Текст книги "Прекрасная толстушка. Книга 1"
Автор книги: Юрий Перов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
– Ключи от квартиры у кого-нибудь есть?
– Нет, только у меня. Бабушка…
– Я знаю, – снова перебил меня Алексей. – Папирос у тебя нет?
– Я не курю. Тебя выпустили? Как ты вошел? Почему ты не раздеваешься? Ты хочешь есть? Что у тебя с ногой?
Я сыпала вопросами, потому что совершенно не знала, как себя вести. Это же был мой Леха, которого я любила с самого детства, с которым мы ходили в «Повторку»… Мне бы надо было броситься к нему, обнять и расцеловать, а я как присохшая стояла у косяка, и мне было страшно, потому что этот человек не был моим Лехой, потому что он непонятно как попал в мою квартиру, потому что это он подсматривал за мной сквозь щелку в приоткрытой двери, и это мне не показалось, потому что он был в явно тюремной одежде, хоть я настоящей тюремной одежды не видела никогда, потому что он не зашел к себе домой и не переоделся, а явился сразу ко мне, потому что я не дождалась его…
Он поставил ковшик с дегтярно-черной жидкостью, от которой пахнуло чаем, на стул рядом с ботинком и снял шапку. Через его стриженную под нуль, залитую кровью голову наискосок шла глубокая, уже запекшаяся рана.
– Я в бегах, – сказал он.
– Господи! – выдохнула я. – Тебе же надо к врачу!
– Умнее ты ничего не придумала? – криво, как-то по– волчьи усмехнулся он, и у меня мурашки поползли по коже от этой усмешки. – Не бойся, я и так уйду…
– Ты с ума сошел! Куда ты пойдешь ночью в холод? – Я постепенно приходила в себя. Необходимость что-то предпринимать, спасать его придала мне силы и уверенности. – Что у тебя с ногой?
– Собака икру порвала…
– Разувайся, – скомандовала я. – Тебя ищут?
– Ищут, но не здесь…
Я наконец подошла к нему и осмотрела его голову. Рана, к счастью, была неглубокая.
– Чем это тебя? – спросила я, лихорадочно соображая, есть ли в нашей домашней аптечке, организованной еще дедушкой, йод и бинты.
– Мент промазал, – снова усмехнулся Алексей.
– Зачем же ты бежал? Тебя бы и так освободили. Сейчас всем амнистия, – сказала я.
– Не освободили бы, – покачал окровавленной головой Алексей. – Я там одной суке глаз выбил после амнистии. Мне еще пятерку накинули. И мента, который промазал, похоже, замочил, теперь мне вообще вышка светит.
– А как же ты сюда-то вошел?
– А как оттуда вышел? – спросил он.
Больше я его об этом не спрашивала, но поняла, что преград для него не существует.
7
Прихватив в спальне свой шелковый халат, я зашла в ванную, переоделась, тщательно со щеточкой вымыла руки, потом, забрав из аптечки все нужные медикаменты, вернулась в спальню, обработала йодом рану на голове и перевязала. Хорошо, что мама научила меня азам медицинской науки.
Потом я взялась за его ногу. Сняла ботинок, но задрать штанину не смогла – она вся пропиталась кровью и задубела. Я велела Алексею снять штаны, но он стал испуганно отказываться.
Судя по количеству вытекшей крови, рана была серьезная, и я настаивала. Наконец уговорила и собственноручно стянула с него брюки, так как он сам не смог бы это сделать.
Когда я развязала какую-то тряпку, которой он сам перевязал себе ногу, то чуть не упала в обморок, – рана была чудовищная. Она имела форму буквы «г», длиной сантиметров семь, а глубиной сантиметра полтора-два, и кровоточила. От страха я заплакала, но от страха же и решилась на то, на что не решилась бы никогда.
Я промыла эту жуткую рану перекисью водорода, потом обработала ее йодом…
Он сидел и побелевшими глазами молча смотрел на мои процедуры, словно это была чужая нога. Только желваки на скулах шевелились.
Потом я нашла тонкую и длинную иголку, слегка согнула ее, как видела в какой-то книге по хирургии, и вдела шелковую нитку. Она была, как назло, красной. Зато из натурального китайского шелка. Но после того как я пропитала ее йодом, она стала черной.
