Текст книги "Мы вместе были в бою"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

На другой день

Стахурский проснулся не сразу, а постепенно, словно был в обмороке и теперь приходил в себя.

Тело его еще было во власти сладкого сна, мысли пробивались исподволь, ниточкой, точно пульс у больного: то вдруг становились отчетливее, то совсем пропадали, недодуманные, прерванные непреоборимой волной сна.

Он то раскрывал глаза, то снова их зажмуривал – веки слипались снова, и взгляд его улавливал только открытые двери прямо перед собой, балкон и кроны каштанов.

Вершины деревьев озарял искристый, солнечный блеск. Солнце только всходило, и там, внизу, на улице, день только пробуждался. Иногда доносились людские голоса – они казались особенно гулкими в пустынном тоннеле улицы. Порой долетали отзвуки грохочущих вдали грузовиков – они гудели, как под сурдинку. А временами совсем близко звенел трамвай, и этот обычный звук вызывал неожиданное волнение, словно предчувствие чего-то таинственного и сладостного. И было еще что-то, очень важное, чего он еще не мог вспомнить. Но это надо было вспомнить немедленно, во что бы то ни стало!

Подобное ощущение было у него в тот осенний день, когда он, тяжело раненный, пришел в себя. Все-таки четыре пули пронзили его плечи и руки – одна из них под лопаткой еще до сих пор в ненастную погоду вызывает сверлящую боль. И вот тогда, когда сознание его только начало пробуждаться, он прежде всего услышал голос – удивительно знакомый, недавно слышанный, и надо было немедленно вспомнить, кому он принадлежал. И эта потребность вспомнить заставила его так напрячься, что силы к нему вернулись, и он увидел склонившееся над ним женское лицо в шапке-ушанке. Но, только заметив рядом склонившегося Яна Пахола, он вспомнил все: предельное напряжение сил в борьбе с Клейнмихелем, выстрел в машине, хромого шофера Яна, – и тогда раны, до тех пор не дававшие себя знать, сразу заныли, и он вспомнил, что женщина, склонившаяся над ним, – партизанский связной Мария.

Мария!

Это имя дохнуло на него ласковым теплом, от него замерло и сжалось сердце…

И сейчас Стахурский вспомнил еще раз, чем кончился тот далекий осенний день.

Гитлеровцев тогда оказалось не десять, а семь. За воем урагана и залпами автоматов они так и не услышали выстрелов Пахола и не заметили, как он подполз к ним. И только когда Ян взял автомат убитого крайнего солдата и начал расстреливать остальных в упор, они пришли в замешательство, бросили оружие и подняли руки вверх. Надо было видеть их бессильную злобу, когда они поняли, что их победили только трое – и среди них один тяжело раненный. Они стояли с поднятыми руками перед автоматом Пахола, а Мария, легко раненная, перевязывала Стахурского и поливала его голову водой из ручья…

Стахурский окончательно проснулся и сел в постели.

Да… а теперь он был в комнате Марии, в послевоенной комнате послевоенной Марии. Три месяца после демобилизации жила она здесь, в этой комнате, смотрела в это окно, садилась на этот стул и вешала свои платья на эти гвоздики. Мария, которая сказала ему: «Люблю», и которой он сказал: «Люблю».

Где эта Алма-Ата?

Где-то у подножья Тянь-Шаня, за тысячи километров.

Ему даже нехорошо стало. Он снова лег и уткнулся лицом в подушку.

Стахурский лежал обессиленный, словно только что прошел пешком эти тысячи километров. Мария сказала вчера: «Я пойду одна, ну, пожалуйста, я тебя прошу, сделай так…» И еще она вспомнила: «Ветер с востока!»

После того как подпольщики вынуждены были уйти в лес к партизанам, эти слова стали их паролем. Позднее так стала называться группа разведчиков, в которую входила и Мария. Комиссар отряда бывало так и спрашивал: «Что принес вам сегодня ветер с востока?» И Мария отвечала ему: «В селе Дзяблив разместился эсэсовский гарнизон, полторы тысячи при пятнадцати пулеметах, а в селе Над-Быстрицей изменник староста организует банду».

