Текст книги "Наступление продолжается"

Автор книги: Юрий Стрехнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

– Бересов уже пошел. Не отставайте! – и, кладя трубку, с удовлетворением подумал про себя: «Пошло дело!»

Где-то в штабе армии цветными карандашами отметили новые рубежи, на которые выходила дивизия. И скоро в другие дивизии помчался приказ – продвигаться, равняясь по передовой дивизии. А в штаб фронта полетело донесение о том, что пехота достигла окраины Комаровки.

В самом высоком штабе, далеко от фронта, уже знали, что наши войска вплотную подошли к последнему удерживаемому окруженным противником населенному пункту Комаровка и ведут бой за его овладение. И поставили отметку на карте фронтов там, где среди тысяч других населенных пунктов крохотной точкой была обозначена и Комаровка.

Вот они, крайние дома Комаровки, – шагов триста, не больше!

Ворваться во что бы то ни стало в село! Об этом думали сейчас все: и командир полка, в бинокль наблюдавший за передвижением батальонов, и каждый солдат в стрелковой цепи.

Гурьев ясно видел, что через несколько минут его бойцы будут в селе. Сопротивление противника ослабевало, пройти оставалось совсем немного.

Все было в движении. Телефонная связь с ротами прекратилась несколько минут назад. Командиры пошли вслед за наступающими цепями. Гурьев дал приказ готовиться к переходу на новый командный пункт.

Несмотря на то что бойцы первого батальона были уже возле самого села, противник почти весь огонь перенес на соседний батальон, наступавший справа и чуть приотставший.

«Отчего так?» – удивился Гурьев, следивший за продвижением соседа. Но через несколько минут он все понял и крикнул:

– Связной второй роты!

Гурьев быстро набросал на листке блокнота несколько слов.

– Догнать командира роты и вручить немедленно!

– Есть немедленно вручить командиру роты!

Связной, молоденький, из «сапожков», резво выскочил из щели и побежал вперед пригибаясь.

«Только бы вовремя добежал!» – с тревогой подумал Гурьев, провожая связного взглядом.

Связной бежал во всю прыть, догоняя цепь стрелковой роты, ушедшую уже далеко вперед. Подразделения продвигались короткими, но быстрыми рывками, преодолевая простреливаемое пространство снежного поля.

– Где командир роты? – спрашивал связной всех попадавшихся на пути санитаров и телефонистов. Те отвечали:

– Ищи впереди!

Связной твердо помнил приказ старшего лейтенанта: «Вручить немедленно!» Он бежал, не останавливаясь ни на секунду. Он был уже весь мокрый от пота, тяжело дышал, винтовка становилась все тяжелее. Не раз совсем близко от него раздирала воздух пулеметная очередь, и он на бегу инстинктивно пригибал голову.

Догнав цепь, залегшую перед очередным рывком, связной упал рядом с первым же солдатом и торопливо спросил:

– Командира роты не видал?

– Правее, кажись, – ответил солдат.

Связной вскочил.

– Куда ты, «сапожок»? Пережди, бьет! – крикнул солдат, жалея мальчишку. Но «сапожок» уже не слышал его. Он помнил одно: «Вручить немедленно!»

Привстав на одно колено, Алешин прикинул взглядом, сколько еще осталось до села. «Самую малость!» – с удовлетворением отметил он. Огонь противника становился слабее. Стрельба уходила куда-то вправо. Остался еще один рывок!..

В эту минуту к Алешину подбежал запарившийся связной.

Прочитав записку, Алешин изумился: Гурьев приказывал немедленно повернуть роту фронтом направо и поддержать соседа огнем – вместо того, чтобы сейчас же ворваться в село!..

«Да как же так? – недоумевал Алешин. – Ведь помочь соседу можно не только огнем, но и продвижением. Село-то совсем близко. Победа – вот она, уж в руках!..»

Однако приказ оставался приказом.

– Передать командиру батальона: будет исполнено! – сказал он связному.

«Сапожок» козырнул и так же прытко побежал назад.

То, чего не успел еще понять Алешин, весь поглощенный стремлением как можно скорее ворваться со своей ротой в село, Гурьев уже понял. Он видел то, на что Алешин в горячке атаки не обратил внимания: противник, по-видимому быстро перегруппировав силы, бросил свою пехоту в контратаку на соседний батальон. Врагу сейчас не так уж важно было удержать село; он думал об одном: как бы прорваться и избежать уничтожения.

