Текст книги "Наступление продолжается"

Автор книги: Юрий Стрехнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

Глава 3
КОЛЬЦО

Выполняя приказ командира батальона, рота, в которой служили Снегирев и Гастев, занимала новый рубеж на опушке леса. Молодые дубки, так и не отдавшие злым зимним ветрам своих пожелтевших, но крепких узорчатых листьев, стояли ровными рядами, словно держа строй: это был не дикий лес, а стройное поселение деревьев, созданное человеком лет пятнадцать назад.

Григорий Михайлович и Петя начали копать окоп на двоих. Петя наметил его было под высоким дубом, но Григорий Михайлович решительно запротестовал:

– Под самым стволом трудно, – сказал он, – корни. Да и дерево загубишь. Лес-то саженый. Люди трудились!

Они дружно принялись за дело, и вскоре окоп был готов больше чем на половину. Григорий Михайлович объявил перекур.

Петя до службы в армии не курил и даже терпеть не мог табачного дыма: когда-то в детстве, впервые заинтересовавшись табаком, он накурился до одури и с тех пор никакое курево его не привлекало. Но на фронте он все-таки привык к табаку. Как-то неудобно было в компании курящих сидеть особняком, и волей-неволей Петя приучился к свирепой солдатской махре и цигаркам в палец толщиной. Но и до сих пор он не рисковал делать полной затяжки.

Оба присели на краю окопа, на комьях свежевыброшенной земли. Земля пахла полем, веселой посевной порой.

– Хороша на Украине земелька! – восхитился Снегирев. – Пожалуй, не хуже, чем наша уфимская. Тут хлеба снимать можно – боже ты мой!..

– Раньше так и говорили: Украина – житница России.

– То раньше. А теперь таких житниц не одна в государстве. Взять наш край, к примеру. Знаешь какие хлеба? Наш вот колхоз: по сотне пудов с гектара брали до войны. И моя бригада такой урожай давала. Я, брат, на Всесоюзную выставку два раза приглашен был. Медаль имею.

– А кто сейчас вашей бригадой руководит?

– Жена моя, Евдокия Семеновна. Председатель писал: ничего, управляется. Только вот с тяглом плохо: всех коров на вывозку мобилизовали. Да и прочих трудностей не оберешь…

– Сейчас везде трудно. У нас вот в институте тоже: днем вагоны грузим, вечером учимся.

– Ничего, брат, не попишешь. Вот мой парень на тракториста все прошел, на бригадира – тоже. На механика собрался учиться – бац, война!

Гастев бросил окурок и взялся за свою лопатку.

– А как вы думаете, Григорий Михайлович, – спросил он, – долго ли мы здесь пробудем? Может, и копаем зря?

– Наше дело солдатское, – крякнул Снегирев, спрыгивая на дно окопа. – Приказано – рой. По моему разумению – пока силу подтянут. Сколько Гитлер ни крути – а от смерти не уйти!

– А с ними, возможно, придется еще повозиться, – сказал Петя, – навалились они на нас, хотя и окруженные.

– Навалились! – усмехнулся Снегирев. – Об стенку лбом…

Он замолчал, отбрасывая наверх отрытую землю.

* * *

Ленивое зимнее солнце медленно подымалось над степью, местами подернутой полосами сырого ночного тумана. Туман медленно таял, открывая на припорошенной снегом земле следы ночного боя: пятна серой копоти, наспех вырытые окопы, многочисленные отпечатки солдатских сапог.

На всем участке, занимаемом полком Бересова, положение стабилизировалось. Почуяв опасность «мешка», немцы были вынуждены откатиться назад, к самой Комаровке.

Но все это мало радовало Бересова. Противник удерживал село, и теперь в первую очередь полку Бересова предстояло выбивать его оттуда. Несколькими часами раньше, когда Комаровка была свободна от немцев, полк мог бы занять ее и без боя. Но тогда важно было не просто быть в Комаровке. Главное – не дать врагу вырваться из кольца. Это предотвращено. Однако поскольку немцы отошли в Комаровку, придется выбивать их оттуда. И командира полка уже одолевали новые заботы…

Крепко был озабочен подполковник и тем, что старшина Белых не вернулся из поиска. Бересов знал старшину давно и очень ценил.

