Текст книги "Наступление продолжается"

Автор книги: Юрий Стрехнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

НА ПОЛЕ КОРСУНЬСКОМ

Глава 1
НЕОБЫЧНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

По цепкой, замешанной на снегу грязи степного шляха устало шла стрелковая рота. Впереди, вполголоса разговаривая, шагали два старших лейтенанта. Один из них, худощавый, туго затянутый и даже во фронтовом ватнике выглядевший щеголем, то и дело оборачивался, озабоченно посматривая на своих солдат. Другой, чуть сутуловатый, старший адъютант батальона Гурьев задумчиво глядел себе под ноги близоруко прищуренными глазами: он прежде носил очки, но как-то разбил их, а новые приобрести все не удавалось.

С командиром роты Скорняковым, который шагал сейчас рядом с ним, они дружили второй год. Их связывала не только совместная служба: оба до армии учительствовали.

Скорняков замедлил шаг, оглядывая растянувшийся строй.

– Умаялись мои! – сокрушенно вздохнул он. – Не знаешь, привал скоро?

– Комбат сказал, сам команду даст.

– А где он?

– Впереди где-то. Да вон, видишь, справа у дороги!

Капитан Яковенко ожидал подходившую головную роту. Он стоял, поигрывая ремешком планшетки. Его черная кубанка была лихо заломлена на затылок, глаза радостно поблескивали. По лицу его было заметно, что он думает о чем-то приятном.

Когда приятели поравнялись с комбатом, он весело крикнул:

– Привал у мостика!

Услышав о скором привале, солдаты зашагали бодрее, несмотря на то, что дорога, спускаясь в лощину, становилась все более вязкой.

В лощине, вдоль пути, длинной вереницей стояли грузовики с орудиями на прицепе. Головная машина села, и дежурный тягач дорожной части, хлопотливо треща мотором и ворочая гусеницами густую грязь, пытался вытащить застрявшую машину. Вокруг нее, помогая тягачу, суетились бойцы, соскочившие с грузовиков.

– Эх, артиллерии сколько! – восхитился кто-то из пехотинцев. – И вчера по всем дорогам шла, и сегодня. Куда такая сила?

– Туда же, куда и мы.

Солдаты шагали вдоль остановившейся колонны.

– Привет пехоте! – помахал со стоявшего грузовика какой-то задорный, краснощекий артиллерист.

– Здоро́во, бог войны! – откликнулись из рядов. – Догоняй!

– Догоним! – крикнул вслед веселый артиллерист. – Без нас дальше передовой не уйдете!

Впереди показался мостик – тот самый, о котором говорил Яковенко.

Скорняков спросил Гурьева:

– Что это наш комбат сегодня именинником выглядит?

– Разве не знаешь? – удивился Гурьев. – Третья награда пришла. Орден Отечественной второй степени.

– Это за декабрьский бой за Житомиром?

– За это. Еще когда он командиром роты был, представляли, вместе с Гродчиным. Только тот не успел получить…

– Да, жаль Гродчина… – вздохнул Скорняков. – Умнейший был человек. Лучшего комбата и желать не надо бы.

Оба помолчали. Каждый подумал в эту минуту о старом своем командире, погибшем полтора месяца назад.

– Ну что ж… – нарушил молчание Скорняков. – Надо на привале поздравить награжденного. Я за него доволен. Давно ли у меня в роте взводным был? А теперь – гляди, как круто в гору пошел. Обскакал, обскакал меня мой ученичок.

Скорняков улыбнулся добро, широко.

– Да, твои «ученички» в люди выходят, – с гордостью за товарища проговорил Гурьев. – Вот, к примеру, Белых. Толковый командир получился! – Он показал глазами на худощавого высокого старшину, что стоял у края дороги. – Хоть сейчас ему офицерское звание… Он у тебя кем был?

– Рядовым… Да при чем тут я? Белых – нашего, полкового воспитания человек.

– Ну, не скромничай! – Гурьев шутливо погрозил приятелю.

* * *

Старшина Белых с нетерпением смотрел на дорогу, по которой медленно тянулась колонна полка. Он поджидал штабного писаря, у которого нужно было получить новую карту: старая кончалась.

