Текст книги "Мы вместе были в бою"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
– Да, – тихо ответила Мария.
– Ну вот, – снова суровым голосом произнес Асланов. – По твоему делу я буду докладывать на бюро. Ты, конечно, должна получить взыскание. Это тебе будет уроком на будущее. – Он несколько мгновений помолчал. – А теперь успокойся, возьми себя в руки, нам еще надо потолковать с тобой.
Мария подняла голову.
Асланов продолжал:
– Пойманный на границе «вояжер» особого интереса не представляет. Он просто связной, а эти типы редко знают что-нибудь кроме того, что им приказано передать в том или ином месте. Это местный житель из бывших баев – кочевников, в группе работал в качестве чернорабочего. «Леди» могла его просто купить. Он хорошо знал дороги к границе, так как еще в детстве вместе с отцом перегонял табуны в Синь-Цзянь и Афганистан. Но следственным органам остался неизвестным тот, кто разузнал об отношении Марии Шевчук к боевому товарищу Яну Пахолу. Кому ты рассказывала про Пахола и его жену, про ваши боевые дела и историю Марички в концлагере?
Мария долго молчала, потом с трудом ответила:
– Всем…
Асланов сокрушенно произнес:
– Да… это очень скверная штука – излишняя болтливость. Однако тебе нужно вспомнить всех, кому ты рассказывала о Пахоле.
– Хорошо, – прошептала Мария, – я постараюсь.
Асланов встал, вышел из-за стола и протянул руку Марии:
– Будь здорова.
Мария пожала ему руку, не глядя на него. Стыд сковывал ее.
– Спасибо, товарищ Стахурский! Будьте здоровы. Погуляйте здесь у нас: Средняя Азия так прекрасна!
Стахурский и Мария вышли.
Они шли по коридору рядом, но Мария отворачивала лицо. Стахурский слышал, как она быстро и порывисто дышала. И он не мог разобраться в своих чувствах. Это были очень смутные чувства: словно Мария была ему совсем мало знакома – они так давно не виделись, что он отвык от нее, и, встретив, увидел ее совсем не такой, какой знал раньше. Но она была ему и необычайно близкой, родной – более родного человека у него не было. Он осуждал ее, но ее боль была и его болью.
Они вышли на улицу.
Солнце ударило им прямо в глаза и ослепило. Оно было таким горячим и ярким, среднеазиатское солнце! Ощущение сверкающих и слепящих лучей было таким неожиданным и сильным, что они несколько мгновений, зажмурившись, постояли на месте. Солнечное тепло окутывало их.
– Ух! – глубоко и шумно вздохнула Мария.
И они пошли по тротуару.
Теперь солнечные лучи уже не слепили их – тень ветвистых карагачей нависла над ними. И Стахурский сразу увидел – немного поодаль, на углу, около тротуара, стоит коляска на легких велосипедных колесах, и в ней, держась за блестящую никелированную рукоятку – солнечные зайчики играли на ней, – сидит инвалид.
Он смотрел сюда, на подъезд, и сразу увидел вышедшего Стахурского. Он даже подпрыгнул на своем сиденье, дернул ручку, закрутил ею изо всех сил своей единственной рукой и покатил им навстречу.
Он ехал быстро – коляска была легкая, под колесами стлался ровный асфальт, – и кричал на всю улицу, так, что, вероятно, слышно было в горах:
– Эй-эй! Братья славяне!
Он был казах Но «братья славяне» – так привыкли говорить там, на войне, после того как наши войска перешли границу и боевым походом двинулись по землям Европы, освобождая славянский мир от фашистских захватчиков. Так тогда говорили бойцы, так говорил он и теперь.
Стахурский и Мария стояли, ожидая его. Стахурский улыбнулся ему навстречу. Мария смотрела недоумевающе.
Инвалид подъехал и затормозил свою коляску.
– Ну вот! – закричал он на всю улицу. – Я же тебе говорил!
Он радостно засмеялся и протянул руку Марии.
– Познакомимся, – сказал он. – Абдильда Кулиев, гвардии старший сержант. – Он потряс ей руку изо всей силы. – Я знал, что ты сейчас выйдешь, и ему это сказал. Будь здорова!
– Спасибо, – сказала Мария. Уголки ее губ задрожали.