Группа разведчиков «Ветер с востока» существовала до той поры, когда партизанский отряд влился в Советскую Армию и все они, как советские солдаты, двинулись по землям Европы. Но и там, в победном походе, группа бывших партизан тоже называла себя «Ветер с востока». Теперь победа одержана, но боевая романтика останется при нас: со словами, с которыми пали смертью героев товарищи, уничтожая проклятых врагов, – с этими самыми словами Стахурский будет поднимать теперь из пепла и руин разрушенные захватчиками города и села отчизны.

Как сказала Мария: «Ты ведь инженер?»

Да, он инженер-строитель в мирной жизни и сапер – на войне. И ему, саперу, надо итти впереди главных сил. В партизанском отряде он разрушал мосты, сбрасывал под откос воинские эшелоны врага, взрывал водокачки. В армии он обезвреживал минные поля, строил бетонные площадки для тяжелой артиллерии, готовил аэродромы и наводил мосты через десятки рек за рубежом для наступления наших ударных сил. Теперь он должен построить дома для миллионов людей, оставшихся без крова в военные годы. Вот он сейчас встанет, оденется и начнет свою мирную жизнь.

Стахурский лежал, телу его было тепло и уютно, но беспокойство уже вошло в его душу. Мысли его то плыли безмятежно, как это тихое утро в гостинице после войны, то неслись бурно и напористо – как на войне.

В детстве у Стахурского была, как у каждого, излюбленная мечта. Может быть, она и определила его призвание. В этой заветной мечте Стахурский всегда видел себя пионером, странствующим по девственной земле. Он пересекает бурные моря, плывет на лодке в устья неоткрытых еще рек и углубляется в непроходимые леса. Он рубит девственный лес, выкорчевывает пни, строит дома – и среди лесов вырастает новое поселение! Такое же чувство появлялось у Стахурского и позже, когда он на молодежных воскресниках вместе с товарищами рыл первый котлован и на его глазах рос первенец сталинских пятилеток – Харьковский тракторный завод.

Детским мечтам пришла на смену зрелая романтика молодого поколения революции: мы первые строители социализма!

Стахурский быстро встал и вышел на балкон. Чудесное сентябрьское утро искрилось и играло на всем окружающем – на стеклах окон, телеграфных проводах, влажном от ночной росы асфальте и на исковерканных железных балках, грудами лежавших среди развалин.

Промышленность надо восстанавливать прежде всего… Сейчас он пойдет в трест и попросит направить его в Криворожье, Донбасс или Харьков. Он может быть прорабом на любом строительстве. Он соорудил десятки мостов через реки между Карпатами и Дунаем – по ним прошли главные силы армии-освободительницы. Теперь он может поехать на Днепрострой и принять участие во вторичном возведении самой большой в мире железобетонной плотины, через которую пройдут главные силы армии-строительницы. И здесь он тоже должен быть впереди, ибо он – сапер революции!

Стахурский подумал, что прежде всего надо пойти в отдел кадров ЦК партии, там он получит самое правильное назначение.

Он вернулся в комнату и подошел к умывальнику.

Но вода из крана не текла – водопровод еще не подавал воду на пятый этаж. Пришлось умыться из допотопной жестянки, висевшей на стене рядом с краном.

Стахурский наскоро умылся под неудобной капельницей, вода из которой журчала, как из испорченного самоварного крана. Домашний комфорт отступил на много лет назад. Боже мой, одних водопроводных труб надо уложить тысячи километров вместо взорванных гитлеровцами во время войны!

Стахурский надел китель и вышел с твердым намерением отправиться в ЦК.

Но когда он очутился под каштанами Владимирской улицы, в скверике у Золотых ворот, около театра оперы и балета, – в местах, овеянных романтикой студенческих лет, – он не выдержал и повернул вправо на улицу Ленина. Надо пройти по ней три квартала, свернуть налево – и там на тихой улочке находится его институт. Он должен хотя бы одним глазом взглянуть на него…

Многоэтажное здание института сверкало стеклами широких окон. Стахурский с замершим от волнения сердцем, как в те дни, когда он шел сюда сдавать государственный экзамен, толкнул массивную дверь.

