Текст книги "Прекрасная толстушка. Книга 1"
Автор книги: Юрий Перов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)
Сама она рисовала ужасно, и, если пробовала изобразить какую-нибудь портновскую идею, у нее выходили невообразимые каракули. Когда я спросила, как же она сдала экзамен по рисованию в своем институте, она, жутко засмущавшись, призналась мне, что за нее рисовала ее лучшая подруга, которую, как и мою, звали Таня.
Я стала частой гостьей в мастерской. Больше того, я и Таньку туда однажды притащила. Она там прижилась мгновенно. Вот уж кто с удовольствием мыл посуду и бегал в магазин за пивом, вином и хлебом.
Илья водил меня по музеям, мы бывали на всех интересных премьерах, на всех вернисажах, творческих встречах. Кроме того, в мастерской у него постоянно толпился самый разный, большей частью очень интересный народ.
Однажды мы с Татьяной забежали туда на минутку и застряли так прочно, что мне пришлось звонить бабушке и что-то врать. У Ильи в тот день сидели молодые ребята, студенты Литературного института. Мы пили замечательное красное вино, которое наливалось из глиняного кувшина с узким горлышком, а в кувшин – из самой настоящей дубовой бочки, в которой, на мой взгляд, помещалось литров тридцать. На столе лежали грудой лаваши, бастурма, разная кавказская зелень. Все это я попробовала тогда впервые. И все это мне очень понравилось.
Застолье вел высокий и худой крючконосый кавказец, Расул. Это он, судя по всему, праздновал то ли выход своей первой книжки, то ли выдвижение его книги стихов на Сталинскую премию.
Его друзей звали Костя, Володя и Наум. Все они были поэты. Все потом стали знамениты, богаты, вышли в большие начальники, а тогда были просто гениальными поэтами. Во всяком случае, по-другому они себя и друг друга не называли.
Когда Танька, махнувшая сгоряча целый рог вина – а было нам тогда еле-еле по шестнадцать лет, – засомневалась в их гениальности, они начали наперебой читать свои стихи. Тогда я впервые слышала чтение живых поэтов, которое, надо сказать, совершенно несравнимо с любым художественным чтением.
Таньке стихи тоже понравились, но она сказала, что стихи – это не аргумент. Стихами нельзя доказать, что ты гений. Все засмеялись. Тогда Константин полез в карман и прочитал заметку, в которой говорилось, что в феврале в Москве состоялось Всесоюзное совещание молодых писателей, в котором участвовали все присутствующие, кроме Наума, которого все называли Немой.
Танька с хмельным упрямством потребовала газету, собственными глазами прочитала заметку и только после этого поверила, что перед ней живые гении…
В другой раз я увидела в мастерской у Ильи красивого светловолосого человека со значком лауреата Сталинской премии на новеньком двубортном сером в широкую полоску костюме. Илья писал его портрет.
Это был Степан Щипачев. Он только что получил Сталинскую премию самой почетной первой степени за поэму «Павлик Морозов».
Как Илья мне потом пояснил, это был заказ Союза писателей СССР. Секретариат Союза решил создать живописную галерею писателей-лауреатов и Героев Соцтруда.
7
Мы много ходили по мастерским других художников и скульпторов. Никогда не забуду того вечера, когда мы забрели в скульптурную мастерскую где-то на Сретенке. Хозяин ее был значительно ниже меня ростом, весь какой-то плотный, жесткий, словно вырубленный из грубого камня, с круглой головой на короткой крепкой шее.
Говорил он быстро, азартно. Увидев меня, он, ни слова не говоря, схватил меня за руку и повел на антресоли, где были стеллажи, уставленные его работами. Ничего подобного я в жизни не видела. Столько в его работах было энергии, чувственности, какого-то внутреннего надлома. Женщины его были прекрасны.
– Нравится? – сурово спросил он.
– Очень, – слегка испуганно ответила я, так как чувствовала, что этим вопросом дело не кончится.
– Приходите, я вылеплю вас!
– Э, нет, старик, так не пойдет! – крикнул снизу Илья. – Я еще сам ее не написал. А у меня право первой ночи.
– А ты никогда ее не напишешь, – нахмурился скульптор.
– Это почему же? – весело спросил Илья.
