Текст книги "Мир, который рядом"

Автор книги: Юрий Карлаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

XXII

  Помимо журналистов атаковали Лимонова и мусора. Ведь работали здесь в основном «колхозники» из областных деревень. А тут такая личность к ним в лагерь заехала! И вот они, в силу своих служебных обязанностей, дергали писателя по своим каморкам и кабинетам, чтобы он написал им автографы. Дошло до того, что в переплетной мастерской заказали штук пятьдесят блокнотов на подпись Лимонова. А наш начальник отряда Лапенко Юрий Александрович попросил писателя написать о нем маленький рассказ!

  Заказ отрядника был выполнен, Эдуард написал рассказик о том, что есть такой вот замечательный начальник отряда, который зекам является одновременно и отцом и матерью, и такой то он хороший, и всем то он помогает. Лапенко был на седьмом небе от счастья. Он хвастался всем этими тремя листами формата А4, на которых рукой Лимонова была описана его работа. Он отнес эти листы домой и, скорее всего, поставил в центре комнаты! Потом он не раз еще заебывал меня тем, чтобы я поговорил с Эдуардом насчет продолжения рассказов о «самом замечательном отряднике колонии». И это люди, которым доверили перевоспитание заключенных! Что тут еще сказать…

  Помимо автографов, бесед и рассказов про ментов, Лимонов занимался спортом, как и многие из нас. Как-то бродя по локалке за очередным разговором, я извинился перед писателем за то, что должен оставить его, так как мне надо на спорт-площадку.

  – А что, Юрий, тут можно заниматься спортом? – спросил он.

  – Да, мы тягаем тут железки, но куда Вам-то?

  – Я, Юрий, со спортом дружил всегда. И на воле, и пока сидел в тюрьме, так что не смотрите на мой возраст.

  – Ну хорошо, – согласился я.

  На спорт-площадке я убедился в том, что этот старичок еще тот жук! Он взял гантели и так правильно с энтузиазмом начал ими работать. В отличие от дедков, которые были в нашей колонии, этот был жив-здоров, энергичен и доволен собой! Я был просто поражен его оптимизму и подходу к жизни.

  Шло время, и Лимонова стали все чаще дергать в штаб. Практически каждый день к нему приезжали адвокаты, которые суетились о досрочном освобождении.

  Каждый день, приезжая в лагерь, адвокаты и друзья писателя закидывали ему неплохие продовольственные передачки. Там было настолько много всего, что Эдуард не зная, как всем этим распорядиться, доверил это дело мне. Ну а что я? Больше половины всего этого добра я отдавал на так называемый общак, который мы сделали вместе с Антоном. По идее, в красном лагере не может быть общака, так как это считается соблюдением воровских традиций и строго карается. Но мы с завхозом все-таки сделали такой своеобразный фонд и откладывали курево с чаем для нужд барака. Ведь и в зоне за все надо платить. Остальное пили и ели сами, что-то отдавали другим зекам.

  Сам Эдуард все больше стал уходить в себя. Это было понятно. Ведь когда решается вопрос в отношении твоей свободы, по-любому нервишки дают о себе знать. Кто-то говорил, что его отпустят без проблем, кто-то пророчил обратное. Ажиотаж вокруг его личности был большой. Для того чтобы освободиться условно-досрочно, надо было иметь на своем счету список заслуг перед колонией, которых у Эдуарда не было, ввиду того, что провел он тут около месяца. Но адвокаты стояли на своем, и аргументом служило хорошее поведение в тюрьме. В зоне, конечно тоже не особо сопротивлялись, и даже пошли на встречу, сделав фиктивно писателя активистом, записав его в секцию общественных корреспондентов колонии.

  И вот настал день суда. В зоне как всегда провели зачистку на предмет неугодных личностей среди зеков, уборка опять была на высшем уровне, и опять никто не мог попить чифир, так как ждали. Ждали суда, а вместе с ним гору журналистов.

  Суд удовлетворил ходатайство, и Эдуард был освобожден. Но, по закону, после постановления суда, осужденный должен был провести еще десять дней в колонии, так как этот срок давался на обжалование. Эти десять дней Лимонов продержался на удивление легко, хотя ходили слухи о том, что прокурор обжаловал постановление суда.

  Хозяин, чухнув, что писатель скоро покинет пределы колонии, стал проводить экскурсии, на которых водил Лимонова по всем помещениям зоны, как представителя комиссии, и показывал, как все тут хорошо и чистенько. Надеялся на то, что у писателя останутся сладкие воспоминания о чудо-лагерьке.

