Текст книги "Прекрасная толстушка. Книга 1"
Автор книги: Юрий Перов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)
Юрий Перов
Прекрасная толстушка
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта загадочная история началась с обыкновенного телефонного звонка. Мне позвонила некая дама с приятным грудным голосом и, извинившись передо мной за то, что отрывает от творческой работы, объяснила, что она давнишняя поклонница моего таланта – цитирую по памяти, но очень близко к тексту, – что она читала еще в журнале мою повесть «Памятник», что ей нравится книжка «Выход», она очень тепло относится к роману «Компаньон» и довольно высокого мнения о моем последнем романе «Орден хитрецов». И только, пожалуй, «Тиф» ей не совсем близок по своему жанру, потому что она не любит антиутопии…
Мое писательское сердце, естественно, тут же растаяло, и я довольно легко согласился на встречу, о которой она деликатно, но довольно настойчиво попросила, объясняя свою неожиданную просьбу очень важным для нее, а возможно, и для меня делом.
Мы встретились около Центрального дома литераторов, где, как я предполагал, мы можем спокойно побеседовать, спустившись в «нижнее», умеренно-либеральное по ценам кафе.
Ее звали Мария. Я потом удивился, узнав, сколько ей лет. Тогда же я ей дал чуть больше сорока.
Это была довольно высокая, крупная и полная женщина. Полнота ее была равномерна и, я бы сказал, гармонична.
У нее были большие прекрасные руки, великолепной формы ногти. Ее слегка удлиненное, с высокими скулами, свежее лицо было красиво, а большие зеленые глаза смотрели умно и приветливо.
Она часто и охотно улыбалась, обнажая при этом безупречные молодые зубы. Ее сочные губы, слегка тронутые помадой очень спокойного цвета, двигались как-то по-особенному и очень привлекательно. Потом я много раз ловил себя на том, что во время разговора заворожено смотрю именно на них.
В фойе я помог Марии снять элегантное широкое пальто и, пропустив вперед, невольно, в силу застарелой мужской привычки, окинул ее взглядом с головы до ног.
Она была полнее, чем казалась в пальто. И талия у нее была полная. Но она была! И очень была! И мощные, прекрасной формы бедра имели место. И стройные, хоть и полные, ноги с тонкими щиколотками, на высоченных каблуках, поражали своими изысканными линиями. И походка у нее была широкая, стремительная и, я не побоюсь этого слова, легкая!
Но что в ней было совершенно удивительно – так это какой-то необыкновенный талант собеседника. Она так живо слушала, так точно реагировала на любой оттенок мысли, словно понимала не только то, что ты коряво выговаривал своим деревянным языком, но и то, что ты хотел бы этим сказать.
Любую, даже самую ничтожную мою попытку пошутить она поддерживала заразительным смехом. При ней хотелось говорить и бесконечно острить. И слова находились, и мысли, и самоирония.
Я угостил Марию шампанским. Мы болтали ни о чем, не торопясь приступать к делу, я наслаждался ее обществом, и только одно обстоятельство тайно меня тревожило. Еще в вестибюле я галантерейно принял из ее рук красивый полиэтиленовый пакет с рекламой какой – то очень модной фирмы. Внутри я мельком заметил нечто завернутое в газету «Вечерняя Москва». Пакет был тяжелый, будто в него засунули пару кирпичей. Господи, обреченно подумал я, неужели и эта, такая красивая, ухоженная, уверенная в себе женщина всего– навсего графоманка?
