Текст книги "Прекрасная толстушка. Книга 1"
Автор книги: Юрий Перов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
ОДИННАДЦАТЫЙ (1956 г.)
1
Все началось с того, что Таньке в ее шальную голову пришла очередная гениальная идея. Она решила, что мы должны сшить к зиме по каракулевой страшно модной шубке типа манто.
– Сколько можно ходить в бабушкиной дохе? – наседала она на меня.
– Но сейчас же лето, июль на дворе, опомнись! – попыталась урезонить ее я.
– Готовь сани летом, а телегу зимой, – отразила она народной мудростью мои нападки. – К зиме все это будет в два раза дороже.
Изюминка ее плана была в том, что она познакомилась с неким Додиком, который работал начальником почтового вагона на поезде «Москва – Ташкент» Казанской железной дороги.
В свободное от руководства вагоном время Додик занимался тем, что скупал в Москве ковры и отрезы и вез в Ташкент. Там он это выгодно продавал, а на вырученные деньги покупал выделанные шкурки каракуля без печатей. Из этих шкурок его знакомый скорняк подбирал и шил шикарные расклешенные шубы типа манто. Остальное Додик сдавал в меховое ателье, где у него тоже работали знакомые.
Я вяло сопротивлялась. Все мои аргументы против этой затеи, кроме приведенного выше, сводились к пресловутой печати… Дело в том, что на всех шкурках, которые выделы– вались на государственных предприятиях, печать эта стояла, а шкурка без печати на изнанке считалась нелегальной и, стало быть, такая покупка могла вызвать вопросы в известных органах.
Выделка этих шкурок, приобретение, хранение и изготовление из них скорняжных изделий считались незаконными и вели к наказанию различной степени тяжести. Это зависело от характера и размаха твоего преступления. Но конфисковывали эти шкурки или изделие из них обязательно. Когда же дело было поставлено на широкую ногу, то конфисковывалось и все остальное имущество.
– Ты думаешь, что на каждом углу к тебе будет подходить милиционер, задирать подол твоего шикарного манто, отпарывать подкладку и смотреть, есть печати на шкурках или нет? – ехидно спросила меня Татьяна.
– А если что-то случится во время шитья? Купим мы шкурки, принесем домой, а к нам милиция… Откуда у вас шкурки, девочки?
– Нашли.
– А если они по качеству хуже государственных?
– Они лучше!
– Почему?
– Спекулянты сами смотрят за качеством, чтобы к ним не было никаких претензий!
– Но почему не купить точно такие же шкурки в магазине и не сшить то же самое манто, но совершенно легально?
– Конечно, у тебя богатые заказчицы, Маша, ты можешь себе позволить все что угодно, а на мою стипендию не разбежишься… – обиделась Татьяна. – Мне и так после этого нужно будет полгода долги отдавать…
– Ну хорошо, – сказала я. Этот аргумент меня добил.
– А если мы купим сразу много, то можно будет сбить цену, – мечтательно сказала Татьяна.
2
Все оказалось не так-то просто. Сперва мы ходили на Казанский вокзал, пробирались по путям в нужный почтовый вагон, долго ждали Додика, который отошел на минуточку. Потом он пришел, но оказалось, что товара у него не больше чем на детскую шубейку, и то шкурки были различные по качеству и расцветке, хотя две из них, темно-золотистые, мне очень понравились и натолкнули на одну конструктивную мысль. Мне сразу же захотелось сделать на просторном трапециевидном силуэте маленький воротник стоечкой. Вернее, даже хомутиком. А еще точнее, отложной широкий воротничок, который при желании мог с помощью двух невидимых крючочков собираться в элегантный хомутик, а в просто поднятом виде смотреться как испанский средневековый воротник.
Ради осуществления этой смелой идеи я могла пойти на все!
Додик пытался нас угостить портвейном из зеленого эмалированного чайника и намекал на то, что можно получить значительную скидку, если познакомиться с ним поближе. Был он коренаст, рыж, непоседлив и очень напорист. Переглянувшись, мы от значительной скидки решительно отказались. В конце концов я готова была пойти на все ради идеи, а не ради скидки.
Додик обещал привезти нужное нам количество «материала» следующим рейсом. Несколько раз он назначал нам встречу дома, где нас встречала его жена с рыженьким смеющимся младенцем на руках.
