Текст книги "Наступление продолжается"

Автор книги: Юрий Стрехнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Глава 4
НАКАНУНЕ

Под вечер, когда Бересов, вернувшись с НП, сидел, дымя трубкой, у жарко растопленной печи, Иринович зашел к нему, чтобы узнать, нет ли чего новенького. Новое было: из штаба дивизии вернулся бежавший из немецкого плена старшина Белых.

– Ну и куда же его теперь? – спросил Иринович.

Бересов удивленно посмотрел на Ириновича и буркнул, пуская густые клубы дыма из своей трубки:

– Как куда? Опять на свое место.

– Но можно ли? После того что с ним случилось?..

– Ну и что ж?.. Проверили человека, где положено. И я ему тоже верю.

– Как хотите, – вздохнул Иринович, – но я бы полагал, что такой случай… Нужно принять какие-то меры… Вот, как с Яковенко, например…

Бересов в ответ хмыкнул неодобрительно и отвернулся, посапывая трубкой. Все эти дни его мучила досада на то, что бой под Комаровкой прошел не так, как он хотел его провести, что немцы, раньше вынужденные уйти из Комаровки, снова зацепились за нее и приморозить их в чистом поле, как намеревался Бересов, не удалось. С батальоном Яковенко получилось совсем нехорошо.

– Да, – медленно произнес Иринович, словно угадывая мысли Бересова. – Яковенко, поди, еще один орденок себе загадывал, а вышло наоборот. Честолюбие его губит. Удивительно все-таки, как это он так несерьезно… Ведь боевой командир, заслуженный…

Бересов сердито пыхнул трубкой.

– Может, в этом и корень! Прежние заслуги ему глаза застят. Эх, дорогой мой! – Бересов встал и, тяжело ступая, заходил по комнате. – Я комбата первого давно знаю. Спора нет – смел, лих, решителен. Воевать, прямо скажу, хват. Но все с маху, с налету. А теперь этак-то все трудней и трудней. Чтоб всегда побеждать, кропотливая работа нужна. Людей воспитывать надо. Чтоб трудностей не боялись, воевать умели. А у Яковенко – что? Он ведь только с рубежа атаки командовать начинает. А до этого не очень-то в батальонные дела вникает. Всю работу у него Гурьев да Бобылев проворачивают, а он только: «Вперед, ура!» Я говорил ему об этом. Не прислушался. Вот оно и сказалось под Комаровкой. Пусть теперь батальоном Гурьев покомандует. А может, и совсем его оставлю!

– Да ведь Гурьев не кадровый, – усомнился Иринович.

– Воюет, – значит, кадровый! – упрямо мотнул головой Бересов. – Командиры в войне куются. Прямо скажу: скорее Гурьев кадровый офицер, чем Яковенко.

– Почему же это? – Иринович удивленно посмотрел на Бересова.

– А вот почему: у Гурьева, во-первых, военное образование есть, хоть и небольшое. Командирский навык – тоже. Что он на штабной работе был – так это не минус, а плюс. Из хорошего штабиста всегда хороший командир получится. Гурьев и ответственность свою понимает, и в людях разбирается так, как нас этому партия учит. К тому же, да будет вам известно, Гурьев еще до войны в свое время два года срочной службы рядовым отслужил. А это тоже хорошая школа.

– А Яковенко?

– А что Яковенко? Он, конечно, сам себя вполне кадровым офицером считает. Но только ему еще – ой как много! – учиться надо, командирское сознание в себе воспитывать. – Бересов решительно взмахнул рукой с зажатой в ней трубкой. – Насчет Гурьева не сомневаюсь. Вполне годится в комбаты! Учен, умен, рассудителен. Военная служба для него – государственное дело, а не просто повинность. Смелости ему тоже не занимать. Он, я вам скажу, далеко пойдет. Из таких людей самые настоящие офицеры получаются!