– Потому что она – больше женщина, чем ты – мужчина… – пробурчал в ответ скульптор.
– Что-что? – переспросил Илья, картинно приставив ладонь к уху. Я голову готова отдать на отсечение, что он все прекрасно слышал.
Мне не понравилось то, что сказал скульптор. Я была с ним не согласна. Мне и сам он не понравился. Вернее, не то чтобы не понравился, я его даже и не рассматривала с этой точки зрения, потому что была смертельно влюблена в красавца и джентльмена Илью. Скульптор меня напугал своим напором, каким-то прямым сверлящим взглядом, манерой во время разговора держать голову слегка пригнутой, набы– ченной, словно он готовится идти на таран.
Потом в мастерскую набилась тьма народу. Пили водку. Закусывали солеными черными груздями, принесенными из соседнего магазина «Грибы-ягоды», свежим ржаным хлебом, который не резали, а ломали, красным луком и отварной картошкой в мундире, которая не кончалась. Кастрюля с картошкой постоянно кипела на электрической плитке тут же, на верстаке, идущем вдоль всей стены, среди недоделанных или разрушенных глиняных скульптур, толстой металлической проволоки, обломков гранита и мрамора.
Под конец вечера, когда все уже были навеселе, скульптор с Ильей сцепились в споре. Я уже не помню, что послужило поводом, но в памяти прочно засело, как скульптор кричал ему, брызгая от возбуждения слюной и размахивая короткими железными руками:
– Никакого отношения к национальной культуре ты не имеешь! И к мировой тоже! Ты же весь картонный! Тебя же одним щелчком прошибить можно! Ты штукарь! Да, умелый, очень умелый! Но это все вышивки гладью – то, что ты делаешь! Тебе нужно висеть в салонах или, еще лучше, будуарах глупых баб! Вот это твоя публика! Они тебя оценят по заслугам!
– Но ты же не будешь отрицать, что Илюха талантлив как Бог! – вступился кто-то за насмешливо молчащего Илью.
– Талант – не оправдание, – отрезал скульптор, бешено вращая своими круглыми и рыжими, как у кота, глазами, – талант – это наказание!
Ну уж с этим я была совсем не согласна, и мы быстро ушли.
Домой мы шли пешком, и я как могла успокаивала Илью.
– Я совершенно на него не обижаюсь, – ласково улыбнулся он. – Просто он и вся его компания идут другой дорогой. Ему кажется, что мой путь неверен, так что же тут горячиться? Ведь все карабкаются на одйу и ту же гору, а места на вершине очень мало… Кто первый туда придет, тот там и останется. Опоздавшим придется ютиться пониже-
Долго еще, вспоминая этого скульптора, я думала: «Какой неприятный тип». Но слова его гвоздем засели во мне. Особенно та фраза: «Она больше женщина, чем ты мужчина».
8
Меня и саму слегка настораживало то, что Илья так долго не предпринимал попыток сблизиться со мною. Он очень осторожно за мной ухаживал. И надо признаться, это было со мной впервые в жизни и доставляло бесконечное удовольствие. Ведь нельзя же назвать ухаживанием наши странные отношения с Алексеем. Дай в огненном романе с Макаровым период ухаживания закончился вместе с игрой в снежки.
А Илья был безупречен в своем ухаживании. Никогда, в любое время года, он не забывал купить мне цветы. Вы знаете, как они, пусть даже самые скромные, действуют на нас, как сладко на мгновение замирает сердце, как улучшается настроение, как мир кажется добрее и красивее.
Это было не всегда удобно, особенно когда мы шли куда– нибудь на выставку или в театр. Но кто из нас откажется от этого неудобства?
Однажды мы чудом попали на концерт Софроницкого. Он исполнял Шопена. Я была потрясена его музыкой. Когда концерт кончился, оказалось, что не я одна. Зал буквально взорвался аплодисментами. Пианист вышел на авансцену потный, взъерошенный, с выбившимися из-под рукавов черного фрака манжетами. Левая была расстегнута – очевидно, от его энергичных движений отлетела запонка.
Он сдержанно, с достоинством кланялся и смотрел прямо на меня. Я хлопала изо всех сил, зажав мешающий букет под мышкой. Потом сообразила, выхватила цветы и, поймав его взгляд, бросила пианисту. Мы сидели во втором ряду. Потом ему понесли другие букеты, но мой был первым.