Нет, совсем не зря я читала медицинские книжки, выискивая, правда, в них совсем другое… Здравым умом я понимала, что просто так эта развороченная рана не зарастет и ее нужно зашить, а из книжек я смутно помнила, как это делается. Чтобы проверить себя, я пулей взлетела на стремянку, достала из-под самого потолка ту самую хирургическую книгу и взглянула на нужную картинку еще раз.
Все было верно. Я точно помнила, как делать хирургический шов. Нужно стягивать и завязывать по отдельности каждый стежок.
Я так переволновалась по поводу методологии, что само шитье у меня вызвало гораздо меньше эмоций и в обморок при первом же стежке я не упала.
Была уже глубокая ночь, в квартире стояла мертвая тишина, и я слышала, с каким страшным хрустом проникает иголка в тело и визжит протаскиваемая, мокрая от крови и йода нитка, как скрежещет зубами Леха. Еще было слышно, как стучат его зубы о ковшик с чаем. Но ни одного, даже самого тихого стона я от него не услыхала.
Шов получился отличный: хвостики у узелков одной длины, стежки ровные, на одинаковом расстоянии. Кровь почти перестала сочиться, потому что шов был плотный. Даже Алексей, осмотрев и пощупав шов, сказал одобрительно:
– Где научилась?
– Пошей с мое! – гордо ответила я.
8
После операции он почти не сопротивлялся. Я отвела его в ванную, раздела и по частям, чтобы не мочить голову и ногу, помыла. Трусы он, правда, не снял. Боже, какой же он был худющий! А грязный! И весь исколотый. С головы до ног…
Я дала ему дедушкин теплый халат и вышла, чтобы он сам домылся…
Пока он мылся, я приготовила на скорую руку яичницу из шести яиц с колбасой и целый кофейник густого сладкого какао.
Сперва я было села напротив, но не смогла смотреть на то, как он ест. Горло перехватило от жалости, глаза переполнились слезами, и я выбежала из-за стола, пробормотав, что пойду найду ему что-то из одежды.
Какое счастье, что бабушка ничего не выбросила из дедушкиных вещей. Кое-что было перешито для меня, например, серый габардиновый пыльник. Из него бабушка сшила мне замечательную юбку, которую я, расставляя в год по сантиметру, носила уже третий год, но остальное все висело в нашем огромном трехдверном гардеробе, заботливо укутанное марлей, с мешочками нафталина в карманах.
Рубашка для Алексея нашлась, и не одна. Он хоть и еще подрос в тюрьме, но был худее дедушки. А рукава на дедушкиных рубашках были всегда слишком длинны, и он, чтобы их подтягивать, носил специальные круглые резинки. На самом деле это были плотные пружинки из тонкой металлической проволоки, слегка приплюснутые с двух сторон, но их все упорно почему-то называли резинками. Я любила играть этими пружинками, а бабушка все время их у меня отнимала, потому что боялась, что я их растяну.
Рубашки у дедушки были двух типов, обыкновенные и со сменными воротничками. Они лежали отдельной стопкой и пристегивались к рубашкам изумительно гладенькими холодными никелированными запоночками. Я и ими любила играть, но бабушка в панике отнимала их у меня, опасаясь, что я их проглочу от восхищения или засуну в нос.
Опасения ее были не так уж и беспочвенны, в ухо я себе такую запоночку уже засовывала… И так глубоко, что для ее извлечения бабушке пришлось вооружаться пинцетом и надевать золотые «рабочие» очки.
Идеально чистые, накрахмаленные и отглаженные рубашки бабушка с нежной верностью хранила в верхнем ящике своего личного комода.
А я не дождалась Алексея…
Правда, он сам освободил меня от этого, передав с Толя– ном, чтобы я не приходила на суд и не ждала его. Но он не велел мне забывать его…
И вот он пришел и вправе спросить… И что я ему отвечу? Что забыла? Что была неверна? Сколько раз, спросит он. И я ведь не захочу соврать. Только имен, пожалуй, не назову. Не потому что боюсь. Ни к чему ему знать их имена. Хотя и боюсь тоже. Только не за себя. За них. За тех, кто жив.