– Ну, может быть, для военного времени и годится, – нехотя согласился Иринович. – А вообще-то, какой из Гурьева офицер? Он же из учителей…

Бересов остановился и в упор посмотрел на Ириновича:

– Запомните, дорогой мой: всякий военный человек прежде всего для военного времени существует. В войне хорош, – значит, вообще хорош. А насчет учителей, так я вам скажу, что их навыки для командира – вещь полезная. Командир должен уметь воспитывать. Для этого, конечно, главное – к людям по-партийному подходить. Но и науку воспитания знать надобно. Наука непростая. Учителя, они только сверху вроде мягкие. Но на своем умеют поставить. Да и к душам человеческим пути знают… Будь моя воля, – серьезно добавил Бересов, – я бы всех офицеров еще в училище заставил педагогику изучать.

– Ну, это уж лишнее! – недоверчиво махнул рукой Иринович.

– Не лишнее, а необходимое! Есть такая наука – военная педагогика. Увидите, после войны обязательно введут!

Бересов остановился, помолчал, привычным жестом провел ладонью от лба к затылку и, возвращаясь к началу разговора, сказал:

– А старшину нельзя осуждать. Он правильно действовал. Не предупреди он нас – стукнули бы немцы по первому батальону. Вот тогда мы запели бы матку-репку… Представляете, что это значит сейчас – прорыв противника? Двумя фронтами его окружали, сколько сил на это положено, и вдруг на нашем участке его упустили бы! Да нам с вами, дорогой, сразу тогда самим себе голову снимать пришлось бы!.. Нет, старшину Белых я даже наградить думаю.

– Неудобно, – усомнился Иринович.

– Ну, знаете, – рассердился Бересов и вдруг спросил: – Вы «Разгром» Фадеева читали?

– Читал. Давно уже, – ответил Иринович. – А что?

– Помните, как партизан Морозко погиб, давая сигнал своим?

– Как же, помню.

– Ну а если бы Морозку враги не сразу убили, а успели бы живьем схватить, что же, он не считался бы героем?

Иринович не возразил, хотя ему была непонятна уверенность Бересова в старшине Белых. Ириновичу все неизвестное казалось подозрительным и плохим уже только потому, что оно было неизвестным.

Бересов же не сомневался в Белых прежде всего по той простой причине, что давно знал: Белых всегда, в любой, даже самой трудной и опасной обстановке, точно, не жалея себя, выполнял свои обязанности. А это было, полагал Бересов, уже героизмом, повседневным подвигом. Бересов не верил в то, что человек способен совершить подвиг неожиданно для самого себя, не будучи к этому внутренне подготовленным. Бересов был убежден, что это по плечу лишь тому, чей душевный склад соответствует природе такого поступка. Этот душевный склад создается в человеке с ребяческих лет – в семье, школе, пионерском отряде, комсомоле, трудовом коллективе.

Всякий героический поступок – это мгновение, вспышка, толчок, раскрывающий душу человека, всей жизнью подготовленного для свершения такого поступка.

Вот почему Бересов непоколебимо верил в Никиту Белых.

* * *

Капитан Яковенко не находил себе места. Быть в стороне от своего батальона становилось невмоготу.

Он одиноко сидел в своей хате у стола, в раздумье накручивая на палец конец бинта, забытого Зиной. Он чувствовал, как она необходима ему сейчас, в тяжелое для него время. Когда он видел ее, все горести становились вдвое легче. С новой силой он ощутил на себе прикосновение чувства, рождающего новые силы и новые радости порой из самого обыкновенного, незаметного. Лежит на лавке плащ-палатка, оставленная Зиной в прошлое посещение. Или вот, например, эта белая тряпочка на столе. Бинт как бинт. И как будто ничего особенного. Но как отрадно видеть эту тряпочку здесь! Ведь это держали ее руки. Ведь она тут, с ним, как и тогда в госпитале…

Но целиком отдаться радости этого чувства он не мог… Мучила мысль: ему не остается ничего другого, как выполнить приказ командира полка – отправиться в медсанбат. Тяжело уходить из родного батальона! «Поделом, – с болезненным злорадством говорил себе Яковенко, – так тебе и надо!..»

Да, нужно было как можно скорее уходить. Пробыть в батальоне хотя бы еще день в таком «отставном» положении Яковенко не желал.

Но перед уходом ему хотелось повидать Зину.

Капитан с трудом натянул на себя полушубок и отправился в медпункт. Он думал, что Зина дежурит там одна, но она была занята с пришедшим на перевязку раненым. Капитан постоял у порога, но, видя, что Зина освободится не скоро, подошел к ней и сказал:

– В медсанбат прогоняют. Заготовь на меня направление.