Каждому профессиональному писателю знакомо это чувство глухой, тоскливой безысходности, когда вполне приличный с виду человек вдруг меняется в лице и начинает торопливо и как-то по-воровски всучать тебе свою рукопись, бормоча при этом, что ему от тебя ничего не надо, только одно слово: стоит или не стоит продолжать…
А потом, когда ты, опрометчиво перелистав рукопись, из чистой вежливости скажешь ему, что продолжать, безусловно, стоит, имея в виду, что это занятие уж всяко лучше, чем пить водку и гонять в пьяном виде тещу, тут же возникает следующий, уже совершенно запредельный вопрос о твоем содействии в публикации сего шедевра. И печальнее всего бывает, когда это твои родственники или добрые знакомые…
Надо сказать, что все худшие мои опасения тут же оправдались. Как-то сама собой возникла многозначительная пауза, Мария проницательно улыбнулась и сказала:
– Как вы давно уже догадались, в этом пакете рукопись. И в связи с ней возникают определенные проблемы… – Она улыбнулась своими полными сочными губами, однако в глазах сквозила озабоченность. – Я нахожусь сейчас в положении Буриданова осла. Мне очень хочется опубликовать эту книгу – больше того, я считаю это своим долгом, но я категорически не желаю, чтобы она хоть каким-нибудь образом была связана с моим именем.
– В чем же тут проблема? – уныло пробормотал я. – Опубликуйте ее под псевдонимом.
– Вы предлагаете мне пойти в издательство, так или иначе ввести в курс дела десяток человек и надеяться при этом, что мое имя останется в тайне? – с мягкой иронией спросила она.
– Тогда просто пошлите туда рукопись бандеролью, – вяло предложил я, уже понимая, что обречен.
– Разве вы не знаете, как относятся в издательствах к так называемому «самотеку»? – спросила она, проявляя определенное знание предмета. – Мне хотелось познакомиться с вами и убедить вас, что я самый нормальный человек и мало похожа на графоманку.
– Но почему вы обратились именно ко мне?
– Я уже говорила вам по телефону, что читала все, что вы написали. Мне кажется, что вы скорее меня поймете, чем кто-либо другой. К тому же перед публикацией рукопись обязательно потребует какой-то работы, и тут я доверяю вам больше, чем другим.
– Разумеется, – пробормотал я и приподнял, как бы взвешивая, пакет, стоявший на соседнем стуле, – каждая рукопись требует работы и, если б речь шла о небольшой новелле, я с удовольствием посвятил бы ей день или два из своего очень напряженного рабочего графика, но, судя по весу, работы здесь на два-три месяца… Вы должны отчетливо понимать, что вы сейчас предлагаете мне заняться вашими делами, отложив тем самым свою работу, которой я, между прочим, кормлю семью…
Она хотела что-то возразить, но я жестом остановил ее и продолжал:
– Даже если вы согласны назначить мне очень высокий гонорар за литературную обработку и редактуру, а это всегда процентов на тридцать переписка за автора, то я, к сожалению, вынужден отказаться… Я сейчас не имею никакой возможности заниматься чужой работой, так как по самую макушку поглощен своей.
– Вы совершенно не о том говорите, – мягко улыбнулась она. – Я вам дарю эту рукопись.
– Не понял… – растерянно пробормотал я.
– Просто дарю. Прочитайте, поправьте, что сочтете нужным, и публикуйте под своим именем…
– Но как же?.. – совсем смутился я.
– Публиковал же Пушкин «Повести Белкина».
– Да, но Пушкин эти повести написал сам! – нашелся я.
– Вы же говорили, что вам предстоит переписать рукопись не менее чем на треть; Так что можете смело ставить свое имя.
– А если я сочту, что издание этого текста, даже при самой тщательной доработке, невозможно?
– Это исключено, – без всякого пафоса возразила она.
– Но сейчас такое время, что при всех художественных достоинствах в первую голову издается то, что можно быстрее продать…
– Поэтому я и уверена в том, что вы это издадите.
Мы помолчали. Я смотрел на нее изучающе, она на меня благосклонно.
– Ну, хорошо… – наконец заговорил я. – Вы ведь читали Хемингуэя?
– Я читала Хемингуэя. – Она улыбнулась с таким видом, будто знала, к чему я клоню, но из вежливости не хотела меня останавливать.
– Так вот, – гнул я свое, – в одной из своих статей он сказал, что сейчас только последний романтик может думать, что где-то существуют еще не открытые, никому не известные мастера…
– Если рукопись окажется совершенно профнепригодной, то растопите ею печку, – не моргнув ответила она.
