Текст книги "Мы вместе были в бою"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
В кабинете было одно окно. На столике у окна стоял стакан простокваши, а на блюдце лежал крендель, намазанный маслом.
– Вот и чудесно, – сказал Карпинский, садясь за столик и придвигая к себе простоквашу, – теперь нам никто не помешает, и вы расскажете все, что было с вами за это время.
Он насыпал в простоквашу сахару и начал быстро и рассеянно есть.
Вошла уборщица и принесла простоквашу и крендель с маслом.
– Чудесно, – сказал Карпинский, – вот и моя простокваша. – Он взял стакан с простоквашей у уборщицы, поставил на стол и только тогда заметил, что уже съел свою простоквашу. – Ах, черт, простите. Я, оказывается, уже съел… это ваша. Ешьте, пожалуйста, и рассказывайте.
На пороге снова появилась секретарша.
– Михаил Иванович! Звонил Перетятко и просил вам передать, что он согласен и будет у вас через полчаса.
– Верочка, – крикнул Карпинский, – вы добрый вестник! Бегите, звоните в сектор кадров, чтобы сейчас же готовили документы.
Секретарша вышла, и Карпинский радостно сказал:
– Залучил инженера Перетятко в нашу систему! Вы знаете его?
– Нет.
– Молодой, советского поколения инженер. С ним случилось такое. В тридцать девятом году он построил в Донбассе завод – всего в два года. В сорок первом оборудование этого завода эвакуировали на восток, и инженер Перетятко был туда послан, чтобы построить завод вторично. И он построил его за семь месяцев и двадцать дней. На Украину он вернулся вместе с армией. Город, где находился этот завод, еще не был освобожден, а уже из Москвы и Урала в адрес завода шли эшелоны с оборудованием. Когда Перетятко вместе с войсками вошел в город, на месте завода были только развалины. Но эшелоны с оборудованием уже сидели у него тут! Перетятко принялся разбирать руины, одновременно возводить стены и начал монтаж. И он в третий раз построил этот завод. Только на этот раз уже за четыре месяца. Завод дал продукцию еще до окончания войны и слал гитлеровцам железные репья в хвост. Теперь Наркомат Обороны отпустил инженера Перетятко в нашу систему. Он будет восстанавливать жилой фонд. Пойдете к Перетятко поднимать из руин киевские дома?
– Пойду, Михаил Иванович, – радостно ответил Стахурский. – Очень вам благодарен!
Он поднялся и от всего сердца пожал руку своему старому учителю.
Верочка уже снова стояла на пороге:
– Михаил Иванович, пятнадцать минут для завтрака прошли. Вам надо рассматривать проекты. Инженера Стахурского ждут в секторе кадров.
Карпинский с притворным возмущением замахал руками на Верочку.
– Видите вы этого цербера в юбке? Не дает побеседовать со старыми друзьями. Идите, дорогой, в сектор кадров и оформляйтесь. – Он потряс руку Стахурского. – Я скажу о вас Перетятко, и завтра в час приходите сюда, познакомлю вас с ним. – Он задержал руку Стахурского в своей и серьезно сказал: – Трудно вам будет, ой, трудно! Преград и трудностей сейчас хоть отбавляй… Будьте здоровы.
– Будьте здоровы, дорогой Михаил Иванович.
– Да, – крикнул Карпинский, – но вы мне так и не рассказали о себе.
– В другой раз, Михаил Иванович.
– В другой раз? – Карпинский засмеялся. – А когда же он будет, этот другой раз? Боюсь, что мы с вами состаримся, и я от вас так ничего и не услышу. Может, как-нибудь вечерком, украдкой от Галины Андреевны, выпьем по рюмочке? Скажем ей, что нам нужно на заседание, а сами сбежим в какой-нибудь ресторанчик попроще и выпьем по-студенчески по стопке… Итак, завтра в час.
Последние слова профессор Карпинский произнес уже рассеянно. Он схватил рулон синей кальки и потянул его с пола на стол. Он уже весь погрузился в мысли, которые возникли у него при взгляде на эту кальку.
