Текст книги "Наступление продолжается"

Автор книги: Юрий Стрехнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

Глава 2
НА ПУТИ К МЭРКУЛЕШТИ

Попутными машинами Гурьев к полудню добрался до местечка, в котором находился штаб армии.

В отделе кадров круглолицый приветливый майор с двумя золотыми нашивками за ранения, взяв документы, посмотрел на него с завистью:

– Ваши-то далеконько ушагали…

Майор без проволочки оформил предписание. Гурьев спросил, по какой дороге можно скорее всего догнать полк. Майор провел его в соседнюю комнату, где еще один майор – сухощавый, с висками, чуть тронутыми сединой, что-то быстро писал, то и дело сверяясь с картой, разложенной во весь стол. Он был так поглощен делом, что в первую минуту даже не заметил вошедших.

– Старший лейтенант свою дивизию догоняет. Скажи-ка, по какому маршруту она идет?

– Минуточку, поглядим…

– Смотрите, – показал майор на карте, – наша армия наступала, да и сейчас наступает на юг, по шоссе, вот тут. Но отсюда, в обход гор, шоссе круто поворачивает на север. Ваша дивизия в авангарде. Она сейчас уже на подходе к венгерской границе. На попутных машинах за два-три дня догоните.

– А если напрямик, вот так? – Гурьев провел пальцем вдоль черной тонкой линии, тянувшейся с востока на запад и обозначавшей проселочную дорогу. – Здесь раз в пять короче.

– Но машины не ходят по этой дороге: дальше, в горах, она совсем плохая.

– Разве никакие наши части не проходили этим прямым путем?

– Нет. Наступление шло на юг. Предполагалось, что пойдем дальше на Балканы, а то и к Средиземному. А теперь приказано повернуть на север.

– Напрямик скорее бы!

– Что же? Найдете попутчиков – поезжайте. Выиграете во времени.

– Попытаюсь. Кто-нибудь, наверное, и этим путем едет?

– Возможно. Противника на нем, конечно, давно нет.

Пришедший с Гурьевым майор с доброй строгостью посмотрел на него:

– Только держите ухо востро. По пути все жители вам кланяться и улыбаться будут. Но это еще не значит, что каждый встречный – друг: могут с улыбочкой в такое место пригласить, что придется потом заносить вас в списки пропавших без вести… Бывали случаи… Так что смотрите. Оружие есть?

– Есть пистолет. В госпитале отбирали, да я сберег, – признался Гурьев.

– И правильно, что сберегли. Как же без оружия до своей части добираться? Время военное. Земля чужая…

– А каково сейчас положение на фронте? – спросил Гурьев майора, сидевшего у карты.

– Только что покончили с окруженной группировкой между Яссами и Кишиневом.

– Пленных вели, я встречал по дороге, оттуда?

– Оттуда. А знаете, сколько немецких соединений в «котел» попало?

На прощание майор-кадровик дал Гурьеву свежую фронтовую газету. В ней был напечатан приказ Верховного Главнокомандующего с благодарностью войскам, участвовавшим в ликвидации ясско-кишиневской группировки. Гурьев пробежал глазами по тексту приказа, ища знакомые фамилии, и обрадовался: «Ого! Значит, И наш полк отличился». Фамилия командира дивизии упоминалась.

* * *

После стремительной езды по большой военной дороге село, стоявшее чуть в сторонке от шоссе, казалось Гурьеву полусонным. О близости фронта напоминали лишь провода полевого телефона, протянутые вдоль белых каменных оград. В конце улицы, возле колодца, два солдата – молодой и старый – не спеша поили пару лошадей, запряженных в повозку. Завидев старшего лейтенанта, солдаты оживленно заговорили друг с другом. Молодой сунул старому ведро, поправил пилотку. Гурьев, близоруко щурясь – на фронте он не носил очков, – стал вглядываться в солдата и, наконец, разглядел: «Да ведь это Федьков, из взвода разведки!»

Конечно, он! У кого же еще могут быть такие кудлатые рыжие волосы, выбивающиеся из-под лихо сдвинутой пилотки, такие озорные глаза, такая широкая, чуть лукавая улыбка!

