Текст книги "За волной - край света"
Автор книги: Юрий Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
– Каких людей вам надобно? – спросил он, нашаривая на столе табакерку бескостной рукой.
– В бумаге сказано,– ответил Григорий Иванович,– мастеровые нужны. Мастеровые.
– Есть, есть и такие,– запуская в нос понюшку, ответил чиновник,– есть. Однако, господин Шелихов,– продолжил он,– предуведомить обязан, что, беря их на иждивение, вы несете за каждого полную ответственность. – Чиновник пожевал губами.– А народец это острожный, и всякое воспоследовать может в их действиях.
– Понятно,– ответил Шелихов,– соблаговолите распорядиться.
– Изволите настаивать? – спросил чиновник. – Но среди них, возможно, и убивцы есть.
– Настаиваю.
Чиновник раздумчиво помолчал, затем поднялся из-за стола и пошел в глубь коридора, в конце которого светил слабый фонарь. Шелихов вдруг понял, что так поразило его в чиновнике. Чиновник шел по черным щелястым половицам, ступая осторожно, как идет по приморской тайге тигр, которого однажды довелось видеть Григорию Ивановичу. И так же, как огромная эта кошка, чиновник не оглядывался. «Мягок,– подумал Шелихов, почувствовав острожную неуютность, сырость, проникавшую под камзол,– но не приведи господи попасть такому в руки».
Пугающей походкой чиновник вернулся к столу и положил перед Шелиховым папку с бумагами. Пере– листнул заглавную страницу.
– Вот,– сказал,– Шкляев Иван. Демидовский, с Урала. Хозяйский дом спалил. Отчаянный.– Взглянул на Григория Ивановича.– А вот Алферьев Степан из Тверской губернии. Разбойник. Помещика сжег. Бит кнутом и к нам сослан. Так как, господин Шелихов, надобны вам такие?
– Они здесь, в остроге? – спросил Григорий Иванович.
– Нет. На поселении, под наблюдением неусыпным. Смертоубийство на них недоказано, а оттого и под стражу не взяты. На поселение присланы.
– Когда и как я могу определить их по своему усмотрению?
– Хотя бы и сегодня,– сказал чиновник и слабо повел рукой,– неподалече проживают, дабы хлопот не доставлять в охране и содержании.
– Распорядитесь, милостивый государь, о передаче ссыльных,– сказал Шелихов твердо.
Чиновник не то с осуждением, не то с сожалением покачал головой.
– Воля ваша,– ответил,– приказ господина губернатора я выполняю неукоснительно.– Губы чиновника растянулись в улыбке, глаза полузакрылись воспаленными веками.– Как же-с, приказ для нас закон.– И в другой раз он странно взглянул на Шелихова.
Первым, с кем встретился Шелихов из ссыльных, был Иван Шкляев.
– Садись,– сказал Григорий Иванович, когда ссыльного привели к нему,– поговорим.
Иван посмотрел на купца и ничего не ответил. Из-за наброшенных на лоб спутанных волос проглянул и тут же погас настороженный взгляд, какой бывает у людей, долгое время находящихся под стражей. Как легко отличить собаку, однажды побывавшую под колесами, так отличим и острожный. Это сидит в нем, как оспа, только шрамы ее не на лице, но в сознании. И метину эту редко кому удается скрыть. Корявый, угластый был мужик Шкляев Иван. Из ворота его армяка выглядывала жилистая шея, борода висела клоком.
– Садись, садись,– повторил Григорий Иванович.
Иван по-прежнему стоял у дверей и даже движения
к лавке не сделал.
– Кузнец? – спросил Шелихов.– Как работал у Демидова?
Помолчав, Иван сказал:
– Знамо, не лежа,– и замолчал, только переступил битыми лаптями и еще ниже голову угнул.
«Да, намаюсь, похоже, я с ними,– подумал Григорий Иванович,– напуганы больно». И ошибся. Шкляев из тех мужиков был, которых напугать трудно. Но ломан много, бит кнутом и зол так, что на хорошее слово не отвечал. У Демидова в четыре утра, под барабан на работу вставали, шабашили с сумерками и тоже под барабан. Выдюживали немногие, так что демидовские железо и медь не только из руды уральской варились, но и из человеческих жизней. Поровну руда с кровью замешивалась. В такой костоломке забудешь про добро.