Выходя, Стахурский увидел его седую голову, низко склонившуюся над столом. Он знал, что ему никогда не удастся сказать профессору Карпинскому ни слова о том, что произошло с ним за эти годы, хотя его старый учитель от всего сердца хотел про все это услышать. Когда Стахурский начинал у Карпинского аспирантуру, профессор при первой же встрече заинтересовался биографией своего нового аспиранта и спросил у него, женат ли он… В течение трех лет за время аспирантуры профессор чуть не ежедневно возвращался к этому вопросу, но так до сих пор и не знал, женат ли его аспирант, – у него все как-то не было времени выслушать ответ.
С отрадным чувством вышел Стахурский на улицу, закончив свои дела в отделе кадров наркомата. Руины Крещатика лежали перёд ним. Но даже это тяжелое зрелище не смогло нарушить его радужное настроение. Ведь дело шло к тому, чтобы скорее возвести на месте руин прекрасные здания. Крещатик, несмотря на ясный, погожий день, был затянут какой-то дымкой. Десятки добровольных бригад разбирали завалы, и известковая пыль клубилась над некогда прекрасной улицей, как дым над полем после артиллерийской подготовки. Она уже подходит к концу, последние залпы потрясают воздух, и вот-вот ринется в стремительную атаку пехота. Но впереди, сразу за разведкой, должны были еще пройти саперы – уничтожить мины, проложить дороги, навести мосты, и среди саперов пойдет и он, инженер Стахурский. Руины разбирали – гремели последние залпы артиллерийской подготовки, и сейчас должен был начаться новый бой, бой мира и восстановления.
Образ Марии шел вместе со Стахурским, рядом, как вчера, когда они с вокзала возвращались в родной город, – и если бы повернуть голову немного вправо, казалось, можно было бы увидеть светлые пряди ее волос, выбившиеся из-под синего берета, на котором еще сохранился след красноармейской звездочки.
Стахурский решил зайти в райком – не работает ли там прежний секретарь?
Нет, секретарь был новый. Стахурского встретил плотный человек с голубыми глазами.
– Садитесь, товарищ майор. Что-то мне ваше лицо знакомо.
Стахурский назвал себя.
– Стахурский? Подожди-ка, – радостно сказал секретарь и сразу перешел на «ты». – Ты до войны не в парторганизации Гипрогора состоял? Архитектор?
– Нет. Я инженер-строитель. Мы встречались во время выборов в Верховный Совет, я был агитатором.
– Ну, конечно! Сегодня у меня счастливый день! На учет встало семь педагогов, два врача, два агронома, а теперь еще инженер-строитель пришел! Теперь я точно припомнил: ты был аспирантом при кафедре профессора Карпинского.
– Верно, – подтвердил Стахурский, удивляясь памяти секретаря, с которым встречался всего лишь два-три раза до войны.
Секретарь вынул из ящика стола папку.
– Погоди, погоди, – произнес он нараспев, быстро перебирая пальцами бумаги. Он вынул одну и прочитал, с торжественной улыбкой поглядывая на Стахурского из-за бумаги после каждой фамилии: – Стахурский, Воловик, Новиков, Крептюков, Петрусенко, Верно?
– Это, – сказал Стахурский, – список аспирантов профессора Карпинского.
– Верно! – констатировал секретарь. – По кафедре строительных конструкций у нашего замечательного профессора Карпинского. Товарищ Варварченко, – обратился он к помощнице в соседнюю комнату, – вы проверили сведения насчет Петрусенко и Новикова?
Девушка вошла и ответила:
– Проверила. Точно.
Секретарь помрачнел.
– Вот видишь, какое дело, товарищ Стахурский: товарищи Новиков, Петрусенко и Крептюков пали смертью храбрых. – Он тоскливо взглянул в окно поверх головы Стахурского. Ежедневно приходили сведения про павших за годы войны. – Эх, сколько прекрасных людей погибло из-за этих проклятых фашистов! – Он помолчал. – Придется нам самим стать на их место в строю и готовить как можно скорее новое поколение. – Он строго посмотрел на Стахурского. – Воловик во время эвакуации работала на Урале, а теперь восстанавливает Донбасс. Видишь, какие дела, дорогой товарищ Стахурский!
