Текст книги "Прекрасная толстушка. Книга 1"
Автор книги: Юрий Перов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
Надо сказать, что он хоть и был в сносном состоянии, но сильно отличался от подъезда гостиницы «Националь» и от других официальных подъездов, в которые заходил Монтан. Он с удовольствием и, как мне показалось, даже с умилением рассматривал выцарапанные, а также исполненные чернильным карандашом, мелом, куском кирпича, губной помадой надписи и рисунки. Особенно похабные рисунки были прорезаны в штукатурке гвоздем и дерзко проступали из-под тройного слоя какой-то отвратительно зеленой краски, которой постоянно подкрашивали стены в нашем подъезде.
Монтан с видом знатока поцокал языком, любуясь этими рисунками, а надписи попросил перевести.
– Все? – испугалась я.
– Все, всё! – весело подтвердил он.
Я начала с самых легких.
– Лилька самка собаки…
– Сука! – деловито сказал он. – У нас говорят сука. Неужели вас не учат этому в институте?
– Нас не этому учат в институте, – улыбнулась я. – К тому же французскому языку меня с трех лет учила бабушка. Она не могла себе позволить научить таким словам ребенка.
– Ваша бабушка была француженка? – с надеждой спросил Ив.
– Нет, она закончила Институт благородных девиц.
– А это что написано?
– Маша + Леша = любовь до гроба – дураки оба, – перевела я.
– А кто этот Лъеша? – лукаво спросил Монтан.
– А почему вы не спрашиваете, кто Маша? – скокетни– чала я.
– Полагаю, здесь живет только одна Маша, достойная любви.
– В нашей стране любви достойна всякая Маша, – отшутилась я.
– А это что?
Там было написано: «Х…Й и П…а из одного гнезда».
Разумеется, без всяких точек.
– Это невозможно перевести, – смутилась я.
– Чепуха! Все можно перевести по меньшей мере тремя способами.
– Какими?
– С арго на арго, с арго на медицинскую латынь или на обиходный язык. Допускаю, что арго парижских клошаров вы не знаете, тогда переведите на любой из двух оставшихся.
– Пенис и влагалище из одного гнезда, – перевела я.
– А где же поэзия? – удивился Монтан. – Тут же явно записано стихами. Пожалуйста, прочтите, как это звучит по– русски.
Я прочла.
Он несколько раз со вкусом повторил последнее слово первой строчки.
– Очень, очень поэтично звучит! – воскликнул он, прищелкивая пальцами. – Вы знаете, что в молодости я жил в рабочем квартале. Там то же самое писали на стенах. Только по-французски… – засмеялся он.
Монтан поднял голову к потолку. Он был весь в расплывшихся черных точках, посреди которых торчали обугленные спички.
– И это мы делали. Это называлось «пролетарский салют».
– А как это делается? – спросила я. Мне давно не давала покоя эта загадка.
– Вы действительно не знаете? – усомнился Ив.
– Честное слово.
Он достал из кармана пальто спички и посмотрел через перила вверх и вниз, не идет ли кто. Потом извлек из коробка спичку, поплевал на стену в том месте, где начиналась побелка, и соскреб на деревянный кончик увесистый комочек размокшего мела. Потом приложил спичку головкой к полоске серы на спичечном коробке и одним движением, чиркнув головкой по сере, подбросил спичку к потолку. Спичка прилипла меловым комочком к потолку. Это произошло так быстро, что спичечная головка вспыхнула и разгорелась только под потолком. Спичка живо занялась, пространство вокруг нее моментально покрылось копотью. Сгорая, спичка изогнулась наподобие рыболовного крючка и так и застыла.
– Пролетарский салют! – сказал очень довольный собою Ив Монтан. – Это не всегда получается. Сегодня фортуна смотрит на нас!
11
Войдя в квартиру, он со свойственной ему импульсивностью, даже не раздеваясь, прошел в гостиную и, оглядевшись, пощелкал пальцами от восхищения.
– Я так и думал, так и думал…
– Что?
– Что эта матръёшка благородного происхождения… – улыбнулся он. – Кто ваши родители?
– Они были врачами.
– Были? – уточнил он.
