Текст книги "Мир, который рядом"

Автор книги: Юрий Карлаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

X

Через две недели ко мне приехала мать. Свиданка здесь была не такая, как в Серпухове. Кабинок было всего четыре, а народ туда заводили сразу человек по десять. С вольной стороны стояла толпа родителей. И вот в этой суматохе приходилось вырывать друг у друга телефонную трубку, чтобы пообщаться с матерью.

  Мать настаивала на том, чтобы я написал жалобу. Я же старался объяснить ей, что это может плохо кончиться. Мама до сих пор не верила, что меня осудили по-настоящему, и постоянно твердила, что «как же так можно посадить за то, что ты не совершал?» Я же, стараясь не упускать из рук завоеванную трубку, пытался объяснить, что мне надо привезти для этапа.

  – Мамуль, мне фуфайка нужна, ботинки теплые. Вещи вольные больше не передавай. Теперь все только черное должно быть. Кружку алюминиевую, ложку привези.

  Мать не хотела верить в то, что меня скоро увезут.

  – Мама, не плачь, пожалуйста. У нас не так уж плохо все получилось, могло быть и намного хуже.

  – Но ведь это не ты, сынок, его убивал. За что же нам такое испытание?

  Тяжело встречаться с матерью, когда ты сидишь в заточении. Вроде, когда не видишь ее долго, сильно скучаешь и ждешь встречи. А как повидаешься, посмотришь в заплаканные глаза, прочувствуешь всем сердцем ее душевную боль и обиду за то, что у нее отняли самое лучшее в жизни, и так хреново становится. Думаешь: увезли бы куда-нибудь далеко-далеко, чтобы мама не могла приехать. Так легче. Может, читатель и скажет, что это жестоко, но, поверьте, чем дальше друг от друга, тем легче.

  Пообщавшись с народом в хате, я узнал географию уголовно-исправительной системы: где какие зоны, где лучше, а где хуже.

  Конечно, хуже всего отзывались красных зонах. Говорили, что красные лагеря в Новгородской, Волгоградской и Саратовской областях. Ходили слухи, что в этих зонах стоят светофоры, и зеки передвигаются строго по ним, что они всегда ходят под барабан и что там сильно бьют за невыполнение нормы и за наколки. Еще страшным местом считалась Мордовия. Я видел людей, которые ехали через Капотню этапом с Мордвы. Это были мужики, больные дистрофией, замученные и душевноопустошенные. Они рассказывали, что в Мордовских зонах постоянно избивают зеков, в столовой дают помои, которые невозможно жрать, что менты часто воруют посылки, не доставляя их до адресата, что многие там умирают от голода. Аналогичные слухи распространялись и по поводу Карелии.

  – Бля, зоны все красные, – рассказывал мне один малый, он ехал с Карелии этапом, – все стучат друг на друга. Ты вот тут наколки делаешь, а там и подумать об этом не успеешь, как сразу сдадут. Не легко там нашему брату, лютуют мусора. С каждым днем, гады, гайки закручивают. Постоянные шмоны и проверки, на промзоне такую норму гнут, что при всем желании не выполнишь. Я постараюсь на Рязань мутануться, сил больше нет там сидеть.

  Все, кто сидел в хате, хотели уехать в Рязань. По слухам, это была самая черная область в России. Там до сих пор правил воровской закон. Люди, для того чтобы этапироваться на Рязань, платили бабки начальнику СИЗО. Приезжали родственники заключенного, башляли и тем самым покупали этап. Просто так туда попасть было невозможно. Говорили, что на Рязани год отсидки стоит тысячу баксов. Заплатил штуку, значит на год сидеть меньше будешь. Вместо режима, тамошние мусора заботились о том, как набить себе карманы. Конечно, с точки зрения исполнительной власти, эти мусора совершали преступные действия, но вот для зеков, они были выгодны.

  «Интересно, куда поеду я? В Рязань не получится, денег нет, но вот в республику Коми может и отправят? Все-таки там у меня мамка прописана, может, сочтут за местного?»