Утром, когда бой затих, Бересов поднялся из тесного окопчика, носившего громкое название наблюдательного пункта командира полка, и отправился в первый батальон. Следом, рассовывая по карманам печеную картошку, вытащенную из костра, разведенного тут же, на дне окопа, зашагал его адъютант – совсем юный лейтенант. Подполковник очень любил печеную картошку, и поэтому она у адъютанта была всегда наготове. Картошкой да еще чесноком всегда закусывал Бересов, если во время долгого сидения на своем наблюдательном пункте выпивал маленькую, чтобы согреться. Для такого согревания на поясе у запасливого адъютанта всегда висела фляга. Бересов не имел особенного пристрастия к спиртному, однако выпить для бодрости был не прочь.

В душе подполковник был добрый, даже мягкий человек. Его любили и уважали. А если и побаивались, то так, как побаиваются строговатого, но доброго отца. Недаром в разговорах между собой офицеры и солдаты ласково называли командира полка «батей». Подчиненные Бересова старались безукоризненно выполнять свои обязанности не только потому, что это прежде всего являлось их долгом, но еще и потому, что они не хотели бы огорчить Бересова. Он не любил читать нотаций, но нередко спохватывался, что недостаточно строг, и всех, кем был почему-либо не доволен, начинал распекать. Вот и сегодня, после того как была отбита последняя немецкая атака, он, вызвав к себе своих помощников – артиллериста и хозяйственника, – долго выговаривал им за то, что батарея стодвадцатимиллиметровых минометов, которая должна была поддерживать первый батальон, вовремя не пришла на огневые. Выговаривал, хотя и знал, что батарея отстала из-за неимоверно тяжелого пути.

Однако он полагал, что на войне и от себя и от других надо требовать не только то, что можно и должно выполнить, но и то, что кажется невыполнимым. Так требовали с него, так требовал и он, ибо невозможное, как показывала фронтовая действительность, нередко оказывалось вполне осуществимым.

Бересов шел нахмурясь. Два часа назад он разговаривал с командиром дивизии. Генерал похвалил его за умелый маневр и добавил: «Головной батальон у вас неплохо действовал! Чей это? Наверное, Яковенко?»

В ответ Бересов произнес что-то неопределенное и поспешил перевести разговор на другое. А когда под конец генерал с сожалением сказал: «Не везет нам: везде наступают, а мы топчемся», Бересов, хотя генерал и не упрекнул его ни в чем, воспринял эти слова как упрек себе. Хорошо еще, что он, получив донесение Яковенко о выходе первого батальона к Комаровке, не стал сразу докладывать об этом генералу, решив подождать, пока успех батальона станет успехом всего полка. «А вот успеха-то ожидаемого все же не получилось… Да еще чуть и не заврались было…» – огорчался Бересов.

Формально подполковник не только не был виноват, но даже заслуживал похвалы за сегодняшний бой: противник контратаковал полк Бересова превосходящими силами, и все-таки полк не дал врагу прорваться, отбросил его и нанес ему большие потери. Но Бересов считал себя виноватым независимо от наличия каких-либо оправдывающих причин: вину каждого из его подчиненных он считал своей виной.

«Возьму Комаровку! – упрямо думал он. – Пусть за нее хоть сам черт держится».

– Прикажете наступать? – спросил он генерала. Но тот не дал такого приказа.

Командир дивизии знал, что на участке полка Бересова немцы пытаются нащупать слабое место. Они неспроста вернулись в Комаровку, которую вынуждены были оставить накануне, еще до прихода наших передовых частей, когда спешили уклониться от удара. Видимо, командование окруженных немецких войск, отчаянно ища выход из положения, где-то сосредоточивает части для прорыва. Нужно быть начеку. Враг может ударить не только спереди, но и сзади, с внешней стороны кольца. Предусматривая такую опасность, генерал приказал командирам полков выставить боевое охранение и перед Комаровкой и в тылу. Тыловые подразделения заняли оборону фронтом на юг. Каждый полк был готов в случае необходимости вести бой своими подразделениями на два фронта, в положении «спина к спине».

