Текст книги "Наступление продолжается"

Автор книги: Юрий Стрехнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Приказчик поспешно изогнулся в поклоне:

– Чем могу служить господину офицеру? Прошу, прошу!

Не слушая, а скорее всего не понимая слов, офицер шагнул прямо на приказчика. Тот торопливо посторонился. Следом за офицером ввалились два солдата с автоматами.

Петреску с удивительной для его многопудового тела подвижностью затоптался возле вошедших:

– Домнуле офичер! Товарич! Я приветствую Советскую Армию! Я демократ! – тараторил он.

Но необычные гости не ответили ему. Увидев дверь, ведущую в подвал, офицер что-то приказал солдату, и тот быстро сбежал вниз, на ходу зажигая фонарик. Через несколько минут солдат поднялся обратно, обтирая губы рукавом, что-то доложил офицеру. Тот пренебрежительно махнул рукой и, пинком открыв дверь, вошел в комнату. Распахнул платяной шкаф, заглянул внутрь. Выдернул ящик стола, переворошил лежавшие там счета и расписки, выбросил их на пол.

– Домнуле товарич! Что вы ищете? Я честный служащий кооператива! – Петреску перепугался: дело оборачивалось не совсем так, как он предполагал…

Офицер не обращал на приказчика никакого внимания. Отодвинул диванчик, заглянул под него. Приказчик похолодел: «Не успел спрятать!»

– Домнуле офичер! Домнуле офичер! – завопил он и упал на колени, ловя руку офицера. Тот кивнул солдатам, они подхватили Петреску под бока, вытащили в сени, столкнули по ступенькам вниз. Хлопнула тяжелая кованая дверь погреба, гулко лязгнул засов. Приказчик, с разлету упавший на каменный пол, сразу же вскочил и приник ухом к двери. Глаза у него полезли на лоб, когда он услышал разговор за ней: говорили по-румынски!

– Ты хорошо задвинул засов, Корнель?

– Да, господин…

Тем временем Марчел, забившийся в темный чулан, где стояло несколько корзин с пустыми бутылками, напряженно прислушивался: что творится в доме? Вот прозвучали чьи-то шаги, послышался голос отца. О чем он упрашивает русских? Стихло… И вдруг задребезжала посуда, захлопали крышки сундуков, с грохотом повалилась на пол какая-то мебель. Мимо двери чулана кто-то прошел. Вернулся. Остановился. Марчел оцепенел: сейчас его найдут!

Дверь чулана с силой потянули, но она не открылась.

За дверью заговорили по-румынски:

– Странно. Заперта изнутри. А ну, Корнель, нажми хорошенько. Ломиком!

«Меня ищут!» Марчел забился в угол чулана, меж корзинами, судорожно стиснув обеими руками свою трость.

Дверь с треском распахнулась. Марчел в ужасе зажмурился.

– Да это ты? – услышал он знакомый голос. Не веря своим ушам, открыл глаза. На пороге чулана стоял, одетый в форму советского офицера, шеф.

Трость выпала из рук Марчела.

– Как ты сюда попал, Петреску?

Марчел онемел. Минуту назад дрожал, что его найдут русские. Теперь страх стал двойным. Убежал из Бухареста, ослушался шефа… Невольно сжал плечи.

А шеф смеялся:

– Перепугался? Своих не узнаешь?

Судя по выражению лица, он не был зол на Марчела. Тоже, наверное, удрал из Бухареста…

– Но как же вы в русской форме?.. – обрел наконец способность говорить Марчел.

– О, недаром я год прожил в Одессе! – самодовольно улыбнулся шеф. – Вполне сойду за «товарища»! Будь спокоен, Петреску.

Видно, шеф в самом деле обрадовался, встретив своего человека. Словно забыв, что Марчел Петреску сбежал, не выполнив его приказа, он еще раз похлопал своего озадаченного подчиненного по плечу, сказал своим спутникам – двум детинам в русском обмундировании:

– Это свой! – и пригласил Марчела идти с ним.

Вид комнаты, в которой Марчел несколько минут назад сидел с отцом, поразил его: крышки сундуков и дверцы шкафов распахнуты, вся мебель сдвинута. На месте остался только стол с нетронутым ужином. Возле лампы лежала на боку железная шкатулка со свороченной крышкой. Марчел узнал ее: в ней отец издавна хранил деньги и ценности. «Ловкачи! – с завистью подумал он. – Сразу добрались. Эх, мне бы все, что в этой шкатулочке. Не стал бы в Мэркулешти отсиживаться, уехал бы в места поприятнее…»

– Как же ты очутился в конуре, из которой мы тебя вытащили? – спросил шеф.