Никита Белых уже третий месяц командовал полковыми разведчиками – с тех пор, как в ночном поиске погиб знаменитый на всю дивизию их командир лейтенант Абас Байгазиев. Командир полка подполковник Бересов, не колеблясь, назначил Никиту командиром взвода разведки: он безупречно знал дело.

Услышав за спиной шаги, Белых оглянулся.

Сзади, по тропке, что тянулась сбоку дороги, подходил военфельдшер Цибуля. Рядом с ним шагали две незнакомые девушки в шинелях.

– Здорово, старшина! – бойко кивнул Цибуля. – Пополнение веду. Санинструкторы.

Но Белых уже и без пояснений Цибули догадался, что обе девушки – новенькие в полку. Об этом говорили их свежие, необмятые шинели, еще не обветренные лица.

– В первый раз на передовую? – спросил старшина.

– В первый, – беззаботно сказала девушка, что стояла рядом с ним (Цибуля называл ее Зиной), плотная, с резко очерченными бровями и крутым подбородком, к которому как-то не шел чуть вздернутый, задорный нос; густые, цвета меди, пружинистые пряди волос упрямо выбивались из-под шапки; она и не пыталась поправлять их.

– Нас из госпиталя перевели, вот вместе с Олей, – бойко кивнула Зина на подругу. Та – худенькая, черноволосая, с большими, пытливыми глазами, стояла молча, о чем-то задумавшись. Широкие полукружия бровей обрамляли ее открытое, с тонкой кожей, какое-то осветленное лицо. Вся она была подобранная, строговатая. С такими обычно парни не сразу решаются знакомиться.

– Далеко еще идти? – спросила Зина, посматривая на свои широкие кирзовые сапоги, заляпанные грязью.

Ей не ответили. Кроме командира полка, кому было известно, где и когда закончится сегодняшний переход?

– Почему же вас из госпиталя откомандировали? – поинтересовался Белых.

– Сами отпросились. На фронте мы нужнее, – простодушно улыбнулась Зина.

Белых снова пристально посмотрел на девушек:

– Здесь потруднее. Знаете?

– Ничего, привыкнем.

– Нелегко им будет привыкать, – заметил Цибуля. – Женщины!

Зина метнула глазами в Цибулю:

– При чем тут «женщины»? Я слышала, в нашем полку один мужчина есть трусливее любой бабы.

Зина сказала это наугад, но похоже, попала в цель: Цибуля что-то смущенно буркнул и опустил взгляд. На нем были великолепные темно-синие галифе с красным кантом. Никто в полку не имел таких галифе. Цибуля боялся их замарать, особенно сейчас, в слякоть, совершенно необычную в конце января.

– Чего фасонишь? – покосился Белых. – Надел бы ватные. Зима!

– Думаешь, тебе одному, сибиряку, мороз нипочем? – обиделся Цибуля. – Я, брат, тоже морозоустойчивый.

– Вы из Сибири? – живо повернулась к Белых Зина. Ее широкое лицо расплылось в улыбке. – Я ведь тоже из тех краев, нарымская.

– Земляки, значит? – улыбнулся Никита. – А я из-под Читы. Всего тысячи две километров от вас.

– У нас в Нарыме сейчас мороз так мороз. А здесь, на Украине, не поймешь, какое время года.

Зина недовольно посмотрела на заплывшую дорогу, по которой, медленно проворачивая колесами загустевшую на холоде грязь, тянулись обозные брички, пушки и походные кухни.

Белых шагнул к дороге. Мимо на штабной повозке ехал писарь, помахивая ему приготовленной картой.

Старшина уложил в планшет свежий, хрустящий лист двухкилометровки, и все четверо опять двинулись по обочине, обгоняя нескончаемый серый поток колонны. Чуть впереди Никиты шла Ольга. Она шагала молча, глубоко засунув тонкие руки в карманы шинели. Еще не привыкнув к такой дороге, Ольга ступала по грязи осторожно, тщетно выбирая места, чтобы не запачкать сапоги; шла не так, как солдаты в колонне, которым было уже все равно, куда ступить – в грязь или не в грязь.