Тут я невольно вздрогнула, ведь из четырех моих мужчин половины уже не было в живых. И кто знает, не для меня ли Нарком хотел завоевать эту шестую часть света, хозяином которой он уже фактически был? Тогда выходит, что и он погиб из-за меня? Хотя мне, конечно, очень самонадеянно и даже глупо было думать так про Наркома. Все его любовницы, которые уцелели, вероятно, думали так же, но все же…
А не из-за меня ли сел в тюрьму Алексей? Не для того ли он воровал, чтобы с шиком водить меня в кино и угощать шоколадом, который в те времена был немыслимой роскошью?
А я не дождалась его…
Но ведь он сам сказал, чтобы я его не ждала!
А разве дедушка своей смертью не освободил бабушку? Но она была верна ему до смерти. Умирая, она улыбнулась и шепнула мне, что скоро они встретятся. Она могла говорить в голос, но шептала, чтобы остальные женщины в палате не слышали. Это для нее было слишком личное, почти интимное…
Потом она попросила меня сходить за сестрой, чтобы та сделала ей укол. А когда я вернулась, она уже умерла. И на губах у нее застыла улыбка тайной надежды. И никто в семиместной палате даже не заметил, как она скончалась. Все думали, что она задремала.
Последние слова ее были о верности.
А я не дождалась Алексея.
И моя готовность отвечать за это уже ничего не меняла.
9
Глотая горькие слезы, я выбрала для Алексея две рубашки. Одну голубую в полоску, а другую чисто белую.
Пиджаки у дедушки тоже были всегда роста на два больше, чем это требовалось. Очевидно, он себя видел человеком более высоким, чем был на самом деле. Причем он не давал бабушке укоротить рукава, и они всегда закрывали его маленькие, сухонькие и, по признанию бесчисленных пациенток, «золотые» ручки до половины пальцев. Я выбрала темно-коричневый, двубортный, сильно приталенный.
С брюками было сложнее. Они были явно коротки, и отпустить было нечего. Я осмотрела даже летние, чесучовые. О том, чтобы Алексей мог появиться на улице в своих лагерных, и думать было нечего. Даже если бы я смогла их отстирать и погладить.
Вспомнив, что у меня лежит отрез костюмной полушерстяной ткани, черной в редкую полоску, я решила сшить ему брюки.
Хозяйка отреза заказала мне костюм. Она была полная и, в отличие от меня, низенькая, квадратная, и сильно страдала от своей полноты или, как говорят теперь, комплексовала. Ткань мы с ней выбирали вместе в Серпуховском универмаге. Она, вопреки моим советам, купила ее на полтора метра больше. Я была уверена, что ткани хватит и на брюки, тем более что ширина ее была 140 см.
Я готова была сидеть за машинкой всю ночь. Я готова была сделать все что угодно, лишь бы он не спрашивал, как я его ждала вопреки его наказу не ждать…
Дедушкино прямое пальто с черным каракулевым воротником и такой же каракулевый пирожок даже и примерять не нужно было. Дедушке оно было почти до ботинок. Я беспокоилась лишь о том, подойдут ли Алексею дедушкины белоснежные бурки из белого плотного войлока, которые бабушка всегда мыла мочалкой с мылом.
Если не подойдут, решила я, нужно будет отмыть с мылом его ужасные ботинки и как следует надраить гуталином, тогда в них можно будет выйти из дома.
А вот в чем не было недостатка в нашем доме, так это в шерстяных ручной вязки носках, перчатках и варежках. На этот счет я была совершенно спокойна. Бабушка навязана их на всю мою жизнь вперед. Я и до сих пор зимой хожу дома в ее носках, которые приятно пахнут нафталином.
Это странно, но я тогда ни на секунду не задумывалась о том, что, укрывая и способствуя беглому заключенному, я совершаю уголовно наказуемое преступление. О том, что Алексей действительно опасный преступник, что он кому-то там выбил глаз, что кого-то «похоже, замочил»… Я уже знала значение этого слова и слова «вышка». Мне его как-то объяснил Нарком.