Шелихов наклонился, достал из стоящей за столом корзины увесистый кусок вывезенной с новых земель медной руды. Побросал на ладони, протянул Шкляеву.
– Погляди,– сказал,– какова руда.
Шкляев искоса взглянул и отвернулся.
– Что ж ты? Возьми, посмотри,– настаивал Григорий Иванович.
Шкляев, так же недвижно стоя у дверей, молчал, но все же в другой раз глянул на руду.
– Это с новых земель привезли. Из-за моря,– сказал Шелихов.
– К чему это мне? – неожиданно спросил Шкляев.– Новые, старые. К чему? – и глянул в упор на купца.
– А ты все же посмотри,– сказал Шелихов.
Шкляев шагнул к столу, взял в широкую ладонь руду, покидал, словно взвешивая. Мужик был широколобый и, видать, сообразительный. С осторожностью положил камень на стол.
– Говори, купец,– сказал,– чего надобно? Ссыльные слухами живут, за море хочешь нас везти? Так, что ли?
– За море,– ответил Шелихов,– мастера там надобны.
– У-гу,– протянул на то Шкляев,– мастера надобны... Демидову, хозяину моему, тоже мастера надобны. А то, что люди мы, ему пустое. Но а ты, купец, что скажешь? Как жить будем на землях твоих новых? Новые, новое, а будет ли правое? – И, тяжело, по-мужичьи сдвинув брови, посунулся лицом к Шелихову. Взглянул пронзительно.
Григорий Иванович разглядел: губы у Шкляева упрямые, твердые, глаза смотрят смело. И догадался: «Нет, этот не запуган, здесь другое. Характер у мужика крепкий».
– Спрашиваешь, как жить на новых землях? – Григорий Иванович руки на стол положил и, поймав взгляд ссыльного, сказал: – Как устроите жизнь, так и жить будете. Очень даже просто, а ты как хотел?
– Я-то? – хмыкнул Иван. Головой крутнул.– Ну, купец, удивил ты меня. Да о том, как хочу жить, меня отродясь никто не спрашивал. Экое диво.– Смягчился лицом.
Переломил Григорий Иванович настроение Шкляева. Тот сел на лавку, заговорил:
– Медь варить умею и железо варил. Из такой вот руды,– кивнул на лежащий на столе камень,– славный металл получится. Это уж как пить дать. Да что я? Здесь, среди ссыльных, есть мужики и половчее.
Григорий Иванович улыбнулся:
– Ну, вот это разговор о деле.– Словно угадал, что Шкляев станет тем умельцем, который сварит первый пуд металла на новых землях.
А Шкляев в эту минуту не о металле думал. Виделась ему чуть не до половины вросшая в землю изба, рубленое окошечко в две ладони в стене, закопченная дыра над дверью – избу топили по-черному, земляной пол, бабьи исплаканные глаза... «А что,– ворохнулась надежда,– может, и вправду заживем на новых землях по-людски. Конец-то нашим страданиям должен быть?»
* * *
Бочаровская ватага вышла к неведомому озеру. Увидя за деревьями большую воду, Бочаров ахнул: «Море!» Рванулся через кустарник, но тут же и осадил себя: «Не может того быть. До моря еще шагать и шагать».
Кустарник поредел, и перед капитаном распахнулась ширь озерного разлива с великим множеством птицы.
Бочаров не раз видел птичьи базары с их пестротой и гомоном, но то, что открылось сейчас перед удивленным его взором, не шло в сравнение ни с одним из них. Тысячи и тысячи птиц кувыркались, ныряли, взлетали и садились на не тревожимую и малой волной воду. Птицы кричали, били крыльями, играли и дрались, утверждая право на жизнь в птичьем царстве.
По берегу бегали юркие кулички, суетились, поты– кивая остренькими, как шильца, клювиками в желтый песок, чуть дальше, по малой воде, шныряли серые чирки, а еще дальше сидела кряковая утка. За кряквой и вовсе неторопливо сгибали длинные шеи, трубно покрикивали, неспешно расправляли крылья навстречу солнцу тяжелые гуси и еще более тяжелые царственные лебеди.
Ватага вышла на берег и остановилась. Мужики оторопело смотрели на невиданное скопление птицы.
– Расскажешь кому,– сказал один из ватажников,– не поверят. Ей-ей, не поверят.