Генералу было известно, что на других участках фронта окружения, особенно в районе Звенигородки, идут, не утихая, ожесточенные бои. Немецкая ставка прилагает все усилия, чтобы вырвать свои войска из захлопнувшейся гигантской ловушки. В эти дни сводка Советского информбюро сообщала:

«…Наши войска успешно отражали контратаки крупных сил пехоты и танков противника, стремившихся пробиться на помощь окруженной группировке войск».

Солдаты и офицеры дивизии с нетерпением ждали приказа о наступлении. Многим казалось непонятным, зачем стоять в обороне, когда, как им представлялось, можно наступать.

Но командир знал, что окончательный удар по врагу может быть нанесен только с большого размаха, по общему плану, строго продуманному и полностью обеспеченному, построенному на четком взаимодействии сил двух Украинских фронтов.

Для этого окончательного удара требовалось подтянуть всю артиллерию и танки. Ставка Верховного Главнокомандования щедро выделила технику для обеспечения операции. Сотни «тридцатьчетверок» и самоходок всех калибров, тысячи орудий – все было дано в помощь стрелковым дивизиям, уже вцепившимся в противника.

На предельных скоростях все это шло теперь по установившейся дороге, спеша догнать пехоту.

Оставалось сделать еще один дружный, последний рывок, чтобы до конца стянуть петлю на горле врага.

Бересов понимал, что командир дивизии ждет приказа о наступлении. Возможно, в ближайшее время произойдет и перегруппировка частей. И Бересов надеялся, что его полк не отведут, не заменят, что ему будет поручено разгромить немцев в Комаровке.

Подполковник уже прикидывал, как он подготовится к бою и проведет его. Он углубился в расчеты и на время забыл обо всем остальном…

Внешне флегматичный, Бересов, начиная думать о бое, загорался внутренним огнем. Этот творческий огонь трудно было заметить со стороны. Но именно в этом огне выплавлялись смелые и обдуманные решения командира полка.

На краю леса, к которому так рвались ночью немцы, в случайно незатронутом войной хуторке, в аккуратной мазаной хате, расположился командный пункт первого батальона. В низенькой горнице за столом сидели Гурьев, Яковенко и завтракали. Старший лейтенант Бобылев еще не возвратился с передовой.

Яковенко молчаливо сидел за столом, обхватив обеими руками большую солдатскую кружку. Его смуглые щеки казались опавшими. Он похудел за одну ночь.

Гурьев видел, как тяжело переживает Яковенко все случившееся, и ему хотелось ободрить своего командира.

– Пейте чай-то. Остынет, – сказал он. – Теперь уж горюй не горюй…

Прихлебнув уже остывшего чая, Яковенко отодвинул кружку и, силясь улыбнуться, проговорил:

– Что ж, раз на раз не приходится… И не думалось, что немец так в Комаровку вцепится. Всего не учтешь..

– Надо настроение противника учитывать, – заметил Гурьев.

Капитан пренебрежительно повел плечом:

– Еще чего! Бить его надо, а не учитывать!..

– Бить-то надо, но именно с учетом его настроения. Вот в летних боях у немца какая задача была? Усидеть, удержаться. А нынче – вырваться любой ценой. Поэтому он сейчас напористее. Нельзя было раньше времени рапортовать!

– А Суворов сначала доносил о взятии города, а потом брал его, – невесело улыбнулся Яковенко.

– Да. Но ведь город-то он все-таки брал…

Яковенко только полыхнул сердитым взглядом по Гурьеву, но ничего не сказал. Наклонив лицо к столу и вытащив табак, он стал старательно скручивать папиросу. Дело у него на этот раз не ладилось, хотя он и был опытным курильщиком: табак сыпался, бумага раскручивалась…

Гурьев допил чай, вышел из-за стола и вынул из своей сумки небольшой листок.

– Из штаба полка звонили, письменное объяснение требуют. Я заготовил. Подпишите, товарищ капитан.

– Давай! – протянул руку Яковенко. Он читал медленно, внимательно, вдумываясь в каждое слово. Гурьев с удивлением видел, что по мере чтения у Яковенко от щек к ушам, словно разгорающееся пламя, подымался румянец.