– Да, – сказал Стахурский, не зная, к чему клонит секретарь.
– А ты когда демобилизовался?
– Неделю назад.
– Когда прибыл?
– Вчера вечером.
Секретарь задумался, глядя в окно. Там, за окном, стоял ясный, весь залитый лучами ласкового сентябрьского солнца золотой осенний день… Верхушки деревьев в Ботаническом саду были тронуты первой легкой желтизной.
– Так вот, товарищ Стахурский, – сказал секретарь, – по закону тебе полагается месяц-полтора отдохнуть…
– Нет, – сказал Стахурский, – я отдыхать не буду. Я решил сразу приступать к работе.
Секретарь перевел взгляд с золотых крон Ботанического сада на Стахурского.
– Напрасно, отдохнуть тебе нужно, – сказал он, взглянув на золотые и красные нашивки за ранения на груди Стахурского. – Работы, имей в виду, будет у тебя прорва, выше головы.
– Знаю. Но я уже принял решение. И я уже, собственно, получил назначение.
– Что? На какую работу? Когда ты успел?
– Я прямо из наркомата.
– Значит, уже успел побывать у Карпинского. Будешь строить дома?
– А разве не надо восстанавливать жилой фонд?
– Надо…
– Ну?
– Вот и ну… Ты построишь дом, два, три, десять, а кто построит еще тысячу, нет – десять тысяч таких домов? Ты какой проект защищал по окончании института?
– Многоэтажного жилого дома.
– А в аспирантуре над чем работал?
– Над строительными конструкциями.
– Ага!
– Я ничего не понимаю, – сердито сказал Стахурский. – И потом я уже дал слово Карпинскому.
– На Карпинского есть горком! – тоже сердито возразил секретарь, словно собирался растерзать доброго старого профессора. – Карпинского я беру на себя, это не твоя печаль. А ты вот что скажи: для чего тебя партия и государство три года учили в аспирантуре?
– Но ведь сейчас вопрос стоит не о научной работе, а о строительстве, – возразил Стахурский, – и сейчас такое время…
– Сейчас такое время, – перебил его секретарь, – что каждый коммунист, перед тем как выбрать себе место в работе по восстановлению и строительству, должен прийти в партию и спросить ее мнение на этот счет. Это тебе понятно?
– Вполне, – согласился Стахурский.
Секретарь вдруг переменил тон и заговорил спокойно и обстоятельно:
– Вот что надо понять, Стахурский: что с того, что ты пришел на строительство один, когда партии нужно, чтоб ты пришел на строительство сам-тысяча? Партии нужно, чтобы ты, квалифицированный знаток строительного дела, воспитанный партией и государством, привел с собой на строительство тысячу инженеров-строителей.
– Где ж я их возьму? – искренне удивился Стахурский.
– А где возьмут их партия и правительство?
Секретарь вопросительно взглянул на Стахурского, и некоторое время они молча и пристально смотрели друг на друга, словно решая этот вопрос: где?
Потом секретарь сказал:
– А разве партия – это не ты? – Он весело усмехнулся. – Вот ты и подготовишь тысячу инженеров. Зря, что ли, государство тратило средства на твою аспирантуру? Пришло время вернуть долг.
– Аспирантура, – сказал Стахурский, уже понимавший, куда клонит секретарь, – это научная работа. Мы изучали там типы конструкций и сопротивление материалов, стремясь создать новые типы и отыскать новые материалы, а ты хочешь, чтобы я…
– Верно, – перебил его секретарь, – только не я этого хочу, а этого требует от тебя партия. Ты пойдешь на научно-педагогическую работу. На педагогическую и совместишь ее с научной. А на восстановление пошлешь своих студентов-практикантов и проведешь при институте курсы десятников.
Стахурскому стало не по себе. Еще в юности, когда он выбирал себе профессию, то категорически отверг педагогическую деятельность. Когда оканчивал институт и возник вопрос о специализации, он решил: что угодно, только не преподавание. И пошел на научную работу. И вдруг сейчас, после войны, когда так нужны строители, он должен стать педагогом…
– Слушай, – умоляюще сказал Стахурский, – у меня никогда и мысли не было, чтобы стать педагогом…
– А ты когда-нибудь думал о том, чтобы носиться по Европе и наводить там мосты?