Она положила руку на плечо Абдильды, на то плечо, где когда-то и у него была рука, и крепко пожала это плечо. Она не спросила ничего, она поняла и так.
Абдильда тоже ни о чем не спрашивал.
И они пошли. Стахурский и Мария шли по тротуару, Абдильда ехал рядом, у обочины мостовой, словно держал с ними равнение в строю, и глядел прямо перед собой.
Чудесный весенний день стоял вокруг. Синий шатер неба ослепительно сиял, пронизанный солнечным блеском. Тень ветвистых карагачей защищала от зноя. Звонкие арыки журчали с обеих сторон.
На углу Абдильда торжественно сказал:
– Братья славяне, вы идите в парк, к голубому киоску, а я поеду вперед и все приготовлю. Это будет не той, но мы выпьем за ваше здоровье.
Они пожали руки, и Абдильда поехал вперед. Отъехав несколько шагов, он оглянулся и помахал рукой. Мария и Стахурский ответили ему.
Мария и Стахурский остались вдвоем. Вокруг шумела улица, люди проходили мимо или обгоняли их, но они все-таки были только вдвоем. Мария стояла перед Стахурским, опустив глаза, грудь ее порывисто вздымалась. Носком туфли она ковыряла камешек в мягком разогретом асфальте.
– Не порть асфальт, – сказал Стахурский.
Она покраснела и, наконец, подняла глаза.
– Здравствуй! – сказала она.
– Ну, здравствуй! – ответил Стахурский.
А помнишь…
До парка можно было дойти в двадцать минут, но они шли не меньше часа. Им не хотелось спешить, они наконец встретились и сейчас им хотелось побыть вдвоем. Только что им было очень тяжело, а теперь пришло облегчение.
Они шли по асфальтированной мостовой широкой и невероятно длинной улицы – аллеи – без начала и без конца, высокие деревья выстроились по обе стороны улицы двумя нескончаемыми шеренгами. Арыки звонко журчали вдоль тротуаров. Был апрель, и цвел, казалось, весь мир. Через ограды усадеб свисали лиловые кисти густой сирени, над ними высились стройные лозы белого жасмина, а дальше, в глубине садов, розовыми клубами замершего дыма переливались соцветия абрикосов и яблонь…
Они шли рядом – полшага не было между ними, плечи их порой, покачиваясь, соприкасались.
Солнце стояло прямо над головой, но они не чувствовали зноя: отрадная прохлада струилась в долину с далеких вершин Ала-Тау.
Так они дошли до берега Алмаатинки. Не сговариваясь, они остановились на обрыве и стояли над быстрой шумливой рекой, над бурными волнами, – покой, наконец, входил в их смятенные души. И они молчали.
Потом Мария что-то сказала, кивнув головой на пенистый поток. Но за шумом водопада Стахурский не расслышал.
– Что ты сказала?
Она приблизила губы к его уху и прокричала:
– Электростанции! Я говорю: от горного плато до самой степи тут строят каскад малых гидростанций, и ток их будет передаваться по кольцу.
– Здорово!
– Что?
– Я говорю: здорово!
И они оба засмеялись.
Когда они, перейдя через мостик, вышли в парк, их встретили одуряющие ароматы роз. Они шли по дорожке цветника – белые, розовые и красные розы стояли шпалерами с обеих сторон. Мария спросила:
– А помнишь, как мы перешли вброд Тиссу, такую же бурливую в ущельях Карпат? Это уже была граница нашей земли, рубеж, и мы впервые вступили на чужую землю.
– Помню.
Они запомнили это на всю жизнь: родная земля освобождена до последней пяди – и она лежала позади, залитая кровью, в пепелищах и руинах, а впереди был враг – и надо было доконать его и победить. Любовь к пострадавшей отчизне, ненависть к наглому захватчику, вера в справедливость и победу вели тогда бойцов на героические, вдохновенные, небывалые в мире бои.
– А помнишь, как на каком-то альпийском бурливом потоке был наш последний бой и мы закончили войну?
– Помню.
Потом они одержали победу, и впереди была прекрасная мирная, творческая жизнь.
Стахурский улыбнулся и сказал:
– Но потом, после окончания войны и последнего боя, у меня был еще один бой на «ничьей» земле. Помнишь, я тебе рассказывал?