– Да, их нет…
– А дедушка, который пил чай из русского стакана с подстаканником?
– Он тоже был врач.
Он подошел ко мне и, энергично потерев руки и подув на них, спросил:
– Я могу раздеть эту матръёшку?
– Конечно… – улыбнулась я.
– Вы думаете, ей это будет приятно? – спросил он, пристально глядя мне в глаза.
– Думаю, да… – сказала я и, подумав, добавила, как тогда в «Национале»: – Ведь она для этого и создана…
Как и тогда, он протянул ко мне руки и тут же отдернул, взглянув на меня с последним вопросом. Я слегка прикрыла глаза…
Он осторожно отстегнул огромную декоративную бронзовую булавку, которой была заколота шаль, положил ее на стол и, взяв за кончик, отвернул конец шали, потом шагнул ко мне почти вплотную, завел руки мне за спину, перехватил кончик и полностью развернул шаль. Потом он, не спуская с меня глаз, аккуратно свернул шаль и, поднеся к лицу, глубоко вздохнул, закрывая от блаженства глаза…
– О, мой Бог! – простонал он.
Шаль пахла морозом и духами «Ландыш серебристый».
Положив шаль на стул, он, запустив кончики пальцев под отворот шубки, нащупал скрытые пуговицы и не спеша одну за другой расстегнул их. Когда полы шубки разошлись, он слегка отодвинулся и восхищенно покачал головой, прошептав:
– Черт меня возьми! Это каждый раз так внезапно…
«Что он там такого увидел?» – подумала я.
Он зашел сзади, и шубка нечувствительно соскользнула с моих плеч. Я стояла не шелохнувшись. На какое-то мгновение он задержался за моей спиной, а когда появился передо мной, то был уже без пальто.
Я и опомниться не успела, как, опустившись на одно колено, он отстегнул кнопку ботика и, слегка придерживая мою ногу за щиколотку, приподнял ее, вернее, предложил мне ее приподнять и стянул ботик вместе с замшевой лодочкой на высоченном каблуке. Чтобы не потерять равновесие, я оперлась рукой на его плечо.
Поставив мою ногу на пол, он вытащил туфлю из ботика. Потом он снова взял меня за щиколотку. Я почувствовала, какие у него горячие руки. Погладив ступню, он ловко надел на нее туфлю.
Вторую ногу ждала точно такая операция. Только поставив уже обутую ногу на пол, он медленно провел рукой от щиколотки вверх по икре до самой подколенной чашечки.
Я невольно сжала его плечо. Он посмотрел на меня снизу вверх, сильно наморщив лоб, и прошептал:
– Я знал, что русские женщины прекрасны, но даже не представлял, что настолько…
Он легко поднялся и, робко протянув руку к пуговице моего официального, правда, очень сильно приталенного пиджака вопросительно посмотрел на меня…
Все-таки он был великим актером. На меня никогда еще не смотрели столь красноречиво. В этом взгляде было и удивление, и восторг, и вопрос, и просьба. Мне предстояло ответить на все сразу.
Но что я могла ответить, если от его руки, скользнувшей по моей ноге, сладкая дрожь пробежала по всему телу и закружилась голова, как от глубокой затяжки сигаретой. «Что ты делаешь, дура?» – расслабленно подумала я. Где-то далеко прозвучал зловещий голос Евгения Кондратьевича: «Ему что? Он споет и уедет, а тебе тут оставаться с нами…» «А-а! Черт с ними со всеми…» – решила я.
Но он ждал ответа на все свои вопросы…
– А если придет шофер? – хриплым голосом спросила я.
– Мы ему не откроем… – сказал он, медленно расстегивая первую пуговицу.
– Это очень рискованно… – сказала я не столько для того, чтобы его предостеречь, сколько для того, чтобы поддразнить.
– Я же француз. Какая любовь без риска? – шевельнув тонкими ноздрями, произнес он своим волшебным полушепотом, которым очаровывал концертные залы, и прикоснулся ко второй пуговице…
12
Никогда ни до ни после я не испытывала ничего подобного. Он был безумно пластичен. Его руки были божественно медлительны, расторопны и умны одновременно. Из его пальцев истекала в меня какая-то волшебная энергия.