– Ну, это другое дело! Но я никогда не готовил себя к педагогической деятельности. Я никогда не собирался читать лекции, принимать зачеты или возиться с разными учебными пособиями.
– А к партизанской и подпольной работе ты готовился? А взрывать мосты и орудовать аммоналом и динамитом ты собирался?
Стахурский беспомощно развел руками. Ему нечего было возразить.
– Вот так, товарищ Стахурский, – сказал секретарь. – Еще война далеко не кончилась, только-только начала вырисовываться наша победа, а Центральный Комитет уже разыскивал вас, аспирантов, по всем фронтам, чтобы отозвать в свое распоряжение. А партийная дисциплина – закон нашей жизни. Мы понимаем ее смысл, потому что мы прежде всего революционеры, коммунисты.
Стахурский знал, что такое дисциплина, и понимал ее смысл. К дисциплине он особенно привык в армии, в бою. И особенно по душе пришлось ему слышать в форме приказа то, необходимость и целесообразность чего он сам постиг умом и принял душой революционера. Это большая радость – получить приказ, который ты понимаешь и принимаешь умом и сердцем.
– Куда же ты хочешь направить меня? – покорно спросил он.
– Мы уже позаботились о тебе. – Секретарь стукнул пальцем по списку, лежавшему перед ним на столе. – В твой же инженерно-строительный институт.
– А!
– Ты чего так помрачнел?
– Да нет, ничего. Что я там должен буду делать?
Секретарь перевернул список, быстро пробегая глазами ряды строк.
– С педагогами там сейчас обстоит совсем плохо. Через месяц начинается учебный год, сегодня уже надо начинать отбор. Поступило тысяча триста заявлений на четыреста мест, а педагогический персонал не укомплектован. Тебе там будет очень трудно первое время.
– Ну и что же я там буду делать?
– Управление кадров ЦК решило послать тебя деканом строительного факультета, и, очевидно, будешь вести отдел конструкций. Водоснабжение, канализацию и вентиляцию ведет Власенко. Он же – декан санитарно-технического факультета. Декан архитектурного – Пономарев. Но тебе пока, а дальше увидим, придется выполнять и обязанности директора. Власенко не утверждают.
– Так! А какой же из меня будет директор?
– Чудесный! – сказал секретарь.
– Откуда ты знаешь?
– Узнаю. Партии не нужны плохие директоры.
Они помолчали, поглядывая друг на друга, но поглощенные своими мыслями.
Потом секретарь сказал:
– Педагогов по многим дисциплинам уже нашли, остальных подберешь – это твое дело как директора. Посоветуешься с наркоматом, ну и с нами, понятно. Но у тебя нет заместителя по хозяйственной части, и это очень плохо. Институт нуждается в безотлагательном ремонте.
– Заместитель по хозяйственной части у меня есть, – сказал Стахурский.
– Что ты говоришь? – удивился секретарь. – Кто?
– Швейцар института Никифор Петрович Шовковничий.
Секретарь некоторое время с интересом глядел на Стахурского, но видно было, что он занят какими-то новыми мыслями, а не своим собеседником.
– Никифор Петрович Шовковничий? Откуда ты его знаешь? Хотя институтского швейцара ты, конечно, должен знать. Он там давно? Хозяйственный человек? Культурный? Знаешь, не то уж время, чтобы скидки делать, у нас теперь есть своя интеллигенция.
– Нет, – ответил Стахурский, – я скидки не делаю. Не профессору же заведовать хозяйством. А Шовковничий в институте со дня его основания, когда еще в старом помещении были. Институт, его нужды да и всех людей он знает отлично. Любимец всех студентов и преподавателей. Фанатически честен. Бывший матрос. Спас институт перед уходом фашистов, перерезав провода к минам. Я заходил сегодня туда с утра, и он мне с места в карьер выложил все неполадки и предложил конкретный и вполне реальный способ организовать ремонт и упорядочить институтское хозяйство.