Он умолк и погрузился в свои думы. Умолкла и Мария. На ее просветленное от ярких воспоминаний лицо набежала тень.
– Вот видишь, – сказал Стахурский, помолчав, – был Клейнмихель, был Мунц, а теперь вот появилась и Берта-Леди… Прости, – прервал он себя, – я не хотел возвращаться к этому, это вышло само собой.
Мария бледно улыбнулась.
– Ничего… Ты прав. К этому надо возвращаться постоянно.
Они снова умолкли и некоторое время шли молча. Боль, только что пережитая, но не изжитая еще совсем, снова нахлынула на них. Мария тряхнула головой, точно хотела отогнать грустные мысли.
– Ну, расскажи же мне о себе. Ты педагог! Вот не представляю тебя педагогом. Ты очень кричишь на студентов? Они очень боятся тебя?
– Боятся. Я сердитый педагог!
Он сказал это шутливо, но сразу же заговорил с искренним увлечением:
– Ты знаешь, Мария, очень интересно быть педагогом! Такое необыкновенное ощущение, словно ты переливаешь себя в других, в десятки, в сотни иных людей. Это чрезвычайно приятное чувство: ты – сам-сто, сам-тысяча. Так сказал мне секретарь райкома, когда уговаривал идти на педагогическую работу. И теперь я его понимаю: я – инженер, а за мною целый коллектив молодых инженеров.
Мария с завистью посмотрела на него.
– Я понимаю… Это – как на фронте, когда прибывает пополнение молодых бойцов и ты готовишь их к бою.
– Приблизительно… если и сам пойдешь с этими бойцами в бой. На лето я поеду с моими студентами на практику в Донбасс. Понимаешь, как это хорошо? Мы будем строить и одновременно продолжать учебу. Ты знаешь, у меня есть мечта: когда я выпущу мой курс, возглавить строительную организацию, в которой на разных стройках будут работать мои нынешние студенты. Ты понимаешь? Я ведь каждого из них сумею использовать наилучшим образом, так как хорошо знаю их. Правда?
– Конечно. Я вижу, ты доволен своей работой.
– Доволен. Это очень важно – чувствовать ответственность своей работы.
Мария сразу же опечалилась:
– Ну, парторгом меня теперь не оставят.
– Да. Но ты исправишь свою ошибку, и с тебя снимут взыскание.
– Все равно. Я сама откажусь от ответственной работы.
– Почему?
– Я не справилась, как видишь…
Стахурский возмутился:
– Ты не имеешь права! Мария, разве ты не понимаешь – мы уже давно потеряли право не быть ответственными. Мы должны уметь быть ответственными. Ты, солдат, не хочешь нести ответственности? Что же ты будешь делать? Сидеть сложа руки?
– Я – географ. Я буду работать, – уклончиво ответила Мария.
Стахурский пожал плечами и сердито умолк. Мария, подавленная, тоже молчала. Им не хотелось возвращаться мыслями к только что пережитому, но эти мысли возвращались сами, – слишком болезненно, слишком важно было оно. Беда так внезапно свалилась на Марию, и она растерялась.
– А потом, – сказала она тихо, – я женщина, я буду матерью, я создам семью. Разве семья – это не большое дело?
– Большое, – строго сказал Стахурский, – но этого еще мало. Создать семью – это только первый шаг в жизни. Разве советский человек убегает в свою семью, как в башню из слоновой кости? – Он горячо заговорил: – Мария! Мы коммунисты. Мы не имеем права отказываться от борьбы!
Мария смотрела в землю.
– Микола, как ты мог такое подумать? Разве я отказываюсь бороться? Женщина всегда мечтает создать семью, ей даже приятно чувствовать в любви власть любимого над собой. Но очень плохо, если только это – цель жизни. Я коммунистка, и я прошла войну. Я не так понимаю цель. Но я… совершила ошибку. Мне нужна рука, чтобы опереться на нее и снова подняться во весь рост. Прости, я, кажется, говорю несколько напыщенно?
– Нет, нет! – Стахурский пожал ее плечо. – Ты права. Прости меня.
Они прервали разговор: цветник кончился, начиналась березовая аллея, и в начале ее они уже увидели голубой киоск. Окно киоска было открыто, из-за бочки виднелось лицо Абдильды. Он еще издали махал им рукой.