– Проще вернуть ее вам, – сдержанно улыбнулся я.
– Мы с вами больше никогда не увидимся, – сказала она, также улыбаясь.
– Что значит «никогда»?
– Никогда – это значит никогда, – пояснила она. – Жгите смело.
Мы снова замолчали.
На этот раз первой заговорила она:
– Вам не кажется, что наш разговор несколько пробуксовывает?
– Попробуем сдвинуть его с мертвой точки, – сказал я. – Предположим, что я поверил в эту историю и подготовил рукопись к печати, каким образом я перешлю ее вам?
– Для чего? – живо поинтересовалась она.
– Вы должны прочитать и завизировать текст.
– Что значит «завизировать»?
– Поставить свою подпись, что будет означать ваше согласие с моими доработками и изменениями текста.
– Я же сказала, что полностью вам доверяю… – В голосе ее послышалось еле уловимое раздражение. – Мы действительно пробуксовываем. Я не понимаю, что вам стоит взять рукопись, прочитать и решить, работать с нею дальше или выкинуть к чертовой бабушке на помойку. Только я прошу предварительно порвать ее. Это, конечно, труд, но вы же еще недавно были согласны посвятить мне несколько дней своей драгоценной жизни.
Я поднял руки.
– Сдаюсь! Больше ни одного лишнего слова! – Тон мой независимо от меня сделался игривым. – Я все понял, меня все устраивает, я со всем согласен, кроме одного…
Она вопросительно подняла брови.
– Неужели мы действительно никогда не увидимся?
– Никогда.
– А если случайно, на улице или в магазине?
– Не думаю… Я редко выхожу из дома. А по улицам и вовсе не хожу.
– Ну тогда в каком-нибудь модном месте, на вернисаже или на премьере? – не унимался я.
– Тогда, я надеюсь, вы сделаете вид, что не знаете меня, и не попытаетесь выяснить мой телефон или адрес. Поверьте, ничего хорошего из этого не получится…
Я понял, что не следует настаивать.
– Жалко, – обреченно вздохнул я. – Но раз у нас с вами нет никакого будущего, то остается только продлить настоящее. Позвольте, я еще возьму шампанского?
– Конечно, – улыбнулась она.
Я сходил за шампанским. Мы выпили за то, чтоб мне веселей читалось, и я все-таки не удержался:
– Почему же вы так уверены, что ничего хорошего от нашей «случайной» встречи не получится? Мне, наоборот, кажется, что это будет очень хорошо…
– Доверьтесь моему опыту… – сказала она.
Мы допили шампанское, стараясь в разговоре не касаться ни рукописи, ни продолжения знакомства; я посадил ее в такси и отправился домой, сгорая от нетерпения поскорее заглянуть в этот тяжеленный пакет.
Потом я его для интереса взвесил. В нем оказалось ровно семь килограммов. Правда, рукопись была напечатана на очень плотной и дорогой бумаге. Особенно меня порадовало то, что шрифт принтера был сочный, крупный, так что читать было неутомительно. И что самое приятное – к рукописи прилагались две компьютерные дискеты с тем же самым текстом. Это сильно облегчило мою дальнейшую работу.
Дома, раскрыв рукопись на минуточку, чтобы понять, о чем идет речь, я очнулся часов через шесть, когда меня позвали ужинать. Отложив с огромным сожалением текст, я вдруг осознал, какой подарок мне неожиданно преподнесла судьба. Наскоро поужинав, я снова заперся в кабинете.
К вечеру следующего дня я закончил чтение.
Созвонившись со своим издателем и рассказав ему все, я заручился его поддержкой и приступил к работе.
То, что из всего этого вышло, сейчас перед вами, дорогой мой читатель.
После долгих колебаний я, как она и хотела, все ж таки поставил свою фамилию на титуле этой книги. Но сделал я это только потому, что вам, уважаемый читатель, не совсем привычно покупать книжку, не имеющую автора или подписанную инициалами или неполным именем, скажем, Мария N… Это как бы намек на то, что за содержание книжки никто персональной ответственности не несет.