Зина как-то странно взглянула на него и не сказала ни слова, занятая своим делом. Яковенко постоял еще с полминуты и пошел обратно к себе. Ему стало тоскливо, очень тоскливо. Он понимал, что командир полка отстранил его от командования батальоном не из-за ранения, а потому, что больше не доверяет ему. Капитана сейчас волновала мысль о предстоящем наступлении, приказа о котором с нетерпением ждали с часу на час. Как-то все выйдет у нового комбата? «Эх, – с досадой думал Яковенко, – большие дела ожидаются, а тут околачивайся!»

Что он уходит из батальона надолго или насовсем – в это он все как-то не мог поверить, хотя обстоятельства как будто уже складывались к этому. «А Зина? – вдруг подумал он. – Ведь она останется!»

Он встал и нервно зашагал по хате.

Как ни крути, а придется уезжать!..

Яковенко лег на кровать, набросив на себя полушубок, и отвернулся к стене. Углубленный в свои невеселые думы, он не заметил, как бесшумно вошла Зина.

– Борис…

Он почувствовал на своем плече легкое прикосновение ее пальцев и обернулся.

– Ты вправду решил уезжать?

– Да.

– Но твоя рана не так уж опасна. Ты мог бы лечиться и здесь.

– Нечего мне здесь делать. Ты же знаешь…

– А ты попроси Бересова…

– Что, прощения просить? – губы Яковенко искривились в горькой усмешке.

– Хотя бы и так.

– Знаешь, Зина, – Яковенко повернулся, сбросил полушубок, привстал и сел на кровати. – Не мешайся ты в мои дела. И без тебя советчиков много.

– Как это так – не мешайся? – обиделась Зина. – Я – кто тебе? Чужая? Сам виноват во всем, а еще… Сегодня же иди к Бересову.

– Не командуй мной! У тебя еще на это законных прав лет.

– Ах вот как?! – вспыхнула Зина. – Тогда тебе не о чем со мной говорить! – Она распахнула дверь и выбежала.

– Зина! – спохватившись, крикнул Яковенко. Но ее уже не было.

Долго, словно оцепенев, стоял он посреди комнаты, стараясь прийти в себя. Потом быстро подошел к столу и тяжело опустился на скамью. Его смугловатое лицо стало еще темнее. Он резким рывком встал и схватил белевший на столе початый бинт, забытый Зиной. С яростью скомкав в кулаке белоснежную марлю, он бросил ее под стол. Переворачиваясь на лету, словно убитый голубь с распластанным крылом, бинт упал на пол.

Быстро опускались густые зимние сумерки. Яковенко лежал на кровати, прислушиваясь к тому, как на дворе, должно быть, под самой стеной хаты, скрипели копытами по снегу и хрустели овсом обозные лошади. Этот, такой простой и знакомый звук напоминал о батальоне. Горько было Яковенко сознавать, что он остался в стороне, не у дел. Ему даже казалось порой, что все теперь сторонятся его, что Бересов уже забыл о нем. Но это было не так. Яковенко и не догадывался, что по специальному указанию Бересова его уже дважды навестил полковой врач, что отнюдь не случайно к нему зашел парторг полка и завел с ним длинный разговор по душам. Не знал Яковенко и того, что Бересов не раз звонил Гурьеву, спрашивал, как себя чувствует Яковенко. Подполковник при этом предлагал Гурьеву почаще наведываться к Яковенко и советоваться с ним по батальонным делам, что Гурьев и делал. Но все же Яковенко чувствовал себя удрученно…

В сенях скрипнули чьи-то шаги, и в дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Яковенко и с досадой подумал: «Кого это несет нелегкая?»

Вошел Цибуля, веселый и франтоватый, как всегда.

– Здравия желаю, товарищ капитан! – звонко и четко, сам любуясь звуками своего голоса, отрубил он. – Направление в медсанбат для вас готово – вот!..

Цибуля выложил на стол заполненный бланк. Этот бланк несколько минут назад Цибуле сунула Зина. Она прибежала в медпункт с горящими щеками, со слезами на глазах. Цибуля сначала удивился, почему Зина не хочет сама отнести направление капитану, но тут же по ее виду догадался о причинах.