Подойдя ближе, они увидели, что днище бочки аккуратно застлано и на нем стоит большая миска, накрытая тарелкой, и четыре стакана.
– А кто же четвертый? – спросила Мария. – Для кого четвертый стакан?
– Четвертый, – ответил Абдильда, – для того, кто случится. А не случится никого – для отсутствующего друга. Таков наш обычай.
Он налил вино во все четыре стакана.
– Я – хозяин, и мне первое слово!
Стахурский и Мария взяли свои стаканы.
Абдильда вытер усы и начал. Глаза его хитро блестели:
– В далекой стране жил человек, и отдельно от него жила девушка. И они не знали друг друга. Потом на эту страну напал лютый враг, и все люди этой страны начали воевать, защищать свою родину. И в бою человек встретился с той девушкой. Оба они были верные солдаты. Они провоевали всю войну и победили лютого врага. После войны, когда все люди вернулись к своим делам, человек остался в своем крае воевать, а девушка поехала в далекий, но тоже родной край. Но враг пошел за той девушкой следом и задумал схватить ее в свои лапы.
Мария нахмурилась. Ее горе не отпускало ее. Вот и здесь, из уст этого милого и доброжелательного человека, оно снова напомнило о себе.
Но Абдильда не смотрел ни на нее, ни на Стахурского, он хитро прищурился и вел свою речь дальше:
– Но тот человек почуял сердцем, что сталось с боевым товарищем, прилетел на самолете и освободил девушку…
– Неверно! – перебил его Стахурский и тоже нахмурился. – Тот человек совсем не освобождал девушку. Ей не дали попасть в лапы врага товарищи, которые поставлены народом и Родиной, чтобы охранять спокойствие отчизны и счастье народа.
– Ладно, – согласился Абдильда, – пусть будет так. Так даже лучше. Выпьем же, товарищи, за то, чтобы тот человек и та девушка стали мужем и женой!
Мария опустила голову. Простодушный Абдильда высказал то, о чем между нею и Стахурским не было еще сказано ни слова.
Она покраснела.
Абдильда захохотал.
– У нас сейчас свадебный той!
Стахурский поднял свой стакан и сказал Марии:
– Мария! Давай выпьем за это.
Мария подняла глаза. Минутное замешательство прошло. Прояснившимся взором она посмотрела в глаза Стахурскому:
– Давай!
Они чокнулись.
– Горько! – закричал Абдильда. – Горько! Я был у вас на Украине на свадьбе и знаю, что там кричат «горько». И после этого надо поцеловаться. Горько!
Мария и Стахурский поцеловались.
Мария сидела взволнованная. Вот и произошло их обручение. Немного необычное обручение. Она оглянулась вокруг, чтобы запомнить все, что было в эту минуту в поле ее зрения. Она увидела необъятный простор неба над собой, могучий, как рубеж мира, горный хребет в сиянии солнца и сверкании вечных снегов и ближе, на горных склонах, буйную пену белого и розового яблоневого цвета. Еще ближе дурманящими ароматами роз благоухал цветник. Неплохая была обстановка для обручения. Прожить бы так всю жизнь!
Мария шумно вздохнула и посмотрела на Стахурского: она обручена. Стахурский глядел на нее серьезно и торжественно: он обручился.
Абдильда тем временем снял с миски тарелку и придвинул ее гостям. Из нее валил пар – кусочки мелко порубленного тушеного мяса были перемешаны с горячими клёцками.
– Ешьте, – пригласил Абдильда, – это бешбармак.
Потом он наполнил порожние стаканы.
– А теперь скажите вы, каждый от себя – такой наш обычай. – Он посмотрел на Марию: – Пусть скажет девушка. Девушке – первая дорога в жизни.
Мария взяла свой стакан.
– Я не умею говорить. Но скажу. Я хочу, чтобы мы все выпили за друга. – Она смотрела на Абдильду и протянула свой стакан. – За верного друга, который доверяет тебе, потому что воевал с тобой заодно, был вместе с тобой в бою. За вас, товарищ Абдильда!
Абдильда потупился, чокнулся, прикоснулся губами к краю стакана и поставил его на бочку перед собой.