Я не знала более обаятельного мужчины в те моменты, когда они забывают обо всем, кроме своей страсти. Никто и никогда, кроме него, не относился к моему телу с таким мистическим поклонением и религиозным восторгом, словно оно было ниспослано ему в дар непосредственно Богом, без моего участия.
В какое-то мгновение мне показалось это обидным, но потом я вдруг поняла, что моя грудь, живот, бедра, каждая часть моего тела – это вся я, вернее, мы со всем нашим крошечным прошлым, с шутками и тайнами, со всем нашим несбыточным будущим… Он не отделял меня от моего тела, как делали многие, почти все…
То, что происходило, было похоже на какой-то утонченный фантастический танец. С необычайной легкостью он извлекал из меня самые сокровенные, самые утонченные звуки любви. И я упивалась ими в полной тишине, забыв обо всем на свете. Ни стона, ни вскрика не вырвалось из меня. Мне хотелось петь… И я лежала, плотно сомкнув веки и губы, чтобы не выпустить из себя эту восхитительную музыку.
И по тому, как чудесно мы с ним совпадали, я поняла, что он слышит ту же мелодию…
13
Когда мы оделись, оказалось, что прошло всего полчаса, которые показались мне целой жизнью…
– Я же хотела предложить вам чашечку кофе! – воскликнула я, медленно возвращаясь к действительности.
Потом мы пили кофе, и его взгляд опять так много выражал…
Потом я спохватилась, достала из комода недостающие деньги и положила перед ним на стол. Мне отчего-то было страшно неловко это делать.
Он же, напротив, очень мило, как сделал бы это и до всего, поблагодарил меня и, достав из кармана крокодиловый бумажник, вытряхнул из него всю разномастную валюту.
– Я надеюсь, этого хватит?.. – вопросительно улыбнулся он.
Вся кровь, которая была во мне, бросилась в лицо.
– Нет, нет… Зачем?.. Не надо! – залепетала я, отпихивая от себя валюту, как заведующая секцией недавно в магазине.
– Но почему нет? – искренне удивился он.
– Это подарок… – пробормотала я и смутилась еще больше.
– Нет, нет, – решительно сказал он и, собрав со стола валюту, бросил ее в ящик комода, откуда я извлекла советские деньги. Задвинул ящик, повернул ключ и, покачав головой, добавил: – Нет! Это было бы слишком по-русски. Как у Достоевского в романе «Идиот». – И, резко сменив тон, спросил: – Вы любите Достоевского?
– Да, – ответила я.
– Какой роман больше?
– «Братья Карамазовы».
– Не читал… – Он с сожалением пожал плечами. – У нас все читают «Идиота».
14
Когда мы вышли из подъезда, то вплотную за нашим «ЗИМом» стояла «Победа». Впереди, рядом с водителем, сидел мужчина в шапке пирожком. Мне показалось, что это Евгений Кондратьевич. Увидев, что я смотрю на него, он демонстративно отвернулся.
Эта машина ездила за нами целый день. Я так и не смогла увидеть, кто же там сидел рядом с водителем.
В тот же вечер, докладывая Евгению Кондратьевичу по телефону о том, как прошел день, я почувствовала ка– кую-то особенную тишину, с которой он меня слушал, и как бы вскользь, будто не придавая этому особого значения, сказала, что Ив Монтан побывал у меня.
Я сказала, что случайно увидела в магазине дедушкин подстаканник и упросила Ива Монтана съездить со мной за деньгами. А тут, как назло, обеденный перерыв подвернулся. Я предложила гостю кофе…
– Вам продолжают оказывать очень высокое доверие, – прошипел он в ответ, – но если вы его снова не оправдаете, вас ничего не спасет, даже ваш дедушка. – И повесил трубку.
«Слава Богу, обошлось…» – подумала я с облегчением. Как же я ошибалась…
Ив Монтан, очевидно, тоже до конца держался этой версии, хотя вряд ли ему задавали вопросы на эту тему.
Как ни странно, но эта мимолетная встреча оказала на меня огромное влияние.