Птица не замечала людей. Вышедшие на берег бородатые, одетые в рванье, с распухшими от укусов комарья и мошки лицами существа были для нее, наверное, тем же, что и деревья и кустарники, обступившие озеро. Юркие кулички, правда, чуть отбежали в сторону, но они отбежали бы так же, повались на песчаный берег подмытое водой дерево. Все птицы Аляски, казалось, собрались здесь, и озеро расцветилось множеством разнообразных красок. Это было торжество не потревоженной человеком жизни.
Бочаров велел разбивать лагерь. Но случилось неожиданное.
Емельян, собиравший валежник, вдруг вскрикнул и схватился за плечо. К нему подбежали. Бочаров увидел, что Емельян, шатаясь, повернулся лицом к ватажникам и упал. Бочаров, еще не понимая, что произошло, кинулся к склонившимся над раненым мужикам и тут разглядел: под ключицей, глубоко уйдя в тело, сидела стрела с тремя черными вороньими перьями на конце.
Бочаров встал на колени, достал нож.
– Ну,– сказал,– терпи, Емельян.
Мужик и охнуть не успел, как капитан твердой рукой сунул нож в рану и выхватил стрелу. Тело Емельяна содрогнулось. На рану наложили траву, туго стянули плечо тряпкой. Емельян зубами заскрипел.
– Кость не задело,– успокоил его Бочаров,– затянет.– Поднялся с колен и, еще раз глянув на стрелу» сказал: – Уходить надо, и немедля. Живее, мужики, живее! Торопитесь.
Индейская стрела с тремя черными вороньими перьями означала: «Прочь с нашей земли!» Знак этот известен был Бочарову по прежним походам. И он понимал, что вымотавшаяся за долгую дорогу ватага не сможет защитить себя, коль нападут индейцы.
Собирались спешно. Через малое время ватага, так и не передохнув, ушла в лес. Емельян вырезал дубину без малого в лошадиную ногу и, чертыхаясь, ковылял в голове ватаги. Бочаров шел, не выпуская ружья из рук. Глаза капитана настороженно шарили по густому лесу, слух был напряжен, улавливая каждый звук. Он знал, как трудно запутать, сбить со следа в лесу индейцев, но все же хотел уйти от преследования. Опасно идти, если за тобой из чащобы следят враждебные глаза, а пальцы неведомого недруга лежат на тетиве лука.
Поспешая, ватага прошла версты две, когда путь преградила неглубокая, но широкая река, громкозвучно катившая воды по каменистому ложу. Здесь, на берегу, Бочаров, взяв с собой троих ватажников, пошел вниз, а ватагу направил вверх по течению, оговорив, где они должны встретиться. Вслед торопливо уходящей ватаге строго повторил:
– Живо, живо, мужики! Нас только это и может спасти.
Ватага ушла, гремя по камням. Капитан подождал, пока стихли шаги, и повел свою малую ватажку навстречу индейцам.
Сейчас Бочаров шел не спеша, тщательно скрадывая следы на замшелой, усыпанной толстым слоем хвои земле. Пройдя с полверсты, капитан остановился и подал рукой знак затаиться идущим за ним гуськом ватажникам. Сам, сделав еще несколько шагов, вступил в густой орешник и замер. Теперь, казалось, в лесу нет ни одного человека. Словно подтверждая это, из чащи выпорхнул к кусту, в котором спрятался Бочаров, молоденький петушок рябчика и, задорно топорща хвост, крикнул призывно. Завертелся, захлопотал на толстой орешине.
Капитан ждал.
Лес ровно и мерно гудел вершинами тревожимых ветром деревьев, и казалось, в этом непрерывном гуле нельзя отличить и выделить отдельные звуки, но капитан все же уловил тревожный цокот белки. Она прострекотала в стороне и смолкла. Бочаров, насторожившись, на мгновение выглянул из куста, и этого ему было достаточно, чтобы приметить скользнувшую между деревьев тень. «Индейцы»,– понял он.
Прошла минута, другая.
Бочаров осторожной рукой пригнул ветку. Из орешника была видна тропа, по которой недавно прошла ватага. Капитан ждал, когда на нее выйдут индейцы. Иначе быть не могло. Они шли по следу, и тропа для них была единственным путеводителем. Бочаров не ошибся.