Стахурский тоже чокнулся и сказал:
– За друга! В бою и труде. Товарищ, с которым ты работаешь, становится таким же близким, как боевой побратим.
– Это верно, это очень верно, – сказал Абдильда.
– Но боевое побратимство не забывается никогда, – горячо откликнулась Мария, – и оно рождает доверие… – она вдруг оборвала речь и сразу умолкла.
– Что такое? – спросил Стахурский. – О чем ты задумалась?
– О том же. Доверие не должно быть неосмотрительным, и его нельзя переносить на других…
Она горько усмехнулась и виновато поглядела на Стахурского.
– О чем бы я ни подумала, о чем бы ни говорила, все равно мысли возвращаются вновь и вновь только к этому.
Стахурский протянул к ней свой стакан:
– Давай за Пахола!
Мария с благодарностью посмотрела на него:
– Спасибо!
Они чокнулись. Абдильда поднял свой стакан:
– Я скажу. Я отвечу. Я хочу за друга. За самого лучшего друга! У меня есть лучший друг.
Он заговорил тихо, мечтательно и задушевно:
– Это было еще давно, когда я мальчиком пришел к нему. Я слышал, что он дает хорошую работу и притом еще бесплатно учит грамоте… И он, правда, принял меня охотно, хотя надо было копать большой котлован, а потом ставить высокий каменный дом, а я ничего не умел делать, потому что до этого только кочевал с родителями по степи, перегоняя отары овец, и никаких других домов, кроме юрты, не знал. Я ему так прямо и сказал, что никогда не видал лопаты и не знаю, как ее держать в руках. Но он только усмехнулся и сказал мне, что научит меня сразу копать двумя тысячами лопат.
– О-о! – сказала Мария. – Ну и что?
– Ну и все! – ответил Абдильда. – Он и научил меня работать машинистом на экскаваторе. Потом, когда котлован был вырыт, он научил меня класть кирпич. А когда мы построили завод, он выучил меня на токаря по металлу. И тогда я стал стахановцем. Выпьем же за моего лучшего друга!
Все дружно чокнулись. Абдильда чокнулся сначала своим стаканом, потом взял четвертый стакан, стоявший нетронутым, и чокнулся им со всеми.
– Здорово! – сказал Стахурский. – Ты, Абдильда, говоришь просто сердцем. И кто тебя научил?
– Он же и научил говорить мое сердце, – серьезно ответил Абдильда, – наш лучший друг. И пусть сердце говорит всегда!
Он снова наполнил стакан и обратился к Стахурскому:
– Теперь говори ты. Теперь твоя очередь.
– Выпьем за работу! – сказал Стахурский.
– А что ты делаешь после войны? – поинтересовался Абдильда.
– Я инженер, строю здания.
– О! – с завистью посмотрел на него Абдильда. – Какой ты счастливый!
Он вдруг отставил свой стакан и нахмурился. Тост был ему не по сердцу.
– Мне не за что пить, – угрюмо сказал он. – Вы работаете, а я должен сидеть и торговать.
– Но ты ведь на работе, Абдильда, – сказала Мария. – Это такая же работа, как другие.
– Не уговаривай меня! – рассердился Абдильда. – Я это знаю. Но я хотел бы делать большую работу, ту, которой научил меня первый друг. Я еще должен отблагодарить моего первого друга за себя и за весь мой народ. А какая у меня работа – сидеть около бочки и торговать вином?
– Ты торгуешь сам от себя? – спросил Стахурский.
– Нет!.. – обиделся Абдильда и сердито сверкнул глазами. – Разве мы за это воевали на землях Европы, товарищ майор? Я продаю колхозное вино. – Широким жестом он указал на взгорье, покрытое белопенным яблоневым цветом. – Это наши колхозные сады. Кроме яблок, мы разводим еще клубнику и малину. Когда у меня не стало руки и я уже не мог вернуться на завод, я попросился в свой род: мой род за эти годы организовался в колхоз, осел и посадил сады, – русские и этому нас научили. Меня приняли в колхоз и поручили работу по силам.
Он вдруг широко улыбнулся и взял свой стакан.
– Ладно, майор, давай выпьем за труд! Ты сказал хороший тост. Спасибо тебе!