– Ты не обижаешься, что я кинула ему твои цветы? – спросила я Илью в вестибюле.
– Ты умница! – сказал он. – Хочешь, мы пойдем к нему в гримуборную и я тебя с ним познакомлю?
– Конечно! – восторженно воскликнула я. – А разве ты с ним знаком?
– А какое это имеет значение? – усмехнулся Илья.
Он нашел администратора, представился, и тот уважительно проводил нас до дверей гримуборной.
Когда мы вошли, Софроницкий уже переоделся в тесноватый серый костюмчик и жадно курил, вытирая постоянно потеющий лоб.
Илья представил меня, назвал себя и сказал, что очень хотел бы написать портрет музыканта.
И, кажется, написал. Но это было много позже, когда мы с ним уже расстались.
9
Видя, что Илья не очень-то продвигается в своих ухаживаниях, я отнесла это на счет боязни нарушить Уголовный кодекс и решила поторопить события.
Однажды поздно вечером, когда мы возвращались из Колонного зала с концерта Изабеллы Юрьевой, я открыла ему, на чьей могиле мы познакомились, потом рассказала всю историю отношений с Макаровым. Призналась Илье в том, что сильно боялась каким-нибудь косвенным образом повлиять и на его судьбу.
– Так что видишь, ты принимал меня за маленькую девочку, а я уже женщина с прошлым…
Илья, выслушав мой рассказ, тактично промолчал и только крепко обнял за плечи. Я ожидала, что он тут же попытается меня поцеловать по-настоящему или пригласит в мастерскую, но дальше этого дружеского объятия дело не пошло.
Я оказалась в дурацком положении. Дело в том, что я, рассчитывая на то, что наши отношения сдвинутся с мертвой точки и мне наверняка не придется ночевать дома, наврала бабуле, что мы едем к Таньке в Валентиновку, где, естественно, телефона нет, и потому проверить мое пребывание там невозможно.
Пока мы провожались, сидели на Страстном бульваре, пока я рассказывала всю свою жизнь, настала глубокая ночь. Когда посмотрела на часы – было без пятнадцати два. Нам случалось возвращаться поздно, но не настолько.
Надеясь на то, что сегодня между нами что-то произойдет, я перестала контролировать время, и теперь предстояло объяснять бабуле, каким образом я из Валентиновки оказалась в Москве на Тверском бульваре в два часа ночи. А бабуля непременно проснется, как только я войду в квартиру, и спросит хриплым спросонья голосом: «Мусик, это ты? Кефир на кухне, на столике». Кефир на ночь для пищеварения – это было святое в нашем доме. Я и до сих пор его регулярно пью.
Мы медленно шли по нашей стороне улицы, а я лихорадочно соображала, что же мне делать. Илья был задумчив и молчалив. Очевидно; моя любовная история вызвала в нем не совсем ту реакцию, на которую я рассчитывала. Я уже жалела, что все ему рассказала. Мне вдруг представилось, что он до сегодняшнего дня собирался на мне жениться и мужественно ждал, пока мне исполнится хотя бы семнадцать лет, после чего по специальному разрешению можно будет это сделать.
Об этом разрешении узнала предприимчивая Татьяна, у которой вовсю развивался роман с рыжим Дубичем. Теперь же, все узнав, Илья переживает, что ошибся во мне, и после всего ни за что на мне не женится. А раз так, то и продолжать наши отношения не стоит. Человек с такими высокими моральными устоями не может встречаться с девушкой просто так, без далеко идущих и очень серьезных намерений..
Мой дом тем не менее неумолимо приближался, а идти туда по-прежнему не было никакой возможности. И тогда в моей отчаянной голове возник план.
Поравнявшись с военной прокуратурой, которая была за несколько домов до моего, я ойкнула и остановилась.
– Что случилось? – встревожился Илья.
– Маленькая авария в туалете, – соврала я и при этом даже бессмысленно покраснела. Все равно в темноте не было видно. – Ты пройди, пожалуйста, вперед… Только не оглядывайся.
– Конечно, конечно, – смущенно пробормотал Илья и, немного отойдя, остановился спиной ко мне.