Секретарь стукнул рукой по папке с бумагами.
– Как знаешь! Твое дело. Тебе виднее.
– Хорошо. Во всяком случае за своевременный ремонт отвечаю.
– Ого! – воскликнул секретарь. – Ну и директор у нас!.. Ладно. Сегодня и приступай.
Стахурский сказал:
– Власенко от руководства учебной частью надо отстранить.
– А почему?
– Отстранить! – решительно повторил Стахурский. – Пусть преподает вентиляцию и канализацию. А там посмотрим. Он отличный производственник, знает дело, а в институте чувствует себя так, словно ждет пересадки на станции.
– Да? А кто ж будет руководить учебной частью?
Стахурский помолчал. Потом сказал:
– Посмотрим. Посоветуюсь в ЦК, в наркомате.
– Твое дело, – согласился секретарь. – Как раз сегодня в шесть у вас начинается персональный прием. Придут люди, надо поговорить и закончить отбор. Сейчас же иди в управление кадров, тебя давно ждут.
– Хорошо, – сказал Стахурский и поднялся.
Секретарь протянул ему руку.
– Ты женат? – неожиданно спросил секретарь.
Стахурский не ждал такого вопроса и смутился.
– Нет, – ответил он.
– Плохо. Человек, который много работает и предан делу, должен иметь семью.
Стахурский удивился:
– Это почему?
– А потому, что надо одновременно строить и государство и семью. Одно другое, знаешь ли, подпирает.
Они помолчали, и Стахурский вдруг сказал:
– У меня есть невеста.
Секретарь протянул руку и крепко пожал ее Стахурскому, низко склонив голову. Он не сказал ничего, но в крепком пожатии было доброе напутствие.
Стахурский стоял еще растерянный. Слишком много неожиданностей выпало сегодня на его долю, – в голове у него шумело, словно он был немного пьян. Собственно, он просто не знал, что сейчас делать, куда раньше итти. Но секретарь сказал:
– Заболтались мы с тобой. А дел – прорва. Иди. Успеешь и в ЦК и в наркомат.
В шесть часов Стахурский уже сидел в кабинете директора института. Секретарша положила на стол перед ним шесть толстых папок с заявлениями – их было тысяча триста на четыреста мест. А всего студентов в институте было около тысячи.
– Дайте мне, пожалуйста, программу института, – тихо сказал Стахурский.
Секретарша принесла три листа, текст на них был напечатан густо, через один интервал.
– Много есть желающих разговаривать со мной?
– Записалось восемьдесят пять. Но придут еще, – ответила девушка, слегка вздохнув.
– Чудесно, – сказал Стахурский, – я сегодня буду работать до двенадцати и постараюсь принять всех. Назначьте им всем примерно время, чтобы они не томились в коридорах, – пусть пока погуляют у Днепра. – Стахурский улыбнулся, но вспомнил свою вчерашнюю прогулку на Днепре, и улыбка исчезла с его лица. – Идите. Я скажу вам, когда начинать прием.
Девушка вышла. Стахурский немедленно принялся за чтение программы, чтобы отогнать нахлынувшие воспоминания.
Но эти мысли оказались проворнее: они уже успели заполонить его… Он сидел в директорском кабинете института, в котором начал свой жизненный путь. Он пришел сюда зеленым юнцом, и когда впервые переступил порог этого кабинета, как те, что сегодня придут сюда, сердце его замерло: сейчас он отчетливо вспомнил это чувство. Это было незабываемое пугливо-сладостное, тревожно-приятное чувство – он переступил порог, за которым находился не просто незнакомый ему и безусловно суровый директор, а все его невообразимое, пугающее, но и манящее будущее… Потом потекли студенческие годы. Он заходил в этот кабинет все чаще – сперва только за студенческим билетом, потом как староста курса, как редактор институтской газеты, как член комсомольского бюро… Потом три года аспирантуры. Потом четыре года его здесь не было. За эти годы там, в подполье, в партизанском отряде, в армии, на землях Европы, в его памяти даже ассоциативно не возникало представление об этом кабинете. В последний раз он вышел отсюда с дипломом в руках и был уверен, что больше ему уже не придется переступить этот порог. И вот он снова здесь на месте неизменно строгого директора, и сейчас ему предстоит руководить институтом и учить студентов тому, что он сам, кажется, успел забыть…
Неужели забыл?