Прошла еще минута, и на тропу ступил первый индеец. Капитан видел его так отчетливо, что мог разглядеть татуировку на лице. Индеец остановился, и тотчас из-за толстого ствола сосны к нему подошел второй. Они обменялись жестами, и один из них, присев, внимательно оглядел тропу.
«Ежели их двое,– подумал капитан,– то мой план удастся вполне».
Индейцы медлили. Но вот тот, что разглядывал следы, выпрямился, и они неслышно, как это могут лесные охотники, пошли по тропе. Капитан затаил дыхание, в голове пронеслось: «Как там мужики схоронились?» Он молил бога, чтобы мужики не выдали себя неловким движением или звуком.
Индейцы прошли мимо орешника, и капитан теперь смотрел им в спину. Ничего не стоило двумя выстрелами уложить их на тропе, и ватага легко бы ушла от преследования, но капитан не сделал этого. Он даже не поднял ружья.
Индейцы уходили дальше и дальше, и теперь капитан видел только их силуэты, мелькавшие за стволами деревьев. Но вот исчезли и они. Бочаров выждал еще, зная, как развит слух у лесных охотников, которые и на большом расстоянии могли услышать и треск сучка, и пение птицы, и шаг неосторожно зацепившего за ветку зверя. Наконец капитан решил, что индейцы ушли достаточно далеко, и подал знак мужикам следовать за ним.
Бочаров вышел из-за орешника и чуть не бегом устремился в сторону от тропы. Лес сдерживал шаг. Густой кустарник преграждал дорогу, сучья деревьев цеплялись за одежду, мошка забивала нос, рот, слепила глаза. В лесу было душно и влажно, и уже через малое время одежда стала липнуть к телу, лицо облило потом, но капитан, однако, все поспешал подальше уйти от тропы, пока индейцы не достигли реки. Едва не упав в яму – след вырванного бурей дерева,– капитан остановился. Припал спиной к стволу сосны. Ребра ходили, словно у запаленной лошади. «Да, дорого стала мне зима,– подумал он,– раньше-то с эстоль пробежав, не задохнулся бы. А теперь вот – еле пыхаю».
Подошли мужики. Капитан, унимая сбившееся дыхание, сказал:
– Шумните, шумните.– Кивнул головой: – вона лесина. По стволу ударьте.
Мужик поднял сухую лесину, взглянув вопросительно на Бочарова.
– Давай,– сказал тот,– бей покрепче.
Мужик размахнулся и ударил в ствол. И сразу же над лесом взметнулись голоса невидимых до того птиц. С сосны, в которую ударил ватажник, сорвалась с за– полошным криком кедровка, чуть в стороне застрекотала, затрещала сорока и громко заорала ворона. Голоса пошли гулять меж деревьев, извещая всех и каждого, что в лесу объявились шумные, беспокойные гости.
Бочаров с минуту слушал тревожные голоса лесного народца и, откачнувшись от ствола, сказал:
– Ну, дай бог ноги. Теперь мы в догонялки с индейцами играть будем.– Улыбнулся невесело, не в силах унять одышку,-
Капитан задумал увести индейцев за собой и тем .самым дать ватаге уйти от преследования. Он знал, что лесные охотники услышали тревожные птичьи голоса и сейчас спешат вниз по реке, считая, что птицу вспугнула ватага.
* * *
Паруса в море увидел глазастый Кильсей. За рябью волн вдруг помнилось ему белое. Кильсей отбросил со лба волосы, глянул пристальнее. От глаз к вискам в черной от загара коже прорезались морщины. В сини волн отчетливо выказался белый клин. Кильсей всадил топор в бревно, ступил повыше на срубе, потянувшись всем телом к морю. «Никак, судно?» – подумал несмело.
– Ты что, Кильсей? – удивленно спросил работавший рядом мужик.– Аль увидел чего?
– Постой,– досадливо отмахнулся Кильсей,– постой.
Голос выдал волнение.
Паруса выплыли из-за горизонта и засветились в лучах поднимавшегося солнца. По всему берегу полетело:
– Паруса! Паруса! Мужики, паруса!
Ватажники побросали работу. Головы повернулись к морю. Радостно распахнулись глаза.
Баранов с мужиками, размеряя место под головную башню крепостцы, ковырялся в глубокой яме и голосов не услышал, но прибежал Кильсей и крикнул еще издалека:
– Паруса, Александр Андреевич, паруса на море!