Когда я вернулась в кухню, он стоял около плиты и готовил в ковшике свой особый чай, который называл «чифирем». Он даже не оглянулся на меня, когда я вошла. От него и раньше-то слова не услышишь, а тут я решила, что он все про меня знает. Знал же он откуда-то про смерть бабушки. Я хотела, чтобы он сам заговорил об этом, и боялась этого.
Не зная, что ему, сосредоточенному на булькающей кастрюльке, сказать, я решила, что лучше всего продолжать действовать, и вышла за портновским метром.
Когда я вернулась, он уже приготовил свой «чифир» и держал обернутый полотенцем ковшик в ладонях, словно сидел в заснеженном лесу и грелся, хотя на кухне, как и во всей квартире, было очень тепло и уютно. Он с закрытыми глазами склонился над ковшиком и глубоко и осторожно вдыхал горячий, пахучий пар.
Никогда я не видела у него такого мечтательного выражения лица. Я поняла, что он не слышал, как я в своих толстых вязаных носках подошла к кухне, и, бесшумно отступив, вошла, уже громко топая.
Он поднял голову и посмотрел на меня затуманенными глазами.
– Мне нужно обмерить тебя, – сказала я, показывая ему метр.
– Зачем? – спросил он.
– Я подобрала тебе всю одежду, кроме брюк. Хочу сшить.
– Когда? – коротко спросил он.
Я замялась, так как не знала, когда он собирается уходить, но через секунду ответила:
– Сейчас… – и, предупреждая его вопросы, добавила: – Мне потребуется часа три. Ты сможешь пока отдохнуть…
Он взглянул на наши кухонные часы в виде деревянного резного домика с давно умолкнувшей кукушкой и украдкой вздохнул про себя. А я почувствовала, что в нем словно распустилась туго скрученная мощная стальная пружина.
– Хорошо, – сказал он, бережно ставя на стол ковшик, – обмеряй.
– Встань, – сказала я деловым тоном, как бы исключающим любые другие отношения кроме отношений портного и клиента.
Он поднялся, такой домашний и смешной в дедушкином тяжелом бархатном халате с расшитыми шелковым шнурком петлями, туго перехваченный в тонкой талии шелковым же толстым шнуром с кистями на концах.
Я смело подошла к нему, обмерила его талию и перемерила еще раз, так как не поверила себе – талия у него была 59 сантиметров в толстом халате. На халат я сбросила три сантиметра, и получилось 56. Такой талии не было у Таньки и в двенадцать лет, а уж обо мне и говорить не приходится. Потом я обмерила его в бедрах.
Когда я мерила длину по бедру, то нечаянно наткнулась рукой на что-то твердое и тяжелое в его кармане. Я сразу поняла, что это пистолет, и вопросительно взглянула на него. Он догадался, о чем мой немой вопрос, но промолчал, и только губы дернулись в подобии усмешки.
Мне еще оставалось смерить только длину в шаге, от промежности до косточки на щиколотке, но я не решилась на это. Я не знала, в трусах он или без. Вся его одежда, включая ватник и шапку, была им свернута в аккуратный узел и лежала в углу, в ванной комнате. И вообще было как-то неосмотрительно лезть с метром в промежность человеку, у которого в кармане наверняка заряженный пистолет. Я решила эту цифру определить на глазок.
10
Швейная машинка стояла у меня в спальне, но кроила я всегда в гостиной на большом круглом столе, сняв с него хрустальную вазу с букетом засушенных листьев, которые я и в эту осень собрала на Тверском бульваре, как делала это всегда с бабушкой, а иногда и с мамой, и обе скатерти, льняную и кружевную.
Алексей сел со своим ковшичком в дедушкино и мое кресло и, шумно прихлебывая еще горячий «чифир», наблюдал за мной.
Кроила я всегда быстро и экономно. Бабушка говорила, что у меня хорошо развито пространственное воображение. У нее самой оно развито было слабо, и потому кройка давалась ей с трудом.
Когда я подросла, она с легкой душой переложила ее на меня, оправдываясь ослабевшим зрением. Но нитку в самую тонкую иголку она по-прежнему вдевала с первого раза.