…Однополчанин! Как радостно встретить человека, с которым шел одной военной дорогой. Возможно, совсем не видались вы, когда воевали. Но если узнаешь, что служил он с тобой под одним полковым знаменем, сразу ощутишь родство: никогда не умирающая сила воинского братства объединяет вас. Увидишь ли однополчанина, возвращаясь в часть после недолгого отсутствия или через много лет после войны, все равно радостно дрогнет сердце: ведь встретил человека, принадлежащего, как и ты, к нерушимому войсковому товариществу, в котором дружба скрепляется общим ратным трудом, общей кровью. И всегда вы найдете общий язык, всегда найдется что вспомянуть. Вспомянете знакомых командиров, боевых товарищей, кто где отличился, кто где был ранен, кто и куда выбыл из полка. Вспомните и тех, кто с честью пал в бою где-либо под одной из бесконечных украинских Гут или Яблунивок или возле какого-нибудь румынского села с трудно запоминающимся названием, от которого в памяти осталось только окончание «ешти», и попутно вспомнится вам солдатская походная шутка по поводу этих названий: «Что ни деревня, то «ешьте» да «ешьте», а, кроме мамалыги, есть нечего». Вспомните с доброй усмешкой и скаредного интенданта, который каждую портянку выдавал с таким видом, словно отрывал ее от сердца, и то, как однажды мина угодила прямо в котел батальонной кухни и как во время ночного боя командир роты потерял сапог в непролазной грязи и не было времени разыскивать пропажу: так в одном сапоге и вошел в отбитое у врага село. Вспомните, как в жаркий день во время наступления пришлось залечь на бахче и питаться целый день одними арбузами, потому что под огнем нельзя было доставить ни еды, ни воды. Вспомните, как угощали вас сметаной и самогоном в украинских деревнях, которые освобождали вы, и как пировали вы за столом, из-за которого едва успели убежать немецкие офицеры, оставив непочатым роскошный рождественский ужин. Вспомните многое, и даже о тяжелом будете говорить весело. И если послушает вас человек, не нюхавший фронтового житья, может он по наивности подумать, пожалуй, что была ваша военная жизнь беззаботной и нетрудной: ведь о потерях, лишениях, бедах, о том, почем фунт солдатского лиха, вы если и вспомянете, то так, что трудное не покажется трудным…

Федьков еще издали обрадованно прокричал, на ходу лихо вскидывая руку к пилотке:

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! В полк? – Озорное лицо его сияло. – И мы туда ж! У нас и кони есть, опанасенковы. – Обернувшись, он показал на усатого, в годах, солдата, стоявшего возле повозки и смотревшего на них.

– Опанасенко? – Гурьев, знавший многих солдат в своем батальоне, припомнил: полтавский, из недавнего пополнения, под Корсунью был ранен, весной вернулся из госпиталя, обо всем любит рассказать обстоятельно…

Гурьев и Федьков пошли к повозке.

С какой-то особой, обычно совсем не свойственной этому степенному усачу лихостью, Опанасенко пристукнул каблуками и старательно отдал честь. Он пытался сохранить «официальное» выражение лица, но все оно, широкое, загорелое, с белыми полосками многочисленных морщин, с выгоревшими досветла редкими, но вместе с тем косматыми бровями и полуседыми подстриженными усами, сияло.

Поздоровавшись с Опанасенко, Гурьев поинтересовался:

– А почему, друзья, вы так разъезжаете?

– Я – из госпиталя, обратно, – доложил Федьков.

– Как же ты сумел запасный полк миновать?

– Я да не сумею! – Федьков горделиво вздернул нос.

– А вы? – спросил Гурьев у Опанасенко.

– Беда до беды, товарищ старший лейтенант. – Только что улыбавшееся лицо усача приняло скорбный вид. – В аккурат перед самым наступлением старшина приказал: сдай старое обмундирование на полковой склад. Поихал. А там кажут: вот тоби бумажка, вези аж на дивизионный, в якой-то «ешти» стоит. Доихал до того «ешти», а дивизионные вже уси на колесах. На той бумажке пишуть поперек, печать ставят и велят: езжай еще в одно «ешти» – бодай их, – сдашь на армейский склад, бо мы наступаем усем хозяйством. Я кажу: мне приказано тильки до полкового склада. Моя часть тож наперед пошла, а вы меня все взад и взад шлете. А тот майор с дивизионного склада говорит: «Выполняйте, я отвечаю! А в полк сообщу». И что ты будешь делать? Мое дело солдатское – сполняй, что старшие велят. Поихал до той «ешти», где армейский склад. А навстречу уже все войско идет и тылы тож: наступление. «Э, – думаю, – Трохим, когда-сь теперь своих догонишь?» Ну, сдал в конце концов все имущество, повернул, давай до своих швыдче. А тут який-то скаженый шофер зацепил колесо и ось мне порушил, да и поминай его… Вот лихо! Ни тебе кузни, ни колеса позычить. Приладил вагу, кой-как до села дотяг. А там румыны помогли все справить – и кузня нашлась, и колесо. Та дуже от своих отстал…