Срываясь каблуками ботфортов с краев ямы, Баранов выскочил наверх.
Судно не ждали. «Почему, откуда судно?» Баранов метнулся взором по морю.
– Да вон, вон,– нетерпеливо подсказал Кильсей и ткнул рукой,– правее взгляни.
Корабль шел к острову полным ходом.
Увидев его, Баранов увидел и то, что по всему берегу к причалу бежали мужики. Кубарем слетали со срубов недостроенных изб, прыгали через нарытые тут и там ямы. Великой радостью было судно с Большой земли. Баранов, увлеченный общим порывом, тоже было шагнул к берегу, но Кильсей его остановил. Вглядываясь в подходивший к острову корабль, он вдруг настороженно сказал:
– Флаг-то, флаг не наш. Испанцы это!
Флаг испанский разглядели теперь и мужики. Толпа ватажников отхлынула от причала.
Баранов, застегивая на камзоле пуговицы ставшими вдруг неловкими пальцами, коротко распорядился:
– Пушкарей собрать! Всем, у кого ружья, ко мне. Ах ты,– выругал себя,– раскорячился: радость! Как это сразу не понял – не время судну из Охотска прийти.– Крутнулся на каблуках к Кильсею: – Поторопи людей.
Кильсей опрометью бросился к пушкам.
Судно не успело войти в гавань, как все переменилось на берегу. То стучали топоры, визжали пилы, звонкими ударами по металлу сыпало из кузницы, летела земля, выбрасываемая лопатами из ям, но разом стихли топоры, унялись пилы, замолкла кузница, а из ям вдоль берега теперь выглядывали стволы ружей да головы ватажников, готовых при нужде открыть пальбу.
Иннокентий Карташев, иркутский пушкарь, в прошлом годе сбивший с пиратского корабля грот-мачту, держа в руках зажженный фитиль, глянул на Баранова. Александр Андреевич заметил: зубы у мужика оскалены, в глазах прыгают дерзкие чертики. Управитель махнул рукой. Иннокентий приложил фитиль к запалу, и пушка, подавшись назад и зарываясь сошниками лафета в землю, выбросила белый сноп дыма. Выстрел хлестко ударил в уши.
Баранов приложил подзорную трубу к глазу и увидел, что на «испанце» матросы побежали по вантам. В следующую минуту паруса упали, и судно, изменив курс и так и не войдя в гавань, прошло еще три, четыре кабельтовых вдоль берега и стало. С борта в море нырнул якорь. Сильные стекла подзорной трубы позволили Баранову разглядеть, как вскинулась вода от его удара.
– Вот так-то лучше,– удовлетворенно сказал стоящий рядом с Барановым Кильсей,– на якорь стали.
Александр Андреевич вдавил окуляр подзорной трубы в глазницу, стараясь получше разглядеть непонятное движение на палубе «испанца». Наконец увидел: на судне подали к борту и начали спускать на воду шлюпку.
Кильсей, и без трубы разобрав происходящее на «испанце», озабоченно повернулся к Баранову.
– К нам, видно, на переговоры, – глянув на управителя, добавил: – Александр Андреевич, ты бы камзол переодел. Весь в смолье. Вроде бы негоже так-то.
Баранов отнял трубу от глаза и впервые с того момента, как тревога подняла ватагу, улыбнулся:
– Ничего,– сказал,– ничего. Пущай видят, что мы в работе. Это, брат, никаким переговорам не мешало. Вот ежели бы они за бездельем нас застали – то другое.
Шлюпку спустили на воду, в нее спрыгнуло несколько человек, и на солнце вспыхнули поднятые весла. Набирая скорость, шлюпка пошла к берегу.
Баранов оглядел берег. Вдоль гавани черными провалами обозначались ямы, тянулись к небу срубы подведенных под крышу изб, а главное, поднимаясь уступами, явно выказывали себя форты будущей крепостцы. Все это вместе отчетливо выдавало широко и крепко строимый город. Улицы даже обозначились, входные ворота, дорога к причалу. Нет, не зимовье это было с вросшей в землю кривой избенкой, не случайное поселение, поднятое абы только голову от непогоды спрятать, ни временное жилье, когда хозяева воткнут палку да навалят на нее шалаш, а сколько он простоит – о том и заботы ни у кого нет, но надолго, а может и навсегда строимый оплот российский на дальнем острову. Он откашлялся солидно, глянул на Киль– сея, сказал:
– Ты тоже прибодрись! Орлом, орлом выглядывай. Чего сутулишься? Ты за державу выступаешь. Понял? – и руку кверху вскинул, потряс ею, словно вздымая великое.– За державу!