Я, стараясь не звякнуть, достала ключи от дома и аккуратно засунула их в щель за водосточной трубой. Заодно подтянула чулки и бодрой походкой догнала его. Мы так же молча двинулись дальше.
– Ну вот и все, – горестно вздохнув, сказала я, когда мы подошли к моему подъезду, еще раз вздохнула, полезла в сумочку, порылась там и подняла удивленные глаза на Илью. – Я тебе ключи не отдавала?
Мы часто так делали этим летом, потому что в моем платьице, которое, между прочим, я сама придумала, выкроила и сшила, карманов не было.
– Нет… – пробормотал он, озабоченно обшаривая свои карманы, – вроде не отдавала…
– Подожди, – сказала я, – держи. – И стала вынимать все из сумочки и сгружать ему в ладони. Там оказались расческа, маленькое зеркальце, несколько невидимок, которыми я подкалывала волосы, чтобы не лезли в глаза, маленький серебряный флакончик с «Красной Москвой» и такая же серебряная пудреница – бабушкин подарок, носовой платок, огрызок простого карандаша, две оторванные пуговицы, крючок от лифчика, доставая который, я жутко покраснела, хотя на нем не было написано, что он от лифчика, две помятые трешки, пригоршня мелочи из специального карманчика с кнопкой и конфетные фантики, которые я не успела выбросить. Их было так много, что я покраснела во второй раз. Когда сумочка опустела, я для наглядности перевернула ее вверх дном и потрясла.
Молча переложив свои жалкие пожитки обратно, я защелкнула замок и обреченно вздохнула:
– Пойдем, теперь я тебя провожу, все равно время есть…
– Поздно уже, – нахмурился Илья, еще не подозревающий о подлинных размерах бедствия. – Как ты будешь обратно одна добираться, бабушку будить…
– Ну, положим, было бы все равно, когда ее будить, в два или в три, – с веселым отчаянием заявила я, – только будить-то некого. Бабушка уехала в Валентиновку, к Таньки– ным родителям. Они там что-то шить затеяли…
Я приплела Валентиновку, в которую якобы уехала сама, для того чтобы не путаться во вранье.
– Так куда же ты пойдешь? – испуганно спросил Илья, не понимая или делая вид, что не понимает, куда я клоню.
Я пожала плечами.
– Буду гулять до утра, а там первой электричкой поеду в Валентиновку. Вот Танька обрадуется. Она очень хотела, чтобы я ехала с ней, и отстала от меня только ради Изабеллы Юрьевой. – Я с удовольствием развивала свое вранье, тем более что это и враньем-то уже не было. Если бы Илья действительно бросил меня на улице, то мне пришлось бы так и поступить. Будить и пугать бабулю я не стала бы ни за какие пироги.
– А если на тебя кто-нибудь нападет? – с глупым видом спросил Илья. Он или еще не понимал того, что его ожидает, или всеми силами хотел это предотвратить и не терял надежды до последнего момента.
– А я буду гулять около 108-го отделения милиции. Там меня никто не тронет.
Я начала злиться. Даже если он решил не жениться на мне, потому что я оказалась не девушкой, то разве это мешает нам оставаться друзьями? Ведь я ему ничего плохого не сделала.
– Тогда тебя заберут в милицию… – совсем уже растерялся он.
– Ну и что? Какое преступление я совершила? Я им расскажу правду Может, они еще и оставят меня где-нибудь на диванчике. Или в какой-нибудь камере. Есть же у них там кровати.
Наконец Илья, как сказали бы сейчас, «врубился в ситуацию» и нахмурился.
– Не говори глупостей! – строго сказал он, словно это не он их говорил. Никогда бы не подумала, что этот уверенный в себе человек может так растеряться в такой простой ситуации. – Мы сейчас пойдем ко мне в мастерскую. Это здесь недалеко… – для чего-то объяснил он. Будто я не бегала этой дорогой каждый день.
10
Всю дорогу до Собиновского переулка мы молчали. Он мрачно. Я для того, чтобы не выдать крупную дрожь, которая начала колотить меня.
Он все-таки это заметил и в мастерской укрыл меня байковым одеялом, поставил на газовую плиту чайник. Коробка из-под конфет была полна всякой всячины, и это оказалось очень кстати, потому что, несмотря на нервную дрожь, я очень хотела есть.