У него были две смежные комнаты в огромной коммунальной квартире, коридоры которой терялись где-то во мраке. Мы ждали его в гостиной, обставленной новехоньким, еще пахнущим мебельной фабрикой гарнитуром.
Жена, не снимая младенца с левой руки, правой подавала нам жидкий чай и обещала, что Давид Моисеевич обязательно придет.
Два раза мы его прождали зря. В первый раз он вообще не пришел до одиннадцати. Мы посмотрели у него по телевизору «Утраченные грезы» с Сильваной Пампанини и в одиннадцать ушли. Второй раз просидели всего час, потому что он догадался позвонить домой и предупредил, что придет очень поздно. Но задаток попросил оставить.
Вся сложность была в том, чтобы найти необходимое количество шкурок нужного для меня медвяного цвета. С Татьяной все было гораздо проще. Она хотела короткую шубку из серого каракуля. Мы оставили деньги.
Еще раз десять мы с ним созванивались, и наконец он объявил, что товар на месте, то есть у него дома, и что он приглашает за ним прийти сегодня, «не позже семи часов…
– Ко мне сегодня кое-какая кинематографическая общественность заглянет на чаек, так что прошу составить компанию… Ничего особенного, семейный вечер со знаменитостями! Софочка торт испечет, так что приходите. Вы ей уже стали как родные. Она к вам привыкла! – Он суетливо захихикал в трубку.
– Как-то неудобно… – сказала я. – Мы там никого не знаем. Может, мы пораньше, до гостей зайдем?
– Как неудобно? Очень удобно! Кто знает, кто вы такие? А вдруг вы мои родственницы? Неудобно будет, если вы не придете и эти киногерои будут ухаживать за моей Софочкой и отвлекать ее от ребенка! И слушать ничего не хочу.
Что тут оставалось делать? Мы решили, что он просто хочет угостить своих именитых гостей хорошим женским обществом и, может быть, даже заранее им это общество обещал. Ничего плохого мы в этом не усмотрели и согласились.
Явились мы к нему, как школьницы, ровно в семь, успели полюбоваться нашими шкурками, полностью за них расплатиться и завернуть их в бумагу. Тюки образовались такие большие, что стало ясно – придется везти их на такси, хотя от Додика до наших домов было не так далеко. Он жил на улице Мархлевского, это между улицей Кирова и улицей Дзержинского, бывшей и нынешней Лубянкой.
– Только при гостях о делах ни слова! – строго предупредил Додик.
– Что же мы, не понимаем? – сказала Татьяна.
3
Кроме нас пришли еще две весьма взрослые пары – почтовое начальство Додика. Это мы поняли по тому, как он перед ними заискивал. Не было сомнения, что это их он угощал знаменитостями.
Кинодеятели пришли в половине восьмого. Один из них был довольно популярный в те времена молодой актер, приходившийся каким-то дальним родственником Додику, а второй был сценарист. Тот самый, который был у меня на свадьбе. Мы с Татьяной переглянулись.
Додик представил нас весьма неопределенно.
– А это наша Машенька и наша Танечка, – сказал он, делая в нашу сторону широкий, непонятно что обозначающий жест рукой.
Артист бросился целовать нам ручки, а сценарист, пожимая нам руки, пробормотал:
– Мы, кажется, знакомы…
– Кажется, знакомы, – подтвердила я, а Татьяна покраснела. Она еще переживала за тот концерт, который устроила на свадьбе.
Вечеринка прошла, как обычно проходят подобные вечеринки. Актер без умолку говорил, а потом, выпив, начал петь под гитару, которую Додик благоговейно вынес из другой комнаты и вручил почему-то сценаристу. Тот весь вечер мрачно молчал и пил, натужной улыбкой отвечая на похвалы его фильмам и спектаклям, которые только в Москве, оказывается, шли в трех театрах.
Он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Ему не нравились гости Додика. Не нравился и сам Додик, которого он, судя по всему, видел впервые в жизни. Даже на нас он косился с каким-то неодобрением. Татьяна это принимала на свой счет и жутко огорчалась.
Он сидел с правой стороны от меня и за весь вечер даже ни разу не посмотрел в мою сторону.