  В последние дни Эдуард советовал мне писать надзорную жалобу по моему делу.

  – Юрий, надо добиваться своего оправдания, ведь нельзя же так, сидеть ни за что! Попробуй обязательно, напиши.

  – Хорошо, Эдуард, я попробую, но не верю я во все это.

  – Попытаться надо. Я обещать не буду, так как сам не знаю, что ждет меня за воротами, но если появится возможность хоть как-то повлиять на ход твоего дела, то я обязательно приложу к этому усилия.

  – Спасибо, Эдуард.

  За несколько дней до освобождения писателя обнаружилось, что пропала тетрадка, в которой он делал свои записи. Мы с завхозом  прошмонали все тумбочки в бараке, но ничего так и не нашли.

  – Это мусорские прокладоны, Эдуард, тут уж ничего не поделаешь, – сказал Антон, – такая уж тут зона, ничего не вынесешь.

  Освобождался писатель рано утром. Благодаря живости нашего бугра Сафара, мы пробили Эдуарду баню вне очереди, в которой он так и не успел толком помыться, за ним прибежали мусора:

  – На выход, быстрее, Вас уже ждут, там много народа Вас встречать приехало, требуют Вас.

  Поэтому чифир, который мы заварили за освобождение остался не тронут.

  В сопровождении начальника отдела безопасности Эдуард покинул лагерь.

  После этого прибежали мусора и забрали все вещи писателя, вплоть до мокрых после бани трусов, для музея колонии! Вот ведь бля, на что способны «колхозники».

XXIII

Но не все в случае с пребыванием Лимонова в лагере было так гладко, как казалось бы.

  Однажды Мишка, это было на второй или третий день нашего знакомства с писателем, отказался идти пить чай.

  – Ты что, Мишаня? – удивленно спросил я. – Когда это ты от чая отказывался?

  – Да ну нахуй, Юрок, не буду и все.

  – Бля, что-то здесь не чисто, говори давай.

  – Да ладно, нормально все, не хочу просто.

  – Говори, бля, тебе что, за Лимонова предъявили?

  – Ну да.

  – Что говорят?

  – Говорят, что он пидор, и то, что я с ним чаи гоняю. Мне в клубе не дают к общаковому чайнику подойти, как пидору, сука, говорят, чтоб свою кружку заводил, и угорают целый день. Нахуй ты с этим дедом связался?

  – Бля, кто говорит-то?

  – Ну Дима Данкин, Ерема.

  Ерема и Данкин были в лагере секретарями СКК – совета коллектива колонии. Ввиду занимаемой должности вели они себя вызывающе. Хотя в принципе секретарь, это как шнырь у босса, но они думали, что им многое дозволено, сидели в клубе в своем кабинете, пили чифир и нихуя не делали, только сплетни собирали, как старые бабки. Мишке довелось работать в клубе с ними в одном кабинете. После того, как он побыл писарем в бараке, его перевели на должность «ответственного по трудовому и бытовому устройству осужденных после освобождения». И вот, в кабинете стояло три стола, из которых самый задроченный был у Мишани, хотя работы у него было во много раз больше этих козлов. И они, от нехуй делать, постоянно ебли Мишке мозги.

  – Ну их нахуй, Миха, ты думаешь, если бы дед был пидор, я бы сел с ним жрать? Или завхоз наш прожженный, его вся зона боится, стал бы чифирить с ним? Кого ты нахуй слушаешь? Этих уродов? Хуле тогда они в столовой за общие столы то садятся? Там ведь Лимонов тоже жрет. Бля, Миха, я спрашивал у него за эту книгу, где он якобы нигеру жопу подставил, не про себя он писал, понимаешь? Человек жил за границей, зарабатывал с гулькин хуй, писал какие-то статьи, которые на хер никому не нужны были, и не знал, как быть дальше. И написал скандальный роман, о жизни распиздяя-эмигранта из России, который живет, как ему заблагорассудится, одевается во всякую хуйню, и ебется с кем попало. Ну это я так вкратце конечно, там своя философия замучена. И вот называет он этот роман – «Это я – Эдичка!», типа приветики из России к вам приехали Эдички-педички! Че ты ржешь? Вот, но писал не про себя, понимаешь? Это художественное произведение. Он и сам не рад, что главного героя своим именем назвал. Теперь вот, каждый третий, видя его, говорит: «Так это ж пидор!». Да какой он нахуй пидор? Смотри, ему лет хер знает скока, а за ним до сих пор пиздюхи-сыкухи бегают. Письма пишут. Он баб ебет, Миша, понимаешь? Вот так. Так что не выебывайся и пойдем пить чай.