– Я ж ему говорю, товарищ старший лейтенант, – перебил своего спутника Федьков, – бросить повозку, самим сесть на попутные машины. Враз полк догоним. А коней и все прочее я тебе, Трофим Сидорович, трофейных знаешь каких достану?

– Ни. Своих коней я не можу покинуть. Не треба мени трофейных…

– Чудак! – стоял на своем Федьков. – Сколько мы на твоих трястись будем? А на машинах – враз!

– Ни! На конях – швыдче! Шляхи на разные концы расходятся. Поищешь тех попутчиков! А там дале, кто знает, ходят машины чи ни?

Выслушав доводы обоих, Гурьев решил:

– Поедем напрямик, на лошадях.

– Навпростець? – Опанасенко посмотрел на него с сомнением. – У нас кажут: «Куда вы, дядько, едете?» – «Нема часу, еду навпростець». «Ну, коли навпростець, то берите хлиба, бо дома ночевать не будете».

– Ничего, я в штабе про короткую дорогу расспросил. Жаль, карты нет.

– Есть карта! – поспешил доложить Федьков.

– Какая?

– Трофейная. На дороге возле Ясс подобрал.

Покопавшись в повозке, он подал потрепанную карту.

– Только в ней все по-немецки нарисовано. Ну, да чего не разберем – про то расспросим! Я же румынский – во как понимаю!

– Откуда такие познания? – удивился Гурьев.

– А у меня дядька, кооператор, под Котовском меж молдаван двадцать лет живет. Когда я пацаном был – каждое лето у дядьки гостил. Набрался по-молдавански.

– Так то молдаванский, а то румынский. Хоть и похожи, а не одно и то же.

– Все одно меня румыны с первого слова понимают, товарищ старший лейтенант.

– Что ж, и Опанасенко румынский изучил? – спросил Гурьев.

– Ни, – вздохнул тот, – слов пять або шесть. Здравствуй – прощай, про воду, про корм спросить..

– Ничего, как-нибудь объяснимся.

Гурьев развернул измятый, но аккуратно сложенный лист. Карта оказалась крупномасштабной. Многие населенные пункты и дороги на ней не значились, но кое-как ориентироваться она все же позволила бы. Припоминая, что ему показывал на своей карте штабной майор, Гурьев стал прикидывать, как побыстрее догнать полк.

Федьков, смотревший в карту с видом знатока, сказал:

– Может, еще каких отставших фрицев изловим?

Гурьев улыбнулся:

– Чем воевать-то?

– У Трофима Сидоровича карабин есть.

– Не должно быть противника впереди. С «котлом» покончено. Вот, смотри! – Гурьев протянул газету и снова склонился над картой.

Федьков прочел приказ.

– Порядок! Жаль только, что мы с тобой, Трофим Сидорович, туда не поспели. Дали бы фрицам дыху!

– Дай-кась и я подывлюсь! – попросил Опанасенко.

Он читал долго, сосредоточенно и вдруг воскликнул:

– О це дило! А ну, кто б его подумал!

– Чего, Трофим Сидорович? – спросил Федьков.

– Да ты дывись, дывись! Ось тут!

– Ну и что же такого? – прочел Федьков фамилию одного из генералов, упомянутых в приказе Главнокомандующего.

– То ж земляк мой!

– Земляк? Подумаешь! У нас в Одессе знаешь сколько знаменитых людей? На каждой улице.

– Тоби не диво, а мне… – Опанасенко замялся, – даже трохи досадно. От сам суди, – он снова ткнул пальцем в газету: – Генерал-то цей – я с ним в двадцатом году в одном взводе служил. На одних нарах спали, с одного бачка ели. Он рядовой был и я рядовой. В пехотном сорок девятом имени Третьего Интернационала полку.