Гитлеровцы, занимавшие оборону на самой окраине села, выскакивали из канав, щелей, окопов, появлялись из-за сараев, ометов и бежали вперед, в снежное поле, навстречу наступающим подразделениям соседнего батальона. Немцев гнало в атаку не только привычное, автоматическое чувство дисциплины. Их подстегивало отчаяние. Страх перед гибелью гнал их ей навстречу.

Гурьев твердо помнил то, что сказал ему ночью Бересов, приходивший в батальон: «Самое главное – не дать врагу прорваться!»

«Прежде всего – помочь соседу! – твердо решил Гурьев. – А кто из нас раньше в село войдет, после боя разберемся!»

Поддержанный огнем первого батальона, соседний батальон опрокинул поднявшуюся в контратаку вражескую пехоту, погнал ее и следом за ней ворвался в Комаровку. Несколькими минутами позже в село вошли подразделения первого батальона. Слышно было, что и справа и слева, там, где наступали другие полки, и там, где наступала соседняя дивизия, бой идет тоже уже на улицах Комаровки.

Гурьев доложил Бересову, что переходит на новый командный пункт, в село.

По всему полю к Комаровке спешили солдаты. Перед ними из окопов и воронок выскакивали темно-зеленые, растрепанные фигуры и бежали к дворам, спеша укрыться за стенами и заборами.

Повсюду дробно стучали автоматы. Гулко хлопали винтовочные выстрелы. Время от времени с треском рвались гранаты.

Петя вместе с другими солдатами бежал по огородам, перепрыгивая через канавы. Прямо перед ним, словно откуда-то из-под земли, выскочил немец в желтом крестьянском кожухе, надетом поверх зеленой шинели, и побежал, широко раскидывая руки в стороны. Приложившись на ходу, Петя выстрелил. Но немец продолжал бежать и уже схватился обеими руками за плетень, чтобы перескочить через него. Петя остановился и дал короткую очередь. Подогнув колени, немец повис на плетне.

Перемахнув через плетень, Петя через какие-то загоны и дворы выбежал на улицу. Здесь он увидел бойцов своего отделения. Мелькнуло раскрасневшееся лицо командира роты младшего лейтенанта Алешина. Кому-то кричал на ходу отделенный, сержант Панков:

– Давай, давай!..

Пересекая улицу, солдаты торопились достичь противоположной окраины села. Увлеченный общим порывом, Петя обгонял товарищей. Перебежав дорогу, он на минуту остановился, прижавшись к стене, ища глазами своих, только что бежавших рядом.

Над головой его плотными, желто-серыми клубами бился упругий густой дым: горела соломенная крыша хаты. Где-то совсем близко, за стенами сараев и домов, за плетнями и ометами соломы слышны были тревожные перекликающиеся голоса. Беспорядочно хлопали выстрелы.

Вдруг по улице беглым огнем ударили какие-то минометы. Воздух наполнился визгом осколков. Петя через поваленный плетень кинулся в полураскрытую дверь ближнего сарая и остолбенел: в сарае, вокруг высокого черного грузовика, суетились несколько немцев. Видимо, они пытались завести мотор.

Вскинув автомат, Петя нажал на спусковой крючок. Но выстрелов он не услышал. Диск, был пуст! Петя хотел выскочить наружу, но вдруг увидел, что немцы, глядя на автомат, один за другим медленно подымают руки. Покосившись на дверь, Петя поторопил:

– Хенде хох, ну!..

Прошла минута.

«Патронов нет. Врагов – десять. Как быть? – лихорадочно соображал Петя. – Граната!» – вдруг вспомнил он. Не выпуская автомата, он левой рукой рванул с пояса гранату, последнюю из взятых в бой. Немцы в страхе шарахнулись к стене.

Петя отскочил к двери, взмахнул гранатой, но потом опустил руку и выкрикнул, в волнении мешая русское с немецким:

– Плен! Зитцен, смирно!

Немцы притихли.

А снаружи гремел бой. Было слышно, как, ударяясь о крышу и стены, падают на излете осколки, будто крупные капли дождя.