  – Бля, так эти пидоры ведь серьезно в клубе…

  – Так ты им и скажи, что они и есть пидоры, раз за общак сели, который Лимонов загасил.

  После этого разговора чай мы все-таки попили вместе, но позже я пошел к Антону:

  – Бля, завхоз, что за хуйня? Хули эти собаки в клубе Рябошу мозги ебут?

  – А…То что Лимонов пидор?

  – Ну да.

  – Юрок, Рябош твой сам ведется. Я там был сегодня у них, они над ним угорают, а он всерьез воспринимает. Скажи ему, пусть не гонит, нормально все. И Данкину я скажу, чтоб прекращал.

  После этого случая еще пару раз кто-то пытался намекнуть, но быстро затихал.

  Помимо предъяв от зеков, мне предъявили за писателя опера, а это уже посерьезнее будет.

  За весь срок меня ни разу не дергали в опер отдел, а тут хуяк:

  – Соломин! В оперчасть!

  «Вот попал, – думал я, – и что же это операм понадобилось то от меня?»

  Оперов в зоне боялись все. Это такие гандоны, которые вызывают зека на беседу и пиздят его, заставляя с ними сотрудничать и сдавать информацию о других. Много народа в зоне страдало от их выходок и если тебя вызывали в оперчасть, хорошего это никак не предвещало.

  – Здравствуйте! Осужденный…

  – Хорош, хорош представляться, – передо мной сидел молодой опер по фамилии Сехчин, – садись, в ногах правды нет, Юрий. Дошли до меня слухи, что ты подружился с Лимоновым?

  – Ну как сказать подружился? Общаемся. С кем тут в зоне поговорить то нормально можно? Одни колхозаны.

  – Общаетесь, значит. Ну и о чем, если не секрет?

  – Да какие тут секреты? Ни о чем… Так, о жизни.

  – И что говорит о жизни Лимонов?

  – Ну как это что? Много чего.

  – Например?

  – Ну рассказывает, как за границей жил, про жену свою – она у него певицей была.

  – И все?

  – Ну о музыке. Я ведь музыкант.

  – Не знал, что Лимонов музыкант тоже.

  – Нет, он не музыкант, но знает многих, творчество которых меня интересует.

  – Короче, хули ты мне пиздишь!!! – вскочив со стула, закричал мусор. – Я что, по-твоему, мудак? Я не знаю, что это за человек? Ты же, сука, за национализм сидишь, и этот тоже писатель бля, революции какие-то замышляет! Говори, о чем договариваетесь с ним? Что замышляете? Что ты ему про зону нарассказывал?

  – Ничего мы не замышляем. Ничего я ему не рассказывал. Вы же сами знаете, что это за лагерь, и я тут не собираюсь ни с кем разговаривать о чем-то противозаконном, мне и моего срока хватает. А Лимонов говорит, что ему ничего неинтересно знать о колонии, так как он домой хочет и ему не нужны никакие нарушения.

  – Домой он хочет. Кто ж его отпустит то бля?

  – Ну мне это не интересно.

  – Короче, Соломин, смотри. Ты у нас на виду, не дай Бог, я узнаю, что ты ему про лагерь чешешь, ты отсюда не вылезешь никогда. Понял?

  – Конечно, понял.

  – Все, свободен.

  На этом и разошлись, но потом еще долго меня дергали в этот кабинет и все узнавали, о том, не задумал ли Лимонов наш лагерь на чистую воду вывести?

  Даже после освобождения писателя все письма, которые приходили мне от него в лагерь, пробивали оперативники и отдавали мне их лично в руки.

XXIV

– Здравствуй, сынок! – она стояла возле холодильника комнаты длительных свиданий, со слезами в глазах и легкой улыбкой.

  – Привет, мам! – я подошел и обнял ее. – Что-то ты совсем маленькая стала.

  – Так это ты, сынок, растешь. Глянь, как возмужал.