С чувством какой-то неясной тревоги подумал сейчас Никита об Ольге. Он знал: многие девушки, как и она, приходили на фронт вот с такими же осветленными лицами. Смело принимали они на свои девичьи плечи все тяготы солдатской жизни. Отважно шагали под огнем, вырывали бойцов из лап смерти. Их руки, бинтовавшие солдатские раны, не дрожали при свисте вражеских пуль. Их имена, как молитву, в последние свои минуты шептали умирающие… Это были девушки простые, ласковые и вместе с тем строгие. Уже одно их присутствие облагораживало грубевшие во фронтовом быту мужские души.

Но видывал старшина и таких, которые не сумели выдержать всех испытаний армейской жизни. Ему захотелось, чтобы Ольга и Зина с самого начала поняли, какая суровая жизнь ожидает их здесь. Всегда прямо говоривший то, что он думает, Никита сказал:

– А вы знаете, как здесь девушкам трудно? Бывает, не так у них получается, как им хотелось бы.

Крутые брови Ольги резко поднялись:

– Знаем. Но с нами такого не будет.

– Только не забудьте того, что сейчас говорите.

Ольга вспыхнула:

– Что вы хотите этим сказать?

Никита хотел объяснить, но ему помешал Цибуля:

– Смотрите, девчата, наш комбат идет.

– Который? – спросила Зина, вглядываясь в колонну.

– Да вон по той стороне шагает, молодой, в кубанке.

– Ой! – вскрикнула Зина.

– Что ты? – удивилась Ольга.

Но Зина уже бежала через дорогу, лавируя между повозками.

Было совсем темно, когда вдоль колонны, втянувшейся в широкую деревенскую улицу, прокатилась подхватываемая солдатскими голосами заветная команда: «Привал!»

Забренчали котелки и фляжки, послышался говор, заскрипели отворяемые ворота, застучали колеса повозок, въезжавших во дворы. Обрадованно заржала лошадь, затрещал плетень, задетый колесом, и басовитый голос сердито прокричал:

– Куда прешь, лешай! – И добавил, жалуясь кому-то: – Не конь, а второй фронт. В дороге постромки не потянет, а завидит двор, так и рвет!

Улица быстро пустела. Солдаты расходились по хатам, спеша обогреться и подсушить портянки. Может, через час команда «Становись!» поднимет всех, и колонна выстроится невидимая в ночной тьме, чтобы опять идти и идти по холодной грязи бесконечной фронтовой дороги…

Ольга и Зина весь день шагали каждая со своей ротой, куда их определил Цибуля. Сейчас, сунув под головы свои санитарные сумки, они с наслаждением улеглись на свежей, пружинящей соломе, которую уже успел навалить чуть не до потолка хозяин хаты – приветливый дед.

Зина шумно вздохнула:

– Ой, Оля, болят мои ноги. Сорок километров по такой грязище… Не знаю, как утром подымусь.

Ольга, шурша соломой, повернулась к подруге и сказала серьезно:

– Сами просились. Теперь терпи.

– Как-нибудь вытерпим! – усмехнулась Зина. – Цибуля говорит: хороша пехота, сто верст пройдешь – еще охота.

– Уж твой Цибуля! – поморщилась Ольга.

– А тебе что – старшина больше нравится?

– Больно он нужен со своими поучениями!

– А знаешь, Оля, этот старшина в полку самый замечательный человек. Я слышала: сорок «языков» поймал. И собой он ничего…

– Ох, Зина, и все-то ты уже знаешь… Подумаешь, знаменитый! Ничего в нем особенного. Да и разговор у него…

– Известно, – перебила Зина, – сибирский нрав. Молчит, молчит, а потом сказанет такое…

Ольга промолчала, обидчиво сжав губы: она вспомнила о своем разговоре со старшиной. «Бывает, не так получается». – «По какому праву он мне про такое намекал? Я не затем на фронте…» Она набросила на себя полу шинели, намереваясь заснуть, и отвернулась от Зины.

Но той, видимо, хотелось поговорить еще. Характер Зины не позволял ей заснуть, не выговорившись.

– Олечка! – шепнула она. – А ведь ты не догадываешься. Капитан-то, комбат, – тот самый!

– Неужели?

– Мне самой удивительно. Я знала номер его почты, но что он именно в этом полку, никак не думала.

– Ну и что же теперь?

– Ой и не знаю что…

Капитан Яковенко еще не спал. Приняв доклады командиров рот, распорядившись об отдыхе людей и приказав держать кухню «в боевой готовности», чтобы успеть накормить солдат, в случае если будет получен приказ о выступлении, он дожидался, пока старший лейтенант Гурьев составит донесение.