Иннокентий Карташев, услышав слова о державе, озабоченно спросил:
– Александр Андреевич, а может, еще раз,– и показал дымящим фитилем на пушку,– для острастки?
– Не балуй,– серьезно ответил Баранов.
Шлюпка подходила к берегу, и уже можно было
разглядеть, что на кормовой банке сидят двое в мундирах. Под лучами солнца на одном из сидящих вспыхнули слепящими искрами раззолоченные пуговицы мундира.
– Капитан небось,– предположил Кильсей.
Шлюпка ткнулась в берег. Из нее ловко выскочили
два матроса, подтянули повыше на гальку. Затем полез через борт тот, кого Кильсей принял за капитана. За ним торопился второй. Баранов чуть тронулся с места и остановился.
Двое на берегу огляделись и пошагали прямо к управителю.
Вперед выступил второй, державшийся в шаге за плечом капитана (Кильсей оказался прав, форсун с золочеными пуговицами и в шляпе с яркими перьями оказался-таки капитаном).
– Мы счастливы приветствовать,– сказал он по-русски, с каким-то странным акцентом,– российских людей. Я серб, служу на испанском судне. Вы понимаете мой язык?
– И мы приветствуем испанских мореходов,– ответил на то Баранов,– а язык твой изряден. Понять можно.– Кивнул приветливо сербу.
Тот радостно заулыбался. Капитан же внимательно и настороженно оглядывал берег, и широкие брови его удивленно ползли кверху. Наконец он повернулся к толмачу и быстро сказал несколько фраз. Серб перевел:
– Русские широко строятся, не думают ли они заложить здесь город? Сей край суров и для жительства непригоден.
– Почему же,– ответил Баранов,– непригоден для жительства? Мы и рожь, и овощи на Кадьяке выращиваем. Урожаи, не в пример другим землям, здесь весьма хороши.
Капитан показал рукой на поднимающийся форт:
– Это будущая крепостца? От кого русские собираются обороняться?
– От пиратов,– ответил Баранов,– которые посягают на владения Российской державы.
Капитан с неудовольствием взглянул в лицо Баранову, но тут же отвел глаза и, глядя под ноги управителю, сказал:
– Известно ли господину, что американские земли – владения короны Испанской?
– Капитан, вероятно, неправильно выразился,– сказал Баранов, сдерживая голос. У Александра Андреевича вспухла жила на шее.– Земля, на которой мы стоим, так же как и близлежащие земли по американскому побережью, открыты и освоены русскими мореходами, обозначены российскими державными знаками и, безусловно, владения державы Российской.
Серб, выслушав Баранова, извинительно улыбнулся, сказал:
– Я всем сердцем сочувствую славянским братьям, однако мой капитан не разделяет этих чувств. Я думаю, как перевести ему ваши слова.
Баранов, смягчившись, взглянул в лицо сербу, сказал:
– Благодарствую за добрые чувства, но что касаемо моих слов – перевести их должно, как сказано.– Голос его стал жестче.– Это владения Российской державы. Мы стоим здесь и стоять будем крепко.
Серб замешкался, но начал переводить. Капитан слушал, опустив голову.
Затягивающееся молчание говорило, что разговор надо заканчивать. Капитан сам нашел выход из неловкого положения. По лицу его было понятно, что он, вероятно немало повидавший и людей, и земель, сейчас оценил непреклонную твердость стоящего перед ним русского, сказав себе: «Не смутить, не испугать его я не смогу».
– Если русский господин позволит,– сказал капитан, меняя тон на дружеский,– мы бы попросили разрешения подобрать здесь добрую мачтовую сосну.– И пояснил: – В недавней буре на судне пострадал грот.
Мачту испанцам соорудили через самое малое время и в тот же день помогли поставить. Александр Андреевич послал на судно знающих мужиков, и они без промедления сделали свое.
Судно уходило от острова. По вантам побежали матросы, уползла в клюз якорная цепь, поднялись паруса.
– Ну, что скажешь? – спросил Баранов Кильсея.