– Я прятался. Это дом моего отца.

– Дом твоего отца? – Шеф окинул взглядом комнату. – Ну, извини, не знали… Едем мимо, видим – вывеска: «Кооператив». Вот и решили пощупать. Пусть потом мужики русских ругают! – Шеф с хохотком похлопал себя по погону. – Удивляешься, как я советским майором стал? От Бухареста в таком виде еду. Вместе со своими адъютантами. А ты как сюда добрался?

– Пешком.

– А мы почти всю дорогу на попятных русских машинах. Какой шофер откажется подвезти майора?

– Откуда же у вас это? – Марчел показал на погоны шефа.

– Есть заботливые люди… Выпьем, Петреску, за них!

Шеф шевельнул поднятым пальцем, и тотчас же один из его спутников наполнил стаканы из стоявшего на столе оплетенного соломой жбана.

Чокнулись.

Марчел понемногу отделывался от испуга. Видимо, у шефа дела идут хорошо, если он такой веселый.

– А русских в селе нет? – вдруг спросил шеф. – Мы днем каких-то трех советских обогнали.

– Не те ли это самые, которые мне повстречались? Но они, наверное, проехали дальше. Я слышал – они торопились выбраться на шоссе.

– Ну, ладно. Петреску. Нам здесь задерживаться долго не приходится. Переночуем – и в путь. Поедешь с нами?

– Куда? – с опаской спросил Марчел: не заставит ли шеф делать что-нибудь опасное?

– В Трансильванию, в Брашов. Хорошую должность дам.

Марчел изумленно воззрился на шефа.

– Что ты на меня так смотришь? Поедем! Примарем сделаю или начальником полиции!

Снисходительно улыбаясь, пояснил:

– Этот наряд нам только по дороге нужен. – Подмигнув своим спутникам, вдруг расхохотался: – Горшки-то, а?..

– Какие горшки? – полюбопытствовал Марчел.

– Да как сюда ехали. Попадается навстречу навозник один с бабой, на каруце. Кланяется: «Здравствуйте, товарищи!» А мы остановились – и к нему: «Куда едешь, что везешь?» – «На рынок – масло». – «Ах, на рынок? А разрешение коменданта есть?» – «Нет. У нас и коменданта нет». – «Нет, так будет!» Забрали горшки, дали ему на прощание по шее – и дальше. А горшок за горшком – об землю… Да и здесь уже кое-что сделали в пользу русских. Вот это, например. – Шеф вытащил из кармана несколько желтых листков и один из них бросил через стол Марчелу. Тот пробежал листок:

– Хитро придумано!

Дряблые щеки шефа шевельнулись в улыбке:

– Будут твои односельчане помнить русского майора! Но это так, попутно, только для начала… Мы для того и задержались – посмотреть, как мужички это скушают. А поедешь с нами в Трансильванию – там продолжение увидишь!

– Да я бы с удовольствием, господин начальник, только вот… – соврал Марчел, – нога у меня болит. С палкой я…

– Палка знакомая! – усмехнулся шеф, вновь наполняя стаканы. – И не хромому тебе нужна… Жаль, что сейчас ехать не можешь. Мне свои люди требуются. Что ж, приезжай потом, как выздоровеешь. Ищи меня в Брашове, в префектуре. Маскарад этот я переменю. Обязательно приезжай, Петреску. Не прятаться же тебе все время? В Бухаресте красные теперь осмелели. Новые власти хотя и не очень старательно, а все же ищут таких, как мы с тобой… Могут и в родных местах нащупать. А в Брашове тебя никто знать не будет. Со мной не пропадешь.

Шеф был определенно в хорошем настроении.

Заметив взгляд Марчела, устремленный на отцовскую шкатулку, он, порывшись в карманах, извлек оттуда зажатые в горсть бумажные деньги, бросил их на стол. Туда же швырнул вытащенные из кармана часы па цепочке и несколько золотых монет.

– Верни отцу, пусть не очень-то сердится на нас, – проговорил шеф, улыбаясь: в кармане у него осталась еще изрядная доля содержимого шкатулки. – Только не говори ему, кто мы.