У изголовья кровати, на скамейке, стоял телефон, уже подключенный к полковой линии. С трудом стянув набухшие от сырости сапоги, капитан лежал на широкой деревенской кровати, застланной плащ-палаткой. Отгоняя наплывающую дремоту, он смотрел, как у стола, при свете тусклой коптилки, Гурьев, еще не скинувший шинель, близоруко щурясь, быстро писал.

Капитан между тем перебирал в памяти события дня, соображая, что ему, хозяину батальона, нужно еще сделать. Пулеметные и минометные повозки сегодня далеко отстали. Надо их теперь поставить в самом центре колонны. В трудных местах бойцы помогут тащить: лошади совсем выбились из сил. У многих солдат сильно износились ботинки. Надо сказать, чтоб из обоза привезли новые и обменяли, но только не всем. Обувь следует приберечь: говорят, на марше прибудет пополнение. Вот уже появились два новых санинструктора… две девушки.

И как неожиданно – одна из них Зина! Вот уж не думал так встретиться с ней. Как хорошо, что она попала именно в его батальон!

Яковенко вспомнил сегодняшнюю их встречу на дороге: откуда-то из-за обозных повозок вдруг вынырнула Зина и раскрасневшаяся, бесконечно счастливая подбежала к нему. Прямо при всех на грудь кинулась. Сколько они не виделись? Год?..

От стола поднялся Гурьев:

– Подпишите, товарищ капитан.

Яковенко привстал, бросил взгляд на донесение, расчеркнулся под ним и снова лег.

– Ложись и ты, – сказал он, – а то, глядишь, скоро опять из штаба позвонят – шагом марш!

– Посты надо проверить.

Гурьев вышел.

«Нет, солдату легче! – подумал капитан, поглядев ему вслед. – Хата отведена, повесил портянки сушить – и отдыхай. А тут, пока все проверишь, да доложишь, да подпишешь, – глядишь, спать-то и некогда: «сверху» команда «Выходи строиться». А Гурьеву и того канительней».

Яковенко положил руку под голову и закрыл глаза. «Сколько же еще продлится этот поход? – подумал он. – Люди терпят, а кони совсем подбились… Как бы не пришлось с повозок на плечи еще кой-чего перекладывать… Легче бой вести, чем такой марш совершать».

Скрипнула дверь. В комнату вошел его заместитель по политической части старший лейтенант Бобылев. Яковенко видел, что Бобылев устал до предела: не легко ему в его сорок пять лет, со здоровьем, подорванным в ленинградской блокаде, шагать такие марши…

Капитан подвинулся на кровати, освобождая место рядом с собой:

– Ложись, Николай Саввич!

Замполит присел на корточки возле аппарата и, взяв трубку, стал разыскивать агитатора полка. Он хотел узнать последние новости и рассказать о них бойцам.

Повернувшись на бок, Яковенко увидел, что Бобылев, уже начав разговор, вдруг сразу как-то посветлел. С его худого лица мигом исчезла усталость, многочисленные морщины на лбу и у седоватых висков разгладились.

– Немцев от Ленинграда погнали! – ликующим голосом проговорил он.

– Неужели? – привстал Яковенко.

– Точно! Полный конец блокады! Сводка за двадцать седьмое января!..

– Ну, поздравляю!

Яковенко, приподнявшись с кровати, горячо пожал руку Бобылеву. Тот встал и торопливо шагнул к выходу.

– Куда ты? – удивился Яковенко. – Солдаты отдыхают. Утром поговоришь.

– Разве можно такую новость держать? Сейчас же всем агитаторам наказ дам: пусть бойцам расскажут. Да и сам побеседую.

Бобылев легко, совсем по-молодому, выбежал из комнаты.

«Вот беспокойная душа», – улыбнулся Яковенко. Он был рад за Бобылева. Капитан знал, как нетерпеливо ждал Бобылев вестей об осажденном городе. В Ленинграде у Николая Саввича – оставались родители – дряхлые старики. Сам он первую осадную зиму прожил там же, продолжая работать, как и другие, в своем холодном, полуразбитом снарядами цехе. Весной сорок второго его призвали в армию. На ораниенбаумском пятачке, будучи парторгом роты, он был ранен и по Ладоге отправлен в тыловой госпиталь, откуда, после краткосрочных курсов политсостава, и попал в этот полк. Жена и дочь замполита были эвакуированы и сейчас жили где-то в Казахстане. «Вернется и сядет своим поздравления писать», – подумал Яковенко.

