряча глаза. – С восьми до полуночи она…

– Вот и хорошо, – кивнула Анька. – Я тогда пойду, а ты подожди, как девчонки проснутся и натешатся… привет передай, скажи, увидимся еще, я не пропаду…

Тома, сглотнув набежавшую слюну, послушно кивнула и, как маленькая девочка, старательно глядя в пол, двинулась за Анькой, закрывать входную дверь.

На улице на несколько секунд Анька остановилась в двух шагах у подъезда. Нет, она не старалась запомнить дом, квартал, расположение окон и прочую шпионскую ерунду. Она просто наслаждалась легким ветерком, горячим солнышком и свежим, после квартиры, весенним воздухом. Прищурившись, она посмотрела на бездонное голубое небо… красота-то какая… нежный ветерок коснулся обнаженных ног и тут же Аньке страстно захотелось запахнуть свой френчик, подставить под солнечные лучи и ветреные нежности голую грудь. Но она сдержалась, все-таки в этом мире было не принято с утра гулять по улицам провинциального промышленного городка топ-лесс, а под френчиком у Аньки было только её собственное тело, вчера, собираясь на танцы, она пренебрежительно откинула в сторону даже простенькую хлопчатобумажную футболку…

Свернув за угол дома и пройдя по улице едва ли пару сотен шагов, Анька услышала позади себя звук мотора. Её догоняла маленькая, рассчитанная на двоих пассажиров машинка, модная среди молодежи города. Даже не оглядываясь, Анька поняла, кто сидит за рулем, и когда машинка притормозила рядом, девушка без колебаний и быстрых, детективных взглядов вокруг себя распахнула дверцу и юркнула внутрь.

Сидящий за рулем угрюмый, выбивающийся из общего настроения и погоды этого утра, Паша тут же прибавил газу, и машина резво покатила по пустой улице.

– Ты чего такой надутый? – поинтересовалась вместо приветствия Анька. – Ревнуешь меня что ли? Уже и к девчонкам?

– У тебя одно только на уме, как из очередной передряги выберешься, – буркнул Паша, продолжая усиленно смотреть прямо перед собой, на дорогу. – Еще и мысли свои мне приписываешь…

– А что же я еще могу подумать, глядя на тебя? – удивилась Анька. – Сидит тут, как сыч надутый…

– Вот бы я на тебя посмотрел, если бы довелось тебе переночевать в этой машинке, – огрызнулся Паша. – Была бы ты, наверное, веселой и довольной, хорошо отдохнувшей…

– Бедненький, – искренне посочувствовала Анька, оглядев тесный даже для нее салончик. – Так всю ночь и простоял возле дома?

– А ты в это время на пуховых перинах развлекалась со всякими…

– Ну, положим, никаких перин там не было, – парировала Анька. – Ты же знаешь, здесь мода – спать на жестком. Говорят, так лучше для позвоночника. Да и не спала я почти всю ночь, сон, конечно, это святое, но дело прежде всего…

– Дело? – саркастически хмыкнул Паша. – Мне бы такие дела…

– Собираешь на мальчиков переключиться? – съязвила Анька, но тут же прикусила язычок. – Паша, давай поедем в гостиницу, выспимся, отдохнем, я обо всем расскажу… нам сказочно повезло…

– Не нам, а тебе, – не собирался сдаваться Паша.

– Нам, именно нам… ты представляешь, что эта готичка, которая меня подцепила на танцах, и есть та самая Короткова… мы еще думали-гадали, как к ней подойти, а она сама подошла и не просто подошла…

Паша удивленно приподнял бровь. Лицо его слегка разгладилось, изгоняя выражение угрюмости, и он искоса посмотрел на Аньку.

– Да-да, она, та самая, – еще разок подтвердила девушка. – И немедленно перестань дуться, ведь риска же не было ни малейшего… это тебе не в городе перестрелку с "ликвидаторами" затевать или на голом песке от басмачей отбиваться. Пули не свистят, никто во мне шпионку не видит. Люди тут простые, душевные, подлянки не кидают… И в машине ты ночевал по собственной инициативе…

"Потому что люблю тебя, и без меня ты пропадешь", – хотел брякнуть Паша, но сдержался и спросил:

– И что же эта… как её назвала-то? готичка какая-то?

– У меня каша в голове после этой ночи, – призналась Анька. – Были когда-то такие, ну, молодежь одевалась в черное, красилась под "декаданс", металлом обвешивалась. Называли себя "готами", вот только где это было – уже вылетело из головы. Просто ассоциация возникла…

– Ладно-ладно, понял, что просто ассоциация, – согласился Паша. – Так что же она?

– Она не просто она… там была вся их компания, ну, две из трех девчонок, что успешно сходили в лагерь и вернулись, – пояснила Анька. – И мы всю ночь говорили об этом… ой, только не хихикай так, конечно, говорили не только об этом и не только говорили, сам понимаешь, но про лагерь, про всякие местные аномалии я узнала гораздо больше, чем из всех архивов Пухова…

– Хорошо, – кивнул Паша. – Мир, дружба, жвачка, колбаса. Успокоились, помирились, переходим к делу. Что там еще было?