За всю кройку мы не проронили ни одного слова. Он даже не двигался. Лишь когда допил свой «чифир», нагнулся и поставил ковшик не на широкий подлокотник, куда мы с дедушкой ставили стакан с чаем в серебряном подстаканнике, а на пол около кресла.
Когда я все сметала на живую нитку и протянула ему, чтобы он примерил, он поднялся, растерянно взял у меня брюки и беспомощно посмотрел вокруг, не зная, что делать. Но растерянность его длилась лишь мгновение. Он тут же нахмурился, рассердившись на меня за свою растерянность, и сказал с излишней грубостью:
– Выйди! Или не понимаешь?
Я, пряча грустную улыбку, вышла из гостиной: Очень уж мне эта ситуация напомнила наши посещения кино, когда я в темноте тщетно пыталась прикоснуться к его руке или ноге. И как это он так расслабился, что позволил себя раздеть и помыть? Наверное, просто не было сил сопротивляться…
Теперь же он, зашитый, перевязанный, мытый, сытый и напившийся «чифиря», стал прежним, неприступным, таинственным и непостижимым Лехой. Только папиросы в углу рта ему не хватало..
И я опять стала прежней. И расстояние между нами опять сделалось бесконечным, как в те безмерно далекие годы… И я не знала, радоваться этому или огорчаться.
Примерял он наметку долго. Наверное, ему было это трудно с раненой ногой. Я даже не вытерпела и спросила, можно ли войти. И только через минуту после моего вопроса он глухо ответил:
– Входи.
Все оказалось по-другому. Дело было, как я поняла, не в ноге, а в оружии. Халат, аккуратно сложенный, лежал на стуле, и под его полой сверху я сразу различила силуэт большого пистолета.
Он перехватил мой взгляд и шевельнул желваками, недовольный тем, что не смог укрыть его от моего взгляда.
– Не прячь ты его, – сказала я так, словно говорила о рогатке, – мне нет до него никакого дела.
– Если меня здесь с ним заметут, то и дело заведется, – оскалился он в своей новой волчьей усмешке, не распуская прищуренных напряженных глаз.
– Ты же сам сказал, что ищут тебя не здесь, – бесстрашно возразила я.
– Всякое бывает… – уклончиво сказал он.
– Поэтому ты и боишься лечь и поспать? – с обидой сказала я, потому что в его уклончивых словах просквозило такое презрительное недоверие, что уж лучше бы он плеснул мне в лицо своим «чифирем», и то было бы менее обидно…
– Ладно… – примирительно, с каким-то даже удовлетворением сказал он, наверное, ему понравилась моя реакция. – Я же сказал, что всякое бывает… – Он произнес это уже совсем другим, чуть ли не дружеским тоном. – Меня же могли выпасти… Я хоть и смотрел, но у ментов сноровки много…
– Тогда они тебя бы давно взяли. Не стали бы утра дожидаться… Брать по ночам у них любимое занятие, – сказала я, вспомнив, что именно ночью, как рассказывала мне мама, забирали папу, хотя могли сделать это днем, просто на той же служебной машине отвезти куда надо. Ведь шофер-то зарплату получал в органах.
– Береженого Бог бережет, – сказал он, и в его словах уже не было ни презрения, ни злобы.
– Ну хорошо, – вздохнула я, показывая, что принимаю его оправдания. – Шить я буду в спальне. Хочешь, ложись здесь на диване, я дам тебе подушку и укрою, а хочешь, пойдем со мной. Только там ты вряд ли уснешь под машинку…
Я ушла в спальню и принялась налаживать машинку. Вскоре появился и он, в халате, с одной рукой в кармане с пистолетом и с наметанными брюками в другой руке. Я молча взяла их у него, вывернула и принялась строчить.
Он сел сбоку от меня на кровать. Машинка у меня была ножная, и от движения ног скользкий шелковый халат соскользнул с колена. Я не скажу, что так все и было задумано, но боковым зрением я с удовлетворением увидела, как он уставился на мою ногу и заерзал на кровати.