А в эту минуту во всех хатах, переполненных отдыхающими солдатами, о радостной вести уже рассказывали агитаторы – коммунисты и комсомольцы батальона. В одной из хат об этом говорил бойцам сам Бобылев, взволнованный, сияющий.

Сразу забыв про сон и усталость, слушали солдаты о могучем ударе, нанесенном врагу далеко отсюда, на севере, у стен великого города. Ни сам замполит, ни те, кто сейчас слушал его, еще не знали, что этот удар под Ленинградом – один из невиданных по силе ударов, которыми враг скоро, уже через несколько месяцев, будет отброшен прочь с советской земли. Солдаты еще не могли знать, что второй из этих ударов скоро нанесут они, что именно они устроят врагу на Украине еще один «котел», подобный тому, который был устроен гитлеровцам год назад под Сталинградом.

Всю ночь шел дождь. Беспокойно и настойчиво шуршал он по соломенной кровле хаты.

По временам в шум дождя врывался могучий железный гул и заглушал его; мелко-мелко дребезжали стекла в оконцах, и даже сквозь сон чувствовалось, как подолгу дрожит пол хаты; всю ночь через село колонна за колонной шли танки.

Под утро, услышав за окном смутные голоса и стук повозок, выкатывавшихся на дорогу, Ольга и Зина, торопливо натянув так и не успевшие просохнуть сапоги, вышли на улицу, поеживаясь от сырости.

Стояла мутная предрассветная полутьма. На дороге уже строились роты. Слышались позвякивание и поскрипывание снаряжения и негромкий, как бывает в строю, говор.

Выйдя на дорогу, подруги тотчас же разошлись, каждая в свою роту.

– Сюда, сестра, к нам! – услышала Ольга и подошла к бойцам, стоящим около плетня. Это была ее вторая рота.

– Ну как, барышня, выспались? – бойко спросил молодой солдат с озорным широкоскулым лицом.

Ольга строго сдвинула брови:

– Я не барышня вам, а младший сержант медицинской службы!

Солдат оглядел ее с головы до ног, чему-то про себя ухмыльнулся, но тут же сделал серьезное лицо:

– Извините, товарищ младший сержант!

Ольга прошла вперед, несколько смущенная своей строгостью. Сзади кто-то серьезно и с уважением заметил:

– С принципом девушка.

– По первости! – возразил озорной голос. – А там, гляди, сядет к кому-нибудь на повозочку…

«Вот и не сяду! Весь марш буду в строю идти!» – упрямо сказала себе Ольга и широкими шагами, не выбирая, где посуше, вышла в передние ряды.

А сзади продолжали говорить о ней:

– Вы, ребята, ее не обижайте! – поучал солдат из пожилых. – Ранят в бою – еще молиться на нее будете.

– Уже молюсь! Без боя! – перебил все тот же озорной голос.

– Я тебе всерьез говорю, – строго сказал пожилой, – и чтоб при ней никакой этой словесности.

– А ежели, Григорий Михайлович, к примеру, пушку из грязи тащить. Разве тут без этого обойдешься?

– Обойдешься! Гастев у нас обходится же.

– Гастев – человек еще необразованный, не обучен этой самой словесности. А я вот без нее никак не могу: привык.

– Ничего. И тебе язык почистить пора. Это не курево, отвыкнуть можно. В какое время живешь?

– Конечно, культура требует… – нехотя подтвердил озорной голос.

Раздалась команда. Разговор замолк. По чавкающей грязи рота зашагала вдоль улицы.

На сером, цвета шинельного сукна, небе робко, как-то краешком, выглянуло заспанное, неяркое солнце. Оно медленно освобождалось от пухлого, словно ватного, утреннего тумана, которым, как огромным одеялом, была покрыта холодная рассветная степь.

Третьи сутки полк, сменившись со своих прежних позиций, шел ускоренным маршем. Направление было необычным: полк двигался на восток. Туда же день и ночь шли танки, артиллерия.