В 1956-м, после событий в Будапеште, Монтан еще верил, что так надо, и, когда в августе 1968-го, после известных событий в Праге, Ив Монтан на весь мир заявил о своем выходе из Коммунистической партии Франции, я невольно задумалась о том, что происходит в нашей стране и в мире, и впервые усомнилась в правильности наших социалистических догм. Он невольно открыл мне глаза. До этого я их просто отводила от действительности…
Я не могла не вспомнить о нем.
Еще много лет, до капитального ремонта, я, возвращаясь домой, невольно поднимала голову и находила глазами черный след его ракеты и скрюченный остов спички на потолке…
Его уже несколько лет как не стало, но его голос по– прежнему живет в моем доме. Все наши и французские пластинки с его песнями, которые я смогла достать, хранятся у меня на отдельной полке. Из-за них я не выбрасываю старенький проигрыватель, хотя давно уже пользуюсь прекрасным музыкальным центром фирмы «Philips» и коллекционирую лазерные компакт-диски. И еще у меня есть пластинка с песней о «Далеком друге» в исполнении Марка Бернеса. Там есть чудесные слова:
Когда поет далекий друг,
Теплей и радостней становится вокруг,
И сокращаются большие расстояния,
Когда поет далекий друг.
Московские студенты забавно переделали эту песню:
Когда поет в Москве Монтан,
Пустым становится студенческий карман…
И сокращаются расходы на питание,
Когда поет в Москве Монтан.
Между прочим, про Майкла Джексона, который тоже побывал в столице, московские студенты песню не сложили…
ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ (1957 г.)
1
Со стороны моя жизнь может показаться довольно бурной, но на самом деле в последние два года она была практически монашеской, как я об этом уже говорила.
Для наглядности давайте вместе вспомним, что же со мной происходило после развода с Митечкой, с которым я жила хоть и трудной, но нормальной и, что самое главное, регулярной супружеской жизнью.
У меня была странная встреча с Певцом, ненужная, как выяснилось, ни ему, ни мне. И болезнь как результат, как наказание за равнодушие в этом главном для каждой женщины деле – в любви…
Потом был Славка, который просто оказался рядом со мной в самую трудную минуту… С которым я была близка (если не считать, конечно, того больничного, бредового случая) скорее из чувства благодарности, нежели из каких-то других чувств…
Совсем недавно один из телевизионных ведущих, симпатичный, а главное, очень остроумный человек, если только я не ошибаюсь, так определил разницу между любовью и дружбой: «Дружба – это любовь без секса, а любовь – это дружба с сексом». По-моему, очень точно. Со Славкой у нас на самом деле всегда была дружба, в которую мы по ошибке примешали секс. Но вскоре исправили эту ошибку и, исключив секс, честное слово, стали относиться друг к другу значительно лучше. Можно сказать, полюбили друг друга еще больше.
Но и находясь в состоянии ошибки, мы с ним были близки не больше десятка раз.
О Нике я не хотела бы вспоминать…
Потом была дурацкая и прекрасная ночь со сценаристом, бессознательный контакт с Автандилом, который и в счет идти не может, и, наконец, прелестное приключение с Ивом Монтаном…
Простой арифметический подсчет показывает, что за последние два года у меня было всего четырнадцать сексуальных контактов, из которых один был с женщиной, а другой – во сне…
А теперь подумайте, каково это для двадцатилетней женщины, уже познавшей прелести любви и полноценной, регулярной супружеской жизни?
Я понимаю, что бывают женские судьбы еще тяжелее, живут на свете и старые девы, но, как правило, они бывают или очень непривлекательными, или с большими психическими отклонениями. Но у меня же не было ни того, ни другого, и страдала я от своего вынужденного монашества ужасно.
Тем более что недостатка в поклонниках не было… Только на нашем курсе за мной ухаживали трое парней. И все трое были вполне ничего, но у меня ни к одному из них не лежало сердце-
Были еще двое с Танькиного курса… Один из них, правда, уехал на целину и, как я потом узнала, спился там, попал ногой под трактор, и ему раздробило ступню…
Дядя Ваня из Моссовета вдруг неожиданно стал проявлять интерес. Правда, он работал уже не в Моссовете, а в Госплане, но это было очевидное и серьезное повышение, о котором он мне очень долго рассказывал, пригласив меня в «Арагви».