Когда вино было выпито, Абдильда поставил свой стакан вверх донышком и сказал:
– А теперь, братья славяне, идите. Вам надо побыть вдвоем. Мы выпили за ваше обручение.
Мария и Стахурский поднялись. Им было хорошо с Абдильдой, но все же хотелось остаться вдвоем. И они благодарно взглянули на Абдильду.
Абдильда крепко пожал им руки и сказал:
– Через две недели уже будет свежая клубника. Приходите на наши плантации – попробуете клубнику, лучшую во всей Алма-Ате!
– Спасибо! – сказал Стахурский. – Но через несколько дней я уже уеду.
Мария подняла глаза на Стахурского.
– Разве ты так скоро едешь?
– У меня отпуск на десять дней. А потом я должен ехать с моими практикантами в Донбасс.
Мария опустила ресницы.
Абдильда сказал:
– За Донбасс мы воевали. Не печалься, девушка, ты же будешь его женой.
Мария и Стахурский пошли.
Мария тихо спросила:
– Ты в самом деле не можешь задержаться дольше?
– Ну, конечно, Мария, я ведь должен ехать со студентами.
Ей хотелось спросить: «А как же мы?» – но она не спросила. Его тоже мучил этот вопрос, но он не мог его додумать до конца. Они будут мужем и женой – только это было ясно сейчас.
– Какой хороший человек Абдильда, – сказала Мария, – и как он горюет, что стал инвалидом! Но он еще больше огорчен тем, что инвалидность не позволяет ему претворить в жизнь все то, чему он научился в мирном труде и в бою.
– Да, – ответил Стахурский, – мы никогда не забудем ни наших побед, ни наших неудач. Разве мы можем забыть, что гитлеровцы доходили до Волги? Мы это запомним так же, как то, что мы их гнали до Берлина. Но запомнить это – не значит записать в альбом на память и украсить трогательной виньеткой. Запомнить – это значит жить этим, проникнуться этим, дышать им в каждом поступке и в каждой мысли…
– Это верно!
Мария подняла глаза на Стахурского и сказала:
– Я люблю тебя, Микола!
Они уже вышли из парка и стояли среди улицы, больше похожей на просеку в лесу – кроны высоких карагачей, росших но обочинам дороги, сходились верхушками. Солнце пронизывало густую листву, и золотые блики дрожали на земле у них под ногами. Ручей Казачка звенел на одной высокой ноте.
– Я люблю тебя, Мария! – сказал и Стахурский.
Это и была их клятва.
И как после клятвы, они стояли торжественно молчаливые.
Они стояли у калитки той усадьбы, где жила Мария.
Вот они толкнут калитку, пройдут огород, войдут в дом – и это будет их дом. Они еще не говорили об этом.
– Идем, – просто сказала Мария и открыла калитку.
– Кто такой твой хозяин? Мне он показался одним из тех, которых война не коснулась.
– Он забавный, – сказала Мария. – Да бог с ним, мы идем не к нему, а, к себе.
Да. Они шли к себе. Вот они и об этом поговорили.
Калитка скрипнула, и сразу же залаял цепной пес.
– Индус! – крикнула Мария и побежала по тропинке вверх.
Индус подпрыгивал ей навстречу, становился на задние лапы, неожиданно высокий, выше человеческого роста, нетерпеливо приплясывал и радостно повизгивал. Когда Мария подбежала, он положил ей лапы на плечи и намеревался лизнуть в лицо.
На крыльцо выбежал хозяин.
– Мария Георгиевна, неужели вы?! Все хорошо? Если бы вы знали, как я беспокоился за вас и как я рад!
Подошел Стахурский, и хозяин увидел его. В его глазах мелькнула неуверенность, но сразу же исчезла.
– Ах, это вы! Теперь я все понимаю! Вы приехали и освободили ее?
– Нет, – холодно ответил Стахурский, – в этом не было надобности, и вы либо сказали мне неправду, либо с испуга переложили в кутью меду.
– Дегтю! – захохотал хозяин. – Тогда уже дегтю!
Он вдруг дико крикнул, как покрикивают, вероятно, ковбои, на всем скаку забрасывая лассо на шею мустанга, или записные танцоры, выкидывая головоломное антраша:
– Бабуня! Мамуня! Клеопатра! Режьте кур! Наливайте вина! Мы будем справлять той!