В первые мгновения после яркого света улицы он ничего не разобрал в сумерках вестибюля.

– Вы к кому, товарищ офицер?

Никифор Петрович Шовковничий! Стахурский сразу вспомнил имя, отчество и фамилию, и ему стало стыдно: за четыре года войны чего он только не вспоминал из довоенной жизни, – Никифора Петровича Шовковничего, институтского швейцара, он так ни разу и не вспомнил!

Когда глаза Стахурского привыкли к сумраку, он увидел, что Никифор Петрович нисколько не изменился – голова, так же как всегда, острижена коротко, усы по-шевченковски опущены вниз, на тщательно выбритый подбородок. Он по-прежнему одет в старый матросский бушлат. Но, присмотревшись, Стахурский заметил и перемены: бушлат износился, выцвел, черную голову посыпал снежок седины, а усы совсем побелели.

– Никифор Петрович! Здравствуйте!

Швейцар насупил густые, кустистые брови и вопросительно взглянул на стоявшего перед ним офицера.

– Не узнаю, – глухо сказал он, и теперь Стахурский услышал, что и голос старика стал глуше, чем до войны. – А вы кто будете? Не из наших студентов?

– Из студентов, Никифор Петрович. Моя фамилия Стахурский, – и он потряс руку старого швейцара.

– Ну, как же! – с уважением сказал Никифор Петрович, – аспирант кафедры строительных конструкций профессора Карпинского. Милости просим! – Он широким, приглашающим жестом показал – но не на лестницу в институт, а на низенькую дверь в швейцарскую комнатку и сам пошел впереди. Стахурский последовал за ним. Это был первый родной киевлянин, которого он встретил после войны.

– Ну как же вы, Никифор Петрович? Что, как?

– Обо мне речь впереди, – вежливо ответил швейцар. – Вы как? Отвоевались? И грудь в орденах? Милости просим! – он толкнул дверцы и посторонился, пропуская Стахурского вперед.

Комнатка Никифора Петровича была точно такой же, как и до войны: железная койка, столик около окна, два табурета и шкафчик-комодик у стены. В углу стояли свернутые флаги, которыми в праздничные дни украшали вход в институт.

Чувство возвращения в родной дом, радостное ощущение нерушимости родного очага охватило Стахурского. Это было невыразимо приятное и утешительное чувство.

Никифор Петрович тем временем возился в своем шкафчике-комодике. Он вынул бутылку и две рюмки, налил их доверху и протянул одну Стахурскому.

– Добро пожаловать! – торжественно промолвил он, наклонив голову так, что седые усы легли ему на грудь.

– Никифор Петрович, – удивился Стахурский, – вы же непьющий?

– Непьющий и есть, – с достоинством ответил Никифор Петрович, – но вы ведь вернулись с войны, так что считаю своим долгом встретить, как положено, на пороге, чтобы все было благополучно. Здоровья вам и успеха в дальнейшем житье-бытье! С победой вас и наступлением мирного времени!

– Спасибо! – от всего сердца сказал Стахурский. – Спасибо, Никифор Петрович, что приняли как родной отец. С победой и вас!

Они выпили: Стахурский – легко и привычно, а Никифора Петровича так передернуло, что он даже топнул ногой – он не переносил водку.

– Фу, погань какая! – с трудом отдышался он, и в глазах его стояли слезы: водка попала в дыхательное горло. – И как ее люди пьют? – Он схватил сделанную из гильзы трехдюймового снаряда кружку с водой и жадно отпил из нее. – Значит, – сказал Никифор Петрович, – домой вернулись? Очень хорошо. Дети есть, жена?

Стахурский покачал головой.

– Отец с матерью?

– Нет.

– Нет?

– Никого!

Никифор Петрович кивнул:

– По-холостяцки будете жить или женитесь?

Стахурский промолчал.