Марчел быстро подобрал все, выложенное шефом, моментально сообразив: «Не стоит отцу возвращать. Все равно – пусть думает, что русские и это забрали». А шеф, следивший за ним, нахмурился, подумав: «Дьявол меня забери, расчувствовался! Теперь назад отбирать неловко».

– Вот что, – сказал шеф. – Отец твой в погребе заперт. Пока не уедем – не выпускай. Потом скажешь ему: в доме были советские. Пусть жалуется всем побольше, что они его ограбили. Из лавочки вести всего быстрее расходятся.

– А насчет этого, – шеф кивнул на желтый листок, лежавший на столе, – скажешь отцу, что сам видел по дороге, как русские заставляют такие приказы строго выполнять. Пусть об этом рассказывает всем, кто в лавку приходит.

Марчел слушал шефа без особого восторга, и тот заметил это:

– Что нос повесил, Петреску? Не унывай! Мы еще дождемся лучшего времени. Но смотри, – шеф сдвинул брови, глаза его блеснули металлом. – Избави тебя бог проболтаться хоть отцу родному, кто мы!

– Будьте покойны.

– Ну, ну… Я рад, Петреску, что ты нашелся. Кое-что для нас и здесь сделаешь.

Марчел с готовностью наклонил голову. Решившись, спросил:

– Позвольте, господин начальник, попросить ваших людей помочь мне, пока есть время, управиться с товаром?

– С каким товаром?

– Овчины. Кооперативные закупки… – Марчел открыл шефу замысел отца.

– Ох, эти мне коммерсанты! – расхохотался тот. – Из всего выгоду извлекут! Ну, хорошо. Ребята тебе помогут.

Вместе с двумя молчаливыми верзилами в русских гимнастерках Марчел вышел. Через несколько минут вернулся. Помогавшие ему остались во дворе.

– Все в порядке, господин начальник!

– Благодари меня! – осклабился шеф.

* * *

– А ну, пошли! – решительно сказал Гурьев Федькову и Опанасенко. Все трое направились через площадь к лавочке. За ними от примарии потянулись селяне.

– Будьте начеку, – на ходу предупредил Гурьев своих спутников.

Отворявший калитку солдат испытующе посмотрел на нежданных гостей и, чувствовалось, нехотя пропустил их. Бросив торопливое: «Один момент!», быстро скрылся в доме.

– Ждите здесь! – приказал Гурьев Федькову и Опанасенко. Следом за солдатом поднялся на крыльцо и в дверях лицом к лицу столкнулся с майором.

– Что стряслось, старшой? – спросил тот, бросив взгляд на солдат Гурьева, остановившихся у калитки. Из дверей дома выглянули два солдата с автоматами. Майор обернулся к ним, словно безмолвно приказывая что-то, и они встали возле него.

Вытащив из кармана желтую бумажку, Гурьев показал ее майору.

– Ну и что? – с пренебрежением скривил губы тот.

– А вы знаете, что это за приказ? – спросил Гурьев. – Всё село переполошилось. Говорят, вы его привезли.

Он пристально следил за лицом майора, но оно оставалось внешне спокойным, чуть насмешливым. Лениво-снисходительно майор ответил:

– Приказ этот мне в комендатуре дали, попросили по пути сюда подкинуть. А что в нем – не знаю. Путают чего-то…

Майор казался невозмутимым:

– Плюнь, старшой, на все эти дела, иди ложись спать. А утром, старшой, заезжай пораньше…

«Не может наш человек к такому делу безразличным остаться. Что он меня – «старшой» да «старшой»… Нашел словечко, старается на своего походить… Но как задержать? С наскока не возьмешь, – пронеслось в голове. – У них два автомата, у нас – один карабин. Надо выйти и сообразить побыстрее, как быть».

И он сказал:

– Ясно, товарищ майор. Спокойной ночи.

– Спокойной! – бросил тот.

– Майор – фальшивый! – сразу сказал Гурьев Федькову и Опанасенко, как только они вышли на площадь. – Федьков с карабином – к воротам! Опанасенко…

Но в эту секунду ворота кооператива распахнулись и из них на площадь вырвалась пароконная повозка.

– Стой! – крикнул Гурьев, выхватывая пистолет, но повозка уже прогромыхала мимо и скрылась за углом.

«Упустил!» – ругнул себя Гурьев.

– Трофим Сидорович! – рванулся Федьков. – На коней! В догон!