– Да ну?

– Свята правда!

– А чего ж досадно?

– А як же! Я ж был боец посправнее его! Всей военной науке его обучал… Он и грамоту-то помене моего разумел. Мне, как службы срок кончал, говорили: «Оставайся в армии, на курсы командирские пошлем». А я не захотел. До дому потягло. А он-то, – кивнул Опанасенко на газету, – видать, так и служит наскризь с той поры. Вот и в генералы вышел… Эх, – подергал он ус, – да если б я с военной линии не сходил, я бы не меньше его должностей достиг! Ему-то вон, гляди, сам верховный благодарность объявляет.

– А нам разве не объявляет? И нам в том же приказе!

Федьков с дурашливым видом козырнул Опанасенко:

– Напрасно обижаетесь, товарищ генерал!

– Тебе только шутковать! – рассердился Трофим Сидорович.

Гурьев вложил карту в планшет:

– Едем напрямик… Чем, Опанасенко, недоволен?

Федькова опять бес дернул за язык:

– Обидно: в генералы не вышел!

Опанасенко молча взял с повозки флягу и направился к колодцу.

– Он тебе в отцы годится! – упрекнул Федькова Гурьев.

– А что? Я его уважаю! – Глаза озорника недоумевали: «Да стоит ли придираться из-за пустяков?»

Гурьев глянул на Федькова так, что у того моментально слетела улыбочка с губ.

– Вам все шуточки? – Старший лейтенант остановил взгляд на щегольских красных погонах Федькова: такие полагалось носить только в глубоком тылу. – Погончики-то… Перед сестрами госпитальными в них красоваться… Почему не сменили на полевые? На фронт едете, не свататься!

– Полевые не смог получить, товарищ старший лейтенант.

– Это вы-то не смогли? Где хотите достаньте, а наденьте какие положено!

– Есть!

Через минуту Федьков уже сидел в холодке у ограды и прилаживал к гимнастерке другие погоны.

Вернулся Опанасенко с запотевшей флягой, тяжело повисшей на руке.

– Поихали, товарищ старший лейтенант? – спросил он.

– Пора.

Едва повозка тронулась, Гурьев, усевшийся рядом с Опанасенко на передке, попросил его:

– А теперь рассказывайте, как у нас в батальоне дела?

– Яки же дела? Ранило вас – после того почти что все время в обороне стояли. Под этими самыми… ну, опять же «ешти», запамятовал!

– Ранеными много выбыло?

– Да ни! Боев особых не було, пока в наступление не пошли.

– А кто сейчас за меня командует?

– Капитан Буравец.

– Буравец?

Это был один из малознакомых Гурьеву офицеров полкового штаба.

– Ну и как новый комбат?

– Требует як положено… А по бою – ще не знаю. Не бачил.

На выезде из села Федьков приметил глазевшего на них мальчишку в холщовой рубашке и узких штанах, босого, но в высокой каракулевой шапке, какие носят в Румынии и стар и мал даже летом. Попросив Опанасенко остановить лошадей, Федьков поманил мальчишку. Тот, несмело переступая коричневыми ступнями по белой пухлой пыли, подошел. Федьков бойко проговорил несколько слов по-румынски, – он, видимо, произносил их не впервые. Мальчишка помчался к ближнему двору.

– В чем дело? – поинтересовался Гурьев.

– Помидорчиков взять на дорогу.

Мальчишка уже мчался обратно, неся в подоле рубашки ярко-красные крупные помидоры, видно только что сорванные.

– Сыпь сюда! – показал Федьков на середину повозки. Мальчишка понял его.

Федьков полез в карман, вытащил оттуда какой-то пышный орден с коронами и орлами и прицепил его мальчишке на рубашку. Тот онемел от изумления.

Покопавшись еще в кармане, Федьков извлек Железный крест на яркой ленточке, приколол мальчишке и его.

Гурьев нахмурился:

– Федьков, прекрати комедию!

– А что, товарищ старший лейтенант? Я с местным населением честную коммерцию веду…

– Деньгами надо платить, а не всякой дрянью. Деньги-то есть?

– По одной штуке.

– По одной?

– Да вот… для интересу собрал на шоссейке. Фрицы окруженные потеряли.