Помните Лекочку и Марика, завсегдатаев коктейль-холла? Их еще протащили в фельетоне в «Вечерке»? Так вот, Лекочка начал оказывать мне совершенно недвусмысленные знаки внимания. Завалил меня цветами, шоколадом, хорошими массандровскими винами, частенько приглашал в новый коктейль-холл на восьмом этаже гостиницы «Пекин», откуда мы обычно спускались в ресторан и заканчивали вечер.
Он мне слезливо жаловался на свою жизнь, на то, что отец-сволочь не дает денег, что мать пьет и путается с отцовским шофером, что его, Лекочку, никто не любит, что все друзья его говнюки, а самое большое говно и подонок – Марик, и только я одна понимаю его душу…
В такие минуты он бывал даже мил. И я не знаю, как дальше развивались бы наши отношения, если б он проявил большую настойчивость и целеустремленность. Но он ограничивался тем, что, проводив меня домой, выпивал ритуальную чашку кофе, торопливо целовал меня в щечку и убегал, грохоча каблуками по лестнице, как когда-то я, спеша к поджидавшему меня сценаристу.
А кавалер он был шикарный, несмотря на нашу разницу в возрасте. Он был на полтора года моложе меня. И с этим я, может быть, смирилась бы, если б речь зашла о чем-то серьезном.
Только одно обстоятельство настораживало меня: я не понимала, откуда у него деньги, если отец их не дает? Насколько я знала, он с помощью отца поступил в Плехановский институт, который в то время все называли торговым, учился плохо, стипендии не получал и нигде не подрабатывал.
Эта загадка не давала мне покоя, особенно если учесть мой печальный опыт жизни с Митечкой, у которого периодически тоже водилось много денег и он их тоже проматывал с подкупающей широтой и щедростью.
Кроме того, на улице, в транспорте, в кино и в других общественных местах я постоянно ловила на себе более чем заинтересованные взгляды и понимала, что, стоит хоть как-нибудь отреагировать и одобрить очередного соискателя, как он ринется знакомиться, а там уж как Бог даст…
Но никто из них мне не нравился настолько, чтобы от одного взгляда забилось сердце. И Лекочка в том числе. Хотя, будь он поупорнее, то кто знает…
Конечно, я бы пошла за сценаристом или за Монтаном. Может быть, даже побежала бы, но ни один из них не позвал… А ведь и с тем и с другим что-то было… Возникала искорка, которая могла бы вспыхнуть самым настоящим чувством от слабого дуновения, от вздоха, слова… Но они такого слова не произнесли…
Так что эти два года я прожила практически без мужской ласки. А это очень плохо сказывается на женщине, готовой к любви, алчущей ее всею душой, всем своим молодым, горячим, истекающим жизненными соками телом.
Правда, мне могут возразить, что во время войны солдатки ждали с фронта мужей по четыре года – и ничего, держались как-то и не роптали… Ждать согласна и я, только кого? Исколотого с ног до головы Лexy с вшитым шариком? С его воровской войны? Но он мне сам запретил это. Воровской закон не разрешает ему иметь ждущих. Кого еще? Принца? Или простого бабьего счастья? Так его я ждала с утра до вечера… Его я искала в каждом встречном мужчине, обратившем на меня внимание… Его я примеривала на себя каждый раз, когда видела на Тверском бульваре молодых мамаш с колясочками или с карапузами, ковыряющимися в песочнице…
Я даже перестала ходить той стороной бульвара, где детская площадка. Почему-то ребятишки старше трех-четырех лет не вызывали у меня болезненного комка в горле, а на этих я спокойно смотреть не могла…
В общем, не лучшие два года своей жизни я прожила в самом расцвете женских лет.
2
Через неделю после отъезда Ива Монтана на родину мне позвонил Евгений Кондратьевич.
– Вы не могли бы подскочить завтра ко мне на полчасика? – с плохо скрытой угрозой поинтересовался он.
– Когда?
– Лучше с утра, чтобы вам учебу не пропускать… Часиков в десять вас устроит?