Можно было только догадываться, что полк, как и многие другие части, идет на Корсунь-Шевченковский. Там, со всех сторон стиснутые советскими войсками, бешено бились, стараясь вырваться, десять немецких дивизий: одиннадцатый корпус генерал-лейтенанта Штеммермана и сорок второй корпус генерала Маттенклота.

Еще совсем недавно германское верховное командование возлагало большие надежды на группировку войск, в состав которой входили ныне окруженные корпуса. Оно рассчитывало улучшить стратегическое положение гитлеровской армии и поднять дух немцев, оскудевший после Сталинграда.

К январю 1944 года на Днепре, юго-западнее Канева, немцы сосредоточили крупные силы. Здесь, кроме прочих войск, было и соединение, которому Гитлер присвоил номер погибшей под Сталинградом шестой армии. Новая шестая армия должна была взять реванш за Сталинград.

В районе Смела – Мироновка фронт немцев крутой дугой выходил к реке. Гитлеровцы рассчитывали, опираясь на эту дугу, вернуть себе Правобережную Украину, вырваться на Днепр и вновь овладеть инициативой на фронте.

Однако немецкому наступлению на Правобережной Украине так и не суждено было осуществиться. Во второй половине января смельско-мироновская дуга германского фронта была сломана. Войска двух Украинских фронтов одновременно начали наступление навстречу друг другу. Войска 2-го Украинского фронта ударили по дуге севернее Кировограда, в сторону запада. Войска 1-го Украинского – юго-восточнее Белой Церкви, на восток. Вражеская группировка оказалась в «мешке». Выход из него становился с каждым часом все уже и уже.

Видя смертельную опасность, нависшую над войсками, Маттенклот начал умолять своего начальника, генерала пехоты Хейндрица, чтобы тот разрешил вывести корпус из «мешка». Но Хейндриц, боясь гнева Гитлера, отказал. А молот русского наступления бил и бил по немецкой обороне. В отчаянии Маттенклот доносил своему начальству:

«Положение становится безвыходным. Безумно жертвовать столькими жизнями. Если войска не будут оттянуты из «мешка», я подам в отставку».

Но Гитлер приказал корпусу Маттенклота продолжать обороняться.

Через несколько дней войска обоих Украинских фронтов, проломив немецкий фронт, вышли навстречу друг другу.

Клещи сомкнулись. Перед новой немецкой шестой армией встал грозный призрак нового Сталинграда.

Встревоженное германское командование бросило на выручку окруженных свежие части. Но советские войска с каждым днем все туже и туже стягивали петлю на горле врага. Все ближе и ближе войска обоих фронтов продвигались к центру «котла» – городу Корсунь-Шевченковский.

Стремясь спасти свои корпуса, находящиеся в корсуньском «котле», Гитлер ударил по его юго-западной стороне, в районе Звенигородки, бронированным кулаком из четырех танковых дивизий, усиленных артиллерией и мотопехотой. Но советские войска стойко отбивали все удары и продолжали наступать. С каждым днем в руках немцев населенных пунктов оставалось все меньше и меньше. Командование окруженных войск, сосредоточив все свои танковые силы, решило прорываться в юго-западном направлении, к Звенигородке, навстречу своим. Ценой огромных потерь немцам, рвавшимся из кольца, удалось вновь занять несколько сел и продвинуться на юго-запад. Им оставалось преодолеть всего десять – двенадцать километров, чтобы соединиться со своими войсками. Но это расстояние пройти было нелегко. Каждый километр немцам приходилось оплачивать горами трупов, грудами исковерканной боевой техники.

На помощь советским частям, сдерживающим в районе Звенигородки отчаянный натиск врага, шли все новые и новые полки из фронтовых резервов, прибывали пехота, танки, артиллерия.

Сюда, вместе со всей дивизией, переброшенной с другого участка фронта, спешил и стрелковый полк, в который на марше прибыли новые санинструкторы – Ольга и Зина.