  В Коми, по моим расчетам, мне было ехать лучше всего. Там, по слухам, и режим содержания был слабоват, и к морозам тамошним я был привыкший – все-таки 18 лет прожил. Да и на зонах там сидели мои знакомые пацаны. Многие из тех, с кем я вырос, учился в школе и ПТУ, сидели в местных зонах. Кроме того, один из почитателей творчества нашей группы был помощником прокурора в городе Печоре, а это означало то, что через него я мог бы выбивать себе нелегальные свиданки с друзьями и прочие запреты. Так что уехать в Коми, было моей задачей номер один. К тому же, как мне казалось, желающих туда попасть было немного. Я стал обдумывать план действий, для этапирования в данный регион. Насколько мне было известно, этапами на СИЗО занимался один из кумовьев. Как попасть к нему на разговор, чтобы меня не заподозрили в чем-нибудь нехорошем, я не знал. Вообще, ходить к куму было стремным делом. Какие у зека могут быть дела с мусором, да еще и с опером? Поэтому когда зека неожиданно дергали к куму, со стороны арестантов возникали нездоровые подозрения. Я посоветовался с Колькой, и он отправил меня к блатным:

  – Иди, Юрок, объясни им всю ситуацию. Как решат, так и делай.

  Я поперся к Вовке Хохлу, который в то время отвечал за движуху в хате. Вовка был парнем лет тридцати. В вольной жизни мастер спорта по боксу, он связался с преступной группировкой. Промышляла их банда крышеванием ночных клубов и торговых точек. У Вовки было около двадцати подельников и порядка десяти томов уголовного дела. Судили их уже второй год. Вовка обвинялся во всех грехах человеческих: и разбой, и вымогательство, и серия убийств. Короче, полный набор рэкетира. В свои 30 лет он еле передвигался по камере, так как из-за долгого пребывания в замкнутом пространстве заработал себе болезнь суставов. На СИЗО он сидел уже шестой год.

  – Вован, тут такая хрень: осудили меня, скоро на зону должны везти, – начал я издалека.

  – Что-нибудь на этап нужно?

  – Да нет, я не за этим. Понимаешь, я вырос в Коми, восемнадцать лет там прожил, да и мать там прописана. У меня друзья все там и все такое. Как сделать, не подскажешь?

  – Пиши заявление куму и жди, когда вызовет. Все ему объясни, нажимай на то, что кроме матери родни больше нет, и что ей тяжело к тебе ездить. Может, сработает.

  – А как пацаны на меня посмотрят? К куму идти стремно как-то…

  – Нормально посмотрят, не ссы. Ты по делу идешь. Я тебя знаю, парень ты неплохой. Хорошо, что в курс поставил, так что не гони. Пиши и не думай ни о чем, это жизнь твоя. Сам не суетнешься, никто за тебя не сделает.

  – Спасибо, Вован. А то я не знал, как быть.

  Я написал заявление и стал ждать. Спустя неделю меня выдернули на прием.

  – Что, Юра, в Коми захотел?

  – Да. Мать у меня там. Ей ездить тяжело, больная она. А если рядом буду, то всяко ей получше.

  – Понятно. Все в Рязань хотят, а ты – в Коми. Хорошо. А платить чем будешь?

  – Не понял?

  – Ну, билет в Коми купить надо, ты же не зайцем поедешь.

  Я понял, что он разводит меня на то, чтобы я ему слил информацию за хату. Нет, пусть везут, куда хотят, а такой ценой мне этот этап не нужен.

  – Платить я буду прокурору по надзору за исправительными учреждениями, и ваша фамилия там сыграет роль паровоза.

  – Ты у меня не в Коми поедешь! Я тебя сгною, сученок! Пошел вон!

  – Ты, конечно, зря ему про прокурора сказал. Хотя и молодец, – похвалил меня Хохол. – Но вот в Коми ты теперь точно не поедешь. И никакие жалобы тебе не помогут. Они ведь все конверты здесь пробивают, и жалобам всяким, особенно тем, которые в их адрес, ходу не дают. Так что держись, Юрок. А в принципе, на тюрьме народу много, и не факт, что он тебя запомнит. Скорее всего, поедешь туда, куда этап будет, вот и все.