Ему не хотелось говорить на эту тему. Да и Никифор Петрович спрашивал только для приличия – всем было известно, что Никифор Петрович убежденный холостяк и ненавидит женский пол, с тех пор как смолоду, в кругосветном плавании, полюбил бушменку на мысе Доброй Надежды и хотел увезти ее в Россию в качестве супруги, а она изменила ему с боцманом.

Но вдруг Никифор Петрович сказал:

– Не годится так, молодой человек, не годится так, товарищ аспирант Стахурский! Человеку не годится жить одиноко среди людей.

Стахурский с изумлением поднял глаза на старого женоненавистника, но Никифор Петрович спокойно встретил его удивленный взгляд.

– Только так, товарищ Стахурский, – строго сказал он, – сам до этого дошел лишь теперь, в годину фашистского рабства, один-одинешенек остался в этом доме, будто один на белом свете.

– Вы были тут при оккупантах, Никифор Петрович?

– Был! – Никифор Петрович на мгновение умолк. – Не буду про это рассказывать. Сами хорошо знаете, как человек военный. Не один город, верно, освободили своей кровью. Одно только скажу: когда человек не один, легче ему перенести горе, легче ему прийти в себя, какая бы беда ни нагрянула, да и пользы от него для людей больше. Вот, к примеру был бы я не один, а была бы у меня жена, мы бы вдвоем сохранили от фашистов в целости весь квартал. А то, только они ушли, я – в подвал и перерезал проволоку к минам, а пока бросился к университету, так уже пламя на два этажа.

– Так это вам удалось предотвратить взрыв?

– Больше; некому было, – ответил Никифор Петрович, – гитлеровцы, как отходили, всех людей из города повыгоняли, а кто и сам попрятался в лесах и оврагах. Мало кому удалось удержаться здесь среди развалин и в пустыне: сразу, как увидят, выводили и расстреливали. А я под котельной в угольной яме жил и все тут ходы-выходы знаю. – Никифор Петрович немного помолчал. – А не ушел, потому что решил: уж если помирать, так на родном месте, а может, мне удастся кое-что сохранить – тут же хозяйство какое – двадцать пять лет сколачивали, студентов учили! Ну, мебель оккупанты сразу порастаскали, лаборатории к себе увезли – тут я ничего поделать не мог. Но окна-двери тоже могли повыносить. А если живой человек тут есть, все-таки, как-никак, а через труп переступить надо…

Никифор Петрович прервал свои воспоминания и поднял указательный палец. Он любил поговорить, когда было кому слушать, и сердился, если его перебивали.

– Только, скажу вам, товарищ Стахурский, первым делом надо правильно организовать нашу жизнь. Вот, к примеру, скажу про наш институт. Почему в здании не производится текущий ремонт? Крыша протекает, потолок обваливается, плесень по углам пошла, вот-вот грибок заведется, а подоконники, если их не покрасить или хотя бы протереть олифой, гнить начнут. Прошлой зимой, сразу после освобождения, студенты в аудиториях сидели в шинелях и полушубках. Ну, это ничего – народ наш крепкий, вынесет, не такое пережили. Но ведь здание терпеть не может. Зданию нужен ремонт. А как отвечают наши завхозы? Материалов, говорят, нет, рабочей силы нет. И это было правильно в прошлую, то есть, в военную зиму. А в предстоящую – послевоенную зиму это уже будет неправильно. Материала немного доставили: толь для крыши, временно вместо железа, гипс, известку, стекло – понемногу, все что хотите есть. А остальное во дворе найду – под носом валяется: трубы, калориферы. А рабочая сила? Товарищ Стахурский, я человек старый и врать не буду: рабочей силы много не требуется, и можно ее найти и организовать. – Никифор Петрович волновался, и голос его охрип. – Первый этап работы правильно партийная организация провела: комсомол поднялся и за один день здание снаружи как игрушечка стало. Также и специальные работы, я полагаю, можно своими силами выполнить: мы же готовим по программе инженеров-строителей! Сами можем отопление наладить – пусть это будет практикой по кафедре теплотехники профессора Григоровича. А если понадобится по штукатурным работам специалист, так, думаете, хороший директор не найдет? Вы меня слушаете, товарищ Стахурский?