– Ихни кони швыдче. Не догнать все одно, – сказал Опанасенко.

Подбежал Матей:

– На гора! На страда! – он возбужденно махал руками, показывая куда-то в темноту.

– Ведите! – крикнул ему Гурьев, поняв Матея с полуслова.

Тот ринулся в проулок, Гурьев и солдаты – следом.

На бегу Матей успел объяснить: те, на повозке, убегают в горы, больше некуда. Сейчас, по мостику на окраине, переедут ручей. А дальше их путь пойдет петлями, вдоль ручья. А ручей – вот он, на задворках. Совсем близко. Пожалуй, можно успеть перехватить.

Пробежали проулок. Перемахнули через каменную ограду. Спотыкаясь не то о тыквы, не то о камни, путаясь в ботве, промчались по огороду. В темноте впереди шумел ручей. Матей, что-то крича, вбежал в него. Гурьев не отставал. Холодная вода сразу хлынула в сапоги. Поскользнулся на каменистом дне. Падая, схватился за карман гимнастерки: не промочить бы партбилет и карточку Лены. Но устоял, не упал. Минутой позже они уже карабкались вверх, цепляясь за ветви, натыкаясь на колкие кусты.

Вот и дорога. Все слышнее цокот копыт по камням.

Федьков выбежал на середину.

Повозка с громом налетела на него. Он кошкой отскочил в сторону. Всхрапнул распаленный конь – Федьков ухватился за узду. Но в ту же секунду его отшвырнуло, он упал.

Взвизгнули по камням колеса. Затрещали кусты. Один из ехавших сорвался и с воплем покатился вниз, к ручью.

Каким-то чудом удержавшаяся повозка мигом развернулась, помчалась обратно.

«Может, хоть этого настигнем!» – Гурьев, пробивая заросли, бросился вниз, в темноту, где шумел ручей. Федьков, в одно мгновение оказавшийся рядом, щелкнул кнопкой фонарика. Гурьев остановил его:

– Пулю приманить хочешь?

С треском продираясь сквозь кусты, сверху, пыхтя, спустился Опанасенко, за ним, возбужденно выкрикивая что-то, – Матей.

Держа пистолет наготове, Гурьев, присев, крикнул в темноту:

– Эй, выходи!

Несколько раз повторил он свой призыв, без особых, впрочем, надежд получить отклик. И ответом действительно было только молчание. Да ручей журчал по особому звонко, как он может журчать только в ночной тишине.

– Не успели их на месте ущучить! – с досадой пробурчал Федьков, и Гурьев в этих словах почувствовал упрек себе.

Федьков предложил:

– Пальну-ка я вдоль ручья, по кустам.

Гулкие выстрелы раскололи тишину ночи. Но лишь эхо отозвалось.

Некоторое время выжидали: не хрустнет ли ветка, не стукнет ли камешек, не плеснет ли вода? Но все было тихо.

Искать в густой тьме, среди плотно сцепившихся кустов, было бесполезно. Да и едва ли тот, кого они хотели найти, остался поблизости.

– Что ж, вернемся! – поднялся Гурьев. Пытался утешить себя: те, трое, хотя и не пойманы, но разоблачены. Задержать их было не так-то просто. Но как все же обидно, что не удалось! Каких-то секунд, может быть, не хватило.

У примарии все еще слышался говор. Большинство селян, от греха подальше, уже разошлось по домам. Но несколько человек – те, что похрабрее и полюбопытнее, – остались. Среди голосов выделялся голос Илие: старик растолковывал что-то.

Гурьев и те, кто был с ним, подошли к крестьянам. Те сразу замолкли в ожидании.

«Немногие же на площади остались, – отметил Гурьев, – а ловить – так всего один Матей с нами побежал. Мало еще знают нас. Ну, да узнают. И поверят. Ведь и для этого воюем…»

– Скажите односельчанам, пусть спокойно идут по домам, – попросил он Матея. – А мы в кооператив заглянем. Осмотреть надо. Может, там еще какие «майоры» окажутся.

Когда Гурьев и его солдаты уже входили во двор кооператива, их догнал Матей: он никак не хотел оставлять своих новых друзей.

Посвечивая взятым у Федькова фонариком, Гурьев прошелся по двору. Видно было, что недавние гости хозяйничали здесь бесцеремонно: всюду был рассыпан овес, валялись ведра, белели черепки.