Горланя изо всех сил, поднимая шум на всю улицу, он пристально вглядывался Марии в лицо, как бы ища в нем то, о чем ему ничего не было сказано.
– Спасибо, не надо! – закричала Мария, вырываясь из объятий Индуса. – Мы только что с тоя.
– Нет, нет! И не отказывайтесь! – закричал хозяин. – Мы должны отпраздновать ваше освобождение.
– Я же вам сказал, что некого было освобождать, – недовольно произнес Стахурский, – нечего и праздновать.
Хозяин отвел глаза в сторону.
– У нас в управлении думали так, раз Мария Георгиевна два дня не приходила домой… ведь шпионы украли у нее документы. И когда меня спрашивает незнакомый человек…
– Это мой муж, – сказала Мария.
– А! – сказал хозяин. – Индус, куш! – И сразу же скрыл свое замешательство за новым взрывом крика: – Бабуня, Мамуня! Клеопатра! Режьте барана! Мы будем справлять свадебный той! К нам приехал поезд с молодыми! – Он набросился на Марию: – Ай-ай-ай! И вы это скрывали! Вот вы какая с вашими друзьями! Бабуня! Налейте вина из той бочки, что в погребе! Позапрошлогоднего! – Он бросился к дому. – Пойду сам устраивать пир, с этими бабами разве будешь спокойным! Даю вам час на устройство семейных дел. Через час наша семья будет иметь честь принимать вашу!
И он скрылся за дверью в кухню.
Мария, беспомощно улыбаясь, смотрела на Стахурского. Стахурский досадливо пожал плечами.
Потом Мария толкнула дверь налево, и они переступили порог.
В комнате было два окна, стояла кровать, застланная серым солдатским одеялом, клетчатая плахта на стене, стол, два стула и этажерка с книгами. Пол был из некрашеных досок, пахнущих смолой.
Стахурский остановился взволнованный. Сколько раз он представлял себе эту комнату! Как порывался очутиться в ней и увидеть Марию!
– Надо было что-то сказать – важное и значительное, но он не знал, что.
– Отвернись, – попросила Мария, – я должна переодеться.
Стахурский отвернулся и смотрел в окно.
Тихо шуршало платье позади – Мария переодевалась. Тихо было в комнате и на улице за окнами, только за двумя дверями на кухне что-то рубили секачом, что-то терли в макитре, что-то ошпаривали кипятком. Хозяин дома готовил свадебный пир.
– Как ты попала на эту квартиру? – спросил Стахурский.
– Случайно. Я жила в управлении, спала на канцелярском столе. Это, конечно, пустяки. Но надо было прописаться, чтобы получить продовольственные карточки. Ну, он и предложил мне. Особенно когда узнал, что я уезжаю в экспедицию и не буду ему в тягость. Он тоже работает в нашем управлении.
– Он мне не нравится! – резко сказал Стахурский.
– Какой ты, право! Как он может тебе нравиться или не нравиться, если ты его совершенно не знаешь?
– А разве ты знала его, когда сюда приехала?
– Ну, не будь же придирчивым! – примирительно сказала Мария. – Человек как человек. И мне было даже очень приятно услышать тут, в далеком краю, нашу речь, увидеть наши обычаи. Он переселился сюда с родителями еще в тридцатом году, работает в учреждении и на приусадебном участке, гляди, развел такое, как в добром селе на Полтавщине.
– Значит, он тебя привлек к себе родной речью, подсолнечниками и мальвами?
– Микола! – возмущенно сказала Мария. – Как тебе не совестно?!
– Прости, что я вульгаризирую, – сказал Стахурский, – но ведь ты сама отлично понимаешь, что одних родных обычаев или родного языка еще слишком мало для того…
Мария перебила его:
– Ты сам отлично понимаешь, что это не так мало. Ты, очевидно, забыл, как меня спасли гуцулы в Мукачеве, видя, что я, незнакомая им девушка, одета и говорю так же, как они?
– Крестьяне в Мукачеве спасли тебя потому, что видели: у них и у тебя общий враг: фашисты. А убеждена ли ты в том, что у тебя и у него, – Стахурский кивнул головой в сторону комнат хозяина, – общие враги?