– Я слушаю вас внимательно, Никифор Петрович.

У Стахурского шумело в голове от стремительного и многословного доклада Никифора Петровича о текущем ремонте. Штукатурка, стекло, толь, гипс – он забыл обо всем этом за годы войны, он имел дело с аммоналом, толом, и понятие «рабочая сила» заменилось понятием силы удара и контрудара. Возвращение к мирному строительству было слишком внезапным – Стахурский привык к пулям, а Никифор Петрович говорил ему о гвоздях и, словно гвозди в доску, забивал в сознание Стахурского когда-то близкие, а теперь совсем забытые хлопотливые мелочи строительства.

– Я, товарищ Стахурский, о чем говорю? По соседним дворам старичков и пенсионеров полно живет, и что ни старичок, то какой-нибудь старый мастеровой – слесари, каменщики, все, какие хотите, специальности есть. Только к старому пенсионеру, понятно, нужен специальный подход – ему слово надо умеючи промолвить, «добрый вечер» сказать. А кто за это возьмется, если заместителя директора по хозяйственной части уже четвертый раз меняют, а сейчас его и совсем нет – заместитель по учебной части сам его заменяет?

– А кто теперь директор? – спросил Стахурский.

– И директора тоже нет. Заместитель по учебной части замещает…

– Никифор Петрович, где вы там? – послышалось из вестибюля.

– Как раз и наш заместитель, – сказал Никифор Петрович Стахурскому и крикнул, направляясь к двери: – Иду, иду!

Обернувшись, он сказал на ходу:

– Товарищ Власенко, Василий Митрофанович. Всех начальников замещает.

– Какой Власенко? Из теплового отдела? Я с ним на фронте встречался. Он аэродромы строил.

– Он самый.

Никифор Петрович вышел, и Стахурский последовал за ним.

В вестибюле стоял инженер Власенко. Стахурский сразу его узнал. В начале года он встречался с ним где-то за Будапештом.

– Никифор Петрович, – сказал Власенко, – сегодня подготовить все для вечернего приема.

– Слушаю, Василий Митрофанович. В шесть начнете?

– Да.

– Здорово, Власенко! – сказал Стахурский.

– Стахурский! Здорово! Демобилизовался?

Они пожали друг другу руки.

Никифор Петрович пошел вверх по лестнице.

Власенко окончил институт на год раньше Стахурского и сразу выделился как хороший инженер. Водопровод, канализация, теплоцентрали – все это он неутомимо строил во многих городах. Он бесспорно был талантливым производственником. Но Стахурский никогда не слышал о склонности Власенко к педагогической работе.

– Никогда не думал застать тебя здесь, – сказал Стахурский. – У тебя обнаружилось призвание к педагогической деятельности?

– Пришлось согласиться. Иначе не позволили оставаться при кафедре.

– При кафедре? – удивился Стахурский. – Ты же всегда был производственником? Никогда не слышал, чтоб ты собирался на научную работу.

Власенко хлопнул Стахурского по плечу:

– До войны, брат, я теплоцентрали строил. Оборудовал тепловое хозяйство заводов-гигантов. А теперь что? Руины разбирать? Разве это дело для строителя? Не тот, брат, масштаб. – Власенко взял Стахурского за плечи. – Это хорошо, что ты вернулся. Нам наши старые аспиранты дозарезу нужны, партийный комитет разыскивает каждого в армии. Предложение: деканом строительного факультета. Я исполняю обязанности директора, так что предложение вполне официально.

– Спасибо, – ответил Стахурский, – но ты ведь знаешь, что я никогда не имел склонности к педагогической деятельности.

– Это пустое! Ты же закончил аспирантуру и готовился к научной работе.

– Верно, но теперь я решил итти на производство. На производство, какое бы оно ни было: разбирать развалины, ремонтировать побитые снарядами кровли, класть междуэтажные перекрытия в закопченных коробках полусожженных домов, вернуть к жизни изувеченные войной здания и мечтать над проектами новых…

У Стахурского похолодело в груди от волнения: еще никогда ему не хотелось строить так как сейчас. Власенко за большим не хотел видеть малого. А это малое и было началом великого.