Он придвинул программу.
Вот строительный факультет: теоретическая механика… сопротивление материалов… геодезия… строительные конструкции… основания и фундаменты… – тысячи страниц, сотни часов зубрежки, а иногда: «Придете еще, поговорим в другой раз». Стахурский улыбнулся. Нет, он еще не забыл всего этого. Просто оно как-то отошло в самый далекий уголок памяти за ненадобностью, словно военнослужащий, в мирное время уволенный в запас. В мирное время инженер Стахурский – офицер запаса. Во время войны – он подпольщик-партизан, сапер, а в запасе остается инженером-строителем. И сейчас у него начинается действительная служба мирного времени. Он сапер и в мирное время и во время войны.
Стахурский отложил программу и посмотрел на папки. В первой были заявления от «А» до «Е». Он бегло просмотрел несколько листков. Это были заявления юношей от восемнадцати до двадцати пяти лет. Но эти молодые люди уже прошли немалый жизненный путь. Среди них были Герои Советского Союза и кавалеры боевых орденов. Были ветераны войны – инвалиды без рук или без ног. Были партизаны. Девушки, вернувшиеся из фашистской неволи. Но были и такие, которые только что окончили среднюю школу.
И все они – герои, солдаты, партизаны, инвалиды, люди, прошедшие суровый путь, и зеленые юнцы со школьной скамьи, – все они хотели стать инженерами-строителями. Всех их надо было выучить и воспитать, чтобы они стали инженерами и достойными советскими гражданами. Это должен сделать он, Стахурский.
Большевик, инженер Стахурский должен был итти с ними плечо к плечу, боевым побратимом, как на войне, даже еще большим побратимом, чем на войне, ибо война – это только вынужденная и скоропреходящая необходимость, а мирная жизнь и строительство – это нормальный и постоянный образ жизни советского человека. И настоящим, верным побратимом на войне можно быть, если ты был настоящим побратимом в мирной жизни.
Дверь распахнулась, и вошел Власенко.
Брови его обиженно хмурились.
– Ну, здорово, Стахурский! – сказал он несколько громче, чем это принято для приветствия. – Когда я тебе предлагал, – ты не соглашался, а потом…
– Меня направило управление кадров ЦК. А когда я приходил сюда утром, то даже не представлял себе, что придется здесь работать. Я в самом деле хотел пойти на строительство. А меня направили сюда на твое место – исполняющим обязанности директора.
– А-а! – удивился Власенко. Но сразу же весело засмеялся. – Ей-богу, правильно: ну какой из меня научный работник и директор? Мне на производство нужно. Теперь, когда директор есть, меня отпустят: поеду на Донбасс теплоцентраль восстанавливать. Просто здорово!
Вошел Никифор Петрович с тряпкой и начал старательно вытирать пыль.
– Никифор Петрович, – сказал Стахурский, – вы тряпку эту бросьте и найдите кого-нибудь, кому передать ее вместе с прочими вашими обязанностями.
Никифор Петрович настороженно взглянул на Стахурского:
– Вы меня увольняете?
– От обязанностей швейцара увольняю. Но назначаю вас на другую работу.
– Товарищ Стахурский! – дрожащим голосом произнес старый швейцар. – Я не могу на другую работу, я привык…
– Успокойтесь, Никифор Петрович, – сказал Стахурский, – вы привыкли не к месту швейцара, а к институту.
– Истинно так.
– Так вот: вы назначены заведующим хозяйством института.
Старый швейцар стоял ошеломленный. Он не мог вымолвить и слова. Услышанное дошло до его сознания, он его постиг, но еще не в состоянии был реагировать.
– Так вот, – сказал Стахурский, – мы доверяем вам, верим в ваши знания и любовь к институту. Поздравляю вас! Вам первое время будет не легко на этой работе, но мы поможем вам, как сумеем. Хотя думаю, что вы справитесь лучше нас. Очень прошу вас, Никифор Петрович, завтра в девять утра прийти сюда, и мы с вами сядем и обмозгуем план неотложного ремонта. А теперь мы с товарищем Власенко начнем прием.