– Что же ты пишешь? – с недовольством сказал Яковенко. – «Рубеж, достигнутый батальоном, в устном донесении был указан не точно. Батальон вышел не к южной окраине с. Комаровка, а 600 м южнее. 2-я стрелковая рота но моему приказу атаковала противника в нецелесообразных для атаки условиях…» Ты что же? Хочешь, чтобы я сам про себя такое написал?..

– Разве здесь написана неправда? – удивился Гурьев. – Есть ошибка – от нее никуда не уйдешь. Тут уж надо мужество иметь.

Яковенко резко поднялся из-за стола. Лицо его побагровело.

– Повоюй с мое! – ударил он кулаком по столу. – Ордена и медали на нем дружно звякнули. – Повоюй с мое, тогда будешь меня мужеству учить!

Гурьев тоже поднялся. Он хотел ответить комбату, но тот не слушал.

– Ты что, – громко, почти крича, спрашивал он, – нарочно меня подводишь? Может, сам командовать батальоном хочешь? А я-то тебя считал другом…

Гурьев махнул рукой и, набросив полушубок, вышел.

И только сейчас капитан увидел Бобылева, стоящего у двери. Замполит вошел с минуту назад, но в пылу разговора ни Гурьев, ни Яковенко не заметили его.

– А чем он тебе не друг? – неторопливо спросил Бобылев. – Только тем разве, что твоей вины замазывать не хочет? Если так, то, выходит, и я тебе плохой друг?

– И ты тоже? – Яковенко, сгорбившись, опустился за стол.

Бобылев, прищурившись, посмотрел на комбата. Он знал, что в эту минуту разговаривать с Яковенко бесполезно: тот слишком возбужден, чтобы рассуждать здраво. Лучше потом поговорить.

Бобылев вышел, а Яковенко долго неподвижно сидел, опустив голову. Ему уже было стыдно. За что он обидел Гурьева? Ведь Гурьев прав. И Николай Саввич прав. Они беспощадно правы!..

Дверь со скрипом отворилась. Яковенко сразу встал. В хату вошел Бересов.

– Ну как, голубчик? – в упор спросил подполковник.

Яковенко вздрогнул и вытянул руки по швам. Он знал, что если уж Бересов назвал голубчиком, значит, держись: разговор будет крутой.

– Садись! – приказал Бересов и сам сел за стол, скрестив пальцы своих больших рук. – Ну, рассказывай…

Яковенко начал взволнованно и подробно докладывать о том, как прошел бой. Бересов вдруг прервал на полуслове.

– Ладно! – тяжко сказал он, вставая. – Батальон Гурьев примет. А ты иди, лечись.

– Где Гурьев? – спросил Бересов, оглядывая комнату.

– Сейчас позову! – Яковенко на минуту скрылся за дверью.

Вошел Гурьев.

Бересов испытующе посмотрел на него.

– Придется тебе батальоном покомандовать, пока Яковенко лечиться будет. – Помедлив, спросил: – Как, товарищ Гурьев, готов к этому?

Весь напружинясь, ломая недокрученную папиросу, Яковенко ждал, что ответит Гурьев.

Замещать командира батальона Гурьеву приходилось не раз. Но брался он за это без особой охоты. Да и бывало это главным образом в походе или в минуты боевого затишья. В большом бою Гурьев батальоном еще не командовал.

Гурьев ответил Бересову не сразу. И Яковенко с надеждой подумал: «Может, Бересов перерешит… оставит меня».

– Готов принять командование батальоном, товарищ подполковник, – проговорил наконец Гурьев.

– Ну что ж, добро! – Бересов глянул на Яковенко.

В душе подполковник немножко удивился такой решительности Гурьева. Но он хорошо знал этого офицера и давно к нему приглядывался. Гурьеву дважды предлагали повышение – должность в штабе полка. Он неизменно отказывался. И Бересову было известно, почему. Не потому что Гурьев побаивался большей ответственности. Просто ему не хотелось покидать батальон, с которым сроднился.

Бересов был уверен, что Гурьев с батальоном справится.

– Ну, что ж, – командир полка снова посмотрел на Яковенко, – сдавай дела и отправляйся лечиться. Ясно?

– Товарищ подполковник…

– Лечись, сказано! – совсем строго глядя из-под мохнатых бровей, повторил Бересов.