– Устроит, – соврала я, потому что в это время обычно даже не просыпалась.
– Ну вот и прекрасно, мрачно сказал он. – Кстати, как у вас с деньгами?
– Нормально… – растерялась я. – А что вы имеете в виду?
– Наверное, вы в деньгах не нуждаетесь, если за зарплатой не приходите… – вкрадчиво сказал он.
– Ой, а я и забыла… – почему-то испугалась я.
И действительно, у меня совершенно выскочило из головы, что я должна еще где-то получить за работу какие-то деньги. Где и сколько, я понятия не имела.
Все последние дни работы с Ивом Монтаном были полны переживаний. Мне все время казалось, что Симона Синьоре смотрит на меня с подозрением. А отношение ко мне Монтана после истории с покупками стало не то чтобы холоднее – нет, он был по-прежнему любезен и приветлив со мною, – но из его глаз исчез некий вопрос. Я это остро чувствовала.
И потом, я каждый день боялась, что мое чудовищное нарушение трудовой дисциплины и социалистической морали каким-нибудь образом откроется и от этого вся моя более или менее налаженная жизнь полетит вверх тормашками. Я постоянно перепрятывала по всему дому эту злосчастную валюту и каждый раз понимала, что мои простодушные тайники органам на один зубок. Кончилось дело тем, что я как– то поздно вечером вызвала Лекочку по телефону и всучила ему эти бумажки, разумеется рассказав о их происхождении.
Он их рассортировал, тщательно пересчитал и спросил у меня, поигрывая пачкой:
– А ты знаешь, сколько здесь по черному курсу?
– Откуда я знаю черный курс, – отмахнулась я.
– Он ровно в три раза выше официального.
– А какой официальный?
– Официальный… – Лекочка вынул из кармана записную книжку, открыл нужную страницу и прочитал: – Официальный курс рубля в 1950 году был повышен, переведен на золотую базу и составил 0,222188 граммов чистого золота в рубле при цене золота соответственно 4,45 рубля за один грамм. В связи с этим курс доллара США по отношению к рублю понизился и составил 4 рубля вместо прежних 5,30 рублей. Курс фунта стерлингов упал с 14,84 рублей до 11,20 рублей.
– Тебя этому в институте учат? – спросила я.
– Если бы… – усмехнулся Лекочка. – Жизнь учит…
– Ну хорошо, и что же из твоей математики следует?
– А из моей математики следует, что твой француз – прижимистый парень…
– То есть? – нахмурилась я.
– Без всякого «то есть»… – рассмеялся Лекочка. Я ведь не рассказала ему всего… – Он менял деньги во Внешторгбанке, как и любой иностранец, из расчета по четыре рубля за доллар. Ты дала ему полторы тысячи рублей. Это… – Лекочка на одно мгновение прикрыл глаза, – это 375 долларов США. Здесь, если перевести на доллары, – он потряс пачкой разномастной валюты и снова на секунду прикрыл глаза, – 250 зеленых без нескольких центов. Значит, он тебе недодал 125 долларов.
– Но может быть, он не знал курса? Он говорил, что деньгами у него занимается Симона… – попробовала я защитить Монтана.
– Это вряд ли он не знал курса, – с глубоким сомнением покачал головой Лекочка. – Эти капиталисты каждую копеечку считают… Особенно французы.
– Но он же коммунист!
– Да, но зарплату получает как капиталист. Но ты не бойся. Ты внакладе не останешься. Я у тебя эту валюту возьму за… – он пошевелил про себя губами, – за четыре тысячи рублей.
– Почему?
– Потому что она примерно столько стоит по ценам черного рынка.
– А тебе-то она зачем? – удивилась я.
– Затем, – подмигнул мне Лекочка.
– А может, Монтан и давал мне по ценам черного рынка? – сообразила я.
– Он же коммунист! – возмутился Лекочка. – Какой черный рынок?
Он меня ни в чем не убедил, а я смертельно боялась по– серьезному влюбиться в Монтана и потому считала денечки до его отъезда.
Я даже старалась не смотреть на него, чем, очевидно, и вызвала подозрительные взгляды Симоны.