Мария хотела что-то возразить, но Стахурский перебил ее:
– Я тебе тоже напомню, что в нашем рейде по Галиции в сорок четвертом году на нас напали бандеровцы – украинские националисты и фашисты.
– Я этого не забыла, – резко отозвалась Мария, – но какое это имеет отношение к моему хозяину?
– Это имеет отношение к тебе. Легкомысленная доверчивость, как ты сама убедилась, может привести к преступлению.
Стахурский умолк. Он не хотел возвращаться к этому, но это возникало само по себе, и уже надо было заканчивать.
– Доверие достигается делами, – сказал он, – а доверчивость – это только неосмотрительность и отсутствие бдительности.
Мария стояла бледная, сердито сжав губы. Это он говорил ей, партизанке, которая четырем года с оружием в руках сражалась против фашистов! Это он говорил ей, бойцу, десятки раз принимавшему участие в самых дерзких партизанских операциях, рискуя жизнью и ничего не прощая врагу!.. Мария чувствовала; как возмущение наполняет ее душу: она ошиблась, но дает ли это право разрушать доверие к ней, доверие, которое она заслужила своими делами?
Но она сдержалась.
– Хорошо, – сказала она, – доверие добывается делами и не только боевыми, но и трудовыми. А у меня была возможность узнать его на работе. Он старательный и опытный работник. В управлении его ценят. Он и мне немало помогал. Он дал мне дельные советы перед выездом в экспедицию: я ведь здесь новичок и не знала, как экипироваться. Потом я нанимала чернорабочих, а он местный, хорошо знает всех и порекомендовал мне прекрасных людей.
– А этого… ну, как его, «вояжера» тоже он тебе порекомендовал?
– Что же здесь такого? Разве он мог знать про каждого все? Он рекомендовал экспедициям сотни людей. – Мария замялась. – Возможно, он тоже слишком доверчив, но это еще не означает…
– Я не о том, – перебил ее Стахурский, – опытного шпиона не так легко разоблачить. Но ведь этот «вояжер» – казах?
– Ну и что? У нас все рабочие – казахи.
– Это странно.
– Почему? Казахи привыкли к пустыне.
– Я не о том. Он ведь пренебрежительно относится к казахам.
– Откуда это тебе известно?
– С его же слов. При первом же знакомстве. Я только спросил, почему этот дом, – Стахурский указал на дом на противоположной стороне улицы, – такой неказистый, а он ответил, что там живут казахи. А впрочем, он так же презрительно отозвался о русских, гордясь, что он, мол, с Украины. Можно гордиться тем, что ты с Украины, но когда это противопоставляется другим народам, когда человек презрительно отзывается о людях другой национальности, это прежде всего свидетельствует о том, что он не умеет любить и свою. Мне даже было неприятно признаться ему, что мы с ним земляки. Мы не земляки. Я думаю, что он националист.
– Микола! – умоляюще вскрикнула Мария. – Не слишком ли поспешны твои выводы, вызванные одной только мелкой черточкой в характере человека?
Но Стахурский не слушал ее. Он продолжал взволнованно и горячо:
– Мария! Разве ты не понимаешь, что теперь, в послевоенное время, тот, кто пренебрегает даже малейшим проявлением вражеской идеологии, пусть и бессознательно, дает приют реакции и по крайней мере делает себя слепым? А это все равно: это – падение!
– Ты не смеешь! – крикнула Мария. – Я солдат!
– Но ты вышла из войны живой. И теперь ты должна быть живым солдатом.
Он умолк. Мария тоже молчала, разгневанная и подавленная. Она не могла возразить Стахурскому. Если он даже был несправедлив в своем гневе, то гнев его исходил из того мира, за который они вместе сражались. Но обида бурлила в сердце Марии. Пусть он прав – это ее мучение. Но ведь он любит ее, – зачем же, вместо того чтобы протянуть руку помощи, он так жестоко карает ее? Почему, когда ей так тяжело, он выступает только как судья?
Превозмогая себя, Мария молча заканчивала свой туалет. Стахурский стоял все так же, отвернувшись к окну. Они не видели лица друг друга.
Вдруг Стахурский спросил:
– Мария, а про Пахола ты рассказывала своему хозяину?
– Про Пахола? Не помню, я многим рассказывала. А что?