  КДС (комната длительных свиданий) была одной из положенных льгот для осужденных раз в три месяца. К тем, кто жил рядом, родственники так и ездили четыре раза в год. К тем же, кто жил намного дальше, родня приезжала по-возможности. Так как у матери моей не было ни постоянной работы, ни нормального материального обеспечения, ко мне она не ездила вообще. Я так и жил, надеясь увидеть ее только после освобождения. И вот однажды от матери пришло письмо, что она собрала денег на поездку ко мне, и просила сообщить, возможно ли это, и какого числа. Я обрадованный стал сразу делать все надлежащие процедуры. А процедура тут была следующая: надо было написать заявление на имя начальника, о предоставлении мне трех суток свидания на такое-то число. Дождаться, когда подпишут и сообщить дату матери. Но так как вся эта процедура по времени занимала около двух месяцев, мне пришлось примазывать знакомых зеков, которые могли ускорить этот процесс. Узнав дату своего свидания, я дал маме телеграмму, что тоже, кстати, требует немало усилий, даже при наличии капусты на лицевом счету, и стал ждать.

  Когда наступил долгожданный день, я весь нарядился: взял у Мишани нормальные тапочки, у завхоза рубашку, остальное и у меня было в поряде. На свиданку обычно заказывали во время вечерней проверки. То есть, стояли мы в локалке, нас проверял мусор, а в это время в бараке звонил телефон, и завхозу говорили фамилии зеков, которые идут на личняк, так называлось длительное свидание в кругу зеков.

  Проверка подошла к концу, а в барак так и не позвонили…

  – Не приехали к тебе, Юрок, – подошел ко мне Антон, – я сам на КДС звонил, интересовался. Да не расстраивайся ты так, может, случилось чего, сам понимаешь…

  – Да я то понимаю, Антон, но вот, знаешь, душу взбудоражили надеждой и облом, тяжело это.   Так-то я и без личняков нормально себя чувствую, но когда уже ждешь…

  – Понимаю, брат, пошли чифирнем.

  В этот день я так и не дождался матери.

  – Мам, а что ж ты вчера-то не приехала? Я ведь вчера ждал. У меня свиданка по графику три дня, начиная со вчерашнего.

  – Да я вчера и приехала, а тут, видите ли, им справки нужны, что я венерическими заболеваниями не болею.

  – Так я же тебе писал, что справки надо.

  – Юр, я ведь на рынке работаю, у меня есть санитарная книжка со всеми анализами, я и подумала, зачем лишние деньги на справки тратить, когда и так все есть. Вот и приехала с книжкой, а они, видите ли, в первый раз такую книжку видят.

  – Ну, тут же деревня, что ты хотела.

  – И пришлось мне ждать здешнего врача, который должен был решить, пускать меня или нет. А пришел этот врач слишком поздно, к вам уже не пускали. Поэтому, ночь мне пришлось ночевать на вокзале.

  – Ну ладно. Хорошо, что сегодня пустили, а то я уже весь испереживался.

  – Сейчас, сынок, – мать побежала на кухню, а я стал изучать помещение.

  Это был длинный коридор, как в общагах, по обеим сторонам которого располагались комнаты. Каждая комната на зека с семьей. Всего комнат было семнадцать. По середине коридора слева располагалась кухня с множеством раковин, столов и плит. По стенам коридора висели искусственные цветы. В комнате был холодильник, телевизор, два шконаря и небольшой столик, на стене висело зеркало. И что удивительно – на окнах занавески, прямо как дома! Да, те, кто создавали здесь видимость вольного помещения, заслуживают похвалы. Здесь, и правда, было уютно. Но самое главное то, что здесь не было режима. А это значило, что хоть пару дней я могу не вставать по подъему, ложиться, когда захочу, курить в комнате лежа на шконаре и так далее.

  – Сынок, я там суп варю, гороховый, ты ведь любишь.

  – Да присядь, мамуль, я теперь все люблю. Ты расскажи лучше, как там дела на свободе? Как  бабушка? Пацанов видишь хоть?

  – Бабушка нормально. Она только от мужа своего скрывает, что ты сидишь. Сам ведь знаешь, какой он у нее. Вот и говорит, что внук учиться уехал в Саратов.

  – Ага, на шесть с половиной лет.

  – Ну, это уже пускай сама разбирается. А пацаны твои? Сережку я вижу, заходит иногда, чай приносит для тебя. Пашку не видела давно, да и после того, как тебя посадили, я смотрю, ему и не надо ничего. Он ведь свою задницу тогда спасал. Мать ему адвоката нанимала. А сейчас что, ты сидишь, он гуляет, «спасибо», наверное, тебе говорит, – у матери на глаза навернулись слезы.