– Ну и ладно, – невесело сказал Яковенко, беря бланк, – прощай, первый батальон!..

Военфельдшер сочувственно посмотрел на капитана:

– Скоро поправитесь и вернетесь.

– Жди! – криво усмехнулся Яковенко. – Теперь я буду командиром хозяйственного взвода.

– Да что вы! Кто же батальоном командовать будет?

– Обойдутся! Незаменимых нет.

– Напрасно волнуетесь, товарищ капитан! Вот поправитесь и снова вместе воевать будем.

– Только мне с тобой и воевать, в обозе!

Цибуля обиженно взглянул на капитана, но сказал бодро:

– Зачем в обозе? Скоро наступать начнем. Я слышал – сам старший лейтенант Гурьев говорил недавно: хорошо бы к наступлению комбат выздоровел.

– Говорил? – переспросил капитан и подумал про себя: «На словах все… а сам, поди, рад…»

Яковенко чувствовал, что думает о Гурьеве нехорошо и неправильно. Но потребность излить свою горечь по чьему-нибудь адресу была слишком велика. Сочувствие Цибули только раздражало его. Как и многим людям его склада, Борису Яковенко была неприятна чужая жалость. Но вместе с тем ему сейчас хотелось поведать кому-нибудь свои обиды. Как это часто и со многими бывает на фронте, ему хотелось с кем-нибудь поговорить по душам, пусть даже с человеком не близким, но с таким, который мог бы понять его.

Нигде люди но становятся так откровенны друг с другом, как на фронте. Легче воевать и переносить все тяготы, которыми так богата боевая жизнь, если человек знает, что в нужную минуту может, не таясь, раскрыть свою душу перед спутником в походе, соседом по стрелковой цепи или госпитальной койке. Нельзя сказать, что Борису Яковенко не с кем было поделиться, поговорить по душам. Но его друзья были требовательными друзьями, и это сейчас несколько смущало его.

Для Яковенко Цибуля ни в коей мере не был близким человеком, по комбату в какой-то степени нравился никогда не унывающий военфельдшер. За этот веселый нрав Яковенко отчасти прощал Цибуле замеченную в нем трусоватость, хотя трусов вообще презирал.

– Завтра с утра поедете? – спросил Цибуля.

– С утра.

– Вот, возьмите на дорожку. Медицинский.

Цибуля отстегнул с пояса флягу и протянул капитану.

«Одного не хватает – напиться, да еще в компании с Цибулей!» – с досадой подумал Яковенко, машинально принимая флягу. Но, поразмыслив с минуту и бултыхнув флягу в руке, он вдруг решительно сказал:

– Чего там – на дорогу. Давай отвинчивай!

Через час оба были порядком навеселе.

– Ну, ладно, – говорил капитан, рассеянно покачивая в руке полупустую флягу, – прогоняют – надо ехать… Только хватятся еще: где Яковенко?

– Хватятся, хватятся, – с готовностью поддакивал Цибуля. – Солдаты все вас вспоминают… Да без вас батальон в наступление не пошлют!

– Ты тоже утешитель! – вдруг сердито отмахнулся Яковенко.

– Все хорошо будет, – успокаивал Цибуля, – и Зина еще к вам вернется.

– Тебе-то что? – нахмурился капитан. – Вернется – не вернется. Ты ее к этому разговору не приплетай!..

– Да я к слову, – вкрадчиво улыбнулся Цибуля, неотрывно глядя в загорающиеся сердитым огнем глаза Яковенко. – Конечно, теперь при вашем положении ей интересу нет, но ведь если снова батальон примете…

– Знаешь что, ты… Мотай отсюда! – вдруг рассвирепел Яковенко и поднялся над столом. Испуганный Цибуля вскочил с места.

– Пожалуйста, я могу! – пробормотал он и ужом выскользнул за дверь.

Яковенко сердито посмотрел вслед Цибуле и рывком схватил недопитую кружку. Он поднес ее к губам, но вдруг резко поставил обратно, сгоряча пристукнув донышком так, что содержимое выплеснулось на скатерть.