Кильсей помолчал, глядя на поднимавшее паруса судно, затем ответил:
– А то и скажу, Андреевич, что миром встречаться лучше, чем ядрами баловать.
Баранов кивнул.
– То верно,– сказал. И, обернувшись вполоборота, с удовольствием оглядел поднимающиеся в гору будущий город и крепостцу.
Ватажники, ставившие мачту на «испанце», позже рассказали, что все время, пока они с гротом занимались, капитан неподвижно стоял у борта и глаза его были устремлены на берег. Потом капитан подозвал офицеров судна и, указывая на берег, сказал что-то и тотчас ушел в каюту.
– Нужно думать,– пояснил старый ватажник,– сказал он им: смотрите-де, как дикую землю русские обиходили. Учитесь! – Покивал головой слушавшим его ватажникам,– Больно лицо у капитана было серьезное. Видать, на своих крепко осерчал.
Баранов выслушал рассказ, рассмеялся и с сомнением сказал:
– Пущай будет так.
* * *
Голиков нежданно-негаданно нагрянул в Охотск. Наталья Алексеевна увидела из окна подкативший к дому возок и, только когда седок вовсе из возка выпростался, узнала: Иван Ларионович! Изумилась крайне. Накинула платок на неприбранные волосы, выскочила на крыльцо.
Голиков вяло улыбнулся хозяйке.
Григорий Иванович был в порту. За ним послали человека. Голиков поторопил:
– Одна нога здесь, другая там.
Сел к столу, хмурясь, взял чашку с чаем, но сделал глоток, другой и о чае забыл, задумался.
Глядя на него, Наталья Алексеевна бабьим чутьем поняла: «Приехал купец с плохими вестями».
– Иван Ларионович, Иван Ларионович,– позвала.
Голиков взглянул на нее, как проснувшись, удивленными глазами.
– Да... да,– отпил из чашки, сказал: – Чай у тебя, Наталья, холодноват.
Наталья Алексеевна подлила из самовара. Но Иван Ларионович в другой раз отпил глоток и опять забыл о чашке. Не до чая, видать, ему было, ждал Шелихова.
– Да в чем дело, Иван Ларионович? – допытывалась Наталья Алексеевна, но он только поглядывал на нее, ничего не объясняя. Однако сказал:
– Не бабье это дело, Наталья.
Посланный в порт человек нашел Григория Ивановича на причале. Сунулся к нему, но только рот успел открыть – я-де от Натальи, мол, Алексеевны,– Шелихов прервал:
– Подожди,– и взбежал по шаткому трапу на стоящий у стенки галиот. Мужичонка, теребя в руках шапку и хлопая глазами, остался на причале.
Галиот третий день стоял в порту, но то одно, то другое мешало отплытию, а теперь обнаружилась течь в трюме. Так бывает: коли не заладится, то и в большом, и в малом черт палки в колеса сует.
Мужик ждал Шелихова больше часа. Наконец Григорий Иванович сошел с трапа и увидел посланца Натальи Алексеевны. И хотя был зол и раздражен крайне – течь таки случилась,– спросил:
– Ну, что там?
– Иван Ларионович Голиков приехал.
– Что? – наклонился Шелихов от неожиданности.– Голиков?
– С утра в доме сидит. За тобой, хозяин, послали.
Шелихов настолько поражен был вестью, что взял мужика за плечи, тряхнул, спросил:
– Ты что, пьян?
– Наталья Алексеевна послала, – забормотал тот,– наказала звать срочно.
Шелихов отпустил мужика, и, как у Натальи, недоброе предчувствие кольнуло ему в душу. Он постоял мгновение молча, повернулся к спускавшемуся по трапу капитану галиота, сказал коротко:
– Разгружайте судно.
Тот хотел было возразить, но Шелихов, размахивая руками, уже шагал по гнилым доскам причала. Капитан посмотрел вслед, пожал плечами и вновь полез на галиот. На палубе загремел его голос:
– Открывай трюмы. Все на разгрузку!
Так начался день, который позже много раз вспоминал Шелихов.
Голиков встретил Григория Ивановича без улыбки. Поднялся из-за стола, протянул руку. Рука была словно неживая, и недоброе чувство вновь всколыхнулось в Шелихове.
– Садись, садись,– сказал Голиков,– рассказывай, как у тебя? – И, не дождавшись ответа, продолжил: – Я вот вести недобрые привез, ты уж старика прости, что сразу с такого начинаю.