Стахурский сделал движение, чтобы высвободить плечо из рук Власенко, но тот крепко держал его.

– Пусти, Власенко! Говорю тебе: я решил итти на производство.

– Бессмыслица! Год – другой, пока начнется настоящий разворот строительства, надо побыть здесь, друг мой, готовить кадры, а потом, в новой пятилетке, мы себя покажем. Разве нас удержишь тут, когда производство развернется во всю ширь?

Стахурский наконец высвободился из рук Власенко и сказал:

– Ты лучше отыщи Карпинского, Баймака и других наших деканов, где они?

Власенко свистнул:

– Карпинский теперь заместитель наркома, он сейчас, брат, большой человек. А Баймак? Разве ты не слышал? Погиб под Оршей. И Павлов погиб. Он был партизаном. А Макаревский расстрелян в Бабьем яре.

– Что ты говоришь?!

– А студенты… – продолжал Власенко, – еще не обо всех получены сведения… Асю Дубову помнишь? Погибла в партизанском отряде, а Лиля Шевчук – под Будапештом, она служила на аэродроме.

Они умолкли. Сколько погибло товарищей!

Грусть овладела ими. И это чувство сразу сблизило их.

Стахурскому стало стыдно за неприязнь к Власенко, которая возникла после первых же его слов.

Он прикоснулся к кителю Власенко – под правым плечом на нем были две нашивки за ранения – красная и золоченая. Он тоже ведь нес тяготы войны, смерть замахивалась и на него.

Они помолчали немного, потом Стахурский сказал:

– Одна девушка, партизанка и фронтовичка, сказала мне, что в память погибших товарищей мы должны жить так, чтобы вся наша жизнь была подвигом.

Неожиданно для себя он приписал собственные слова Марии и даже не подумал, почему так сделал: то ли постеснялся пышности этих слов, или, наоборот, хотел уступить эти святые слова той, которую любил.

– Подвиг…

Власенко улыбнулся.

– Какие же теперь могут быть подвиги? Полететь на луну на ракетоплане, открыть Южный полюс, переплыть в одних трусиках Тихий океан?..

Стахурский сердито его прервал:

– Да! Полететь на луну, открыть полюс, переплыть океан. Если это будет подвиг, то да. Я о подвиге говорю серьезно, и ты напрасно иронизируешь.

Власенко схватил Стахурского за руку.

– Ну, не сердись, друг! Знаешь, когда тяжело, то и пошутить не грех. Эх, Стахурский! – Он снова схватил Стахурского за руку. – В развалинах лежит все, что с таким трудом построили. Теперь надо все строить сначала. Вот какой у нас послевоенный баланс.

– Разве ты бухгалтер? – сердито произнес Стахурский. – Я думал, ты, – инженер.

Стахурский выдернул руку и пошел к двери.

– Да брось, Стахурский, иди ко мне в деканы!

Но Стахурский грохнул дверью и вышел.

Сердито шагая, он перешел на другую сторону улицы.

Боевое побратимство известно издавна. На людях, которые вместе были в опасности, вместе шли на смерть или плечом к плечу одолевали врага, добывая победу, – на этих людях словно остается незримая печать. Пройдут годы, снова встретятся хотя бы на минутку боевые товарищи – и поднимется у каждого из них из самой глубины души это волнующее чувство полного взаимопонимания, единства и общности. Это святое чувство, и его знают только боевые побратимы.

Но в Советской Армии люди воевали не просто потому, что им приказывали командиры. Не смертельная опасность объединяет советских воинов на поле боя – их объединяет борьба за одну идею.

Стахурский знал: кончится война, наступит мирное время, и снова встретятся боевые побратимы и останутся ими и в бою и в мирном труде, освященном одной великой целью. А тот, кто не вышел из войны с этим светлым чувством побратимства и в войне и в мире, – тот попал в ряды воинов случайно, только отбыл, а не отвоевал войну. Тот – не побратим.

Стахурскому стало грустно: может быть, он слишком строго относится к Власенко? Он хотел бы осудить себя за несправедливость.