Когда были спеты хором неизбежные «Тишина», «Ландыши» и «Песня первой любви», когда киношные истории и хохмы актера начали иссякать, разговор неизбежно скатился на политику и перешел на таинственный полушепот.
В феврале этого года прошел исторический XX съезд КПСС, на котором партия вскрыла и осудила культ личности. Потом по партийным организациям прошли читки закрытого письма ЦК КПСС, в котором подробно рассказывалось о преступлениях, творимых Сталиным и его приспешниками.
Все гости с таким пылом принялись обличать культ личности, будто они всегда о нем знали и только нехватка времени мешала им разобраться с этим проклятым культом и с самой личностью.
Сценарист их песни слушал с едва уловимой ироничной улыбкой, а когда они заговорили о Сталине, начал кривиться так, словно у него заболели зубы, и чаще подливать себе коньячку, тяжелея с каждой минутой прямо на глазах.
Мне почему-то стало тревожно за него. Я склонилась к нему и чуть слышно сказала:
– Уж лучше бы они пели…
– Выпьем? – шепнул он мне в ответ.
Я кивнула. Он потихоньку налил и, беззвучно чокнувшись со мной, понес было рюмку ко рту, но был застукан бдительным Додиком.
– А теперь слово для тоста предоставляется нашему выдающемуся сценаристу! – проорал он и почему-то встал. Его примеру машинально последовали и остальные гости. Пришлось и нам с Татьяной подняться. Сценарист с рюмкой в руке затравленно оглядел стол и, дернув ртом, поднялся.
– Давайте выпьем за то, чтоб все тайное всегда становилось явным… – сказал с кривой ухмылкой сценарист и в упор посмотрел на Додика. Тот побледнел и забегал глазами.
Все, серьезно покивав, выпили и сели. Остался стоять сценарист.
– Вы, конечно, помните гайдаровского Мальчиша-Кибальчиша? – спросил он с вкрадчивой улыбкой. Я заметила, как дрожит и расплескивает коньяк его рука. Мне показалось, что сейчас что-то произойдет, и я невольно взяла его за другую руку. Он посмотрел на меня и еле заметно качнул головой, словно хотел сказать: «Не беспокойся, я в порядке».
– Конечно, знаем, – расплылся в улыбке актер, готовясь услышать шутку.
– Вы помните; как его поймали буржуины и пытали, стараясь узнать его главную тайну?
– Обязательно помним! – за всех ответил актер. – Я сам играл Мальчиша в пионерском лагере.
– Вы помните, что, по Гайдару, он ничего не сказал и противные буржуины умылись… Но на самом деле все было не так, и это будет отражено в следующем письме ЦК КПСС, посвященном исправлению злонамеренных искажений нашей истории. Письмо уже готовится и в последнем квартале будет разослано по первичным партийным организациям. Там, разумеется, речь будет идти не только о Мальчише, который, как выяснила прогрессивная историческая наука, был реальной исторической личностью. Так что же в действительности произошло в те далекие годы Гражданской войны?
За столом стояла мертвая тишина. Сценарист под взглядами заинтригованных гостей ловко хлопнул рюмку коньяку, неторопливо зажевал ломтиком лимона, сел, поставил рюмку на стол, вытер салфеткой облитую коньяком руку и продолжил:
– Мальчиша действительно поймали и начали жутко пытать. «Открой нам главную тайну!» – кричали ему в лицо буржуины и брызгали ядовитой слюной. А Мальчиш гордо вскидывал голову и кричал им прямо в их жирные, мерзкие хари: «Не открою. Хоть убейте!» Уже под все ногти загнали ему иголки безжалостные буржуины, а он в ответ упрямо твердил: «Не открою!» Тогда главный буржуинский палач выжег ему на груди пятиконечную звезду. Но гордый Мальчиш твердил свое: «Не открою!» Тогда палач на спине вырезал ему точно такую же звезду, но и тогда Мальчиш не сдался. И тогда буржуины пошли на неслыханную хитрость. Они собрали с окрестных деревень немощных старух и грудных детей – всех, кто не ушел на войну, и поставили перед Мальчишом. «Говори свою тайну, Мальчиш, – гадюкой прошипели буржуины, – а не то мы погубим всех старух и детей». И упала гордая голова Мальчиша на грудь. «Отпустите старух и детей, – прошептал Мальчиш. – Я открою вам эту тайну». Буржуины тут же отпустили старух и детей и окружили Мальчиша плотным кольцом. Каждому из них хотелось схватить эту важную тайну и первым прибежать с ней к верховному правителю, чтобы подороже продать. И поднял Мальчиш свою гордую голову, сверкнул очами и прокричал на все ущелье: «Жрать я хочу! Вот моя главная тайна! И таких, как я, миллионы! Всех не перевешаете! Убьете меня, за мной придут другие голодные! И так будет всегда, потому что мы землю нашу возделываем штыком. И ничто нам не любо, кроме поля битвы при лунном свете…» И устрашились буржуины этой ужасной тайны, задрожали и утащили свои жирные тела в каменные джунгли, где постоянно тепло и сыро! И победил их Мальчиш, открыв им самую главную нашу тайну. С тех пор плывут пароходы – привет Мальчишу! Дымят паровозы – привет Мальчишу! Ну и далее по тексту…
Сценарист неторопливо вылил из бутылки остатки коньяка себе в рюмку и выпил.