Опанасенко, шумно дыша, перебегал улицу. Он старался не отстать от товарищей, уже вбегавших во дворы на противоположной стороне улицы. «Эх, годы мои не те!» – вздохнул он, видя, как сержант Панков легко перемахнул через плетень и побежал дальше.

Достигнув плетня, Опанасенко схватился за него рукой, чтобы перелезть, но в эту секунду возле самого плетня взлетел снег и черный дым.

В глазах Опанасенко все стало мутным, словно вокруг мгновенно сгустился серый туман. Чувствуя, как кружится голова и подкашиваются ноги, он медленно осел в снег. Попытался подняться, но не смог. Сознание покидало его. «Плохо мое дело… Отвоевался, видать…»

Напрягая последние силы, волоча автомат, он прополз несколько шагов вдоль плетня, к ближней хате. Дверь ее была раскрыта настежь. Опанасенко, стиснув зубы, поднялся на ноги, с трудом переступил порог и, сделав несколько шагов, рухнул на глиняный пол. Автомат отлетел куда-то в сторону.

Гимнастерка на груди стала горячей и мокрой. «Кровью изойду, пожалуй, пока санитары подберут. Перевязаться надо…»

Он с трудом расстегнул шинель и вытащил из кармана индивидуальный пакет.

Опанасенко очнулся от звука чьих-то шаркающих шагов. Медленно, с усилием приоткрыл глаза и вздрогнул: в хату входил немец. Он, видимо, тоже был ранен: шел, придерживаясь за стенку, пошатываясь и хрипло дыша. Это был пожилой солдат в замызганной куртке, с землистым лицом, обросшим седой щетиной.

«Где же мой автомат?» – Опанасенко шевельнулся, пытаясь найти свое оружие. Но подняться не смог.

В ярости стиснул зубы. Ведь перед ним был враг, враг, которому он должен отомстить за поругание родной земли. Вот такие, как этот, угнали его ясочку – дочку Яринку в свою клятую Неметчину, сожгли его хату, разграбили все, что было нажито многолетним трудом, палками гоняли его на работы… Убить!.. Голова Опанасенко беспомощно откинулась. Глаза застилал горячечный туман.

Немец увидел раненого русского солдата, недвижно лежащего на полу хаты… Пошатываясь, подошел к нему и опустился рядом на пол. Опанасенко сквозь полузабытье почувствовал, как по его груди шарят чужие пальцы. «И живого и мертвого грабишь!» – подумал он и открыл глаза. Немец раскрывал перочинный нож.

«Зарезать хочешь? Нет, я тебе не куренок!..»

Собрав последние силы, Опанасенко приподнялся, но сознание снова покинуло его.

Когда Опанасенко пришел в себя и вздохнул, он почувствовал, как что-то туго сдавливает ему грудь.

Он открыл глаза. Гимнастерка и нательная рубаха его были разрезаны, а грудь аккуратно перебинтована. «Кто же это меня перевязал? А немец куда делся?»

Немец был рядом. Он лежал на полу и глухо стонал, закрыв глаза. Только сейчас Опанасенко заметил под распахнутой курткой немца свежий бинт в ярко-красных пятнах.

«Меня-то он зачем перевязал? В плен хочет взять как «языка»? Да не до этого сейчас немцам. Их же гонят…» Опанасенко был в недоумении. И опять мелькнула тревожная мысль: где автомат? Опанасенко шевельнулся, ища свое оружие, но острая, темнящая сознание боль в груди не давала ему двигаться.

Немец открыл глаза и, силясь улыбнуться, что-то проговорил.

«Не заговаривай мне зубы! – покосился на него Опанасенко. – Небось придут твои дружки, душу из меня вытягнут. Знаем ваших!»

А немец, видать, был ранен всерьез. Все тяжелее и тяжелее он дышал, и в глазах его, остановившихся на Опанасенко, была боль.

В горле немца захрипело. Он рванулся к Опанасенко. Торопливо, словно боясь, что не успеет сказать всего, что хочет, немец взволнованно заговорил, показывая рукой то на себя, то на Опанасенко. Что говорил немец, Опанасенко не мог разобрать. Но он понимал, что этот старый солдат хочет его в чем-то убедить, доказать что-то одинаково важное для них обоих.