  Месяца через два после приговора мне принесли «законку».  «Законкой» называлось постановление о том, что приговор вступил в законную силу. Вообще-то, в силу он вступал по истечении семи дней после суда, но так как у нас в СИЗО все было кувырком, расписывался ты через два-три, а то и более месяцев. После «законки» можно было собираться на зону. Могли выдернуть в любой день. Благодаря моему семейнику Кольке, в моем сидоре было все самое необходимое, так сказать, полный комплект арестанта. Шли дни, а я сидел на чемоданах и ждал. Самое хреновое то, что ты не знаешь, когда тебя повезут. Вроде собрался, приготовился, мысленно попрощался с камерой, а покинуть ее никак не можешь. Дни в ожидании тянутся медленно. Как будто висишь между небом и землей. Заняться тоже нечем. Набить кому-нибудь наколку? А вдруг начну делать, и меня выдернут? И так каждый день. Я уж было начал подумывать, что меня решили оставить на СИЗО, как спутся полтора месяца после «законки» мою фамилию назвали на утренней проверке.

  – Ну все, Юрок, прощаться пора, – мы сидели с Колькой и хлебали горячий чифир. – Я тебе, брат, вот что скажу. Помнишь, ты у меня насчет зон все интересовался? Так вот, не слушай никого. «Красные», «черные», не слушай никого и все будет ништяк у тебя. Ты же музыкант по жизни, зачем тебе вся эта блатная романтика? Вот посмотри на меня, чего я добился в своей жизни? Ничего. Заезжаю раз за разом за забор, вот и вся романтика. Ни на кого не смотри. Попадешь в черный лагерь, займись наколками, а если в красный судьба забросит, иди в клуб к музыкантам, они там нормально живут. Это конечно козлячьей должностью считается, но если ты не криминал по жизни, то какая тебе разница. Ты, брат, по чистой случайности сюда попал. Не связывай судьбу свою с этим миром, освободишься и забудешь. Получится играть музыку, играй. Может, и освободишься раньше по УДО[21]21
  УДО – условно – досрочное освобождение


[Закрыть]. Стремно? Забей. Это уркам стремно, а тебе по хую должно быть. У тебя другая жизнь, так что постарайся прожить ее с умом. Почему я все это тебе говорю? Потому как вижу, парень ты здоровский, не хочу, чтобы пропал. Я знаю, за тебя никому краснеть не придется. Так что удачи тебе, брат, здоровья и терпения. Терпи, Юрок, потому что ты еще много трудностей повстречаешь на своем пути.

XI

Этапная хата здесь отличалась тем, что в ней не было шконок. Это было пустое помещение три на три метра, вдоль стен которого стояли лавки. Было нас человек десять. Ждать пришлось меньше часа. Я даже удивился, когда тормоза раскоцали и на пороге появился молодой мусор в ярко – камуфлированной форме и черным беретом на башке. Мы нехотя стали подниматься с лавочек.

  – Вы встали да? Вы встали?!! Вы, бля, вскочить должны! – заорал мусор. – По одному на продол, быстро! Вдоль продола стояло еще несколько мусоров, каждый из которых считал своим долгом пнуть или стукнуть дубиналом. Нас запихали в вокзал и стали шмонать. Шмон был дикий. Все, что было аккуратно упаковано, разрезалось ножом и высыпалось на расстеленное одеяло. Мне переломали все шариковые ручки, выдавили в один пакет все тюбики с зубной пастой и кремами для и после бритья. Лекарства отобрали. Большую часть сигарет сломали. Я впопыхах побросал мое разграбленное и изуродованное имущество в сидор, который теперь не застегивался, и залетел в автозак.

  – Курить нельзя. Если кто закурит, пизды получать все будут, – предупредил нас мусор.