Федьков вытащил из кармана пачку разноцветных, разнокалиберных бумажек. Тут были и немецкие марки, и румынские леи, и болгарские левы, и чешские кроны, и даже какие-то египетские банкноты. Каждое государство в этой коллекции было представлено только одним денежным знаком.

– Фашисты награбили по всему свету, а ты подбираешь! – прищурился Гурьев.

– Для интересу только. По одной же штуке! А так – на кой они мне? Там побольше валялось, да я не взял. Сейчас я этому пацану румынской деньгой заплачу… – Порывшись, Федьков нашел нужную бумажку, сунул ее мальчишке и сказал Трофиму Сидоровичу:

– Трогай!

«Ох уж этот мне шелопут! – Гурьев не мог без улыбки смотреть на Федькова, на его хитроватое и всегда, даже когда тот был совершенно серьезен, озорное лицо. – И много же ветра в голове у этого одессита! А вояка лихой. Разведчик толковый. И орден и медали заработал. А вот все в рядовых, хотя и младший сержант. Даже командиром отделения его не сделаешь. Несерьезен. И когда он остепенится?»

А Федьков весело поглядывал по сторонам. «Хорошую дорожку мы со старшим лейтенантом придумали!» Он уже забыл, что еще совсем недавно был против того, чтобы ехать проселком. «Поди, тут никто из наших и не бывал еще. Через заграницу едем! Были бы дед да отец живы – погордились бы!»

Отец Федькова, старый одесский портовик, повоевавший против белых и интервентов, не раз говаривал сыну: «Ты, Василий, куда счастливее нас будешь! Ленин сказал: такие, как ты, до коммунизма доживут. А если и драться доведется – бегать от вас буржуям!» А дед, бывший матрос с «Потемкина», выпив маленькую, расчувствовавшись и вспомнив про девятьсот пятый, толковал:

– Вы, молодые, нашего корня! Покажете еще всему свету, что есть наш человек.

Интересно, докуда дойдет полк? В том, что надо дойти до самого края Европы, Федьков не сомневался. Правда, на западе еще в июне высадились английские и американские войска. Но двигаются они маленькими шажочками. Наши поспеют туда быстрее! И он, Федьков, еще пройдет все эти заграницы вдоль и поперек. Интересно, что за страна, например, Италия? Похожа на Румынию или нет? Спросить бы у старшего лейтенанта.

А Гурьев в эту минуту думал о том же. С особенной остротой хотелось ему поскорее повидать боевых товарищей-однополчан. Шутка ли: если все походы подсчитать – сапог за это время износил четыре пары, протопали вместе не меньше трех тысяч километров. А скольких друзей схоронили в наскоро вырытых могилах?.. И в Сталинградской, засеянной железом степи, и среди безбрежных хлебов Орловщины, и в лесах за Киевом, и у Житомира, и на высоких просторах Молдавии – всюду оставались однополчане. А живые идут дальше и дальше и не остановятся, пока не выйдут на рубеж последнего дня войны и первого дня мира.

Как-то они там, боевые родичи? Так же, поди, невозмутим и добродушно ворчлив, посапывает своей трубочкой где-нибудь на НП или в голове колонны командир полка подполковник Бересов. И наверное, нет-нет и подумает: скоро ли вернется командир первого батальона? А как солдаты в батальоне? Вспоминают ли? Ждут ли?

* * *

Повозка резво катилась по краю шоссе. Навстречу, как и до этого, брели солдаты каких-то разбежавшихся румынских частей, крестьяне.

Иногда во встречном потоке можно было увидеть женщин с русскими лицами, в белых платочках, спецовках, выцветших ситцевых платьях.

Трофим Сидорович с надеждой вглядывался в каждую из них: «А не Яринка ли моя?» Два года уже прошло, как угнали его дочь в Неметчину.

Внимательно оглядывал каждую шедшую навстречу женщину и Федьков. Зло прищурены были его глаза… Весной он получил письмо из родной Одессы от сестры, вернувшейся из эвакуации. Сестра писала, что Клавдия, девушка, которую любил он и которая обещала ждать его, спуталась с оккупантами и уехала с ними. И думалось Федькову: «А не бредет ли и она обратно? Бросили, наверно, как тряпку». Не хотел он встречи с Клавдией. Но невольно останавливал взгляд на каждом женском лице.