Накинув полушубок, вышел во двор, хотелось освежиться.

На дворе стоял тот зябкий туман, который часто бывает в последние недели зимы, когда кругом еще лежит снег и стоят холода, но в воздухе уже чуть внятно, едва уловимо попахивает весной. Особенно ощутим этот чуть слышный, всегда почему-то навевающий грусть аромат приближающейся весны по вечерам, когда все одевается в синеватую дымку сумерек.

Он медленно брел по узкой тропе, протоптанной меж редких построек хуторка, где разместился тыл батальона. Яковенко думал о том, что завтра будет далеко отсюда. Но, как ни старался он сейчас быть равнодушным ко всему окружающему, невольно привычное, хозяйское чувство овладевало им. Поглядывая кругом, поймал себя на том, что ему хотелось обязательно обнаружить признаки какого-либо беспорядка – беспорядка без него. Но все было на месте: в аккуратно огороженном загончике дымила батальонная кухня, под стенами и заборами стояли обозные повозки, замаскированные соломой, у командного пункта похаживал часовой.

Нет, ему не в чем было упрекнуть нового командира батальона.

Увидев двух солдат, стоявших у крыльца, капитан хотел спросить, чего они дожидаются на морозе, и шагнул было уже к ним, но потом сердито надвинул кубанку на брови и, резко повернувшись, зашагал обратно. Крутая тоска от сознания, что он теперь здесь чужой, охватила его сердце. «К черту, к черту все!» – твердил он себе, прибавляя шаг. Торопливо прошел мимо медпункта, борясь с острым желанием найти Зину и поговорить с ней.

Уже возвращаясь к себе, он встретил на дороге бричку из батальонного обоза.

– В тылы? – спросил Яковенко ездового.

– Так точно, товарищ капитан.

– Довезешь меня до медсанбата.

Отъехав от командного пункта, он с горечью подумал: «Уехал, как убежал вроде… Надо бы все-таки с Зиной объясниться, попрощаться с Николаем Саввичем, с Гурьевым, чтобы лихом не поминали…»

Но он не стал возвращаться.

В последние дни полк основательно укрепился на занятых рубежах. Пехота была обеспечена теперь хорошей огневой поддержкой, и несколько контратак, предпринятых немцами со стороны Комаровки, были отбиты без особого труда.

Бересов все эти дни находился в тревожном настроении. Соседи слева вот уже второй день воевали вовсю, нередко разворачиваясь на два фронта – наружу, на юг, откуда противник продолжал долбить стену окружения танками и мотопехотой, и внутрь, на север, где по-прежнему настойчиво, словно об стену лбом, бились и бились окруженные вражеские войска, безуспешно пытаясь вырваться.

Но на участке, занятом дивизией, в которую входил полк Бересова, стояло затишье, возмущавшее беспокойную душу подполковника. То и дело он позванивал всем знакомым офицерам в штаб дивизии, стараясь разузнать, не известно ли чего-нибудь о начале наступления. Приказа о наступлении Бересов ждал с часу на час. Однако приказ не поступал. А слева и днем и ночью все сильнее погромыхивало.

Подполковник догадывался, почему до сих пор нет приказа. Прежде чем начать последнее, решительное наступление, нужно было на всем протяжении фронта стратегическое окружение сделать тактическим. А это значит, что все лазейки, которые еще, возможно, остались на стыках и флангах наших частей, надлежит плотно закрыть. Нигде впереди не должно остаться ни одной ничьей деревни, рощицы, хуторка. Всюду к противнику нужно подойти вплотную, не меньше чем на винтовочный выстрел, лишить его возможности маневрировать, перегруппировывать свои силы, сосредоточивать их для удара на прорыв.

Сейчас, в первых числах февраля, задача тактического окружения советским командованием уже была осуществлена. Все новые и новые части вводились во фронт корсуньского кольца, боевые порядки становились плотнее. Справа от полка Бересова, чуть потеснив его, заняла полосу наступления новая дивизия. В ближних рощах и балках, притаившись меж кустов и деревьев, как серые могучие звери, настороженно вытянувшие свои массивные хоботы, уже стояли многочисленные танки и самоходки.