Шелихов подвинул стул, сел.
Голиков по привычке ухватился костистой рукой за подбородок, помял его, сказал:
– Слухом верным пользуюсь, что Лебедев-Ласточкин, Иван Андреевич дорогой, суда на Алеуты послал и ватаги его вовсю на островах орудуют.
– Как послал? – воскликнул Шелихов. Показал за спину пальцем.– Вон, у причалов, стоят два лебедевских галиота. И оба без такелажа.– Усмехнулся: – Шутишь, Иван Ларионович?
– То пущай стоят,– возразил Голиков,– он суда из Петропавловска послал. У московских купцов Собакиных фрахт взял и послал.
– Болтовня,– все еще не верил Шелихов.
– Нет, Гриша, не болтовня. Меха в Иркутск пришли. Свежие, сырые еще. Сам видел.
– Да такого быть не может!
– Может, может,– покачал головой Голиков.– На Алеуты нам теперь и шагу ступить не позволят.
Шелихов грудью уперся в стол, подавшись к Ивану Ларионовичу:
– А векселя? Векселя-то его у тебя?
Голиков разгладил морщинку на скатерти, переставил недопитую чашку чая и только после того поднял глаза на Григория Ивановича.
– Векселя? – переспросил. Хмыкнул неопределенно и сказал, как ударил:– Векселя он выкупил. И знаешь, кто оплатил их?
У Григория Ивановича плечи поднялись.
– Так вот что скажу тебе,– продолжил Голиков.– Капитан Охотского порта Кох Готлиб Иванович. А в часть покрытия векселей пошли твои долги за хлеб, что ты в прошлом годе на новые земли послал, задолжавшись здесь, в Охотске, по его оплате.
– Кох? – удивился Шелихов.– Кох? Да он все время мне кланяется, добивается, чем помочь может!
– Ну, Гриша,– ответил на то Голиков,– удивляешь меня. Коху поклониться, что плюнуть. Чем он ниже кланяется, тем больше оглядывайся.– И, глянув с больной, нехорошей улыбкой на Шелихова, спросил: – Все уразумел?
Шелихов молчал.
– Нет, вижу,– сказал Иван Ларионович,– не все ты понял. Здесь не молчать, кричать надо. Кричать! На какие шиши, скажи мне, мил друг, людей будешь посылать на новые земли? На какие шиши хлеб им дашь? Чем расплачиваться будешь за. галиоты? А?
Голиков ворот распахнул, словно ему жарко стало. Дышал с хрипом, весть-то, видать, надсадила его.
Шелихов взглянул в глаза Ивану Ларионовичу, и ему без слов стало ясно, что еще не все сказал главный компаньон. Есть новости и пострашней.
* * *
Бочаров уходил от индейцев, как уходит раненый зверь от охотника. К середине дня капитану стало ясно, насколько трудную игру он затеял. Да, зима не прошла для Бочарова бесследно и сил ему не хватало идти так, чтобы индейцы оставались на расстоянии, которое позволило бы спутать следы и окончательно оторваться от погони. Индейцы шли за ним вплотную, и он, словно волк, чувствующий дыхание наседающей своры, все время ощущал преследователей.
Солнце стояло высоко, когда, миновав густой сосняк, капитан с мужиками вышли к ручью. Они поднялись вверх по течению, резко свернули в лес и, обходом, вновь вернулись на то место, где недавно, сбивая след, вошли в воду. Здесь, в кустах талины, они укрылись, ожидая прохода индейцев. Бочаров хотел наверное знать, какое расстояние отделяет их от преследователей, надеясь все же спутать след и уйти к ватаге.
Бочаров тяжело опустился на траву, чуть раздвинул перед собой ветви упругой талины и с надеждой подумал: «Отдохнем с часок. Будет полегче». Еще не успев отвести руку, придерживающую гибкие ветви, увидел: на берег ручья вышел индеец. Он стоял так близко, что капитан сумел разглядеть: ни тени усталости не было ни в лице индейца, ни в фигуре. Оглядел траву на спадавших к каменистому ложу ручья пологих склонах, и, видимо, сообразив что-то, он приложил к губам сложенные раковиной ладони. Резкий, выдыхом, кашель лосихи, подзывающей детеныша, полетел над лесом: «Кху, кху, кху!»