За столом все ошарашенно молчали, не зная, как реагировать на слова сценариста. Даже актер, совсем уже приготовившийся рассмеяться, только гмыкнул и втянул голову в плечи.
Первым пришел в себя Додик. Он выдрался из-за стола и, включая магнитофон на полную мощность, закричал:
– Танцы! Все танцуют буги-вуги! Девочки наши засиделись!
Красавец актер тут же пригласил Татьяну, а Додик – жену одного из своих начальников. Бедняжка так смутилась, что чуть не опрокинула стул. Видно, она давно уже ни на что не рассчитывала…
Сценарист тоскливо посмотрел на пустую коньячную бутылку. Вторая, почти полная, стояла на другом конце стола около начальства. Я перехватила его взгляд.
– Хотите, я попрошу их передать сюда бутылку? – сказала я ему вполголоса.
– А ну их к черту! – мрачно и громко сказал сценарист.
Начальники посмотрели в его сторону такими взглядами, точно хотели запомнить его лицо навсегда. Тогда он с издевательской улыбкой поклонился им и тихо сказал мне уголком рта:
– Давайте смоемся отсюда.
– Давайте, – тихо ответила я.
– Уйдем по-английски, – тихо сказал он, любезно улыбаясь хозяйке, вносившей огромный круглый торт, усыпанный орешками.
– Как это? – спросила я, непроизвольно следя за тортом глазами.
– Ни с кем не прощаясь, – пояснил сценарист.
– Храбрый народ эти англичане, – сказала я. Тогда еще мало кто знал об этом обычае.
– Я выйду первым и подожду вас на улице, – оглянувшись по сторонам, таинственно прошептал сценарист.
– Действуйте, – не менее таинственно ответила я.
Гори оно все огнем, подумала я, когда сценарист исчез, но без торта я не уйду.
Дождавшись, когда Софочка разрежет торт, я взяла самый маленький кусочек себе и побольше Татьяне и, приманив ее тортом, шепнула, что ухожу, что за шкурками приду завтра, и попросила предупредить об этом Додика.
Торт оказался невероятно вкусным. Верхняя половина его была белая, а нижняя черная. Я хотела было взять кусок с собой, но после некоторых раздумий с огромным сожалением решила, что это неудобно, и выскользнула из комнаты.
План мой был прост. Туалет в этой гигантской квартире был недалеко от входной двери. Я сперва забежала туда, что было совсем не лишним перед еще неведомыми приключениями, потом, осторожненько выглянув в щелку и убедившись, что в коридоре никого нет, выбралась из квартиры, побежала по полутемной лестнице, совсем забыв про лифт.
4
Со страшным грохотом я летела по полутемной лестнице, и искры сыпались из-под моих подбитых стальными подковками каблучков. Зрелище было еще то. Я думала, что он стоит на улице, а он притаился на подоконнике между вторым и третьим этажом. И очень кстати! Я споткнулась, потеряла ритм и уже летела вниз, не разбирая дороги, через две ступеньки на третью, и непременно вылетела бы в окно, если б он не раскрыл мне навстречу объятия.
– Боже мой, – прошептал он, крепко прижимая меня к себе. – Ко мне еще никогда женщина так не спешила… Вы как комета с огненным хвостом. Я боюсь отпустить вас, боюсь, что вы понесетесь дальше в свои бескрайности… Как удержать вас?