Все это были очевидные, понятные каждому фронтовику признаки скорого большого наступления. В полку со все возрастающим нетерпением ждали заветного дня. Солдатам уже надоело сидеть в холодном поле, пронизываемом ветрами. Бойцы-южане порядком мерзли в длинные холодные ночи. Да и привычным к морозу северянам и сибирякам мороз не давал покоя: в тесных окопах нельзя было поразмяться – передний край проходил по чистому ровному полю и хорошо просматривался с вражеской стороны.

Но пуще всякого мороза допекало солдат желание поскорее разделаться с врагом. Каждому хотелось быстрее увидеть результаты тяжелого многодневного походного и боевого труда, хотелось увидеть новые села, освобожденные от врага, и, закончив дело, идти дальше, на запад, к новым победам, освобождать новые земли.

Когда в полку стало известно, что взяты Ольшаны – важный укрепленный пункт врага на левом фланге, наступления стали ждать с еще большим нетерпением. Ольшаны с прилегающими селами составляли мощный узел обороны окруженного противника. Разрубить этот узел нашим войскам было нелегко: гитлеровцы сражались отчаянно, уходить им было некуда.

Ольшанский узел стал «котлом в котле» – с севера его обошли наши конники. Бои под Ольшанами шли четыре дня. Уничтожающий огонь артиллерии и минометов и могучий рывок пехоты решили дело. Восьмого февраля ольшанский узел был разрублен. Пленных не было: никто из фашистов не пожелал сложить оружия. Весь гарнизон села – два гренадерских полка и полк СС – был уничтожен полностью.

– От нас до Ольшан совсем недалеко, – подсчитывали офицеры, прикидывая на своих километровках. Выходило так, что со взятием Ольшан южная часть корсуньской группировки немцев оказывалась как бы в продолговатом мешке. Дивизия, в которую входил полк Бересова, стояла вместе с другими дивизиями как раз на завязочке этого мешка. А это значило, что и полку Бересова суждено принять участие в затягивании завязочки.

– Скоро и наш черед наступать! – с надеждой говорили солдаты.

В темноте снегопад был незаметен. Но с каждым часом все плотнее и плотнее ложился снег на шинели, шапки, оружие. Непроглядная молочная муть обложила все небо и степь. Но сквозь эту муть было видно, что где-то далеко впереди стоит тусклый, розовый, багровеющий книзу свет.

Снегирев и Гастев сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, в узком, запорошенном снегом окопе, который уже в десяти шагах трудно было разглядеть: все окрасил в белое лучший маскировщик – снег.

– Не спишь, Петя? – окликнул Снегирев, разминая смерзшиеся усы большим пальцем рукавицы.

– Где там, Григорий Михайлович! Температура для сна неподходящая.

– Вот на холоде и засыпают. Мы как в прежнюю германскую воевали, так знаешь сколько немцев замерзало? В Польше, помню, в пятнадцатом году. Пошли вот в такую же ночь «языка» брать. Залезли в ихний окоп, видим немец стоит. Мы – к нему. А он не шелохнется. Застыл. Мы второго отыскали. А и второй такой. На третьего… Тот, верно, живой. Заворошился даже. А за винтовку схватиться не может: руки свело.

– Я так даже доволен морозом, – усмехнулся Гастев, – фашисты-то пуще нашего мерзнут, – и, глядя на далекое зарево, спросил: – Как вы думаете, что это там полыхает?

– Поди, фашисты склады свои жгут. А может, деревни со злости запалили – драпать собираются.

Петя заботливо потер заиндевевший затвор автомата, еще поглядел на зарево и спросил:

– И почему это немцы в плен не сдаются? Уж как их здесь прижали…

– Тут вражина особо злой, – пояснил Григорий Михайлович, – здесь самый эсэс. К тому же ни румын, ни мадьяр у него здесь нет. Сплошь арийское воинство. Чистокровные, без сателлитов.

– Слышал я, – сказал Петя, – в Германии такой порядок: как узнают, что солдат сам в плен сдался, так всех его родных-знакомых на цугундер. Хочешь не хочешь, а немцу одно остается – воевать.

– Припрет – в плен пойдут. Под Сталинградом, помню, в последний день отводить их не успевали.