Опанасенко понял лишь несколько слов, те, которые немец повторял особенно часто. Показывая рукой на русского бойца и затем куда-то в сторону, немец с жаром повторял: «Дойчланд! Дойчланд!»

Сначала Опанасенко подумалось, что немец уговаривает его не идти в Германию, но по тону его голоса чувствовал, что тот просит о чем-то другом. А немец, видимо придя в отчаяние от того, что Опанасенко не понимает его, замолчал; слышалось только его трудное, прерывистое дыхание.

Немец хотел еще что-то сказать, но уже не смог. Он жадно раскрыл рот и вдруг замолк.

«Кончился!» – догадался Опанасенко и с волнением подумал: «Вот ведь какие немцы встречаются. Может, и еще есть такие?.. Только в бою разбираться некогда…»

Снаружи, за раскрытой дверью хаты, послышались чьи-то голоса. Опанасенко наконец-то нашарил на полу свой автомат и подтянул его к себе. «Пусть войдут – встречу!» – сказал он себе, настороженно прислушиваясь к тому, что происходит на улице.

Забрав с собой связистов, Гурьев шел вперед, на новый КП, по полю, истолченному боем.

Всюду валялись стреляные гильзы – окурки войны, перепутанные разноцветные телефонные провода; башня «тигра», сорванная взрывом, боком лежала на снегу, словно гигантская чаша, опорожненная великаном и брошенная им.

«Бог войны пировал», – с удовлетворением подумал Гурьев.

На поле, которое еще за четверть часа до этого насквозь пронизывалось летящим металлом, стало тихо. Бой ушел в деревню, лежащую в трехстах шагах впереди, и только кое-какие запоздалые пули изредка посвистывали в воздухе.

Снова поднялся ветерок, который было затих с утра, и по полю, шурша, побежала поземка, как бы торопясь замести следы сражения.

Обойдя стоящий поперек переулка громадный, черный, весь в красноватых пятнах гари немецкий танк, возле которого валялся обгорелый танкист, Гурьев и его спутники вошли в деревню.

За плетнями и заборами, постепенно удаляясь к противоположной окраине, потрескивали выстрелы.

– Ракета!

Над взъерошенными крышами домов в мутное белесое небо вонзилась ярко-красная точка и рассыпалась на мелкие огнистые брызги.

Гурьев ждал этого сигнала. Красная ракета означала, что передовые подразделения уже вышли на противоположную окраину селения. Вскоре Гурьев увидел и стрелков: они прочесывали последние дворы – противник мог оставить засады.

Навстречу Гурьеву подошел радостно улыбающийся, раскрасневшийся Алешин с автоматом, перекинутым за плечо. Поверх полушубка на перекрутившемся длинном ремне у него висела желтая немецкая полевая сумка.

– Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант! – весело проговорил Алешин. Уже по тону его голоса было ясно, что Алешин очень доволен исходом боя. – Вышел на северную окраину вместе со вторым батальоном. Захвачены штабные документы.

Младший лейтенант вынул из сумки и подал Гурьеву толстую пачку разноцветных бумаг. Гурьев небрежно перелистал их. Это были бланки, приказы, донесения, завернутые в потертую полевую карту, видимо недавно вытащенную из планшета какого-нибудь немецкого штабиста. Старший лейтенант развернул карту на сгибе и увидел на ней нанесенную жирным карандашом извилистую толстую линию. Эта линия глухой петлей захлестывала кучку аккуратно выведенных колючим готическим шрифтом названий немецких соединений. «Викинг», «Панцерн дивизион», «Валлония» – прочел Гурьев. Свернув карту, он пренебрежительно усмехнулся:

– Для музея пригодится!

Было понятно, что оперативной ценности захваченные документы уже не имеют. Имена немецких дивизий, еще утром существовавших, сохранились теперь только на этой истрепанной карте. Больше от дивизий не осталось ничего.

Но недобитый враг был еще опасен. Сражение продолжалось.

Гурьев шагал по широкой деревенской улице, с любопытством поглядывая по сторонам. Было особенно радостно сознавать, что он идет по селу, которое еще час назад казалось таким труднодоступным.

Комаровка теперь становилась для него памятной на всю жизнь. Ведь именно в бою за нее он впервые стал командиром, полностью и единолично несущим ответственность за вверенных ему людей и за успех порученного ему дела.