– Ясно. Разрешите идти? – выкрикнул Яковенко.

Не дожидаясь ответа, рывком, не замечая боли в раненой руке, он вскочил из-за стола, неловко набросил на голову кубанку и быстро вышел, почти выбежал из хаты. Слезы и стыд душили его.

«Ишь ты петух какой! – подумал подполковник, бросив взгляд на полушубок, забытый капитаном. – Ладно, тебе все это на пользу пойдет».

Медицинский пункт расположился в той же хате, что и КП батальона, в большей ее половине. Всюду – на широкой печи, по украинскому обычаю щедро расписанной синими петухами и кудрявыми букетами, по лавкам, на полу, на соломе, на плащ-палатках и невесть откуда добытых пуховиках – лежали раненые. Их было много, больше всего – из роты погибшего Скорнякова.

Цибуля и Зина перебинтовывали солдат, накладывали лубки, хлопотливо готовя раненых к отправке в тыл.

Зине кто-то из раненых сообщил, что Ольги в роте после боя не оказалось – пропала без вести. Зина с тревогой сказала об этом Цибуле.

– Найдется! Такие девушки разве пропадают? – беззаботно усмехнулся тот.

– Тебе – хаханьки! – вспыхнула Зина. – Ты-то на передовую не пойдешь. Смелость не позволит!

Цибуля покраснел, как помидор. Он побаивался острого языка Зины.

Сейчас Зина попала Цибуле в самое уязвимое место. И он не мог сделать ничего другого, как только принять гордо-обиженный вид и сказать ей назидательным тоном:

– Я действую по инструкции. Где я нахожусь – мое дело, товарищ младший сержант!..

Зина метнула на Цибулю колючий взгляд, но ничего не сказала более: разговор приобрел уже официальный характер. Цибуля был какое ни на есть, но все-таки начальство, а с начальством пререкаться не полагалось.

Распахнулась дверь, и с улицы ворвался клуб пара. Лицо Зины мгновенно просветлело: на пороге, живая и невредимая, стояла Ольга.

– Откуда ты? – бросилась к ней Зина.

– С нейтралки.

– Да ну?

– Вот и ну, – улыбнулась Ольга, блестя глазами, в которых еще не улеглось волнение. По характеру она не была словоохотлива, но, видимо, только что пережитое, и пережитое впервые, так переполняло ее, что она не могла не рассказать о нем:

– Ночью я пятерых «тяжелых» вытащила с передовой к омету. Обработала всех. Один ходячий у меня был – послала его за санитарами. Да пропал он куда-то. Стрельба кругом. И наших уже не видать. Жду, а сама трясусь. Своим лежачим говорю: скоро санитары придут. А где там!.. Вдруг как застрекочет, как полетят трассирующие – совсем рядом. Мне один солдат кричит: «Пропадем, немцы!» Я всем командую: «Прячьтесь в солому, придется – отбивайтесь кто чем». Всех в омет позатолкала и сама туда. Слышу – мимо немцы бегут, стреляют. Я уж совсем обмерла. Потом тихо стало. Вылезла. Нет никого… Видать, наши немцев уже отогнали. Говорю своим больным: «Лежите, я за повозкой сбегаю». Есть повозка?..

– Сейчас подойдет, – сказал Цибуля, – обожди малость.

– Ладно, только недолго, а то мои там беспокоятся! Давайте, я вам помогу!

Ольга взяла карандаш и стала выписывать на раненых путевки в медсанбат. Она обрадовалась, когда, выписав все путевки и заглянув в корешки ранее выписанных, убедилась, что среди раненых нет ни одного из разведки. И тотчас же смутилась, поймав себя за эти дни уже не первый раз на мысли, что ее особенно беспокоит судьба Никиты Белых. Собственно говоря, кто он ей?..

На улице, за дверью, послышались голоса.

В хату вошел раскрасневшийся маленький связной и сердито крикнул:

– Раненого забирайте! – Он отер широким рукавом шинели лицо и добавил солидно: – Едва дотащили!

В хату внесли раненого. Это был Шахрай.