– Здесь тоже вроде того. Восемьдесят тысяч в колечке!

– Никуда не вырвутся… Наверное, скоро вперед пойдем?

– Давно уж пора с ним кончать, хватит. Полютовал на нашей земле!.. Да и другие земли нам выручать надо. Кроме нас – некому.

– Я хоть до Берлина пойду, только сначала бы деревню взять, да в хате погреться, – Гастев притопнул застывшими ногами.

– На это, пехота, не надейся! – улыбнулся Снегирев себе в усы. – Деревню возьмешь – и сразу куда-нибудь вперед, на высотку, рубеж закрепить. Да и тебе уж не до того, чтоб на месте греться. Тут кровь сама играет – еще одну деревню взять хочется.

– Страшновато все-таки в наступление идти, – задумчиво сказал Гастев. – Вот уж который раз наступаем, а как подымаемся в атаку, все равно боюсь. Не могу не волноваться. А вот мне один солдат рассказывал, что ему только в первый раз не по себе было. Потом, говорит, на все наплевать. Вроде как бесчувственный делаешься.

– Ну, это он не так растолковал. Живой человек никогда бесчувственным быть не может, ежели он нормальный.

– Однако ведь есть такие, что совсем ничего не боятся?

– Таких нет! – сказал Снегирев. – Как начнет тебя крыть сверху и снизу, тут, чтоб никто не боялся, не поверю ни в жизнь! Я сам третью войну воюю, знаю.

– Но есть же люди всегда храбрые?

– Храбрые? Это дело, брат ты мой, не в том, чтобы очертя голову куда ни то без толку лезть. Этак только тот может, у кого на свете ничего нет. Как говорится: не тот удал, кто пальнул и пропал, а тот, кто бьет и долго живет. Храбрый человек – это такой, который и жить хочет, да сумел страх преодолеть ради долга. У такого человека высокое понимание.

– Какое?

– А такое: стыдится он себя жалеть. Ему от стыда сгореть страшнее, чем от пули сгинуть. Понял?

– Понял. Кто жизнь по-настоящему любит, кто высокую совесть имеет, только тот может храбрым быть… – Петя вдруг круто повернулся вправо: – Смотрите, идет кто-то.

Григорий Михайлович в двух подходивших офицерах узнал старшего лейтенанта Гурьева и командира роты младшего лейтенанта Алешина. Но для порядку он шевельнул карабином и негромко окликнул:

– Кто идет?

Старший лейтенант подошел совсем близко, отозвался вполголоса и поздоровался.

Гурьев и Алешин присели у окопа.

– Боекомплект налицо? – спросил Алешин.

– Так точно. Полностью, на двоих, – доложил Снегирев, выкладывая для проверки гранаты и патроны.

– Ну, молодежь, – спросил Гурьев Гастева, – как воюется?

– Какая это война, товарищ старший лейтенант? Сидим да ждем.

– А разве это не война? – удивился Гурьев. – Война это, товарищ Гастев, не только когда «ура» кричишь…

Когда Гурьев и Алешин прошли дальше, Снегирев, подмигнув Пете, сказал:

– Помяни мое слово, если с утра не начнется! К тому и проверка.

Мороз усиливался. Сержант Панков давно уже подумывал о том, что надо бы как-то обогреть бойцов своего отделения. Он видел, что Алексеевский, сидевший в окопе неподалеку от него, изрядно замерз.

– Что, душа к телу еще не примерзла? – весело спросил сержант, желая ободрить солдата.

– Уже маленько примерзает! – отшутился тот, едва шевеля застывшими губами.

«Беда, погреться нельзя! – погоревал Панков. – Из окопа не вылезешь поразмяться и песню не споешь, чтобы душа оттаяла, – противник близко».

Когда к ним подошли Гурьев и Алешин, сержант, докладывая о состоянии отделения, сказал:

– Надо бы людям погреться. Некоторые едва терпят.

Гурьев и сам видел, что надо. Но как? Для обогревания необходимо отвести бойцов в тыл, на хутор, где имеются три-четыре хаты. Но передовую оголять нельзя. А вдруг противник начнет контратаку?

Гурьев все-таки принял такое решение: приказал поочередно отправлять подразделения обогреваться; на переднем крае уходивших временно должны были заменять батальонные обозники и минометчики.