Это особенно невозможно для такой книжки, где упоминаются впрямую или косвенно вполне реальные исторические фигуры.
В конце концов, я редактор и доработчик этой книги и несу за ее содержание полную ответственность. Ведь именно я решал, сохранить ли прямое указание на историческую личность или немного подретушировать, приглушить намеки на реальный прототип, чтобы его фамилия не вычислялась однозначно, чтобы у читателя оставались шансы на ошибку.
И в силу этого, а также из-за того, что, на мой профессиональный взгляд, в рукописи бытовых, кулинарных, портновских, физиологических и прочих подробностей было гораздо больше, чем это способен вынести современный читатель, я безжалостной рукой вычеркивал все лишнее, оставляя лишь самое необходимое. Таким образом, я сократил авторский текст ровно наполовину.
Но при этом, могу смело заверить уважаемых читательниц и читателей, я не выбросил из текста ни одной истории и не «спрямил» ни одной сюжетной, а стало быть, и жизненной коллизии.
Уставши сокращать, я невольно задумался: как же она так быстро (с июня 1995 года до нашей встречи осенью 1997 года) и так хорошо могла все это написать? И утверждать при этом, что взялась за перо первый раз в жизни?
Поразмышляв на эту тему, я пришел к выводу, что, конечно же, этот текст писался ею гораздо дольше. Не исключено даже, что первоосновой этому произведению послужили личные дневники…
И все-таки я очень долго сомневался, прежде чем поставить свое имя на титуле книги, ведь количество моих собственных слов в этом тексте ничтожно мало и приближается практически к нулю. Но потом я подсчитал приблизительное количество слов, изъятых из рукописи. Их оказалось пятьдесят процентов. Этого более чем достаточно, чтобы успокоить мою совесть.
Как вы, наверное, уже догадались, текст, с которым вам сейчас пришлось ознакомиться, – не что иное, как предисловие издателя. Но я специально не указал на это в заголовке, потому что никто не стал бы его читать. У нас не любят предисловий. Итак, к делу!
ПРЕКРАСНАЯ ТОЛСТУШКА
(подлинные записки Марии N…)
1
Оглядываясь на свою бурную, переполненную любовью и страданиями жизнь, я глубоко осознаю мою ответственность перед грядущими поколениями, потому что была не только свидетельницей, но и участницей многих исторических событий, невольно оказав влияние на судьбы некоторых известных соотечественников, а также жителей далеких стран, чьи жизни, словно на потеху, насмешливое Провидение на мгновение сплело с моей, чтобы потом разлучить нас навсегда.
Среди тех, кто прошел через мое сердце, были самые разные люди: нарком, перед которым трепетала вся страна, и вор в законе; комсомольский вождь высшего ранга и профессиональный игрок; настоящий принц и приемщик вторсырья на Зюзинской свалке; знаменитый певец и продавец мандаринов на Центральном рынке; величайший футболист; придворный художник и не признанный при жизни гений; мировая кинозвезда; ответственный работник КГБ; известнейший диссидент; гомосексуалист; цыган; сексуальный маньяк; начинающий писатель; китобой; скульптор с мировым именем; грузчик базы Ресторанторга; чемпион мира по шахматам; светило современной медицины; красавица психолог; космонавт; джазовый музыкант; капитан атомной подводной лодки…
Их чины, звания, положение в обществе, состояния не имели для меня никакого значения. Правда, каждый из них, прежде чем тронуть мое сердце, чем-то поразил мое воображение.
Однако все вышесказанное вряд ли заставило бы меня взяться за перо. И только глубокая озабоченность вашими судьбами, мои дорогие подружки, подвигла меня на сей титанический труд.
Я знаю, что многие из вас стыдятся себя, стесняются лишний раз показаться на людях, страдают от своей полноты, сидят на всяких дурацких диетах, которые в конечном счете приносят только лишние килограммы, и проклинают тот день, когда появились на свет Божий.