Осмотрев двор и наказав Опанасенко на всякий случай стоять на посту у крыльца и внимательно, прислушиваться ко всему, Гурьев с Матеем и Федьковым вошел в сени. Матей зажег большой фонарь, висевший на стене, поставил его на ларь.

Гурьев решил проверить погреб: за его дверью Федькову почудился шорох. Едва он приоткрыл дверь погреба, как оттуда, словно игрушечный чертик на пружинке из коробочки, сразу же высунулась, блеснув лысиной, круглая голова с мясистым носом и перепуганными глазами, а за ней показался и весь человек – толстый, коротконогий, с дрожащими коленками. Толстяк чуть не провалился от изумления обратно вниз, но удержался и затараторил:

– Мульцумеск! Фоарте мульцумеск! [24]24
  Спасибо! Большое спасибо! (рум.).


[Закрыть]

Несколько раз поклонившись, убежал внутрь дома.

– Кто это? – спросил у Матея Гурьев. – Почему он в погребе?

– Кооператист, функчионар, коммерчиал! – объяснил Матей.

– Приказчик, что ли?

– Да, да! Он говорит: спасибо, свобода!

В комнатах послышались громкие причитания. Оттуда в сени выбежал приказчик. Припадая на колени и хватая старшего лейтенанта за рукав и за полу гимнастерки, стал о чем-то жалобно просить.

– Что ему нужно? – спросил Гурьев у Матея.

– Забрал. Офичер забрал афере! [25]25
  Имущество (рум.).


[Закрыть]

– Афере? Что за афера?

– Марфа! [26]26
  Товар (рум.).


[Закрыть]

Матей беспомощно развел руками: его познания в русском языке оказались для такого разговора скудны. Еще раз повторил:

– Марфа́ офичер забрал!

– Какая Ма́рфа? Фемея? [27]27
  Женщина (рум.).


[Закрыть] – Гурьев решил, что речь идет о женщине.

Толстяк отрицательно затряс головой, энергично задергал себя за воротник, стал показывать на свои карманы.

– Ограбили? – догадался Гурьев.

В тусклом свете фонаря было видно, как по глянцевито-мясистым щекам приказчика катятся щедрые слезы. «Ревет, как недорезанный, – поморщился Гурьев, – а что, если бы он такую беду повидал, какую наши от оккупантов терпели?» А тот все не отставал, без умолку твердил свое, обращаясь то к Гурьеву, то к Матею.

Из слов Матея Гурьев понял: приказчик жалуется, что проезжие военные забрали какие-то, принадлежащие кооперативу, овчины, всю кассу лавки, а также его, Петреску, собственные ценности.

«Деньги могли забрать и увезти. А овчины? – усомнился Гурьев. – Уж не врет ли? Но какая ему от этого выгода?»

Матей объяснил: приказчик просит вернуть хотя бы часть.

Старший лейтенант даже поперхнулся от негодования:

– Так он нас подозревает?

– Хотите я его погоню? – предложил подошедший Федьков.

– Нельзя.

Федьков вздохнул.

Вдвоем они вошли в комнаты, за ними – Матей. Приказчик безотступно семенил следом. Федьков, грозно глядя на пострадавшего коммерсанта, все порывался выставить его, но Гурьев не позволил:

– Пусть поглядит.

Осматривали все закоулки. На чердаке, в дальнем углу, возле слухового окна, Федьков обнаружил четыре полотнища, аккуратно обернутые вокруг древков. Здесь были флаги: белый, красный, трехцветный румынский и даже немецкий – фашистский флаг с черной свастикой посередине. Приказчик оказался предусмотрительным человеком и готовился показать свою лояльность в любом случае. Однако он, видимо, не смог точно уяснить обстановку и не успел вывесить ни одного из заготовленных флагов.

Заглянули в полупустой чуланчик: там стояло несколько корзин с давно опорожненными, покрытыми пылью бутылками.

– А это как сюда завалилось? – Федьков поднял толстую трость, лежавшую меж корзинами.

– Ладная дубинка. Твоя? – спросил он приказчика, шумно вздыхающего у входа в чулан.

Приказчик почему-то очень испугался этого вопроса. Он побледнел, отрицательно затряс головой.

– А не того ли божьего студента тросточка? – высказал предположение Федьков. – Похожа.

Гурьев взглянул на трость:

– Как будто такая же. А что?