  – Ну что ты, успокойся, не плачь, все хорошо.

  – Да где же тут хорошо-то, сынок? Все дома, друзья твои, по девкам шляются, гуляют, а ты один тут за всех их отдуваешься. И вообще, мне кажется, что это Паша того мужика убил.

  – Не надо, мамуль, делать поспешных выводов. Все будет хорошо. Не переживай, хрен с ним с Пашей, у него своя жизнь, у меня своя. Про себя рассказывай лучше.

  – А что рассказывать-то, сынок? На рынке целыми днями, с утра до вечера. Устаю сильно, домой прихожу и даже пожрать приготовить сил нет.

  – Платят хоть?

  – Ой, да что там платят, сын? Только и хватает за квартиру платить, и кое-как концы с концами сводить. Ты думаешь, черные платят по-честному? Только и смотрят, где бы надуть.

  – Так ты у чурбанов работаешь, что ли?

  – Сынок, ты такой интересный, а где ты сейчас русских то на рынке видел? Разве что таких дурочек, как я, но мы все тоже от них работаем. Они же все выкупили, азербуты хреновы.

  – Ясно все, а другой работы нет?

  – Откуда, сынок, в моем-то возрасте? Сейчас кругом молодым работу дают, а нам очень тяжело найти. Можно, конечно дворником или уборщицей, но тогда я совсем концы отдам.

  «Вот ведь хрень-то какая творится, – думал я, – чурки, значит, скупают все, а за свои прилавки русских баб ставят, так как сами не внушают доверия покупателю. И катаются таким образом на шее русских вдвойне – впаривают свое гавно втридорога и еще и продавцов наебывают. А сами, конечно, в шоколаде. Ведь встань он сам за прилавок, глядишь и по роже надают.

  А по телеку постоянно говорят, фашисты мол, бьют кавказцев, наши деды воевали и т.д. А разве наши деды воевали за то, чтобы эти самые кавказцы, спустились с гор и захватили наши рынки?»

  – Юр, ты что не ешь то ничего? – причитала мать.

  – Да как это не ем? Я же кусками нахватался, столько вкуснятины привезла, что я уже и наелся. Я попозже супчик поем, хорошо? Тут ведь тоже знаешь как? Вроде хочется домашнего, а когда все это перед тобой, то и есть толком не можешь. Нервы, во-первых, а во-вторых, тут ведь постное все, желудок привык уже, а после пары кусков колбасы сразу и наедаешься.

  – Ну как ты тут, сынок? Тяжело, небось?

  – Да ничего, нормально, привык уже. Да и выбирать не приходиться. Не переживай, выдержу.

  Так и проговорили мы с матерью до поздней ночи. Вроде и ни о чем были наши разговоры, а время пролетело незаметно. Мать легла спать, а я вышел на кухню и заварил себе чифира. За окном виднелись купола нашей зоновской церквушки. По приезду в лагерь я проявлял интерес к этому сооружению и даже как-то сходил туда на службу, но, втянувшись в жизнь колонии и узнав подробности строительства церкви, желание ходить туда у меня отпало. Строили этот «дом божий» зеки нашей колонии по приказу начальника. Пацанам давали нереальные нормы выработки, так как подходил срок открытия и должен был приехать Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II  для церемонии. Из-за этого всех, кто там работал, пиздили, как только могли. Люди с этой стройки могли сорваться только через больницу, да и то с тяжелыми травмами от побоев. И где же был в тот момент Бог, чей дом строили в лагере? Эта церковь запомнилась зекам своей жестокостью и не больше того. Конечно те, кто приезжали в лагерь после открытия церкви, посещали ее и молились там. Но у меня эта история отбила весь интерес не только к данной постройке, но и к Вере в Господа Бога. А после того, как я узнал, что настоятель сего заведения, тоже зек, осужденный за извращенное изнасилование, я вообще забыл туда дорогу. Этот хряк, по прозвищу Заяц, перекрывался в церкви от всех видов работ, брал у бабулек, которые приезжали на службу в церковь петь молитвы, все продукты, которые они привозили нам, подневольным, и жрал все сам. Какая после этого может быть Вера? Куда же ты смотришь то, Господь?

  – Юр, ты что не спишь? – прервала мои мысли мамуля, которая стояла в дверях кухни и щурилась от света.

  – Да не могу что-то, мам. Сама пойми, столько впечатлений, нервы. Ты иди, а я посижу еще.