– А разве комету можно удержать? – бурно дыша, спросила я. – Ведь когда комета сталкивается с любым твердым телом, она взрывается…
Он покачал головой, щекоча мне шею своими щегольскими усиками.
– Ее можно удержать в памяти, но…
– Что но? – Я шевельнулась, как бы желая освободиться от его объятий.
– Нужно, чтоб было что вспомнить… – прошептал он, и не думая меня выпускать.
– Разве вы запоминаете падающую звезду, когда случайно видите ее в ночном небе?
– Это же все метеоритная пыль… А настоящую комету я бы действительно запомнил…
– Пролетевшую мимо?
– Нет… Столкнувшуюся со мной… С моим твердым телом…
– С очень твердым… – не без оснований прошептала я и не успела ничего добавить, проваливаясь в какой– то бесконечный, сумасшедший, почти бессознательный, огненный, словно тот первый, настоящий, морозный, пахнущий снегом, мандаринами и крепким табаком поцелуй…
Не знаю, сколько времени он продолжался… Очнулась я оттого, что моей груди как-то необычно легко и ее беспрепятственно ласкают его нежные и настойчивые руки. Каким образом он смог незаметно проникнуть под платье через пройму рукава и расстегнуть три крошечных крючочка лифчика, я до сих пор не понимаю.
Пьяной я не была. Я не влюбилась в него с первого взгляда! Я даже не воспринимала его как возможного героя моего романа. Я знала, что он женат, успешен, избалован славой, а значит, и вниманием женщин, но в тот момент я действительно потеряла голову, как та пятнадцатилетняя девчонка под елкой около детского садика…
Все, что происходило потом, я помню смутно, отрывками, без связи одного с другим. Только что мы стоя целовались, а потом он вдруг сидит на низком мраморном подоконнике, а я стою перед ним…
– Сумасшедший… – шепчу я. – Сейчас кто-нибудь выйдет.
– Пусть… – бормочет он.
Зарывшись головой под широкий подол платья, он целует мой живот, одновременно лаская бедра, ягодицы и стягивая с меня трусики… Я сопротивляюсь и изо всех сил сжимаю бедра, чтобы не позволить стащить их с себя и не пустить его руку выше… Потом, чувствуя, что к добру это не приведет, я расслабляюсь… Трусики цепляются за проклятую подковку на каблуке и я, перегнувшись назад, снимаю их вместе с туфлей, которая падает и отлетает куда-то в сторону. Он нашаривает ее и, прежде чем надеть, целует мою ногу… Каждый пальчик в отдельности… Потом я сижу у него на коленях спиной к нему, накрыв его широким подолом. Он ласкает мою грудь, а я чувствую там, внизу, его и впрямь очень твердое тело и, чуть привстав, пытаюсь забрать его в себя, и это мне наконец удается… Это какая-то мистика, но я как тогда, на ледяном троне, чувствую мгновенную сладостную боль и почти теряю сознание от самого настоящего взрыва чувств и ощущений… Последнее, что я помню, это его сдавленный стон…
Мы оба пришли в себя от звука открываемой входной двери. Кто-то медленно подошел к лифту. Загудел на чердаке электромотор. Со страшным скрежетом и скрипом поползла вниз темная кабина.
Я вскочила с его колен.
– Где мои трусики? – прошептала я ему в ухо.
– Тсс-с… – Он прижал палец к губам.
Лифт спустился, громыхнули двери, и кабина, уже освещенная, поползла вверх. Какой-то мужчина с седой бородой стоял в ней с закрытыми глазами и шевелил губами, словно что-то напевал или молился…
Едва кабина миновала нас, как мы брызнули на улицу.
– Так где же мои трусики? – все еще шепотом спросила я на улице.
– У меня в кармане… – улыбнулся он.
5
Потом мы шли по улице Дзержинского и свернули на Пушечную. Потом вышли на Кузнецкий мост. Я понятия не имела, куда мы идем, но у него, оказывается, уже был план…
– Я очень хочу вам спеть, – сказал вдруг он. – Я время от времени сочиняю песни…
– Так в чем же дело? Пойте! – засмеялась я.
– Нет, это не такие песни… Их нельзя петь на ходу… Нужна гитара, обстановка… Подождите, я сейчас… – Он заскочил в телефонную будку и начал яростно накручивать диск.