А может, он и не знает ничего обо мне, легкомысленно подумала я, может, про бабушку ему дружки написали. На ее похороны пришли все ее подруги и с Тверского бульвара, и из Лехиного двора. Может, чья-то мамаша или бабушка была среди них, вот они и узнали. А большего они знать не могли. Про Макарова вообще никто не знал, кроме Татьяны и Зинки, когда она нас подловила в подвале.
Илья очень редко провожал меня до дома. Хотя, конечно, с Ильей меня могли видеть…
Зато про Наркома они вряд ли могли догадаться. Там дело было поставлено четко. Он же сам сказал, что у них сноровки много.
Рыжий вообще в Москве был три дня… А больше у меня никого и не было…
И вообще, откуда я могла знать, что с ним. Жив ли он, помнит ли? Почему он даже адреса мне не прислал? Я бы письма ему писала, посылки посылала…
– Почему ты мне не написал? – спросила я, не отрываясь от шитья.
– А чего писать? – Он пожал плечами. – Отрезано так отрезано…
– А кто отрезал? – спросила я, ведя строчку и со скоростью швейной машинки соображая, что до Ильи, вернее, до того времени, когда он начал меня провожать и его могли со мной увидеть, прошло около года. А до этого мы с Танькой просто таскались в его мастерскую, и вряд ли кому-то пришло в голову за нами следить.
– Я отрезал, – сказал он без всякого выражения.
– А было что отрезать? – тут же воспользовалась ситуацией я. Но напрасно я думала, что с ним можно чем-то воспользоваться. Он мне просто не ответил.
– Как ты там жил? – через долгую паузу, приступая к следующему шву, спросила я.
– Хорошо. – Он помолчал. – Было нормально со жратвой и с шалавами.
– Что, что? – переспросила я, оторвавшись от шитья.
– Я говорю – хватало и хавки и баб.
Мне опять показалось, что он все про меня знает и пытается мне отомстить.
– Зачем ты это мне говоришь?
– Чтобы ты знала.
– Где же ты все это находил? – растерянно спросила я.
– Рассказать подробности? – холодно спросил он.
– Нет, нет… – торопливо сказала я, так и не зная, верить ему или нет. Мне очень не хотелось ему верить.
Мы надолго замолчали, и во мне начала потихоньку вскипать злость. «Как же так? – думала я. – Тут сидишь, мучаешься угрызениями совести, а оказывается, он первый мне изменил. И при этом не дал ни соломинки, за что могла бы ухватиться моя верность. Он просто вычеркнул меня из жизни».
– А тебе не интересно знать, как я здесь без тебя жила? – спросила я, понимая, что во мне просыпается стерва, которую будет трудно остановить.
– Не интересно, – сказал он.
– Мне тоже тут хватало мужчин, – с мстительной усмешкой сказала я, ожесточенно нажимая педаль машинки.
– Не гони машину, вспотеешь – простудишься… – усмехнулся он.
– Ты мне не веришь? – Я остановила машинку и разъяренно взглянула на него. На его губах блуждала загадочная улыбка. Да он просто пьян от своего «чифиря», решила я, но, заглянув в его глаза, поняла, что заблуждаюсь…
11
Дошивала я брюки в полном молчании. Несколько раз я видела, как он клюет носом, но лечь больше не предлагала. Во все время этого злобно-молчаливого шитья я поносила его про себя последними словами. Ну что я в нем находила, часами вжимаясь лицом в колючий штакетник или дожидаясь на лавочке во дворе? Что в нем такое есть, чтобы думать о нем годами и теперь страдать от того, что он спая там с какими-то шлюхами, наверняка такими же ворюгами, как и он?
Но вскоре справедливость во мне победила и я вспомнила, что сама изменила ему вовсе не потому, что узнала о его изменах, а потому, что больше не могла терпеть. И тогда я его не то чтобы простила, а как-то успокоилась насчет его зечек мокрохвостых.
Когда я закончила брюки – это было около пяти часов утра, – мы были уже совершенно посторонними людьми. Я думала, что, когда он уйдет, лягу спать и не буду вставать трое суток. А телефон я обрежу…
Розеток, чтобы его можно было спокойно выключить, тогда еще не было. А снимать трубку мы боялись. Существовало поверье, что за это могут отключить телефон насовсем.