Бросьте ваши диеты, мои милые, посмотрите на себя пристальнее, и вы увидите, как вы прекрасны в своей доброте и женственности, как вы обворожительны и желанны…
Знаю по себе, что мудрые советы и убедительные доводы, к сожалению, мало способны изменять нашу жизнь к лучшему, но все же надеюсь, что весь мой жизненный опыт, во многом схожий с вашим, убедит вас в том, что вы заблуждаетесь, когда считаете себя недостойными счастья.
Нужно только поверить в себя – и ни один день из вашей жизни не будет потерян для любви.
Потому-то я и раскрываю без всякого стеснения свою жизнь перед вами, мои красавицы.
И все же, как бы ни было велико мое сострадание к вам, я бы вряд ли отважилась на этот литературный подвиг, если бы не его величество случай.
А началось все так…
2
В один прекрасный день, рано утром, в дверь моей квартиры позвонили.
Поднявшись с постели, я накинула на плечи свой любимый китайский шелковый халат, расшитый золотыми драконами, и открыла дверь.
На лестничной площадке стоял симпатичный молодой человек в головном уборе, напоминающем фуражку швейцара из дорогого ресторана, и с фантастическим букетом непомерно длинных и прекрасных чайных роз.
Из всех цветов на свете я предпочитаю именно чайные розы, находя в их сути некоторое сходство со своей.
Молодой человек улыбнулся мне ослепительной юной улыбкой, левой рукой снял фуражку, а правой протянул мне букет, в котором, как выяснилось позже, была шестьдесят одна роза. Сделал он это элегантно, даже изящно, как немногие умеют.
– Поздравляю вас с юбилеем, – сказал он, тактично не упомянув, с каким именно, – желаю вам счастья, здоровья и как можно дольше оставаться такой красивой и молодой-
Молодой человек надел на голову фуражку с золотистой надписью по околышу. Что там было написано, я толком не разобрала.
– А от кого же этот восхитительный букет?! – воскликнула я, уяснив, что передо мной посыльный.
– Я думаю, вы это узнаете, прочитав послание, которое вложено в букет, – любезно ответил молодой человек.
С этими словами он непонятно откуда извлек эдакую досочку с прищепкой сверху, из-под которой торчала куча бланков с неразборчивым названием фирмы.
– Будьте добры, распишитесь вот здесь, – сказал юноша, подсовывая мне свою досочку, – а вот тут поставьте число и время.
– А который сейчас час? – спросила я, рефлекторно зевнув. – Ой, простите. – Я прикрыла рот ладонью.
– Сегодня 14 июня 1995 года, среда, десять часов сорок пять минут, – невозмутимо ответил посыльный.
– Господи, в жизни так рано не вставала… – пробормотала я про себя и смущенно улыбнулась молодому человеку. – Так где, вы сказали, расписаться?
Едва закрыв за ним дверь, я запустила руку в колючее нутро букета и извлекла оттуда изящный продолговатый конверт с золотым тиснением. Конверт был не запечатан, и я вынула из него белоснежный листок благородно– плотной бумаги с золотыми же виньетками по углам. На нем было красиво, очевидно, на лазерном принтере, напечатано:
«Какая чудовищная ошибка то, что мы потеряли друг друга!
Не было ни одного дня, чтобы я не проклинал себя за это! Конечно, во всем виноват я! Но бывшего не сделаешь небывшим… И я жестоко наказан за это. Не было в моей жизни ни одного дня, который я прожил бы без мыслей о тебе. Вся моя жизнь была для тебя, во имя твое! И потому все, чего я достиг в этой жизни, – деньги (будь они трижды прокляты, потому что без тебя нет в них радости), дома, машины, яхты – по полному праву принадлежит тебе! Приди и владей!
Если в твоем сердце остался для меня хоть маленький уголок, то я буду счастлив! Если нет – то буду, словно чудище из «Аленького цветочка», наблюдать за тобой издалека, как делал это до сих пор. Я много о тебе знаю, ты уж прости…
МАРИЯ! ЛЮБОВЬ МОЯ ЕДИНСТВЕННАЯ! Поздравляю тебя с днем рождения! Счастья тебе! Здоровья! Радости!