Завидев впереди проселок, идущий от шоссе направо, Гурьев сверился с картой. Тот самый, нужный им, поворот.

Колеса, только что грохотавшие по асфальту, мягко зашелестели по пыли. Рев машин, проносившихся по шоссе, затихал. Мягко клубилась пыль под копытами, изредка скрежетал попавший под колесо камешек. Лошади, поматывая головами, то и дело тянулись к траве, росшей по обочине, и недовольно фыркали, когда Опанасенко, подгоняя их, встряхивал вожжами. Серенькая пичуга взлетела из травы и промчалась над повозкой. В стороне, среди коричневой, высохшей травы, столбиком стоял суслик. Вот он пригнулся, побежал, скрылся.

«Трусишь, брат! – улыбнулся Гурьев и, озирая огромное золотисто-зеленоватое пространство, до краев наполненное солнцем, щедрым по-южному, порадовался: Привольно как! – И сразу же пришло другое: – А наступать здесь трудно. Местность просматривается далеко, и от танков в случае чего укрыться негде, разве вот в тех кустах: там, наверное, овражек. Для минометной позиции кустики хороши… Да что я! На любой пейзаж только как комбат смотрю… Наверное, до конца войны для меня не пейзаж, а «местность», как в Боевом уставе пишется! Хоть бы на минутку почувствовать себя не военным, а обычным человеком…»

Тронул за плечо Опанасенко:

– На Полтавщину похоже?

– Как у нас в степу… – улыбнулся тот. – Ниякой войны…

– А вот! – перебил его Гурьев.

У самой дороги, возле небольшого пригорка, на котором лежал глубоко вросший в землю плоский серый камень, желтел высохшей глиной маленький продолговатый бугорок с колышком, повязанным красной ленточкой.

– Наш.

Опанасенко остановил лошадей. Все сошли с повозки, поднялись к могиле.

На холмике лежала выгоревшая от солнца, вылинявшая от дождей солдатская пилотка.

– Эх, никто к нему на могилку не прийде… – насупил седые косматые брови Опанасенко.

Гурьев медленно снял пилотку.

Молча постояли с обнаженными головами…

Потом Гурьев поднялся на пригорок: хотел отсюда, с высоты, сверить с картой, правильно ли едут. Остановился возле камня. На источенной ветрами и дождями плите виднелись полустертые буквы. Нагнулся, разбирая их.

Подошедший Федьков полюбопытствовал: что написано?

– Русские имена…

– Русские?

– Да, – выпрямился Гурьев, – деды наши, которые турок из Румынии выгоняли.

Опанасенко, надевший было пилотку, снова снял ее:

– Вечная память людям нашим…

И вот опять бегут кони, взбивая копытами ленивую, тяжелую пыль, вьется колея меж пышущими зноем полями под высоким, добела накаленным полуденным небом. Пустынна дорога и впереди и позади, ни души не видно вокруг. Клонятся по сторонам пути отягощенные колосья. Опанасенко не утерпел, сорвал на ходу, чуть придержав лошадей, пару колосьев, сунул вожжи Федькову, растер колосья на ладони. Привычно помял зерно ногтем, попробовал на зуб:

– Перестоялась… – И удивился: – Чего ж не убирают? А может, некому? Вот она, война…

* * *

Серой пыльной лентой тянется проселок через накаленную солнцем степь. Где-то далеко в стороне, в темной зелени садов, чуть видны серые крыши и белые стены деревенских хат. Высится вдали журавль одинокого колодца; в лощине стоит осоловевшая от жары овечья отара. Она сбилась вплотную и кажется издали одним многоногим существом. Возле стада – пастух в белой посконной одежде, в широкополой соломенной шляпе. Опершись на длинный посох, пристально смотрит на проезжающих: что за люди? Видит он или нет, что это – русские?

Проехали уже немало. Гурьев то и дело поглядывает на карту: как бы не заблудиться.

Вот какой-то поворот в сторону. На карте его, конечно, нет. Вот еще. Правильно ли едут? Расспросить бы, да некого. И всякому ли здесь можно довериться?

Кругом ни души. Только поля, поля – и над ними на фоне далекого темно-синего леса дрожит, переливаясь, жаркий воздух. Вдруг Федьков, сидящий позади Гурьева, тронул его за рукав:

– Товарищ старший лейтенант, сзади догоняют!