  – А куда едем, начальник? – раздался чей-то голос из темноты воронка.

  – Еще одно слово, и ты поедешь на кладбище.

  «Что ж мне так с этапам– то везет? С каждым разом все круче. Эти вообще злые, как собаки. Куда везут, на какой вокзал? Интересно, автозак сразу к столыпину подгонят, или опять гуськом ползти придется?»

  Выгружали нас еще хуже: один мусор толкал в спину, и ты вылетал из машины, где тебя принимали двое других, сажали на корточки, и, заламывая руки, били ногами в спину. Повсюду были лужи и грязь. В лицо светили фары автозаков, ослепляя глаза.

  – Всем слушать мою команду, – раздался голос, – вы находитесь в распоряжении московского ОМОНа…

  «Опять та же песня. Как же они достали уже. Скорей бы в зону», –  казалось, что весь этот кошмар никогда не закончится.

  Конвой был наглым, нас били, мне даже показалось, что мусора были далеко не трезвые. Избивая некоторых из нас, они дико ржали, было видно, что им доставляет огромное удовольствие хоть несколько минут чувствовать себя хозяевами на этой планете. Колонна передвигалась бегом, часто останавливалась ввиду того, что многие конвоируемые падали, скользя по осенней грязи. Поднимали их дружными пинками. Судя по разговорам между мусорами, я понял, что в колонне есть пожизненно заключенный, да еще и кавказской наружности. В один момент всех нас остановили, и с криками: «ну что, бенладен ебучий!», стали избивать человека в конце колонны, который огрызался с ярко выраженным акцентом и кричал от боли. Перед вагоном один из ОМОНовцев объявил нам о том, что он потерял ключи от наручников, и что сейчас нас будут пиздить до тех пор, пока он их не найдет. Порывшись по карманам, он все же нашел ключи, но некоторые из нас за это время успели получить по башке. Сама процессия в вагоне была такая же, что я видел по пути в Москву, только после шмона я обнаружил, что у меня пропало несколько пачек сигарет и мыло. Мусора в вагоне были все, как на подбор, узкоглазые.

  – Старшой, мы что в Китай едем? – решил съязвить я.

  – В Астрахань, дорогой.

  – В Казахстан что-ли? – тут я понял, откуда их узкоглазость.

  – Кто в Казахстан, а кто и поближе.

  – Старшой, может скажешь, куда везут, а?

  – Ребята, все стоит денег. Я бы рад, но мне ведь дела ваши придется смотреть, а если старший увидит, ругать будет. Так что за риск заплатить надо.

  – Чем платить то?

  -Ну вещи там хорошие, на зоне все равно отберут, а тут зато все можно купить, хочешь водки, хочешь травки, что пожелаешь принесу, только плати. Это ваш последний шанс гульнуть по-хорошему.

  «Да, гульнуть бы я не прочь, конечно, но раздеваться же я не буду, а чай с куревом мне еще в зоне пригодится».

  Судя по контингенту, который окружал меня в камере-купе, гулять им тоже не хотелось, да и выглядели они лоховато, и были какие-то забитые.

  – Старшой, скажи, какие города хоть проезжать будем?

  – Тамбов, Саратов и Астрахань.

  «Вот тебе и Коми. Ну в Саратов меня не повезут, – прикидывал я, – наверное в Тамбов, пацаны говорили, что там есть зона общего режима, которая за Москвой числится. Раз ребята там сидели, значит жить можно»,– с этими мыслями я и завалился спать на холодный, деревянный шконарь.

  Проснулся я ночью от ужасного холода. Мусора, сволочи, открыли все форточки, которые имелись в вагоне. От дикого сквозняка, гуляющего по камере-купе, у меня зуб на зуб не попадал. «Эх, сейчас бы чифирнуть. Только где кипяток то взять? Придется сушняком». Я достал горсть гранулированного чая и закинул в рот. Гранулы были горьковато-кислого вкуса и сильно вязали во рту. Я с трудом, морщась, пережевал все это дело и проглотил. Закурил сигарету. Что ни говори, а приход пошел. Сразу стало теплее и даже как-то уютнее. Я стащил с рядом лежащего хмыря куртку и, накрывшись, погрузился в сон. «До свидания мама, до свидания мама»,– вспомнил я песню группы «Моральный кодекс». Вот и все – уезжаю, куда не знаю.