Впереди, за деревней, защелкали частые выстрелы. На той стороне площади между хатами замелькали фигуры торопливо пробегающих бойцов, катящих маленькие пушки. Батальонные артиллеристы не хотели отстать от пехоты.

– Нитку за мной! – скомандовал Гурьев связистам и прибавил шаг.

Через развороченный плетень они вошли в ближний двор. У крыльца, на снегу, вытянув руки по швам, словно и после смерти держа себя по команде «Смирно», лежал гитлеровский солдат без шапки, в мундире, аккуратно застегнутом на все пуговицы.

– Заслуженный! – сказал связист, разглядев на мундире убитого ленточку Железного креста.

– Заслужил что полагается, – заметил его напарник, – и железный и деревянный!

– Куда аппарат ставить, товарищ старший лейтенант?

– На чердак!

Гурьев вошел в сени и, берясь рукой за перекладину лестницы, ведущей наверх, заглянул через вывороченную дверь внутрь хаты. Там, над столом, словно крона бутафорской пальмы, свисали с потолка желтые щепы разбитого снарядом потолка, а на засыпанном обвалившейся штукатуркой столе, рядом с пустой бутылкой, оклеенной пестрыми этикетками, стоял большой радиоприемник, изрешеченный пулями.

Старший лейтенант взобрался наверх, где уже орудовали связисты.

Раздвигая руками тяжелые пласты мерзлой соломы, он выглянул меж стропил. Поле боя словно легло ему на ладонь. Было видно, как слева, из-за большого колхозного сарая, стоявшего в стороне от других построек, торопливо бьет батальонная пушечка. Из-за угла, за которым стояла она, то и дело вылетал и в тот же миг гас желтый огонь выстрела.

Пехота почти совсем прошла Комаровку. Серые приземистые фигуры солдат виднелись уже на противоположной стороне села в широком, но реденьком, видно, незадолго перед войной посаженном колхозном саду, начинавшемся за крайними дворами. Второй батальон – правый сосед – тоже выходил на уровень с первым. Одновременно с полком Бересова шли и другие части. Левее, далеко в степи, на ее белом фоне, мелькали быстрые продолговатые темные пятна: танки, разгромив колонну противника на шоссе, рванулись дальше за село, где еще держался враг.

Низко, почти над самой крышей, с ревом промчались два краснозвездных штурмовика.

С крыши было видно, как селом, вдоль оврага, по дороге, уходящей к синеющему неподалеку лесу, движется темная масса, то дробящаяся, то сбивающаяся в плотный ком, оставляя за собой на снегу множество черных пятен. Гурьев подрегулировал стекла бинокля. Он увидел: по дороге движется огромная толпа немцев, мчатся сотни повозок, автомашин, тягачей, танки, самоходки, мотоциклы, не останавливаясь, не обращая внимания на вихрь огня, летящий навстречу.

Голова колонны уже спустилась в овраг, через который вела дорога. По гитлеровцам били пушки и минометы. Солдаты стреляли по врагу с короткой дистанции, не выбирая цели, на полный режим огня. Промахнуться было невозможно. Бойцы косили врага, как траву. В колонне один на другого валились срезанные пулями гитлеровцы. Вставали на дыбы и бились, путаясь в упряжках, раненые лошади. Брошенные водителями машины, медленно вращая колеса по измятому снегу, слепо ползли в сторону от дороги и, накреняясь набок, натыкаясь одна на другую, останавливались.

Обгоняя машины и повозки, перескакивая через упавших, немцы продолжали бежать. Они спешили достичь того спасительного места, где дорога спускалась в овраг и куда уже не залетали пули.

– Уйдут! – встревожился Гурьев.

Нужно было успеть закрыть последнюю лазейку, которая еще оставалась у противника. Об этом сейчас беспокоился не только Гурьев. Многие командиры с тревогой следили за прорывавшимся врагом.

Десять пар вражеских глаз смотрели в глаза Гастева. Он стоял, зажав гранату. Правая рука, держащая тяжелый ППШ, затекла. Занемел палец, который лежал на спусковом крючке. Гастев хотел было бросить бесполезный, пустой автомат и уже шевельнул им, но в тот же момент заметил, как испуганно косятся на его оружие остолбеневшие гитлеровцы.