Прими 60 твоих любимых чайных роз как робкую награду за твою прошлую жизнь, и 61-ю – на год грядущий, в котором я мечтаю с тобой встретиться. Приди или позови!
Место нашей первой встречи по-прежнему ждет тебя. Оно стало немного другим, но я надеюсь, что и в своем новом виде оно тебе понравится… Жду! Твой Сладкий Ежик».
Я заглянула в букет, рассчитывая найти там хоть какие– то пояснения, но ничего, кроме темно-зеленого бархатного футлярчика, не обнаружила. С замирающим сердцем я открыла его. На белом атласе лежало кольцо с изумрудом, окруженным шестью бриллиантами… Изумруд был величиной с небольшую фасолину и такой же продолговатой формы, а бриллианты удивительной чистоты размером со спичечную головку. Они так заиграли в случайном лучике солнца, пробившемся через плотно задернутые шторы, что весь дом озарился веселым праздничным светом.
Я тихо ахнула и села в глубокое дедушкино кресло. Голова у меня сладостно закружилась, а сердце застучало так сильно, что его биение я почувствовала даже под колечком на безымянном пальце левой руки, куда оно пришлось совершенно впору.
3
Все утро до самого обеда я бессмысленно крутилась по дому, не зная, за что и браться. При этом я, поминутно останавливаясь перед зеркалом, то клала левую руку с кольцом на бедро, то протягивала ее невидимому партнеру для поцелуя, то вроде бы невзначай поправляла ею прическу и любовалась игрой камней.
К вечеру я ждала семь человек гостей, а днем у меня был намечен отдельный праздничный обед с Денисом в ресторане «Центральный». Это недалеко от меня.
Денис очаровательный мальчик, но не могла же я его предъявить своим гостям. Он был ровно на тридцать лет моложе меня. И хоть он выглядит очень взросло и мужественно и когда мы вместе, об этой разнице в возрасте никто даже не вспоминает, я все же опасалась, что не все мои гости поймут меня правильно…
Вяло ковыряясь в мельхиоровой кокотнице с жульеном, которым так славится «Центральный», отвечая рассеянной улыбкой на пылкие тосты Дениса, прихлебывая шампанское и автоматически фиксируя восхищенные взгляды в мою сторону, я постоянно возвращалась мыслями к письму и подарку, который я, разумеется, не надела во избежание лишних вопросов…
Вся нелепость ситуации была в том, что я совершенно не представляла, от кого это страстное письмо. Его автор, очевидно, полагал, что подпись «Твой Сладкий Ежик» мне что-то скажет. Но дело в том, что я очень многих называла так…
Позже, когда кончились «юбилейные торжества», я попыталась его вычислить по стилю, но из этого у меня ничего не получилось. Немного поразмыслив, я пришла к выводу, что каждый из моих бывших возлюбленных, находясь в состоянии определенного душевного волнения, мог изъясняться в таком пафосном стиле.
Потом я попыталась навскидку, методом случайной выборки, как говорят модные нынче социологи, определить, кто же из них мог решиться на такое письмо, но очень быстро поняла, что без системы в этом деле не разобраться. Нужно вспомнить всех…
Так я и сделала. А вспомнив всех и как бы пережив свою жизнь повторно, перелюбив и перестрадав заново, я поняла, что не вправе скрывать от вас свой опыт, потому что он обширен и поучителен.
Вспоминая своих возлюбленных, я попыталась кого могла отыскать и многих нашла… Это навело меня на грустные размышления. Я сделала печальный вывод: человек с возрастом не становится ни хуже ни лучше, человек с возрастом усугубляется. Скупой становится еще скупее, добрый – добрее. Глупец глупеет, а умный набирается еще большей мудрости.
Чтобы хоть одну из вас уберечь от ошибок, в изобилии совершенных мною, я и села за этот тяжелый, но радостный труд.
Но прежде чем начать последовательно перебирать содержимое моего любовного сундука, я должна в нескольких словах рассказать о себе.