  Утром был Тамбов. К кормушке подошел мусор и назвал фамилии зеков на выход. Моей фамилии в списке не было. «Походу повезут меня в Саратов. А куда еще? Вот и попал, бля! Почему же мне так не везет?» Моим попутчикам, на мой взгляд, было в принципе насрать куда они едут. Посмотрев на них, я сделал вывод, что они вообще черти. Один из них, побоявшись ночью попроситься в туалет, нассал в свою шленку. Другой жрал тушенку руками. Им было по херу, в какую зону они попадут, и это еще больше бесило меня. Мне не с кем было поделиться мыслями, не с кем посоветоваться. «Если в Москве конвой постоянно бьет, то в Саратове вообще убьют, наверное». Нахватавшись верхушек блатной романтики, я ехал с мыслями об отказе подниматься на Саратовские лагеря. От мыслей этих становилось страшно. Это означало, что мне придется хапнуть горя на всю оставшуюся жизнь. «А может в Саратове есть пересылка и меня через нее везут в Коми?» – никак не унимался я.

  По прибытии в Саратов я набрал в легкие побольше воздуха и приготовился к пиздюлям. Мои опасения оказались напрасны, т.к. меня даже пальцем никто не тронул! К вагону вплотную подогнали автозак и мы без кипиша пересели в него. Выгружали нас уже поздно вечером на какой-то тюремный дворик. Стали вызывать по одному на досмотр. Обыск производили всего два человека: мужиком в мусорской форме и теткой в больничном халате.

  -Жалобы на здоровье есть? Педикулез, чесотка?

  -Да нет, вроде.

  -В общей камере содержаться можете?

  -Да.

  Практически на этом, страшное в моих представлениях, испытание закончилось, и меня проводили в хату. Она была огромная, нары в ней располагались по периметру в четыре яруса и своим видом напоминали огромный карточный домик, в котором зеки сидели, лежали, принимали пищу, играли в карты, одним словом жили. Я бы не сказал, что в хате не было места, наоборот мест было прилично, но в то же время самих обитателей этого теремка было столько, что складывалось впечатление, что ты попал в муравейник. Нас, вновь прибывших, подтянули к себе на разговор так называемые блатные:

  -Ну что, пацаны, это вам не Москва, – сразу осведомил нас один из них, – тут «красная» территория, поэтому готовьтесь, придется худо.

  Я ради знакомства и для поддержания разговора достал двухсотграмовый кисет с чаем, дабы заварить чифирку, и был очень удивлен, когда мой кисет перекочевал к ним в жилище не заваренным.

  -Это мы, брат, общак собираем, – объяснили мне.

  «Общак так не собирают, тут гнильем попахивает. Какие-то вы странные здесь, ребятки. Надо бы присмотреться к этим «блатным».

  После нам стали предлагать обменяться вещами:

  -У вас все равно все отберут, лучше нам отдайте, а мы вам за это черные вещи дадим, которые в здешних зонах проканывают, – втирал парнишка, который судя по всему был тут за главного.

  -Сам как-нибудь разберусь, – огрызнулся я и, выбрав себе место, завалился спать.

  Всю ночь в хате стоял гомон, было такое впечатление, что я попал на барахолку: зеки предлагали друг другу разные шмотки, копошились в своих сидорах и делали обмены. Меня постоянно будили и спрашивали то курить, то чай. «Нет уж, хуй вам! Мне еще в зону ехать, а вас тут таких ушлых дохера за чужой счет в рай въехать».