Брюки удались на славу. Это хоть и не исправило моего гнусного настроения, но доставило минутное наслаждение. Я всегда искренне радовалась, когда вещь у меня получалась. Этому научила меня бабушка. Она говорила, что если не радоваться удачам больше, чем заказчик, то быстро разучишься огорчаться неудачам и из свободного и гордого мастера превратишься в тупого и бесчувственного батрака, в подневольное животное.
Радость свою в данной ситуации я, естественно, скрыла за пренебрежительной миной. Когда он похвалил мою работу, я только пожала плечами – мол, получилось и получилось, что мы, брюк не шили?
– И что ты собираешься теперь делать? – спросила я у него, откровенно зевая.
– Я сейчас пойду, – безнадежно сказал он.
– Я тебя не гоню, – как можно безразличнее пожала плечами я. – Просто я валюсь с ног и пойду сейчас спать в бабушкину комнату. Ты хочешь – иди, хочешь – оставайся и ложись здесь или в гостиной на диване. Я дам тебе подушку и чем укрыться.
– Нет, – неуверенно сказал он, – я пойду.
– Ты специально пойдешь в пять часов, чтобы быть одному на улице и чтобы каждый милиционер обращал на тебя внимание? Кстати, я так и не поняла, зачем ты приходил?
– Еще поймешь, – ответил он без всякой угрозы, но я поежилась от этих слов.
– Ну хорошо, скажешь, когда захочешь, но я тебе советую поспать часов до восьми, потом спокойно позавтракать и вместе со всеми выйти из дома, как на работу. На тебя и внимания никто не обратит.
Он с минуту подумал, потом сказал:
– Я лягу здесь. Встану в восемь и уйду.
– А я заведу тебе будильник, – с облегчением сказала я.
– Мне не нужен будильник, – ответил он.
– Тогда я поставлю его себе, чтобы приготовить тебе завтрак, – сказала я.
12
Хоть сил уже не было никаких, но я, опять же неукоснительно следуя бабушкиным заветам, помылась и почистила зубы. Проходя в ее комнату мимо своей спальни, я заметила из-под двери полоску света. Понимая, что спросонья он может и выстрелить, я решила все-таки войти и погасить свет, чтобы не мешал ему спать. Тихонечко надавив на ручку, я бесшумно открыла дверь и сперва просунула туда руку, чтобы он понял, что это я. В крайнем случае, думала я, в руку труднее попасть, чем во все остальное, а в самом крайнем случае от ранения в руку никто не умирал.
Немного подождав и убедившись, что в меня никто не стреляет, я заглянула в спальню.
Он спал на животе, зарывшись лицом в подушку и разметавшись по кровати. Одна рука его была засунута под подушку, где, как я догадалась, лежал пистолет. Одеяло почти все сползло на пол.
Он был страшно худой, с выступающими ребрами и весь разрисованный своими крестами, могилами, кинжалами и звездами. На нем были трусы. Наверное, он их выстирал и высушил на себе. Теперь они стали стального цвета, а когда я его по частям мыла в ванной, то решила, что они черные.
Как ни тепло у нас было, но я побоялась, что он, ослабленный голодом и ранами, может простудиться, и, подойдя к нему, осторожно подняла с пола одеяло и укрыла его.
Он перевернулся на спину, но не проснулся. На порозовевших от сытости и сна припухлых, почти мальчишеских губах проступила блаженная улыбка. У меня сердце защемило от жалости. Он стал так похож на того маленького Леху, которого я безмолвно и беззаветно любила все детство. Он так улыбался, когда я приносила ему бабушкино печенье… Или когда мы наконец сбивали лед с самой последней, стертой и пожелтевшей от времени ступеньки его белокаменной лестницы, и он, сметя осколки льда, голяком, бегом, вприпрыжку поднимался до самой своей двери на втором этаже и смотрел на меня сверху с довольной, вот точно такой же улыбкой.