– А я опять до вас попал! – узнав Ольгу, Шахрай через силу улыбнулся: – Побили наших. И старшину тож…

– Ну, ну, старшина Белых не пропадет! – уверенно проговорил Цибуля.

Ольге хотелось поверить этим следам, но Шахрай сказал:

– Сам видел. Героем погиб.

Руки Ольги, поддерживавшие Шахрая, которому Цибуля прибинтовывал лубки, дрогнули. Цибуля внимательно посмотрел на нее и сказал:

– Держи крепче.

В его голосе слышалось даже сочувствие. Стараясь сдержать подступавшие слезы, Ольга тверже сжала пальцы.

Бересов пожелал осмотреть батальонные позиции. Гурьев сопровождал его. Выслушав приказания командира полка и распростившись с ним, Гурьев вернулся на свой КП. «Яковенко, наверное, остыл, – подумал он. – Надо зайти к нему».

Гурьев был в курсе всех батальонных дел, но ему хотелось посоветоваться с Яковенко по некоторым вопросам.

Как он и предполагал, Яковенко уже вернулся в хату. Капитан старался казаться приветливым, посадил Гурьева рядом с собой, но держался настороженно. Отвечал на расспросы кратко, сухо, сдержанно.

– Ну, вот теперь тебе все ясно. Командуй! – невесело улыбнувшись, сказал он под конец. – Начнется бой – можешь отличиться. Желаю успеха…

Гурьев ничего не ответил, только внимательно посмотрел на Яковенко. А тот, не выдержав, заговорил с обидой:

– Не думал я, что ты так новой должности обрадуешься. Ведь ты же не кадровый. Это мне всю жизнь погоны не снимать, так я свой путь определил. А тебе что? Кончится война – опять на «гражданку» пойдешь… Разве ты можешь понять, что это значит – командиру перед большим боем не у дел остаться… Что молчишь?..

– Извини… – встрепенулся Гурьев. И сказал просто и искренне, незаметно для себя перейдя на «ты»: – Не думал я об этом… О батальоне думал. Может, с утра в наступление пойдем… А насчет того, как после воины обернется, стоит ли сейчас говорить. И кто из нас кадровый, кто не кадровый, определится не только тем, сколько кому в армии прослужить придется.

– А чем же еще? – настороженно спросил Яковенко.

– Многим. Любовью к службе, умением нести ее, высоким чувством командирской ответственности…

– Знаю, слыхал про это… Только не до лекций мне сейчас.

Гурьев встал:

– Ну, я пойду.

– Давай, действуй, товарищ комбат.

Яковенко, передав командование Гурьеву, не пошел в госпиталь, несмотря на то, что рана давала себя знать. Втайне надеясь, что Бересов передумает и даст ему возможность оправдать себя на деле в предстоящем, бою за Комаровку, Яковенко остался на том же хуторке, где был командный пункт его батальона. После разговора с Гурьевым перебрался в дальнюю, стоявшую на отшибе, хату, которую не занимал никто. Там его в одиночестве и нашел под вечер Бобылев. С первой же минуты увидел он, как удручен Яковенко.

– Ехал бы ты в самом деле подлечиться! – посоветовал ему Николай Саввич.

– Не рука у меня болит… Обидно: за что меня Бересов гонит? Ну, поспешил я, доложил неточно, так сам же я ему признался в этом, тогда же! И наступал – по его приказу. Сам он сказал мне перед этим: «Молодец, жми!»

– Обидно? – переспросил Бобылев. – Неужто так-таки и не понял, в чем виноват?

– Нет.

– А ведь врешь! – Бобылев словно забыл про свою обычную деликатность и сдержанность. – Командиру полка врал, теперь – мне и себе врешь. Эх, Борис… – уже мягче сказал он. – И откуда это в тебе взялось – враньем загораживаться? Ведь его только слабачки щитом себе берут. А ты ж не слабачок!

Яковенко ничего не сказал, опустил глаза, хотя не в его характере было смолчать в ответ на резкое слово.

«Кажется, дошло…» – подумал Бобылев. И посоветовал: – Сходи к Бересову.

– Не пойду… Зачем идти? Чтобы опять прогнал?

– А ты подумай все же.

– Э, да что там!..

– Ну, смотри. Время подумать у тебя есть.