  На следующий день я разговорился с одним парнишкой, не помню даже, как его звали. Он ждал этапа на Киров. Узнав, что я нахожусь в транзитной хате, я вновь обрел надежду доехать до Коми. Парень этот пытался доказать мне обратное:

  -Вас, москвичей, если сюда завозят, значит на тринадцатую. Там обычно «ломают» московских. Говорят, что это самая «красная» зона в России, сидеть там страшно. Я сам, правда, не был, но все рассказывают, что мусора там дико лютуют.

  -Да я, может, в Коми еще поеду.

  -Не надейся, брат, я тут уже третий месяц этапа жду, и всех, кто с Москвы приезжал, на лагеря местные отправляли. Единственное, что может спасти, если на семерку попадешь, там тоже общий режим, но пацаны говорят, сидеть можно.

  -Ладно, поживем – увидим.

  А еще меня поразило то, что на какой-то сраной Саратовской пересылке кормили в сто раз лучше, чем на Москве. Я то и делал, что ел да спал. А что еще делать, когда ты находишься на барахолке? Поэтому я целыми днями валялся на шконке и наблюдал за всей этой барыжной суетой. Через четыре дня меня заказали на этап.

  -Ну все, пацаны, попали! Сегодня этап на тринадцатую, – поведал тот, что был за главного.

  Я сразу раздал все свои вещи, которые были в моем сидоре, оставив только ту, которая была черного цвета. За свою куртку «adidas» взял рубаху х/б и вышел из хаты. В зоне мы были спустя час.

XII

Нас выгрузили на большую площадку, с клумбами по бокам, чем-то напоминающую дворы городских администраций, в конце которой стояла небольшая церковь. Поперек этой площадки в ряд стояли зеки с наглыми рожами и многообещающими ухмылками. Одеты они были во все черное, единственный контраст чему добавляла красная повязка на рукаве у каждого.

  «Вот они козлы»,– сделал я заключение.

  По другую сторону стояли мусора с папками наших личных дел. Мои данные сначала проверил мусор, после чего их записали в свои блокнотики несколько зеков. Нас построили и повели в баню. Там сначала нас сразу стали шмонать порядка десяти мусоров. Мы разделись до трусов, после чего были обриты наголо, а потом каждый из нас вываливал содержимое сидора на пол. Забирать назад можно было только то, что разрешит мусор. Многое из того, что у меня было, перекочевало в кучу вещей и предметов, название которым было: «НЕ ПОЛОЖЕНО!». Таким образом, у меня почти ничего не осталось.

  Выйдя из помывочной, я получил робу: черный лепушок[22]22
  лепень, лепушок – пиджак, куртка х/б


[Закрыть], фуфайку, толщиной с байховую рубашку, х/б штаны на три размера больше моего, и феску[23]23
  феска – кепка, фуражка


[Закрыть], которая накрывала мою башку полностью, включая лицо. Еще мне выдали ссаный матрац, «картонное» одеяло и пару простыней для детских кроваток. Пока мы одевались, рядом нарезал круги мусор и бил нам по головам дубиной для «профилактики». Позже мы оказались во дворе небольшого барака (локалке), где нам приказали подождать. Ждали мы довольно долго, часа два, наверное, то и дело прикуривая сигареты. Наконец из барака вышел ухоженный зек:

  -Ну че, уроды, расселись! Думаете, в сказку попали? Ни хуя! Короче, вот вам три иголки и нитки с тряпочками. Пишите на каждой тряпке свою фамилию и инициалы и пришивайте к матрацу, подушке и одеялу. Вам понятно?

  -А что, на улице что ли? –  поинтересовался один из нас.

  -Ты че, гнида, внутрь захотел, да?! Ну пойдем. А вам, гандоны, времени на все это дело 20 минут. Кто не успеет – пожалеет.

  В барак нас пустили только после того, как зек, который не захотел шить на улице, выдраил мочалкой все полы внутри. Зайдя, мы подверглись еще одному шмону, только теперь его проводил зек, который назвался завхозом карантина. После данного мероприятия я лишился спортивной обуви.

  -Понимаешь, браток, – говорил завхоз, – я не знаю, каким ты образом пронес кеды через шмон, но если мусора тебя с ними попалят, тебе будет очень хуево. А вот конвертиков у тебя много, придется делиться.