«Они-то ведь не знают, что магазин пуст. Чего же я буду гранатой?..» Он засунул гранату за пазуху, подхватил автомат обеими руками и прислонился к стене, стараясь казаться спокойным.

Снаружи, громко хрустя снегом, видимо не разбирая дороги, кто-то пробежал, хрипло и отрывисто крича. Кричали не по-русски.

Немцы, стоящие перед Гастевым, встрепенулись. Один из них, низко пригнув голову, сунулся вперед.

– Ну! – сурово крикнул Гастев, вскидывая автомат к плечу. «Не успею. Сомнут!»

Увидев вплотную перед своим лицом черный зрачок автоматного ствола, немец, сунувшийся вперед, сразу обмяк и, снова подымая руки, попятился.

– Назад! Цурюк! – приходя в себя, крикнул Петя и повел стволом автомата в пустой угол сарая.

Где-то совсем рядом громко ударила мина. Сарай задрожал, будто кто-то могучий схватил его и потряс так, что Петя покачнулся и ударился о стену. Грохнула еще одна мина. Кто-то снаружи торопливо рванул тяжелую дверь. Петя быстро обернулся и лицом к лицу столкнулся с вбежавшим в сарай немцем. Тот, дико вытаращив глаза, отчаянно вскрикнул и, не успев разглядеть всего, что было в сарае, стремглав выскочил вон.

Петя почувствовал, как его тело охватила испарина. Пленные, напряженно вытянув шеи, смотрели на дверь.

«Своих ждут!» – сообразил Петя, с тревогой прислушиваясь к тому, что творится на улице. Но после того как ударили мины, наступила тишина. Лишь откуда-то издали доносилась разнобойная стрельба.

Он услышал: снаружи, осторожно ступая, кто-то подходит к двери, негромко разговаривая. Значит, там не один…

Ворота сарая скрипнули и начали медленно отворяться.

«Давешний немец привел!» – решил Петя.

Немцы в углу, загалдев, вскочили. Задыхаясь от волнения, Петя бросил ненужный уже автомат, выхватил из-за пазухи гранату, зажал ее в кулак и с силой выдернул кольцо.

– А ну, бери! – отчаянно крикнул он, замахиваясь гранатой.

Дверь сарая распахнулась, и в ее светлом, серебряном от снега квадрате выросли два темных силуэта.

– Вот он! – услышал Петя бесконечно знакомый голос и оглянулся. В дверях стояли Снегирев и Алексеевский.

– Ты их поймал или они тебя? – спросил Григорий Михайлович.

– Я их! – выдавил Петя, еще не пришедший в себя.

– А мы тебя ищем! Сержант опасался – жив ли ты?

– Живой… – все еще переживая то, что было минуту назад, протянул Петя. И только тут он заметил, что в его руке граната «Ф-1». Стоит разжать пальцы, и она взорвется.

– Брось, брось на улицу! – торопливо крикнул Григорий Михайлович.

Петя вышел наружу и швырнул гранату за угол сарая на кучу соломы. И в тот же миг оттуда выскочил взъерошенный, словно возникший из дыма разрыва, гитлеровец, видимо прятавшийся в соломе, и побежал.

Петя ринулся за бежавшим. Что-то яростно закричав, Алексеевский обогнал Петю и, делая огромные скачки, погнался за гитлеровцем. Алексеевский уже настигал его, когда тот на ходу выдернул из кобуры черный горбатый пистолет. Алексеевский бросился на врага. Огонь выстрела опалил щеку Пете. Он отшатнулся в сторону, и в этот момент сзади хлопнул винтовочный выстрел: стрелял Снегирев. Гитлеровец свалился.

Прислушиваясь к шуму боя, старик санитар, беспокойно топтавшийся около запряженной повозки, сказал Цибуле:

– Ехать за ранеными, поди, пора.

Но Цибуля только махнул рукой:

– Обождем!

Он сел на повозку и начал скручивать папиросу. Но вдруг он вскочил, словно его кто-то кольнул снизу, выхватил папиросу изо рта и закричал санитару:

– Поезжай сейчас же! Найди ротных санинструкторов, забери тяжелораненых, мигом вези их сюда! Поезжай быстро!