– Может, наткнулись они на него по дороге, вот и отобрали. Да на кой она им, товарищ старший лейтенант?

– Мало ли что они хватали по пути…

– Пожалуй, и бедному студенту от них досталось, – посочувствовал Федьков. – А и всего-то добра у него, что эта палочка…

– Может, и не эта. Мало ли одинаковых…

Взяв у Федькова трость, Гурьев повертел ее в руках и бросил.

Но Федьков тотчас же подхватил трость: не мог он так легко расстаться с красивой вещью.

– Один набалдашник чего стоит: лев! Пасть-то – во!

Так с тростью в руках и вошел Федьков в комнату вслед за старшим лейтенантом и, только заметив его неодобрительный взгляд, поставил палку в угол.

Приказчик уже не юлил возле: Федьков выразительно и не без энергичных слов послал его спать в летнюю кухню – отдельный домик, стоявший на дворе, и тот отправился туда, унося в охапке сразу две перины.

Глава 5
НОЧЬ, В КОТОРУЮ НЕ СПАЛОСЬ

Поправив фитиль лампы, начинавшей коптить, Гурьев взглянул на часы: начало первого.

– Ну, пожалуй, и отдохнуть можно.

Но спать не хотелось. До сна ли? Столько происшествий за этот вечер! Таких странных… Не стоит, пожалуй, возвращаться на ночлег в дом Илие: здесь они никого не стеснят. Опанасенко, подменившись с Федьковым, лошадей приведет сюда – он уже отдал распоряжение об этом. Он попросил Матея остаться с ними до утра – на всякий случай, если потребуется толмач. Матей охотно согласился.

– Что за человек хозяин этого дома? – спросил Гурьев.

Матей наморщил лоб, подбирая подходящее русское слово. Наконец нашел:

– Жулик!

– Чувствуется. А что вы еще о нем знаете?

С усилием выискивая нужные слова, Матей стал рассказывать о приказчике то, что ему было известно от отца и односельчан.

Когда-то Петреску имел собственную лавочку в ближнем городке – в том самом, который днем проезжал Гурьев. Незадолго до войны Петреску вернулся в родное село, ликвидировав свою коммерцию: не выдержал борьбы с конкурентами. В Мэркулешти в то время уже существовала кооперативная лавка. Главным заправилой в кооперативе был старый, недавно умерший отец Петреску, один из сельских богатеев – при его помощи Петреску и стал приказчиком.

Дом, в котором помещается лавка, принадлежит приказчику, но заарендован кооперативом. Петреску получает арендную плату и жалованье. И не только это составляет его доход. Все знают: немало прилипает к его рукам.

– Что же вы терпите таких кооператоров? Гнать их в шею! – не смог остаться равнодушным Гурьев.

Матей растопырил пальцы, порывисто собрал их в кулак:

– Кооператив – Петреску – так! – И пояснил: приказчик и богатеи в кооперативе – заодно. А против них, кроме старого Илие, кто голос поднимет? Да и что Илие один сделает?

– А если ему все помогут?

На это Матей только пожал плечами.

Гурьев помолчал, расстегнул ворот гимнастерки.

– Укладывайтесь-ка, Матей, вот здесь на диванчике. Держите подушку!

Убавив огонь в лампе, Гурьев, не раздеваясь, сняв только сапоги, улегся на широченной хозяйской кровати, на которой осталась еще одна перина.

Глядя на бледный, неподвижный язычок огня за ламповым стеклом, он старался отгадать: где же сейчас «майор» и его спутники? Кто из них свалился с повозки и скрылся во тьме? Не вернется ли кто-нибудь из них в село? Побоятся… Да и зачем им? Но все же надо быть настороже.

Точила душу досада: промедлил, проосторожничал, а враги ускользнули. Может быть, еще немало наделают пакостей, прежде чем кому-нибудь удастся их поймать. Удастся. А вот ему не удалось. «Шляпа ты!» – выругал он себя и в сердцах повернулся лицом к стене.