Понемногу Стахурский успокаивался. Сентябрьское утро было чудесно. Он с наслаждением шагал по киевским улицам – четыре года он по ним не ходил.

И чем дальше уходило от него раздражение и на его место входил покой от волнующего свидания с родным городом, в нем все сильнее нарастало странное чувство: он идет, и рядом, сразу же за, ним, молча, но каждой мыслью с ним вместе, идет Мария, его боевой побратим.

Это было похоже на галлюцинацию, и Стахурский даже смутился. Почти три года были они вместе с Марией в партизанском отряде, в армии, и она была для него только товарищем в бою. Но вот он ее увидел вчера и понял, что неразрывная близость связала их жизни.

У них была общая цель в борьбе, они были вместе в бою и не раз протягивали друг другу руку на помощь. Теперь Мария уехала в далекую Алма-Ату, и неизвестно, когда сойдутся снова их пути в жизни…

В наркомате Стахурский спросил, можно ли видеть инженера Карпинского.

– Заместитель наркома сегодня не принимает, – ответила ему секретарша, – сегодня товарищ Карпинский рассматривает проекты. Пожалуйста, скажите вашу фамилию. Я спрошу товарища Карпинского, может быть, он примет вас. Но, – добавила она, взглянув на погоны Стахурского, – если вы демобилизованный и по делу о работе, то, прошу вас, пройдите прямо в отдел кадров, товарища Карпинского можно не беспокоить. – Она улыбнулась. – В отделе кадров вас и без него разорвут на части.

– Хорошо, – разочарованно согласился Стахурский, – я пройду в отдел кадров. Но, будьте любезны, на прием к Михаилу Ивановичу все-таки меня запишите.

Секретарша скрылась за дверью кабинета, но не прошло и минуты, как она выбежала обратно.

– Товарищ Стахурский, профессор Карпинский просит вас немедленно.

Стахурский вошел.

В просторном кабинете стоял огромный письменный стол и два маленьких стула. А весь пол был завален белой, голубой и синей калькой. Она лежала кучами, свертками, пачками, а десятки листов были разостланы прямо на полу. Из-за стола навстречу Стахурскому поднялся стройный, худощавый человек с густой шевелюрой. Это и был Михаил Иванович Карпинский, бывший декан строительного факультета.

– Стахурский! – воскликнул Карпинский таким сильным голосом, что казалось непонятным, как он рождается в этой щуплой груди. – Стахурский, дорогой мой, так значит вы живы? – Он; порывисто обнял Стахурского, расцеловал его и так же громко, с радостным возбуждением продолжал: – Ну, все остальное потом, а сейчас прежде всего открою вам свои карты: кто сюда вошел, тот уже не выходит. Я – Синяя Борода двадцатого века, или, вернее, послевоенного периода. Инженер Стахурский, вы зачислены в кадры наркомата. Вы демобилизованы?

– Да, – улыбнулся Стахурский.

Профессор нажал кнопку, и в просвете полураскрывшейся двери показалось лицо секретарши.

– Позвоните в отдел кадров, чтобы они заготовили документы для инженера Стахурского. Он зайдет к ним оформиться через пятнадцать минут.

– Слушаю, Михаил Иванович.

– И не говорите ничего! – прикрикнул профессор на Стахурского, хотя тот и словом не обмолвился. Если вы уже где-нибудь завербовались, все споры с другими наркоматами беру на себя. Если вы не согласны, за пятнадцать минут берусь вас убедить. Если имеются еще какие-нибудь препятствия, ни одно из них не будет принято во внимание. Считайте, что это мобилизация.

– Михаил Иванович! – смеясь, сказал Стахурский, с восхищением глядя на учителя: он ничуть не изменился, даже стал еще более подвижным. – Я как раз и пришел к вам проситься на работу. Только с одним условием.

– Принимаю заранее. – Но профессор нахмурился. – А какие условия?

– Прошу не оставлять меня в аппарате, а отправить на строительство.

Профессор крепко пожал Стахурскому руку. Потом он поставил свой стул рядом со стулом гостя, положив на его колено узкую руку с тонкими пальцами.