Слезы сами собой побежали по моим щекам и одна капнула ему на веко. Он медленно, все еще продолжая улыбаться, открыл глаза и, протянув свою худую, но сильную руку в наколотых перстнях, неловко и бережно, согнутым указательным пальцем вытер слезы с моих щек. Так он делал всегда, когда мы были оба маленькие, и перестал, когда повзрослели, а он стал курить и стоять со взрослыми ребятами у голубятни, откуда слышались гитара и ленивый мат.
Забыв обо всех своих страхах и обидах, я наклонилась и прижалась к нему щекой, чтобы поплакать по загубленным нашим жизням, особенно по его, по нашей несостоявшейся любви, по его неизвестной теперь судьбе… Он лежал не шевелясь, но и этого мне было достаточно. Выплакавшись и успокоившись, я тихонько поцеловала его в небритую щеку. Впервые уколовшись губами о колючки, я, не помня себя от внезапных чувств, прошептала:
– Мой сладкий ежик…
– Свет, – тихо сказал он.
– Что? – не поняла я.
– Свет погаси, – сказал он хриплым голосом.
Я живо встала, подбежала к двери и щелкнула выключателем. В темноте я расстегнула пуговицы халата и слегка шевельнула плечами. Скользкий и тяжелый шелк, лаская тело, мгновенно сполз с меня. Переступив через халат, я подошла к кровати и на ощупь, так как глаза еще не привыкли к темноте, приподняла одеяло и скользнула в нагретую им постель.
Он лежал на спине, вытянувшись и положив руки на одеяло. Я прижалась к нему пылающим от внезапного желания боком. Он даже не шевельнулся в ответ, только его вдруг начала бить дрожь. Она была настолько сильная, что его всего выгибало, и я слышала, как клацают зубы.
Будь я понеопытнее, обязательно испугалась бы… Но такая же дрожь в похожих обстоятельствах била и меня, и Илью…
Не обращая внимания на его зубную дробь, я повернулась к нему, навалясь своей тяжелой грудью, закинула на него ногу и прижалась губами к родным губам.
Я беспокоилась только об одном: как бы не потревожить его рану, и поэтому положила ногу повыше, туда, где сразу почувствовала, как бешено он возбужден…
Он совершенно не умел целоваться. Когда я своими губами и языком раскрыла его рот, он так и остался недвижим и безволен. Словно он даже не догадывался, как действуют в таких случаях. Я тщетно вдыхала его чайный запах, но поцелуя не получалось.
А потом, у него совершенно куда-то пропали руки. У него их опять не было, как много лет назад в темноте кинотеатров. Он не то что не обнимал меня, он даже умудрялся каким-то образом не дотронуться до меня, до тех мест, прикоснуться к которым мечтали сотни мужиков, и я видела это в их глазах. До тех мест, едва притронувшись к которым мужские руки становятся жадными и ненасытными, как и их глаза, если они не гасят при этом свет…
Медленно, едва прикасаясь, чтобы чувствовать его каждой клеточкой, я повела ладонью по его атласному, хоть и худому телу, ощутила напряженные, твердые, как и у меня, соски, почувствовала, как катится вслед за моей рукой по его колее волна крупных мурашек, добралась таким образом до трусов и, прежде чем нырнуть под резинку, погладила его сверху, удивляясь почти хрупкой, почти звенящей, почти стальной твердости.
От этого движения Леха внезапно вскочил, перелез через меня и встал с кровати. Потом он скинул с кровати мои ноги, явно побуждая встать и меня. Я поднялась, ничего не понимая, и потянулась, чтобы обнять его. Он почти грубо оттолкнул мои руки, развернул к себе спиной и заставил нагнуться. Сообразив наконец, что от меня хотят, я оперлась руками о кровать и слегка расставила ноги.
Нельзя сказать, чтобы такая позиция была мне незнакома, но никогда еще мне не приходилось с нее начинать, притом в самый первый раз.
Это было восхитительное ощущение, когда он, огненно– горячий и твердый, начал настойчиво и слепо, как теленок, впервые подпущенный к материнскому вымени, тыкаться в меня и никак не мог нащупать дорогу к блаженству.
А дорога, как я уже говорила об этом раньше, была свободна, широка, выстлана розами желания и умащена росою любви, но все равно он долго не мог найти правильного пути, словно и вовсе не знал его.