Закрыл глаза – ив памяти побежали, обгоняя одна другую, картины сегодняшнего дня: сверкающий Прут; пыльная дорога; овеваемые путевым ветром, запыленные, почерневшие от солнца лица попутчиков; молодые глаза и седые усы старого Илие; прощупывающий взгляд фальшивого майора… И, заслоняя все эти картины, снова представилась взору тенистая, в солнечных брызгах, аллея госпитального парка, в которой еще недавно мечтал он встретиться с Леной…

Мысли о Лене не давали заснуть. Всплыла в памяти давняя зимняя ночь, неуютная койка заезжего дома, на которой он тогда проворочался до утра. Он и Лена, давно подружившиеся, вместе окончившие один институт, учительствовали тогда в разных селах и встречались редко, только во время районных совещаний. В тот раз он решил окончательно объясниться с ней…

Не спится. «Покурить, что ли?» Поднялся, вынул портсигар. Щелкнула открывшаяся крышка. Матей, лежавший на диванчике лицом к стене, обернулся.

– Закурим? – предложил Гурьев.

– О, да! – Матей поднялся, неторопливо взял предложенную папиросу.

Оба прикурили от лампы.

– Что-то сон не идет! – Гурьев выпустил изо рта тонкое колечко дыма.

– Да… – осторожно стряхнул пепел Матей. – Сегодня Мэркулешти – есте война! Без бомба. – Он признался: в селе надеялся забыть о войне, обрести покой. Но где он? И здесь все напряжено, все ждут больших перемен…

– Скажите, – осторожно спросил Гурьев, – вы совсем решили остаться здесь?

– Да… – не сразу ответил Матей.

– А на завод не тянет обратно? Вы же столько лет там проработали…

– Работа… А дом? Дом – нет! Семья – нет… – в глазах Матея блеснули слезы. Глубоко затянулся, с силой выдохнул дым:

– Дракул американ! Вот так, – он показал глазами на тающую в воздухе струю папиросного дыма, – вот так: дом, жена, сын, жизнь… в такой дым.

– А завод, товарищи по работе?

Матей ничего не ответил.

«Растравил человеку недавнюю рану!» – попрекнул себя Гурьев.

Подошел и сел рядом:

– Что ж, Матей… Не у вас одного… А надо жить. И каждый свое дело делать должен… – и оборвал: «Не так я говорю, не то».

Такое случалось с ним уже не первый раз: хотелось найти слова целительные, смягчающие боль для человека, которого было жаль от всей души, а вот не мог найти, и страдал от этого, и сам себя называл бесчувственным, равнодушным.

Нередко люди, которые недостаточно хорошо знали Гурьева, считали его несколько суховатым, даже черствым.

Отчего он казался таким?

Конечно, не потому, что много пришлось ему за военные годы видеть человеческих бед, искалеченных судеб, смертей. Наоборот, это приучило его, как и всякого нормального человека, быть более чутким к людскому несчастью.

Казался «сухарем» он по другой причине. Издавна был он мнителен, замкнут и застенчив: с ранних лет оставшись сиротой (отца расстреляли колчаковцы, а мать умерла вскоре), рос он в чужой, неласковой семье, у дяди, не очень-то охотно взявшего мальчишку на воспитание. О жалостной доле «сиротинки» любили поговорить разные деревенские тетушки и кумушки, соседи и соседки. Утешения только ранили мальчику душу, нередко он угадывал в них неискренность и фальшь – и с детства Гурьев стал до мнительности нетерпим к ним. Может быть, поэтому ему часто казалось, что и человек, которого он сам начнет утешать в трудную минуту, может вдруг не поверить в подлинность теплоты слов, в искренность соболезнования. Чтобы поверил, нужны какие-то особенные, наверняка сказанные слова. А их не так-то легко отыскать.

Вот почему и сейчас, досадуя на свою беспомощность, молчал он, а ведь как близко было ему горе этого малознакомого человека! Но может быть, такое дружеское, «понимающее» молчание не менее значимо, чем самые красноречивые утешения?

Он сидел, не говоря ни слова, только глядел на склоненное, с опущенным взглядом, лицо Матея и, хотя в эту минуту не видел его глаз, понимал: этот человек ощущает его безмолвное сочувствие.

Матей поднял голову, медленно спросил:

– А вы… есте жена?

– Есть! – Гурьев расстегнул карман гимнастерки и вынул фотографию, аккуратно завернутую в целлофан: – Вот.

– Бомба – нет?

– Жена жива и здорова.

Матей осторожно взял карточку. С нее глядела женщина с аккуратно уложенной венчиком косой, с упрямым и в то же время добрым ртом, со строговатыми и словно спрашивающими темными глазами.

– Ундэ есте? – Матей бережно возвратил фотографию.

– На Урале работала. Теперь будет работать на Украине.

– Работа? Офицер плата – мало?