– Ну, рассказывайте. Значит, вы были мобилизованы в июле сорок первого года. После этого…

Раздался телефонный звонок. Профессор, не поднимаясь, взял трубку.

– Здравствуйте, Николай Васильевич! Хорошо. Жду вас в половине третьего. – Он положил трубку и сделал широкий жест, указывая на горы кальки: – Вот видите: сто восемнадцать проектов мы утвердим до понедельника. А во вторник сто восемнадцать объектов начнут жить. И только на шестьдесят три из них назначены начальники строительства… Шестьдесят четыре, – поправился он, с улыбкой взглянув на Стахурского. – Остальных надо разыскать до понедельника, то есть за четыре дня. Ну, рассказывайте. Значит, вы ушли на фронт в июле сорок первого…

– Где же вы раздобудете столько инженеров до понедельника?

– Ужас! – крикнул профессор и засмеялся. – Найдем. Вас же нашли. – Снова зазвонил телефон. Он сорвал трубку. – Нет. Передайте, пожалуйста, наркому, что я этот проект отклонил. – Положив трубку, он крикнул: – Ах, Стахурский, вы себе не представляете, что творится на свете! Когда я вернулся в прошлом году из эвакуации, то пришел к наркому и сказал: «В такое время деканом может быть какой-нибудь из ветеранов войны – инвалидов, а меня надо направить на строительство». В наркомате сразу согласились и в тот же день отозвали из института. Но на другой день назначили меня заместителем наркома. Это черт знает что! – Он крикнул так, словно именно Стахурский был виновен в том, что Карпинского не отпустили на производство. – Вы понимаете? Мне говорят: мы не можем вас послать на одно строительство, вы должны руководить тысячью строительств. А? Как вам нравится? – Зазвонил телефон, и Карпинский взял трубку. – Хорошо. Позвоните секретарше, ее зовут Верочка, и скажите, чтобы выправили документацию. – Он опустил трубку и снова положил руки Стахурскому на колени. – Рассказывайте, Стахурский. В июле сорок первого года…

– Минуточку, Михаил Иванович! Я совершенно согласен с тем, что руководить должны люди, которые умеют работать.

– Вы говорите так, потому что не вас срывают с работы, а если бы разговор зашел о вас…

– Простите, Михаил Иванович, я сейчас вам докажу.

Телефон зазвонил. Стахурский снял трубку и подал ее профессору.

– Алло? Чудесно! Когда? Ура! Скажите, чтобы через час была машина, и я поеду сам. Сам буду принимать, осмотрю каждую доску и весь брак отправим обратно. – Он бросил трубку и с видом победителя поглядел на Стахурского. – Состав – сорок вагонов с пиломатериалом – прибыл в наш адрес. Заканчивайте вашу мысль.

Стахурский сказал:

– Если бы разговор шел только о том, что надо восстановить разрушенное, то без таких, как вы, руководство могло б обойтись. Но одновременно надо начать грандиозное строительство новых объектов, которое даст возможность стране сделать скачок вперед. Если смотреть в будущее, то вы не правы, Михаил Иванович.

Карпинский ласково потрепал Стахурского по колену.

– Верно, – сказал он тихо, – верно, мой дорогой. Мы строим коммунизм. Рассказывайте, Стахурский. Мне надо знать все, что с вами произошло за эти четыре года.

Дверь бесшумно открылась, и на пороге появилась секретарша.

– Михаил Иванович, – сказала она строго, – вы сегодня еще не завтракали. Забыли, что вам велела Галина Андреевна? Вы должны съесть простоквашу и крендель с маслом.

– А! Да, да, Верочка, две простокваши и два кренделя. Клянусь бородой пророка, что он тоже не завтракал. А?

– Не завтракал, – признался Стахурский, – только выпил рюмку водки. Меня угостил Никифор Петрович.

– А! Наш Никифор! Он меня тоже заставил выпить на «добро пожаловать», когда я вернулся. Ох, и попало же мне тогда от Галины Андреевны! Верочка! Пусть нам принесут из буфета еще одну простоквашу!