Так что, когда они уехали, я вздохнула с облегчением. Тоска пришла через несколько дней. Я не знала куда себя девать, не работала, хотя на мне висело несколько заказов, с которыми я безбожно затянула из-за Монтана, пропустила несколько занятий в институте, валялась целыми днями на скомканных простынях и не подходила к телефону.
Если б я могла спуститься в магазин к Никитским воротам, то наверняка запила бы горькую. Но на это меня не хватало, а Татьяна, носившая мне продукты, коньяк покупать наотрез отказывалась.
Посудите сами, до зарплаты ли мне было?.. Конечно, я забыла о ней.
3
– Вот я и говорю, что, наверное, вы сильно разбогатели, если не помните о зарплате… – проскрипел Евгений Кондратьевич и положил прикуренную папиросу на бортик таким образом, чтобы дым вился прямо мне в лицо.
У него был очень маленький кабинет, стены которого были выложены облезшими, некогда полированными деревянными панелями.
К массивному письменному столу был приставлен другой, крошечный тонконогий столик с заляпанной чернилами столешницей и два тяжелых дубовых стула для посетителей с лоснящимися от времени кожаными сиденьями.
В одном углу, за письменным столом, стоял книжный шкаф со стеклянными дверцами, затянутыми изнутри пыльной неизвестного цвета материей. В другом углу громоздился темно-коричневый, в рост человека, сейф.
Между ними, прямо над головой Евгения Кондратьеви-ча, висел фотографический портрет Дзержинского, но квадратное темное пятно невыцветшей деревянной панели за ним было гораздо больше портрета и наводило на мысль, что там прежде висело солидное высокохудожественное изображение отца народов.
Около двери в углу стояла круглая деревянная вешалка, на которой висели скромное темно-серое пальто, поношенная шинель с майорскими погонами и моя шубка, странно смотрящаяся в таком окружении…
По всему было видно, что Евгений Кондратьевич стеснялся своего кабинета, его размеров и скудной обстановки. Больше того – все в этом кабинете вызывало в нем непрерывное раздражение… Он с таким отвращением выдвигал и задвигал ящики письменного стола, доставал какую-то папку из сейфа, запирал что-то со стола в книжный шкаф, что невольно возникали мысли, что он привык к другим масштабам и другой обстановке…
Единственной вещью, на которую он смотрел с теплотой, был письменный прибор из какого-то красного самоцветного камня в виде Красной площади, где чернильницей служило Лобное место, собор Василия Блаженного, у которого откидывалась на петельке каждая луковка, являлся хранилищем всякой канцелярской мелочи. Кремлевские башни со съемными вершинами хранили в себе карандаши и ручки, гостевые трибуны за мавзолеем служили подставкой для откидного календаря, а сам мавзолей никак не использовался и являлся как бы декоративно-идеологическим центром всей композиции.
Выполнено это произведение искусства было с невероятным мастерством и кропотливостью. Луковицы собора были инкрустированы разноцветными камушками и выглядели совершенно как настоящие. На фрагменте Кремлевской стены можно было разглядеть каждый кирпичик. А часы на Спасской башне ходили и только не вызванивали известную мелодию.
У меня потом было достаточно времени, чтобы рассмотреть этот шедевр во всех подробностях…
4
– Надеюсь, вы догадываетесь, по какому поводу я вас сюда вызвал? – спросил Евгений Кондратьевич и, взяв из пепельницы папироску, глубоко затянулся, прищурив при этом один глаз.
– Насчет денег, да? – осторожно спросила я.
– Именно насчет денег… – неопределенно подтвердил он, и я поспешила уточнить:
– Я имею в виду насчет зарплаты…
– И насчет зарплаты тоже… – с еще большей неопределенностью сказал он, помолчал, глядя на меня с усталым любопытством, и поинтересовался: – Ну что, сами все расскажете как старшему товарищу, в виде, так сказать, дружеского разговора и добровольного признания, или начнем допрос по всей форме?
Внутри у меня все похолодело, но кровь, готовую броситься мне в лицо, я каким-то непонятным усилием сдержала.