Полк совершал переходы по сорок – пятьдесят километров в сутки. Как назло, уже много дней, с первых чисел января, стояла необычайная для этого времени оттепель. Жирная украинская земля, согретая неожиданно подобревшим зимним солнцем, стала почти непроходимой. Грязь засасывала колеса и копыта, прилипала к ногам, заливалась в голенища сапог. В отдельных местах идти по дороге было совсем невозможно, и пехота шагала прямо полем, по жнивью. Обгоняя стрелков, на рысях проходили вперед казачьи полки. Разбрызгивая грязь и мокрый снег, с тяжелым ревом шли танки и самоходки, густо облепленные десантниками. Все спешило на Корсунь.

Дороги походили на грязевые реки. Выехать на машине – значило застрять, если не на первом километре, так на десятом. Повсюду видны были грузовики, глубоко севшие в грязь. Лошади, выбившись из сил, едва тащили повозки с боеприпасами. По обочинам лежали в мутных лужах конские трупы, стояли поломанные повозки, не выдержавшие дорожных испытаний. Измученные артиллеристы и обозники почти всю дорогу помогали храпящим, покрытым пеной, шатающимся от напряжения лошадям. Нередко приходилось тянуть и самих лошадей, окончательно потерявших силы. Только солдатской выносливости не было предела.

Медлить было нельзя. Полк шел днем и ночью, останавливаясь на короткие привалы не более чем на четыре часа в сутки. Особенно тяжело было в ночных маршах. Ноги, сбиваясь в кромешной тьме с протоптанной тропки, то и дело уходили в глубокую грязь. Случалось, что изнемогшие бойцы засыпали на ходу и падали. Но они подымались и снова шли.

Вместе со своими ротами шагали Ольга и Зина. На марше, в утомительную бессонную ночь, им не раз вспоминался госпиталь. Но если бы сейчас им предложили вернуться туда, они отказались бы.

Капитан Яковенко остановился у края дороги, внимательно оглядывая колонну своего батальона. Лицо комбата, еще хранящее следы юношеской округлости, но уже с жесткой складкой у рта, было озабочено. Он видел, как сильно устали его бойцы. Это было заметно прежде всего по молчанию, тяжело нависшему над рядами. Не слышно было обычных на походе разговоров и шуток. Только монотонное, равномерное чавканье грязи под десятками солдатских сапог нарушало тишину. «Надо отдых дать», – подумал Яковенко и крикнул проходившему мимо командиру второй, головной роты, старшему лейтенанту Скорнякову:

– Привал!

Бойцы, присев возле дороги, на старом жнивье, где посуше, дружно начали ладить самокрутки.

– Эх, табачок кончается! – посетовал кто-то, запуская руку в отощавший кисет.

– Ничего, скоро трофейного попробуем.

– Подумаешь, трофейный! Фашиста скорей бы достукать, хай ему грец!

– И чего оно воюе? – возмущенно промолвил пожилой усатый солдат, видимо, из недавно призванных, в пестрых домашних рукавицах. – Все одно понятно, что вин войну проиграв.

– Ты, Опанасенко, Гитлеру разъясни, чтобы он хенде хох.

– Та хай ему бис разъясняе! – сплюнул усатый.

Солдат средних лет, с давно не бритой коричневой щетиной на подбородке, пыхнув цигаркой, заметил:

– Он мира попросит, как до границы дойдем.

– Нет, шалишь! Меньше чем до Берлина – я не согласен! – возразил командир отделения сержант Панков, молодцевато поправляя выбившуюся из-под шапки не то русую, не то седоватую прядь. Было Панкову уже под тридцать, но по всем повадкам в голосу он казался моложе, хотя и хлебал фронтовое лихо по полной солдатской норме с первого дня войны.

– Фашиста на развод оставлять нельзя. Отдышится – опять полезет, – серьезно сказал солдат из пожилых, суховатый, чисто выбритый, с аккуратно подстриженными усами. Все остальные уважительно называли его Григорием Михайловичем. Небритый почтительно взглянул на него и сказал извиняющимся голосом:

– Да разве я против? Я – до победного конца. Берлин так Берлин.

– Еще и Украина велика! – вздохнул Опанасенко. – Шагать да шагать.

– Прошагаем! – сержант шутливо подмигнул собеседникам: – Царица полей, ног не жалей.

Самый юный солдат, подтянутый я тихий паренек, стащил с себя сапог и озабоченно посмотрел на ногу.

– Что, Петя, быстро ехал – пятки стер? – спросил Григорий Михайлович и посоветовал: – Переобуйся!