  -Нет, конвертов у меня ровно столько, сколько мне надо отписать писем, и поставить в курс людей, что я здесь.

  -Ты смотри, а? Ты че дерзкий такой, мальчик? Ну ладно, иди, мы позже поговорим.

  После шмона нас стали учить заправлять шконку. Сначала показали, как это делается, а потом стали нас дрочить на время. Кто не укладывался за две минуты, получал по башке. Таким образом заправлялись мы до отбоя. Единственное, что меня радовало, так это чистая постель, которую я не видел уже больше года.

  Утром нас разбудили до подъема и вывели на улицу убирать лужи. Убирать надо было тряпками, а на дворе стоял октябрь. Я отказался выполнять данную процедуру. Меня отвели в кабинет завхоза. Завхозом был мужик лет тридцати пяти по кличке Аркаша. Он был здоров, как бык, было видно, что он любит потягать железки.

  – Ну и что? Ты отказник, что ли?– последовала серия ударов по моим почкам, и я осел на пол. – Пойми, друг, тут отказников нет. А если и бывают, то их переводят в петухи. Это красный лагерь, и как хозяин скажет, так и будет. Никому не дано здесь идти наперекор режиму. Я вижу, ты с Москвы приехал, знаю, какие там понятия, но поверь мне, здесь тебя эти понятия приведут только к потере невинности. Не хочется, чтобы ты страданул, парень нормальный вроде. Не то место, чтоб права качать, понимаешь?

  – Ну тут же зеки сидят, неужто им нравится прогибаться под режим?

  – Тут система, и отточена она до мелочей, а сидят здесь в основном маменькины сынки, которым нахуй ничего не надо. Будешь возмущаться, тебя сгноят здесь, а перед этим выебут.

  – Но это же беспредел!

  – Тут все беспредел, и мой тебе совет, забудь это слово. Если сомневаешься в моих словах, можешь идти в отказную, но даю сто процентов, что буквально через месяц я встречу тебя в столовой за пидорским столом. Поэтому, собери все гавно, какое в тебе есть и живи с ним. По-другому никак.

  -Но ведь должны же здесь быть люди?

– Люди есть везде, ты поймешь это, когда посидишь тут побольше, а сейчас иди-ка лучше работай, я тебе и так дохуя рассказал, хотя ты этапник, которому нельзя знать ничего. Пойми, в этом лагере ты – никто!

  Целыми днями в карантине мы занимались уборкой и заправкой кроватей. Убирать полы надо было мочалками и душистым мылом. Все убиралось до такой степени, что не возможно было найти и пылинки. По вечерам приходили мусора с дубинами, и заводя нас по одному в комнату НЭВ[24]24
  комната НЭВ – комната нравственно-эстетического воспитания


[Закрыть], пиздили, пока мы не падали на пол от потери сознания. Делалось это, как они говорили, в целях профилактики.

  Как-то утром один из нас не встал по подъему. За это его сначала отпиздили завхоз и бригадиры, а потом пришли мусора и заставили его мыть унитазы, предварительно в них посрав. Парень этот отказался, у него сдали нервы, и он послал всех на хуй, сказав, что будет жаловаться. Его увели, и встретил я его спустя полгода, уже в зоне, он был в петухах.

  «Ну и че тут пыжиться, – размышлял я, – кто я по жизни? Музыкант. Если начать гнуть блатную романтику, я загублю себе жизнь. А за что? За то, что я набрался в тюрьме верхушек черного хода? Но ведь по жизни своей я был далек от преступного мира. Так за что страдать? Тварью я никогда не был и не стану ей. Буду жить, по своим человеческим понятиям, не делая говна окружающим. Главное здесь остаться человеком. И пусть мне кто-нибудь потом предъявит, что я был не прав. Каждый, кто окажется здесь, это поймет, а то, что в книжках пишут, это все шняга. Будем жить, как сердце подскажет. По-другому не получится».