У санитара глаза на лоб полезли от изумления: что такое вдруг случилось с Цибулей? Но размышлять было некогда: Цибуля кричал. Санитар вскарабкался на повозку и, нахлестывая лошадей, погнал их.

– Да чтобы всех вывезли! Я проверю! – прокричал ему вслед Цибуля.

Только выехав на дорогу, старик санитар понял, в чем дело: к медпункту подходил Иринович. А Ириновича Цибуля боялся как огня.

– Почему вы еще здесь? – строго спросил Иринович, подойдя к Цибуле.

– Организую эвакуацию раненых, товарищ подполковник! – четко отрапортовал тот. – Повозки уже отправлены.

– И сами отправляйтесь!

– Слушаюсь, товарищ подполковник! – лихо отчеканил Цибуля, пристукнув каблуками. Иринович недоверчиво посмотрел на него и пошел дальше.

В это время на окраине Комаровки, в разбитой, насквозь просвечивающей и продуваемой ветрами хате, в окнах которой не осталось ни одного целого стеклышка, Ольга развернула свой перевязочный пункт. Дальше идти командир роты младший лейтенант Алешин не велел. Раненых было уже много, следовало немедленно подготовить их к отправке в тыл.

Все перемешалось в этом запутанном, сложном бою на кривых улицах села. В хате у Ольги лежали и сидели раненые не только ее роты. Здесь были и артиллерийские разведчики, шедшие вместе с пехотой, танкист с обожженными руками, солдаты соседнего полка и еще каких-то частей, о которых Ольга до этого и не слышала. Она принимала всех.

Девушке было трудно. Рядом не оказалось даже санитаров: все они ушли вперед разыскивать и подбирать раненых.

Раненые лежали на глиняном полу на соломе, на откуда-то принесенных перинах, на смятых шинелях. У порога терпеливо ожидали своей очереди «легкие».

Ольга подошла к очередному раненому – молодому солдату. Это был тот самый боец, который когда-то назвал ее барышней. Она видела: у парнишки насквозь прострелен локтевой сустав и, конечно, ему нелегко. Она хотела сказать ему что-нибудь ласковое, но на очереди был уже другой.

И вдруг она услышала, как кто-то из раненых проговорил:

– А комбата-то нашего, капитана Яковенко, сегодня видели… С танкистами, говорят, был.

Ей хотелось узнать подробности, чтобы рассказать Зине: Ольга знала, как беспокоится подруга о Борисе. Но расспрашивать бойца было некогда. Надо побыстрее всех перевязать.

Вот перед ней на полу, на плащ-палатке, в которой его только что принесли, лежит молодой паренек, верно, двадцать пятый год рождения, восемнадцать лет… Осколочное ранение в живот, внутреннее кровоизлияние… Он смотрит на нее большими, воспаленными глазами. Ольга понимает: такому осталось недолго мучиться… До медсанбата его не довезти… Побыть с ним, облегчить последние минуты? Но некогда, некогда… Вот широколицый казах подходит к ней, морщась, слегка покачиваясь и с каждой секундой бледнея. Рукав его гимнастерки уже намок, кровь крупными каплями падает на пол. Скорее наложить жгут! Быстрым движением ножниц Ольга вспарывает рукав.

Придя в сознание, стонет на полу раненный в живот юный солдат:

– Воды дайте!..

Ольга вздрагивает. Ведь умирает же человек! А она не может помочь. Даже напиться не даст ему: это только усилит его страдания. Ольга бросает ножницы на стол и хватает из сумки плоский резиновый жгут. Стянув раненому казаху руку выше локтя и завернув набухшие лохмотья, еще раз бинтует руку поверху, говорит:

– Готово! Можешь ехать в медсанбат! – Она нагибается к лежащему на плащ-палатке. Тот, не шевелясь, смотрит на нее широко раскрытыми неподвижными глазами, в которых только боль и тягостное ожидание еще большей боли.

– Потерпи, дружок, лучше будет!..

Ольга кладет руку на лоб лежащего, но сразу же отдергивает ее: она чувствует на лбу его ту прохладу, которой не бывает у живых.

Расстегнув карман гимнастерки умершего, она достает его документы. Раскрывает красноармейскую книжку, аккуратно завернутую в кусок клеенки. Нужно записать фамилию. Вот: Иван Ярков, Рязанской области, член ВЛКСМ, холост, год рождения 1925. «Ровесник мой», – вздыхает Ольга. Она записывает фамилию солдата в рапортичку об умерших.