Он прозвонил все свои пятнашки. Потом я выгребла свои. Потом мы стреляли пятнашки у редких прохожих, даже у милиционеров.
– Я схожу с ума от мысли, что там на тебе ничего нет… – сказал он, кладя руку на мой лобок.
– Меня это тоже жутко возбуждает… – призналась я. – Так что лучше отдайте их мне.
– Ни за что! – засмеялся он и, страстно погладив себя по внутреннему карману пиджака, побежал к очередной телефонной будке.
Через минуту он вышел из нее, раздраженно хлопнув стеклянной дверью. Видно, ничего у него не получалось. Из каждой следующей будки он выходил все мрачнее и мрачнее…
Таким образом часам к двенадцати мы дошли до Пушкинской площади, до ресторана ВТО.
А там веселье было в самом разгаре. Недавно закончились спектакли в театрах, и актеры только начали расслабляться.
Нас тут же пригласили за столик, притащив откуда-то дополнительные стулья. Официантка Лида принесла еще две бутылки коньяка, на которые, очевидно, и рассчитывала пригласившая нас компания. Все уже были навеселе, говорили сценаристу «ты», хлопали его по плечу и рассказывали последние анекдоты.
Сценарист громко хохотал, с убийственным остроумием рассказал о дурацкой вечеринке, откуда мы с ним сбежали, уморительно показывая чванливое почтовое начальство, их церемонных жен, испуганную навсегда Софочку и как окаменел спекулянт Додик, когда он пожелал в тосте, чтобы все тайное стало явным…
– Кстати, – воскликнул он, озорно подмигнув мне, – вы знаете подлинную историю Мальчиша-Кибальчиша?..
Мы еще долго пировали. Сценарист все время отводил от стола то одного собутыльника, то другого и подолгу о чем– то шептался с ними. Временами он смотрел на меня и многозначительно похлопывал себя по внутреннему карману пиджака. Я жутко краснела. Ему это нравилось.
– Представляешь, что бы началось, если б они узнали, что у меня здесь лежит?.. – спросил он, склонившись ко мне.
6
Часа в два ночи мы оказались в маленькой комнатке в Настасьинском переулке. Нас туда привел старый знакомый сценариста, эстрадный конферансье. У него была странно вытянутая, как у Фернанделя, физиономия, маленькие плутоватые глазки и светлая курчавая шевелюра. Мне он представился Рудольфом. Сценарист называл его Рудиком.
Когда сценарист этого не видел, Рудольф тайком подмигивал мне и делал какие-то знаки. Я же делала вид, что не понимаю их.
Нашлась и гитара. Но сценарист капризничал и не пел, хоть Рудик очень настойчиво просил его об этом.
– Я сегодня спою только для моей кометы!
– Странное имя! – осклабился Рудик.
– Это не имя! Это – ее огненная сущность! – поднял палец к потолку сценарист.
– Другими словами – позвольте нам выйти вон? – поинтересовался Рудик.
– Ты же все равно не уйдешь, пока мы не допьем коньяк, – печально сказал сценарист, сбивая сургуч с бутылки.
– Инженер человеческих душ! – воскликнул Рудик, как завороженный глядя на бутылку и потирая руки.
Сценарист очистил от сургуча горлышко и несколькими легкими, я бы даже сказала, любовными шлепками согнутой ладони по донышку бутылки выбил пробку и разлил весь коньяк в три граненых стакана, с готовностью подставленных Рудиком.
Рудик взял стакан, оттопырив мизинец и, вращая вытаращенными глазками, с ужасом произнес:
– Коньяк? Стаканами? В два часа ночи? С удовольствием!
И залпом опрокинул полный стакан в широко открытый рот. После этого он показал нам, где кофе, где кофейник, где чашки, предупредил, что старуха соседка глуха, как пень, показал, в какой ящик кухонного столика нужно бросить ключ, и уехал к жене, на прощанье незаметно подмигнув мне и покивав почему-то на мою сумочку.