4
Я родилась и прожила всю жизнь в Москве, на Тверском бульваре, почти напротив театра им. А. С. Пушкина, на той же стороне, где долго стояло странно полукруглое недостроенное сооружение красного кирпича, которое в шестидесятых годах наполовину взорвали, а из оставшейся половины построили новый MXАT им. М. Горького. Только мой дом ближе к Никитским воротам. Москвичи наверняка знают этот семиэтажный дом темно-мышиного цвета с аркой над единственной входной дверью, с высокими и узкими, точно бойницы, окнами.
Потолки в нашем доме чуть больше пяти метров. Предприимчивые жильцы построили себе антресоли и получили вместо одной две комнаты с потолками по два с половиной.
Это даже немного выше, чем в так называемых "хрущобах"
Господи, а как москвичи в свое время радовались этим панельным пятиэтажкам, с какой теплотой произносили слово «Черемушки». 'Гуда переехала добрая половина жильцов нашего дома, которые до этого жили в коммуналках по девять семей.
Вы можете себе представить девять хозяек одновременно на одной кухне? Да еще тройку карапузов, ползающих у нас под ногами, когда вы несете полную кастрюлю борща, да пару неопохмеленных мужей, которые тут же, дуэтом, клянчат у своих, а заодно и у чужих жен трояк на водку?
Я частенько бывала на такой кухне в доме моей самой близкой подруги Татьяны, живущей неподалеку от меня. А сама я, к счастью, всю жизнь прожила в отдельной трехкомнатной квартире. Есть и такие в нашем доме. Ее еще до революции купил мой дедушка, известный акушер-гинеколог.
И прадедушка мой был акушером-гинекологом, но учился он в Петербурге, а жил и работал в Сызрани и был там, пожалуй, более знаменит, чем сын, выучившийся и сделавший свою карьеру в Москве.
Моя бабушка Анна Александровна никакого специального образования не имела. Она закончила в Москве Александровский институт благородных девиц, где ее научили держать спину и правильно ходить, шить, вязать крючком и на спицах, вышивать гладью, стилем «рококо», простым и болгарским крестом, готовить, рачительно вести хозяйство и планировать домашний бюджет, ухаживать за маленькими детьми и воспитывать старшеньких, красиво, модно и дешево одеваться, а также играть на фортепьяно, рисовать, говорить по-французски, поддерживать интересную беседу, разбираться в изобразительном искусстве и литературе и еще великому множеству столь необходимых нам, женщинам, мелочей.
Бабушка часть своих знаний передала мне. Мы с ней очень дружили. Особенно в последние годы, когда остались вдвоем. Она любила меня без памяти, хотя почти никогда не говорила об этом. Она совершенно не умела сюсюкать. Очевидно, ее отучили от этого в том же институте.
Моя мама, Елизавета Михайловна, пошла по стопам своего отца и деда. Она закончила Первый медицинский институт в Москве и стала акушером-гинекологом, справедливо полагая, что на эту профессию всегда будет спрос, раз даже во время революции комиссары не тронули дедушку в его просторной докторской квартире. Ведь и у вождей революции есть жены, которые подвержены женским болезням, рожают либо, напротив, не желают рожать.
Если при ангине или, как теперь говорят, ОРЗ рот можно открыть практически перед любым врачом, то с нашими женскими болезнями не всякому покажешься. Обычно мы идем к своему личному доктору, которому целиком и полностью доверяем. Потому у гинеколога много друзей среди женщин и, как следствие, среди их мужей, которые не дадут в обиду любимого врача своей драгоценной супруги.
Мама и меня пыталась направить по семейной стезе, но у меня с самого детства ко всему, что связано с половыми признаками, было чересчур романтическое отношение и я не могла себе представить, как можно вторгаться в святая святых каждой женщины, во вместилище любви и наслаждения, и источник самой человеческой жизни.
Вопреки маминой агитации я тайно мечтала попасть в библиотечный институт и работать потом в огромной тихой библиотеке со старинными настольными лампами и тяжелыми стульями. Там, где столько книг, большая часть которых о любви.