Бобылев счел за лучшее оставить Яковенко одного: самый высший судья и советчик человеку – его собственная совесть.

Гурьев не чувствовал себя виноватым перед Яковенко: ведь по отношению к нему он всегда поступал честно. Но на сердце Гурьева было нелегко. Неудачный ночной бой, который, как думал он, омрачил былую славу батальона, смерть Скорнякова, размолвка с Яковенко, чувство новой, большой, ни с кем не разделяемой ответственности за батальон – все это глубоко тревожило его.

Поздно вечером Гурьев, целый день пробывший на переднем крае на своем НП, пришел на часок погреться на командный пункт, в маленькую горницу, которая считалась жильем его и Бобылева.

Николай Саввич, оказывается, тоже пришел с переднего края. Он сидел перед только что затопленной печкой и задумчиво смотрел на весело гудевшее пламя. Гурьев тихонько подвинул скамейку и сел к огню.

Оба сидели молча. Гурьеву странно было думать, что теперь Николай Саввич – его подчиненный. Гурьев привык относиться к нему как к старшему по должности, по возрасту, по положению в партийной организации. Должны ли теперь как-то измениться их отношения? Ведь им вместе воевать, может быть, завтра вместе вести батальон в новый бой…

Нет, трудно относиться к Николаю Саввичу теперь иначе, чем до этого…

Гурьеву захотелось поделиться огорчениями и тревогами сегодняшнего дня.

– Вступил, как говорится, в командование… Яковенко мне удачи пожелал.

– Значит, помирились?

– А я с ним не ссорился… Лучше, если б он оставался комбатом. Все равно, наверное, скоро обратно батальон примет.

– Навряд ли так скоро, – Бобылев пытливо посмотрел в глаза Гурьеву: – А без капитана, что – трудно будет? Он незаменим разве?

– Да нет, Николай Саввич, – смутился Гурьев (уж не подумал ли Бобылев, что он тяготится ответственностью за батальон?).

– Ничего! – сказал Бобылев. – Дело пойдет. В случае чего – поможем.

Прошло два дня. В нескольких километрах левее участка дивизии гремел бой. Там, юго-западнее Комаровки, тяжелые танки, посланные германским командованием на выручку окруженных войск, упорно пытались прорваться на север, внутрь кольца. Подхлестываемые сыплющимися на них приказами фюрера, немецкие панцерные войска остервенело лезли вперед.

Им удалось овладеть южной частью большого села Лисянки, переправиться через речку Гнилой Тикич, разделяющую Лисянку пополам, и выйти на северную окраину села. Отсюда по шоссейной дороге было совсем недалеко до местечка, того самого, где сосредоточивался полк Бересова после марша. От местечка лежала прямая дорога на Комаровку. Командир дивизии, предупрежденный штабом корпуса и разведкой, видел, какая опасность угрожает его соединению: противник мог выйти в тыл. Генерал приказал другим подразделениям занять оборону фронтом в сторону Лисянки. Дивизия готова была драться на два фронта – на юг и на север.

Но противнику не удалось от Лисянки пройти на север. Гитлеровцы в Комаровке так и не дождались своих избавителей.

Советское командование бросило к Лисянке мощные танковые силы. Десятки «тридцатьчетверок» устремились по степи наперерез немецким танкам. По немцам на северной окраине Лисянки советские танки ударили с двух сторон. «Тигры», «пантеры», бронетранспортеры заметались по снежной степи, по горящим улицам села, по извилистому берегу Гнилого Тикича, ища спасения. Часть немецких танков, вырвавшихся вперед дальше других, попыталась укрыться в небольшом леске возле Лисянки. Но советские танкисты быстро нашли их там и с трех сторон ударили по лесу. Ни одна немецкая машина не ушла оттуда.

Атакуемые с флангов, отрезанные от своих тылов, немецкие танковые части у Лисянки перестали быть «бронированным кулаком», на который так надеялось гитлеровское командование. Это теперь уже был не кулак, а скорее всего растопыренные, беспомощно тычущиеся куда попало пальцы. У немецких танков кончалось горючее. Танкисты бросали их и убегали.

Попытка прорваться через Лисянку закончилась для гитлеровцев крахом. Двадцать четыре немецкие машины, разбитые, подорванные или просто брошенные в панике, остались на северном берегу Гнилого Тикича.