Никифор Петрович слегка подтянулся.
– Слушаю, товарищ директор.
Он вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.
– Четверть седьмого, – сказал Стахурский, – пятнадцать минут академического опоздания прошло. Давай, Власенко, начнем. Товарищ Дятлова! Приглашайте товарищей. Пусть заходят по одному.
Секретарша ушла. Дверь сразу же снова открылась, и странное ощущение потрясло Стахурского: сердце его замерло и провалилось в бездну точно так же, как полжизни тому назад, когда он сам впервые переступил порог директорского кабинета. На пороге стоял юноша в кителе с погонами лейтенанта. Он щелкнул каблуками по-военному и спросил:
– Разрешите войти, товарищ майор?
– Прошу, – сказал Стахурский. – Садитесь. Только теперь я такой же майор, как вы лейтенант. Сейчас я директор, а вы студент. Сегодня мы с вами еще не успели, а завтра уж будем в штатском. Вы когда демобилизовались?
– Со второй очередью, товарищ май… директор.
– Значит, вместе. Вы подали заявление в институт, но хотите говорить со мной лично. В чем дело?
Лейтенант замялся.
– Видите, товарищ директор, хотя вступительных экзаменов и нет, но конкурс очень строгий – одна вакансия на трех, а у меня в аттестате тройки, и я боюсь, что меня не примут.
– Демобилизованные принимаются вне очереди, – сказал Власенко.
Я знаю это, товарищ подполковник, – сказал лейтенант, поворачиваясь по-военному всем корпусом к тому, с кем разговаривает: военная выправка стала его привычкою. – Но ведь демобилизованных чуть ли не три четверти. По два на одну вакансию.
– Почему же вы полагаете, что вам надо оказать предпочтение перед другими? – спросил Стахурский.
Лейтенант еще больше смутился. Он потупил глаза, потом поднял на Стахурского растерянный, почти детский взор. Лейтенанту было не больше двадцати двух лет, но на груди его была Красная Звезда, медаль «За отвагу» и четыре медали за города.
– В том-то и дело, – тихо сказал он, – что у меня нет никаких преимуществ перед другими товарищами. Вот почему я и хотел поговорить с вами перед приемом.
Стахурский развел руками:
– Но почему приемная комиссия должна принять именно вашу кандидатуру, а не другую?
– Видите… – лейтенант совсем смутился, – война прервала мне… Я всю жизнь мечтал стать архитектором-строителем. Только архитектором и больше никем… – Губы его задрожали, как у ребенка, и казалось, он готов был заплакать.
– Ясно! – сказал Власенко.
– Хорошо, – сказал и Стахурский, – комиссия это примет во внимание. Призвание – это крупное преимущество перед остальными.
– Правда? – радостно крикнул лейтенант. Он крикнул совсем по-детски и сразу же застеснялся, сильно покраснев.
Стахурский протянул ему руку:
– Идите спокойно и устраивайте свои дела. Если не будете отличником, исключим из института и ваше место займет другой, у кого будет больше преимуществ.
– О товарищ майор! То есть, простите, товарищ директор!
– Будьте здоровы!
Лейтенант вылетел из кабинета, как пуля.
Власенко сказал:
– Я думаю, орден и медали за отвагу, за Сталинград, Варшаву, Берлин тоже дают перевес.
– Бесспорно! – согласился Стахурский. – А если к этому прибавить призвание, то он просто первый кандидат.
– Можно?
На пороге стоял второй проситель.
Не дожидаясь ответа, он переступил порог и подошел к столу. Это был коренастый парень в штатском костюме. На лацкане пиджака были: орден Красного Знамени, партизанская медаль, орден Славы и медали за европейские города.
– Садитесь.
Юноша сел. Взгляд его сразу же нашел на груди Стахурского среди орденов партизанскую медаль.
– Вы тоже партизан, товарищ директор? – с явным удовольствием спросил он.