5
Папы у меня долго не было. Вернее, быть-то он был, но жил отдельно. В отличие от множества семей, из которых отец ушел, в нашу он не пришел.
Зато у нас был Лев Григорьевич. Он трогательно и нежна любил мою маму и меня и просто обожал бабушку. Он никогда не забывал купить ее любимые «коровки». Причем покупал он их только свежие, тянучие, еще не затвердевшие, обязательно в «Елисеевском» магазине.
Вручал он их бабушке отдельно и торжественно и при этом умудрялся незаметно опустить в ее обширный карман всегда свежего, накрахмаленного передника пергаментный стограммовый пакетик свежепомолотого кофе «Арабика», который тут же выдавал себя головокружительным запахом.
Мы с мамой делали вид, что не замечаем этого. Кофе бабушке строжайше запретил сам же Лев Григорьевич, потому что был главврачом нашей самой главной в стране больницы. Там же в его подчинении работала и мама. У бабушки было повышенное давление. Но она утверждала, что давление у нее скорее поднимается от неудовлетворенного желания выпить кофе, чем от самого кофе, который она пьет буквально наперстками.
Мне эта фраза почему-то запомнилась на всю жизнь.
Для меня Лев Григорьевич покупал «Лимонные и апельсиновые дольки», которые до сих пор продаются в высоких картонных банках с теми же этикетками, и какую-нибудь интересную книгу.
Маме – ее обожаемые маслины и сыр «рокфор». Долгое время и то и другое я в рот взять не могла, а теперь не могу без этого обходиться.
Все это привозилось в огромной картонной коробке, обернутой в веселую бумагу с надписью «Гастроном № 1». Бумагу эту бабушка аккуратно снимала, неторопливо сворачивала и убирала для какой-нибудь надобности, а мы с мамой смотрели на коробку алчными глазами и поторапливали ее. Надо ли говорить, что бумажный шпагат с коробки бабуля не срезала ножницами, как мама, а развязывала и сматывала на ладони в тугой бублик.
В коробке кроме перечисленных обязательных лакомств было полно всякой вкусной всячины. И непременная севрюга горячего копчения, и крабы в банках, и сардины, и уже порезанная ветчина со слезой, и толстенная колбаса «Экстра высшего сорта», фаршированная говяжьим языком. Она мне особенно нравилась тем, что на срезе имела рисунок шахматной доски в темном кружочке. Был там обязательно шоколад «Сказки Пушкина», коробка любимых маминых конфет «Южный орех», где каждая в форме полумесяца конфета, обсыпанная горьким какао, покоилась в отдельной бумажной формочке, напоминающей в расправленном виде балетную пачку.
Была там и непременная бутылка армянского коньяка, обложенная полудюжиной крепких ароматных лимонов.
И так было почти каждую неделю. Мы ждали Льва Григорьевича, как Деда Мороза. Мама хорошо зарабатывала, да и бабушка достаточно получала за свое шитье, хотя и редко брала заказы, и мы сами могли купить все это, но, спрятанная в коробку, упакованная в бумагу и обвязанная шпагатом, вся эта снедь с восхитительно перемешавшимися запахами становилась сказочным гостинцем.
И стоило этой коробке появиться в нашем доме, как сразу образовывался праздник. А вот в настоящие праздники, особенно в Новый год, Льва Григорьевича с нами не было. Он не мог отлучиться из своей семьи.
Да и в эти-то еженедельные посещения он пробирался к нам окольными путями.
Заранее, где-то на Пушкинской улице, он отпускал пер– сональную машину, через Козицкий переулок выходил к улице Горького и нырял в стол заказов «Елисеевского», который, как известно, всегда располагался через переулок напротив самого магазина. Там его ждала уже упакованная коробка с продуктами.
Он расплачивался, выходил на улицу и ловил там такси. Тогда это были в основном «Победы». Он залезал на заднее сиденье и надвигал шляпу или шапку, если дело было зимой, на самый нос.