Опанасенко придержал лошадей. Все оглянулись. Было видно, как мчится по дороге пароконная повозка, оставляя за собой полупрозрачное облачко пыли, долго не опадающее в безветрии. Федьков, известный в полку своим острым глазом, сказал уверенно:

– Свои. Трое.

– Попутчики! – обрадовался Опанасенко.

Спрыгнув с остановившейся повозки и ступая по пыли, словно по нагретому пушистому ковру, Гурьев вышел на середину дороги. Федьков присоединился к нему. Только Опанасенко остался сидеть на передке, ослабив вожжи. Обрадованные кони, фыркая, помахивая гривами и прядая ушами, потянулись к придорожной траве.

Ехавшие сзади мчались галопом. Вот уже слышен стук колес, видно, как ездовой вовсю нахлестывает лошадей.

– И чего гонят? – неодобрительно проговорил Опанасенко. – Який форс!

Гурьев поднял руку. Но повозка понеслась еще быстрее на него и Федькова. Мелькнули трое военных в запыленных гимнастерках, на одном как будто офицерские погоны. Пролетев мимо, повозка скрылась в клубах пыли.

– Тю, скаженные! – сплюнул Опанасенко.

Поехали дальше.

– На Полтавщину дуже похоже… – продолжал Опанасенко прерванный разговор. – Только поля як лоскуточки. Единоличность… Говорят, здесь еще паны-бояре хозяйнуют. Неужели, товарищ старший лейтенант, теперь их не поскидают?

– Дойдет дело…

– И я так розумию! Как у нас в семнадцатом Миколашку да инших поскидали, зараз стали землю у панов забирать… А ихнего Михая сейчас уже прижали трохи, заставили войну кончать. Только то худо – люди здесь дуже смирные. У нас побойчее. То дело было, як мы со своими панами расчет повели! Сам я ходил, со всеми, нашего помещика Стиблиевского из имения вытряхать.

– Сколько же вам тогда было, Трофим Сидорович? – не без сомнения спросил Гурьев.

– Мои роки не так богатые: сорок четыре. Но я я крепостное право побачил, и капитализм, и при колхозном строе пожил. Война помилуе – то и до коммунизма дожить надежду маю.

– Ну, насчет крепостного права вы перехватили…

– Як перехватил, товарищ старший лейтенант? А под Гитлером? Все в аккурат так, как деды сказывали: и барщина, и без спросу ничего не смей, и чуть чего – по морде тебе или, скажем, плетюгами…

* * *

День перевалил за половину. Солнце подвигалось к далеким горам, чуть синевшим впереди. Разморенные жарой, все примолкли. Лошади бежали ленивой рысцой, то и дело норовя перейти на шаг. Кругом все выглядело тихо и мирно.

Впереди показалась встречная телега, запряженная одной лошадью. В повозке сидели двое: мужчина в деревенской соломенной шляпе, белой рубахе и женщина в пестром платке и полотняной кофте с вышитыми рукавами. Концами платка она вытирала глаза и что-то тревожно говорила своему спутнику. Увидев встречных, крестьянин задергал вожжами, женщина пугливо обхватила его руками за плечи, он круто свернул лошадь и, во всю мочь нахлестывая ее кнутом, погнал повозку прочь от дороги.

Федьков закричал: «Эй, домнуле, обожди!» – но повозка уже скрылась в кукурузе.

– Вот чудаки! – изумился Федьков.

– Налякал кто-сь, – решил Опанасенко. – Мало ли брехни про нас пущено? По весне, як границу переступили, пришли мы в самую первую румынскую деревню. Заходим до хаты. Хозяйка аж побелела с переляку. Потом присмотрелась до нас – трохи успокоилась. А с нами был один хлопец – чи из Казахстана, чи из Узбекистана, чернявый такой. Та румынка дивится на него, як на чудо. Думаю: не бачила, значит, такой нации. Для нее, может, казах такое же диво, як для нас негр или, скажем, индус. И вдруг та жинка подходит к тому хлопцу, осторожненько снимает у него шапку и в волосах шарит. Улыбнулась и отошла. С нами там был один солдат-молдаванин, он ихнюю мову трохи знал. Мы кажем ему: спроси, чего она за голову щупала? Оказывается – роги шукала! Обрадовалась, что не нашла! Им там напели, что идут из России не люди, а чертяки натуральные – с рогами, с хвистом, як положено…

– А хвост она не искала у того солдата? – серьезным тоном спросил Федьков.