Закончив обход всех позиций батальона, старший лейтенант отправился обратно к себе на командный пункт. Но когда он прошел уже больше половины дороги, ему встретился заместитель командира полка подполковник Иринович.

– Иду к вам, – заявил он Гурьеву. – Пойдемте посмотрим, каков порядок в вашем хозяйстве.

Не хотелось Гурьеву возвращаться и снова идти вдоль всех позиций, по которым он только что прошел. Но ничего не поделаешь: начальников принято сопровождать.

Ириновича в первый батальон послал Бересов. Хотя командир полка и верил в способности и знания Гурьева, но все же беспокоился: справится ли новый комбат со своими обязанностями? Напутствуя Ириновича, Бересов сказал ему:

– Помогите там Гурьеву в случае чего. Чтобы порядок был.

Дойдя до батальонных позиций, Иринович вдруг обнаружил, что порядка-то и нет. Возле минометов почти не видно было людей: у каждого миномета находилось всего по два человека из расчета. В некоторых окопах вместо стрелков сидели невесть откуда взявшиеся пожилые обозники.

Гурьев объяснил Ириновичу в чем дело.

– А кто вам разрешил людей с позиций снимать? – возмутился тот. – Немедленно верните всех стрелков на их позицию!

Гурьев попытался убедить Ириновича, что с передовой на обогревание бойцы отправляются в такой последовательности, что это не ослабляет сил на переднем крае, что после отогревания люди будут более боеспособны.

Но Иринович и слушать не хотел.

– И вы считаете это дело нормальным? Вы действуете самочинно! Я вынужден сейчас же доложить о вас командиру полка. Где телефон?

Иринович обстоятельно доложил Бересову об отклонении от установленного порядка. Но по мере того как он выслушивал ответ командира полка, его лицо из сердитого становилось смущенно кротким.

Бересов сказал ему:

– Молодец Гурьев, что Заботится о людях. А мы с вами не догадались! Отправляйтесь-ка в другие батальоны и проследите, чтобы и там организовали обогревание так же, как и в первом батальоне. Но только чтобы не увлекались! Обогревать поочередно, поблизости от передовой и не более четвертой части бойцов за один раз. А Гурьеву благодарность передайте.

Сменив гнев на милость и очень любезно распростившись с Гурьевым, Иринович поспешил в соседний батальон. Он торопился проконтролировать, как будет выполняться приказание командира полка.

Поздно вечером, когда на чистом от туч небе вызвездило, а холод стал особенно силен, бойцов второй роты, не покидавших своих окопов уже третьи сутки, отвели на два часа погреться в ближний хутор. В теплой, до духоты натопленной хате, около жаркой печи собралось все отделение, в котором служили Григорий Михайлович и Петя. У огня сидели командир отделения сержант Панков, Алексеевский и рядом с ним, подсушивая у печки свои пестрые рукавицы, степенный Опанасенко.

Грелся у огня и длинный, нескладный Плоскин, все еще не сбривший свою многодневную рыжую щетину, несмотря на неоднократные напоминания сержанта.

– Эх, хорошо! – вслух размышлял он, протянув к огню ноги в огромных разношенных ботинках. – Тепло, благодать-то какая! Бывало, в мирное время в такой морозище наружу и носа не кажешь. Так, на работу или с работы по улице пробежишь – и все! Придешь домой, а на столе щи дымят. Навернешь тарелочку-другую, чайку чашки три опрокинешь и – на перину. Радио включишь или газетку просматриваешь. Глядишь, и уснул незаметно.

– А яка ж твоя работа была? – поинтересовался Опанасенко.

– В сапожной артели.

– Налево много подрабатывал? – усмехнулся сержант, очевидно припомнив некоторые прежние рассказы Плоскина.

– Нет, у нас насчет этого строго. Конечно, бывало, если подзаработать хочешь, сделаешь кой-чего и дома, из своего материала. Заказчиков всегда хватает. Особенно денежное дело, скажу я вам, – дамские туфли. Материалу на них надо каплю. Из одной фантазии шьешь. Пару сколотишь – денежки в кармане… Эх, дай бог, война кончится – опять заживем!