Однако бои в районе Лисянки не утихали. День и ночь там грохотала артиллерия.

А на участке дивизии третий день стояло напряженное затишье. Видимо, командование готовилось к последующему, решительному удару. Полки прочно окопались, по установившейся дороге пополнились боеприпасами. Подтянулись обозы и артиллерия.

Немцы больше не предпринимали попыток прорваться. Они цепко держались за южную окраину Комаровки. Видимо, чего-то ждали, может быть, помощи извне. По ночам немецкие транспортные самолеты с зажженными сигнальными огнями подолгу кружились низко над полем и уходили на посадку куда-то недалеко, за Комаровку. На этих самолетах по приказу Гитлера вывозились из «котла» офицеры. Все остальные, солдаты и унтер-офицеры, были обречены.

За эти дни полк Бересова несколько улучшил свои позиции. Не в силах держаться под огнем в голом поле, немцы вынуждены были отойти вплотную к самому селу. Они оставили в наших руках и тот овраг, около которого в первую ночь столкнулись с ними разведчики старшины Белых.

Яковенко в медсанбат все не уезжал, и Зина сама делала ему перевязки. Она заходила к нему ненадолго, всего на несколько минут. Но для нее словно вернулись те длинные госпитальные ночи, которые она просиживала когда-то у постели закованного в гипс лейтенанта Бориса Яковенко. Тогда он стал для нее не просто одним из многих ее больных, но человеком, судьба которого становилась ее судьбой.

Чувство некоторой настороженности, возникшее в ней при встрече с Борисом в полку, теперь сменилось чувством тревоги за него и заботы о дорогом для нее человеке.

Почему-то именно сейчас она была глубоко убеждена, что окончательно нашла свое счастье – настоящее и прочное.

Она упрямо верила, что все будет хорошо: Борис поправится, ему снова доверят командовать батальоном, он опять отличится в боях. Когда кончится война, они уедут к нему в Херсон, к синему морю. Зина никогда не видела моря. Тогда, в госпитале, она часами слушала рассказы Бориса о черноморских красотах, о его любимом Херсоне. И теперь, когда она заходила к нему, он снова говорил ей о родных местах, будто искал в этих воспоминаниях утешение…

Однажды вечером, когда Ольга по какому-то делу пришла на медпункт из своей роты, где, как обычно, находилась все время, Зина рассказала ей обо всем, что думает сейчас о себе и Борисе Яковенко. Как всем людям, чувствующим себя счастливыми, Зине хотелось, чтобы и другие знали об этом. Но Ольга, выслушав рассказ Зины, как-то осуждающе посмотрела на нее.

– Ты что? – удивилась Зина, – разве это плохо?..

– Нет, – Ольга посмотрела на Зину строгими темными глазами, – но на твоем месте я подождала бы до конца войны…

– До конца войны? Что ты, Олечка! – заглядывая подруге в лицо, рассмеялась Зина. – От любви укрытий не придумано. Еще и сама убедишься!

Ольга возвращалась из роты в медпункт. Ее догнал Булагашев, шедший с наблюдательного пункта, где разведчики по очереди дежурили у стереотрубы. Поздоровавшись, Ольга и Булагашев пошли вместе. Булагашев рассказал, что разведчики очень горюют о своем командире.

– Шахрай говорит, вот тут где-то близко старшина погиб, – показал Булагашев.

– Где?..

– Кустики видишь? Потом налево. Потом канава. А зачем тебе?..

Но Ольга, не отвечая, свернула с тропы и быстро пошла туда, где одиноко серели два куста. Булагашев посмотрел ей вслед, недоуменно покачал головой и зашагал своей дорогой.

Дойдя до указанной Булагашевым канавы, Ольга остановилась и огляделась вокруг.

Вот здесь дрались они…

Еще не успевшие потускнеть патронные гильзы, разорванный ватник, смерзшаяся, в темных пятнах ушанка с чьей-то бедовой головы, искромсанные осколками клочья немецкой шинели… Ольге стало жутковато посреди мертвого ледяного поля. Но пересилив это чувство, она медленно побрела вдоль канавы.