– Ни… А то вот еще случай был…

Опанасенко внезапно прервал свою речь:

– Ось, бачьте! – перегнувшись с повозки, он смотрел вниз, на колею. Там, в темной жирной луже, валялись черепки разбитой глиняной посуды.

– Масло! – определил Федьков. – Уж не фрицы ли пятки смазывали?

– Обронила какая-нибудь раззява-жинка! – Трофим Сидорович подхлестнул лошадей.

– Так вот, говорю, была еще така история с этими руманештами… – заговорил он снова и вдруг воскликнул: – И еще масло загубили! Чого ж воны макитры колотят?

На самой колее опять краснели черепки разбитой посуды.

Трофим Сидорович потянул вожжи, кони пошли медленнее.

– Уж не того ли дядька макитры, что от нас с жинкой на повозке в кукурузу втикал?

– А может, тех очумелых, что нас обогнали? – высказал догадку Федьков.

– Ни. Зачем военному человеку макитры тягать?

– Опанасенко! – вдруг окликнул Гурьев. – Карабин ваш где?

– Где же ему быть? На возу.

– Что-то не вижу. А ну, достаньте!

Лицо старшего лейтенанта было озабоченным и строгим. Прихватывая вожжи левой рукой, Опанасенко вытащил откуда-то из-под себя карабин с заботливо обмотанным тряпицей затвором.

– Ох уж эти мне обозники! – с укором проговорил Гурьев и приказал: – Федьков, возьмите карабин в руки. Да тряпку с затвора снимите!

– Есть!

Гурьев настороженно посматривал вокруг. Пустынные поля, безлюдная дорога, ясное небо. Но странные встречи, странные следы…

Впереди показался высокий журавль колодца. Он торчал над равниной, как предостерегающе поднятый к сухому небу костлявый палец.

* * *

Это был обычный колодец, каких много в румынской степи: высокий, посеревший от дождей и ветров журавль, колода с позеленевшим дном, невесть когда и кем сложенная из серого камня, сухая земля, вытоптанная, засыпанная овечьими орешками, и непременный сосед каждого такого колодца – громадный деревянный крест с тремя маленькими крестиками на макушке и перекладинах. А на кресте под грубо вырезанным распятием – наверно, топором орудовал сельский художник – остатки давно истрепанного степными ветрами венка, дара какой-нибудь богомольной крестьянки: выцветшие ленточки, рыжие стебли, уже без цветов и листьев. О чем молилась та, которая повесила венок на этот крест? О том, чтобы вернулся с войны сын, пропавший без вести? Об урожае? Или об утолении какой-либо другой печали? Мало ли скорбей могло выпасть на долю крестьянки… Бесконечно грустными показались Гурьеву эти жалкие полинявшие ленточки и сухие стебли неизвестных, давно облетевших цветов возле потрескавшихся, источенных червями ног деревянного Иисуса… Сколько материнского горя на свете, горя, принесенного войной… Когда настанет конец ему? Воевать за это надо, воевать. И многим матерям еще придется оплакивать своих сыновей, отдавших жизнь за то, чтобы никогда не плакали матери на земле…

– Напувать будем. – Трофим Сидорович стал разнуздывать лошадей. Гурьев присел на край колоды, вытащил карту, прикинул:

– До Мэркулешти – села, через которое нам ехать, если напрямик, – километров восемь. А по любой из двух дорог – дальше…

От колодца расходились два проселка. По следам можно было определить, что только изредка здесь проезжают крестьянские повозки – каруцы да пастухи прогоняют отары овец.

Шумно дыша, раздувая ноздри, кони совали морды в сухую колоду.

– Зараз, зараз! Прохолоньте трохи! – говорил своим любимцам Трофим Сидорович, помогая Федькову тащить наверх тяжелую деревянную бадью.

Гурьеву захотелось пить. Полная воды бадья, чуть тронутая прозеленью от постоянной влажности, уже стояла на краю колодца. Вода еще колыхалась в ней, переплескивая через край, и было слышно, как внизу, в темной прохладной глубине, звучно падают капли.