Из книжки падает фотография. Ольга подхватывает ее. На карточке круглолицая девушка в беретике. На обороте надпись: «Дорогого Ваню жду с победой». Ольга бережно вкладывает фотографию обратно и присаживается к столу.

И ей вдруг вспоминается госпиталь, светлые палаты, спокойные, уже отдохнувшие от передовой раненые, неторопливые врачи.

Конечно, и там было трудно, но все-таки легче. И все же она нисколько не жалеет, что оставила госпиталь.

Ольга обтерла куском бинта руки и оглядела хату. Два солдата по ее просьбе вынесли умершего Ваню Яркова в сени. Раненые, перевязанные и уложенные кто на чем, тихо лежали вдоль стен. Только изредка кое у кого прорывался несдержанный стон.

«Кажется, все! – с облегчением подумала Ольга. Но тут же, как острый, холодный ветерок прошло по сердцу: – А где сейчас Никита Белых? Что с ним? Вот о Яковенко слышала, а о Никите…»

«Нет, с ним ничего не может случиться!» – попыталась она успокоить себя. Она решила выйти на улицу, подышать свежим воздухом: в хате было душно. Дверь раскрылась, и в хату вошли два солдата, неся на носилках, сделанных из жердей и плащ-палаток, неподвижное тело, покрытое серой прожженной шинелью. За носилками шел пожилой сухощавый боец.

– Эй, ребята, ставь здесь! – скомандовал он двоим, и те осторожно опустили носилки на пол.

– Поскорее, сестрица! – сказал солдат, хотя Ольга сразу же подошла к раненому. – Ты над ним постарайся – это герой. И в санчасть побыстрее доставьте.

Убрав наброшенную на раненого шинель, Ольга увидела на его груди пропитавшуюся кровью повязку.

Раненый – это был Опанасенко – тяжело и прерывисто дышал, закрыв глаза. Ольга торопливо стала накладывать поверх набухшей повязки свежий бинт. Когда она дотронулась до плеча Опанасенко, тот очнулся.

– Григорий Михайлович! – хрипло позвал он.

– Я! – откликнулся Снегирев. Полчаса назад он и Алексеевский нашли Опанасенко в хате, когда они, как и другие бойцы, выискивали оставшихся в селе немцев.

– Автомат мий подобрали?

– Подобрали, – успокоил Снегирев.

– А где ж вин?

– У Алексеевского. Он во дворе пленных караулит.

Опанасенко тревожно приподнял голову.

– Григорий Михайлович! – взмолился он. – Будь ласков, сбереги мий автомат. Схорони где-нибудь на повозке, пид мешками. А то старшина отдаст кому попало. Вернусь – опять возьму…

– Будь уверен, сбережем! – успокоил Григорий Михайлович, хотя знал, что автомат Опанасенко уже сдан старшине и неизвестно, в чьи руки попадет теперь.

Опанасенко опустил голову и спокойно закрыл глаза.

Снегирев, оглядываясь, вышел во двор. Там под охраной Алексеевского находились несколько пленных. Один из них, пожилой тотальник, сидел на снегу, болезненно морщась. Он обернулся к Снегиреву, неловко поднялся и что-то оживленно заговорил, показывая на ногу.

– Ранен, что ли? – догадался Снегирев.

Тотальник заулыбался и, тыча себя в грудь, начал быстро-быстро объяснять:

– Шлоссер! Шлоссер! Работа, работа! – повторял он, показывая на свои руки. – Нике нацист!

– Не фашист, говоришь? – Снегирев догадался, о чем толкует немец. – Слесарь? Трудящийся? А что же ты за Гитлера воюешь?..

– Гитлер – фуй! – затряс головой тотальник.

– Фуй? – усмехнулся Снегирев. – Сейчас вы все хорошие! – Но все-таки подумал: «А может, и в самом деле – рабочий класс? Не все ж немцы за Гитлера».

– На, лопай! – Григорий Михайлович вытащил из кармана шинели краюху и сунул ее тотальнику.

Ольга закончила перевязку и, вспомнив что-то, выбежала из хаты.