Петя развязал вещевой мешок и вытащил оттуда чистые портянки, намотанные на толстую увесистую книгу.

– Лишняя тяжесть в походе! – заметил небритый. – Выбросил бы ты премудрость эту, студент!

– Нельзя, товарищ Плоскин, выбрасывать! – серьезно ответил Петя. Он бережно обтер книгу рукавом и уложил ее обратно. Уже не первый месяц путешествовала она со своим хозяином, рядовым Гастевым, по фронтовым дорогам. Ему редко удавалось раскрыть ее, но все же он не считал эту математическую книгу лишней тяжестью. С ней он пришел в часть с первого курса физмата, с ней думал и вернуться туда после войны.

– А как думаете, куда попадем: в наступление или в оборону? – полюбопытствовал Плоскин.

– Ишь ты в оборону! – усмехнулся сержант. – Для нас оборонный сезон давно прошел. Теперь тебе не сорок первый.

Чмокая копытами, мимо отдыхающих прошла приземистая, до самых ушей забрызганная лошадь. На ней, чуть не зачерпывая дорожную грязь носками сапог, восседал молодой солдат с большим, туго набитым мешком за плечами.

– Почтарь, давай газеты! – крикнул сержант.

– Держи!

Панков передал полученную газету Гастеву:

– Читай, товарищ агитатор!

Гастев развернул тонко хрустящий свежий лист.

– Интересно, как там союзнички шевелятся? – полюбопытствовали бойцы.

– «Военные действия в Италии! – многообещающе провозгласил Гастев. – На основном фронте пятой армии и на фронте английской восьмой армии патрули союзников вели активные действия. Взято в плен два солдата противника».

– Вот это активные! – загрохотал смех.

– Поди, те немцы сами в плен пришли, тушенки захотели…

Гастев читал дальше:

– «В течение последних дней вследствие плохой погоды происходили только действия патрулей… В районе Анцио английская армия укрепляла свои позиции. На фронте американской армии отмечались действия разведывательных частей…»

– Все-таки отмечались! И то хорошо.

– Ну и вояки! Вследствие плохой погоды, а?

– Им бы на наше положение.

– Да брось ты про них. Ясное дело, нулевой фронт! Читай про наших!

Гастев перевел взгляд на верхнюю часть газетной страницы, туда, где виден был крупный текст сводок Советского информбюро.

– «…Западнее и юго-восточнее Новгорода наши войска продолжали вести наступательные бои, – читал он, – …севернее Звенигородки и Шполы наши войска продолжали вести бои по уничтожению окруженной группировки противника и, сжимая кольцо окружения, овладели многими населенными пунктами…»

– Вот это погодка! Не то что на втором.

– А где он, второй-то?

– Про то Черчилль знает.

– Чирей тому Черчиллю! Знаете, как он рассуждает? Три вещи, говорит, для войны надо: люди, деньги и терпение. Людей, дескать, другие страны дадут, деньги – американцы, ну а у нас, англичан, терпение как-нибудь найдется. Вот он какой «друг», этот Черчилль!

Григорий Михайлович, до этого молча слушавший, что говорят солдаты, высказался наконец:

– Этот друг на подмогу туг. Буржуй, понятно. Нам на себя надеяться надо.

– Верно говоришь! – подтвердил сержант. Он швырнул в лужу докуренную папироску и, взглянув на дорогу, удивился: – А что это за народ топает? Беженцы, что ли?

К солдатам медленной чередой подходили люди, одетые в ватники и крестьянские кожушки, в домотканые свитки и замызганные немецкие шинели со споротыми погонами. Каждый из них тащил на спине тяжелый мешок. Передний в веренице – худощавый старик в потертой смушковой шапке, надвинутой на самые глаза, густо заросший клочкастой, черной с серебром бородой – остановился и бережно опустил на землю свою ношу. В мешке что-то глухо звякнуло.

– Отдыхай, народ! – скомандовал старик своим спутникам.

– Домой возвращаетесь? – полюбопытствовал сержант, поздоровавшись с дедом.

– Не домой, а из дому! – пояснил тот. – Деревню видал позади? Нечагивка называется. Так вот оттуда мы. Колхоз «Путь к социализму». А идем до Хорошивки. Тридцать километров. Снаряды несем. А хорошивские уж дальше понесут, до следующей деревни.