– Да разве только ради платы? Для души работа нужна.

Матей недоумевающе пожал плечами. Его жена, когда была девушкой, работала. Но когда они поженились, она оставила работу и занялась домашним хозяйством. Зачем ей трудиться на чужих, когда нужно все делать для себя?

– Эх, Матей, – Гурьев положил руку ему на плечо, – поймите: у нас никто не работает на «чужих».

– У вас работа на фабрика – как на свой двор? Да?

– Вот именно.

– О, у вас… Романия – не так.

– Нет, но будет. А почему бы вам, Матей, в Плоешти не вернуться? Здесь вы, я вижу – не в своей тарелке.

– Тарелка? Фарфорита? [28]28
  Тарелка (рум.).


[Закрыть]

– Это по-русски так говорится… Давайте-ка спать все же…

Матей лежал, отвернувшись к стене и закрыв глаза. Но после разговора с русским офицером сон не шел к нему. Многое всколыхнул в его душе этот короткий разговор.

Вот уже второй месяц он в родном доме, ощущает теплую заботу матери, прилежно трудится вместе с отцом. Но нет той тяги к хозяйству, которая была когда-то. Это и отец замечает. И обижается, хотя и не подает вида.

А Матею все тягостнее в Мэркулешти. Все чаще и чаще думается: а как там на заводе? Начнут ли восстанавливать? Когда? Какие установятся порядки теперь, когда сбежали все немецкие управляющие, инженеры, мастера? Можно ли будет наконец машинистом стать? Но ведь он решил не возвращаться. Решил… А вот не может забыть завода. Ведь он своими руками его строил. Сколько лет там прожито…

Не спалось Матею.

* * *

Федьков долго еще бродил по двору с фонарем, осматривая все закоулки. Потом притащил в сенцы охапку соломы, бросил на пол, расстелил сверху плащ-палатку и улегся: через два часа следовало сменить Опанасенко.

Обычно Федьков погружался в сон мгновенно, как погружается в воду камень. Но на этот раз ему заснуть не удавалось: в соломе оказалось множество не то блох, не то еще каких-то мелких тварей. Федьков ворочался, потом вскочил, выругался, сгреб солому в охапку, выбросил во двор.

– Заели, проклятые! Пойду-ка к хозяину да раздобуду перину. У него много… – Он вышел на крыльцо и направился к летней кухне.

Приоткрыв дверь, разглядел в свете коптилки, стоявшей на дощатом столе: на сдвинутых вместе двух скамьях высоко взмощены перины и на них, нераздетый и неразутый, лежит, неловко поджав толстые ноги, приказчик.

Услышав скрип двери, он приподнялся. «Сейчас «пожалуйста» скажет!» – приготовился Федьков. И приказчик, шаром скатившись с кровати, действительно воскликнул: «Пожалуйста!» Сколько раз уже слышал Федьков по пути это угодливое словечко…

– Эй, домнуле, нет ли перинки лишней до утра? – спросил он, показывая на ложе хозяина.

– Пожалуйста, пожалуйста!

Приказчик засуетился, начал оправлять постель, взбивать подушку. Вероятно, решил: русский собирается спать здесь. Но Федьков жестом остановил его:

– Дай-ка вот эту – и ладно! Зверей нет в ней? Утром обратно получишь, не бойся! – Он успокоительно похлопал приказчика по плечу, взял свернутую перину и повернулся к выходу.

Приказчик вдруг ринулся следом.

– Момент, момент, домнуле!..

– Ну чего тебе? Сказано – утром отдам.

Протестующе замахав руками, приказчик заулыбался: дело не в перине.

Тыча пальцем то в себя, то в Федькова, то в сторону стола, он начал о чем-то настойчиво просить. Федьков недоумевал: чего хочет, от него этот беспокойный человек?

Ободренный вниманием русского, приказчик мгновенно выложил откуда-то на стол бумагу, перо, выставил чернильницу. Федьков догадался: просит справку! По дороге ему уже случалось писать справки вроде таких: «пообедал с удовольствием», «ночевал хорошо, блох нет, в чем и подписуюсь». Он давал эти справки без особого смущения, не понимая, зачем некоторые хозяева из богатеньких так настойчиво требуют такие никчемные бумаги.

– Ну ладно, шут с тобой! – легко согласился Федьков. – Заверю все, что угодно, хоть то, что ты арапский князь. Чего писать-то?