– Да, я был в партизанах. Ваша фамилия?
– Ковтуренко Ипполит Максимович. Вы у Ковпака, вероятно, были?
– Нет, не у Ковпака. Вы подали заявление, но желаете раньше поговорить с нами. В чем дело?
– Конкурс тут у вас, товарищ директор, – с неудовольствием сказал Ковтуренко, – тысяча двести заявлений на четыреста мест. А мне непременно надо поступить в этом году.
– Демобилизованные, – сказал Стахурский, – имеют преимущество перед другими.
– Да теперь все демобилизованные, – сказал юноша. – Я думаю, что надо принимать во внимание и боевые заслуги.
Стахурский внимательно посмотрел на него.
– А какие у вас заслуги?
Ковтуренко кивнул на свои награды:
– Вот. И еще представлен к ордену Отечественной войны второй степени. Два года в партизанском отряде, потом в Словакии. Потом с армией пол-Европы прошел. Ну, вы же знаете, сами были там. Звание мое – младший лейтенант.
– Вы хотите поступить именно в инженерно-строительный институт?
Юноша улыбнулся.
– Четыре года после десятилетки у меня и так пропало. Мне надо обязательно поступить в этом году. Но я не хочу в университет. Я решил стать инженером. Строитель – это не так плохо.
– Ладно, – сказал Стахурский, – комиссия примет во внимание ваши обстоятельства. Если останутся места после тех, которые хотят быть именно инженерами-строителями, мы, разумеется, не забудем.
– Очень прошу вас, товарищ директор! – сказал юноша. – Как партизан партизана…
– Ну, – оборвал его Стахурский, – сейчас вы обращаетесь к директору инженерно-строительного института. А наш институт готовит инженеров-строителей.
Юноша ушел.
– Почему ты так резко с ним? – недовольно спросил Власенко. – Парень ведь боевой!
– А потому, что нам с тобой еще будет немало мороки с Ковтуренко Ипполитом Максимовичем.
Стахурский и Власенко принимали будущих студентов часа три, и беспрерывной чередой проходили перед ними юноши и девушки. Одни хотели быть только инженерами-строителями, другие – просто получить высшее образование. И все это были молодые люди, из которых надо было сделать инженеров и воспитать советских людей.
В девятом часу Власенко предложил сделать перерыв на пятнадцать минут.
– За углом тут есть буфет, – сказал он, – съем бутерброд и выпью стакан вина.
Он надел фуражку и ушел.
Стахурский остался в кабинете. Он утомился, и ему захотелось побыть одному, без людей.
Солнце уже село, сумерки вливались в окно. В комнате было накурено и душно.
Стахурский распахнул окно.
Шум улицы, гомон вечернего города и вместе с ним ароматы зелени, белого табака и левкоев из Ботанического сада ворвались в тихую комнату. Так здесь пахло и перед войной, так тут пахло, сколько Стахурский помнит. И было в этих запахах что-то неуловимое и непередаваемое, без чего эти запахи были бы совсем не те. На просторах между сороковым и десятым меридианом, от Днепра до Дуная, Стахурский много раз вдыхал ароматы табака и левкоев, но только здесь к ним примешивался волнующий запах родной земли.
Стахурский оперся на подоконник. В голове у него гудело: необыкновенный, насыщенный через край событиями день близился к концу, но еще не миновал, – второй день возвращения домой после войны. Была и слеза, тихая, чистая, хорошая слеза в ощущении этого второго дня. Она освежала, облагораживала, и за нее не было стыдно перед собой. Не позорило и то, что в ней было и ощущение грусти и одиночества, – ведь последние годы Стахурский никогда не оставался один. Он жил вдохновенной и напряженной жизнью вместе с большой массой людей и привык к этому окружению. Теперь это окружение резко изменилось, и приходилось жить в совершенно другой обстановке, вместе с иными людьми, но тоже вдохновенной напряженной жизнью. И была тревога – неясная, неосознанная, но нарастающая – в предчувствии завтрашнего, третьего дня. И в этих неясных, тревожных предчувствиях ощущалось такое же неясное, такое же неосознанное, но настойчивое предчувствие большой радости.