Сценарист не спеша отпил глоточек из своего стакана, взял в руки гитару, долго настраивал ее, а потом запел своим странно-тягучим, завораживающим баритоном про облака, которые плывут туда, откуда мало кто возвращается…
Он пел свои едко-грустные песни, и мне все время хотелось плакать…
Потом мы грустно и неспешно любили друг друга. Он был усталый и нежный. И я подумала, что хорошо бы было его усыновить, чтобы он все песни нес ко мне и рассказывал о всех своих любовных неудачах…
Когда я сказала ему об этом, он тихо засмеялся.
7
На улице уже было светло, когда мы по Тверскому бульвару возвращались домой.
Он мне с усталой иронией объяснил, что муж, явившийся до Гимна Советского Союза по радио, считается ночевавшим дома.
Он очень удивился, но промолчал, когда мы свернули с Тверского бульвара не направо к Малой Бронной, а налево, к моему дому.
Около подъезда он было остановился.
– А если там на лестнице бандиты? – сказала я с усмешкой, начиная понимать, какая ошибка была заложена в ушедшую ночь.
Он вопросительно посмотрел на меня, но покорно вошел со мной в подъезд, поднялся по лестнице.
Я открыла свою дверь и посторонилась, пропуская его вперед. Ему ничего не оставалось, как войти.
– Вот здесь я живу… – сказала я, проводя его в гостиную. – Хотите кофе?
Заглянув в спальню и в бывшую бабушкину комнату, он вдруг захохотал.
– А где же муж, мой сосед с Малой Бронной?
– Мы давно развелись.
– Так какого же черта я полночи искал, куда приткнуться?
– Я не знала, что только в этом проблема. Я думала, что у вас какие-то серьезные дела. Вы так нервничали…
Он снова захохотал.
– Ну так что насчет кофе? Может, яичницу с помидорами? Я хорошо умею.
Он подошел ко мне, бережно взял в ладони мою голову и нежно поцеловал в губы.
– Спасибо, девочка! Эта ночь ни в каком продолжении не нуждается.
И ушел.
Мы с ним больше ни разу не встретились даже случайно.
Выспавшись, я вспомнила про свои шкурки и полезла в сумочку за телефоном Додика. В сумочке сверху лежал листок, вырванный из записной книжки с буковкой «Я». На нем был номер телефона и размашистая подпись «Рудольф» и «Позвони!!!!!!!». Именно так с семью восклицательными знаками. Я мелко порвала эту записку и, найдя в записной книжке телефон Додика, сперва набрала номер Татьяны, чтобы скоординировать наши действия.
Сонная Танька никак не могла понять, что я от нее хочу. Потом мы договорились, что я созваниваюсь с Додиком, назначаю время и перезваниваю ей.
У Додика долго не подходили к телефону. Потом трубку взяла насмерть перепуганная Софочка. Запинаясь и путаясь в словах, она дрожащим голосом рассказала, что в семь утра к ним пришли трое из органов с ордером на обыск и с двумя понятыми из соседей и пять часов подряд что-то искали. Что они перерыли все книги и все требовали какую-то литературу… Когда нашли запакованные шкурки и деньги, то очень удивились и вызвали людей из других органов…
И шкурки, и деньги, и все ценности, включая и ее каракулевую шубку, которую они только что пошили, они увезли. Мебель описали… Что делать, она не знает…
Мы с Татьяной тоже не знали!
8
Сценариста давно нет в живых и, конечно же, он не мог прислать мне букет цветов в мое шестидесятилетие, хотя, будь он жив, то от него можно было бы ожидать чего угодно. Он был способен на самый великодушный и красивый поступок.
Он умер за границей, в чужом городе, кажется, в гостиничном номере при загадочных обстоятельствах. Наши газеты дружно писали, что это несчастный случай, но чего бы им так захлебываться, если это просто несчастный случай с человеком, которого выперли насильно из Союза и о котором логичнее было бы не вспоминать. Особенно если он так удачно умер от несчастного случая. Так нет же, не было, кажется, газеты, не упомянувшей об этом случае с каким-то плохо скрытым злорадством. Мол, собаке собачья смерть… Оставалось добавить, что так будет со всяким, кто посягнет… Мол, на каждого такого у нас найдется свой несчастный случай…
Но не вспомнить о нем я не могу, потому что без него не будет для меня полной картина мира. Потому что воспоминание о нем мне особо дорого и бережно мною хранимо. Потому что я жутко бесилась, когда газеты дружно облаивали его перед высылкой за границу, и плакала, когда узнала, что он умер.