– Я не совсем понимаю, что должна рассказывать… – Я недоуменно пожала плечами. – Я ведь обо всем вам уже докладывала во всех подробностях. Других сведений у меня нет…
Он горестно вздохнул, потом снял верхушку со Спасской башни, с любовью выбрал остро отточенный красно-синий карандаш с золотым изображением Кремля и что-то быстро пометил на перекидном календаре.
– Значит, дружеского разговора у нас не получится…
Он с хрустом затушил папиросу, встал, одернул пиджак, поправил узел галстука, вынул из нагрудного кармана расческу в футлярчике, тщательно причесал волосы, продул расческу, положил обратно в карман, зашел за мой стул и вдруг, обдав меня горьким табачным дыханием, прошептал прямо в ухо:
– Ты думаешь, амнистия, реабилитация и прочая херотень, да? Ты думаешь, я на тебя, на шалашовку, любоваться буду? Раньше бы ты у меня через пять минут стала шелковой, но ничего, и сейчас заговоришь. Ты у меня птицей-иволгой запоешь, только смотри, как бы не было поздно-
После этого он как ни в чем не бывало вернулся на свое место, придвинул к себе стопку бумаги, отвинтил колпачок самописки и, отчужденно взглянув на меня, казенным голосом спросил:
– Имя, отчество, фамилия? Год и место рождения? Адрес проживания? Место работы или учебы?..
Когда я, еле сдерживая слезы, ответила на все формальные вопросы, он спросил:
– С какой целью вы завлекли к себе в дом гражданина Франции Ива Монтана?
Я повторила слово в слово свою версию с подстаканником. Он ее внимательно выслушал, потом извлек из папочки листок мелко исписанной бумаги, надел очки, что-то освежил в памяти и сказал:
– А заведующая секцией посуды Куркина Алла Семеновна и продавщица Алексеева Валентина Петровна в один голос утверждают, что товарищу Иву Монтану не хватило для покупки кофейного сервиза, номер квитанции 18640, тысячи пятисот рублей и что товарищ Ив Монтан, будучи не в курсе наших советских законов, предлагал в уплату за сервиз иностранную валюту различных стран, в том числе доллары США, французские франки и английские фунты стерлингов…
– Там еще были итальянские лиры… – вставила я.
Евгений Кондратьевич внимательно посмотрел на меня поверх очков.
– Сколько?
– Не знаю… – пожала я плечами. – Я не считала.
– Откуда же вы знаете про лиры?
– Он же при всех доставал деньги…
– Почему же тогда Куркина и Алексеева на них не указывают?
– Этого я не знаю…
– Хорошо… – сказал Евгений Кондратьевич, снова углубляясь в бумажку. – Это мы пока опустим… Дальше вы что-то сказали товарищу Иву Монтану по-французски, он вам кивнул, и вы вышли из магазина. Это было в тринадцать пятьдесят пять. Вы отсутствовали час сорок минут, а когда вернулись в пятнадцать тридцать пять, то у товарища Ива Монтана нашлась недостающая сумма денег, а валюты в бумажнике уже не оказалось… Кроме того, вы лично уплатили за подстаканник, как вы говорите, вашего деда 289 рублей. А вот теперь ответьте мне на три вопроса: откуда товарищ Ив Монтан взял недостающие полторы тысячи рублей, если вы с ним никуда, кроме вашего дома, не заходили? Куда делась его валюта и чем вы занимались у вас дома один час двадцать минут?
– В каком порядке отвечать? – уточнила я почти весело. Из его вопросов я поняла, что он ничего точно не знает, а предполагать никому не возбраняется…
– В порядке поступления, – нахмурился он и пустил мне в лицо густую струю дыма.
– Недостающие деньги дала ему я. Валюта его никуда не девалась, а дома у меня мы один час двадцать минут пили кофе с заварными эклерами из магазина в Столешниковом переулке и разговаривали о международном коммунистическом движении, о Москве и московской публике, о кино, о том, что песня – лучший проводник дружбы и мира между народами доброй воли… – Я замолчала, чувствуя, что сильно перегнула палку, но ничего с собой сделать не могла. Он задел меня за самое больное! Воспоминания о Монтане были самыми дорогими, самыми светлыми в моей жизни.