  На следующий день я пошел к завхозу КДС, зеку, который жил и работал в одной из комнат для свиданий:

  – Привет, Славок!

  – О, Соломин, ты что, на отдых к нам?

  – Ну как видишь. Мать приехала.

  – Вот и славненько, а то я смотрю, к тебе никто не ездит, в первый раз ведь приехала?

  – Ага. Тут такая буча, Слав, мать не пустили в первый день свиданки и он у меня прогорает. А хочется все-таки третьи сутки побыть с матерью. Можешь придумать что-нибудь?

  – Ну я не знаю, – замялся завхоз, – ты ведь сам знаешь, подписывать надо, а на меня Сергеев уже орет, когда я к нему с такими заявлениями подхожу, того гляди в изолятор закроет.

  – Ну а если постараться?

  – У матери твоей есть бабки?

  – Скока надо?

  – Да немного, чисто для меня, а я тебе по старой дружбе пробью денек еще. Короче, в местном ларьке, тут на КДС, есть «Мальборо». Вот надо блок и упаковку газировки.

  – Хорошо, сейчас узнаю.

  Мне, конечно, неудобно было просить у матери деньги, но и лишние сутки свидания были нужны. Когда еще я так отдохну? Да и мать ехала не ради того, чтоб пару дней со мной побыть.

  – Мамуль, у тебя есть деньги?

  – А скока надо-то, сынок?

–Да не очень много. Смотри, – начал я, – скоро зима, а у меня ни шапки нормальной, ни телогрейки, правильно? Тебе покупать очень дорого встанет, плюс пересылка, плюс просто посылкой впустую не отправишь, все равно из продуктов придется положить что-то. Денег уйдет много. А тут есть возможность купить блок сигарет и упаковку воды, и я куплю все это в зоне. Как тебе такой вариант?

  – А где мы купим-то все это? Что же ты раньше не сказал?

  – Тут на свиданке есть ларек для родственников, так что попросись и тебя выведут. И не забудь хлеба купить.

  Зайдя к Славе с сигаретами и водой, я увидел на столе листок с моим заявлением, уже подписанный Сергеевым.

  – А ты шустрый!

  – Ну так, работа такая, что ж для своих не сделаешь.

  «Ага, для своих-то для своих, а блок «Мальборо» поимел. Интересно, сколько таких блоков ты навариваешь за день? – размышлял я. – Хотя хер с ним с блоком, оно стоит того».

  Так прожил я на КДС с матерью целых трое суток. Это, и правда, было таким счастьем! Я мог делать, что хочу, есть, сколько хочу и что хочу, мыться под горячим душем, разговаривать с матерью, и забыть на время о режиме.

  Самыми тяжелыми оказались последние часы. Мать бегала на кухне и готовила всякие вкусности, которые я должен был забрать с собой, я собирал баул с передачкой, расфасовывая по пакетикам чай.

  – Все, сынок, вот и время пролетело. Когда же я тебя увижу теперь? – мать опять разревелась– Ну за что нам такое горе? Что мы кому плохого сделали?

  Я не знал, что ей сказать, как успокоить, так как фразы: «Все хорошо», «Все пройдет» начинали бесить уже и самого.

  – Увидишь, мам, увидишь. Время быстро летит. Ты деньги не трать, не езди больше. Лучше письма пиши, да по возможности посылки сооружай. А то эти встречи сильно травмируют и тебя и меня.

  – Конечно, конечно, сынок. Посылки, хорошо, а ехать я и не смогу больше, я и так в долги залезла, чтобы приехать, не знаю, когда отдам теперь. Ты, сынок, веди себя хорошо, не болей, и приезжай домой скорее.

  – Обязательно, мамуля. Ну что, давай обнимемся, да я пойду? – сказал я, услышав, как открываются двери на обыск.

  – Так не все еще вышли-то, сынок. Посиди, смотри, сколько ребятишек выходит.

  – Ну хорошо, сейчас я только сумки в коридор вынесу.

  – Ага, давай сынок.

  Я вышел с сумками в коридор и, когда пригасили на шмон следующего, я вышел.

  Не мог я вынести эту сцену прощания и поэтому ушел. Мне тяжело было смотреть на слезы матери, и я не хотел увидеть их еще раз. Я хотел запомнить не рыдающую маму, а такую, какая она есть на самом деле. Поэтому и сбежал. Я думаю – она поймет.