Мы попили чаю. Я съела все печенья, сушки и конфеты– подушечки из коробки, но дрожь моя не прекратилась.
– Боюсь, что ты простудилась, – сказал он. – Ложись, я тебя как следует укрою.
Я прилегла на видавшем виды диване, и он, укрыв меня одеялом, подоткнул его со всех сторон, как когда-то делали мои мама и бабушка. Мне отчего-то стало так сладко-грустно, что из моих глаз градом покатились горячие шустрые слезы.
– Ну что ты, малыш, ну что ты, – испуганно зашептал Илья, вытирая слезы своим платком, пахнущим одеколоном «Шипр».
Само собой разумеется, что от таких жалостливых слов слезы полились еще обильнее, и я с удовольствием забилась в самых натуральных рыданиях.
Илья присел на краешек дивана, обнял меня и стал шептать в мокрое от слез ухо:
– Ну, скажи мне, скажи, малыш, кто тебя обидел? Ну? Успокойся, тебя никто не тронет…
От этих слов я заревела еще громче.
– Ну перестань, перестань, а то я тоже заплачу…
– Тебе-то что плакать? – проревела я. – Ты красивый, талантливый, тебя все любят, а я никому не нужна – толстая дура…
Я просто зашлась в рыданиях от жалости к самой себе. Илья еще крепче сжал меня в объятиях и стал тихонько целовать в шею, в ухо, в щеку, приговаривая при этом:
– Глупая… Это ты-то толстая? Да ты самая красивая девушка, которую я встретил за много лет… В тебе все красиво! Я не могу спокойно смотреть на твою шею… – Он поцеловал в шею, – на твои плечи…
Я повернулась, и наши губы встретились… Это было совсем другое, чем с неистовым Макаровым. Илья целовался нежно и осторожно, словно губами спелую малину рвал. А я – как привыкла с Макаровым…
По-моему, этот первый поцелуй даже напугал Илью. Он слегка отстранился и с удивлением посмотрел на меня. Я тут же закрыла глаза и застыла в ожидании следующего поцелуя…
Мы в то утро целовались до обморока. В прямом смысле этого слова. Я так мужественно сопротивлялась нестерпимому желанию сжать бедра, так много сил у меня ушло на это, что в какое-то мгновение я куда-то провалилась от такого нечеловеческого напряжения. Для меня было очень важно не допустить этого… Я считала, что так будет нечестно по отношению к Илье.
Домой я вернулась только после обеда, благополучно найдя связку ключей там, где их и оставила, – за водосточной трубой военной прокуратуры.
11
Кроме поцелуев, в то утро между нами ничего не было. Но отношения наши существенно изменились. Теперь мы целовались при каждой встрече, как только имели возможность. Постепенно он начал ласкать и целовать мою грудь, бедра, но дальше дело не шло.
В таком бешеном возбуждении я пребывала месяца полтора. Мы с Танькой, которой я, естественно, через полчаса после любого события все рассказывала, головы себе сломали, пытаясь понять, в чем тут дело.
Самая большая загадка заключалась в том, что он тоже от наших поцелуев возбуждался не на шутку, я это постоянно чувствовала, порой его колотило не хуже, чем меня в ту памятную ночь, его руки алчно ласкали мое тело, но дальше трусиков, вернее, их нижних границ они не заходили. Словно эта, обычно самая желанная для мужчин, часть моего тела была для него табу.
Я попробовала подойти к этой проблеме с другой стороны и решила согласиться позировать ему в обнаженном виде. Но согласиться, разумеется, не сразу, а постепенно… Издалека стала расспрашивать его о той военной картине, о которой он мне говорил в день знакомства в Донском монастыре. Он долго отнекивался, говорил, что забросил пока эту работу, что его не устраивает композиция, что пока картина получается слишком литературной, что лучше он просто напишет мой портрет. И действительно начал. Но я оказалась настойчива и требовала показать мне наброски к той картине, надеясь, что женщина там изображена обнаженной. Он отказывался, а я не отставала, не замечая того, что он злится на мои приставания.
Наконец терпение его лопнуло, и он с досады признался мне, что всю эту историю он придумал на ходу, прямо там в монастыре, чтобы был повод подойти ко мне. Он думал, что я обижусь на такое беспардонное вранье, но меня эта история очень позабавила и развеселила.
Пока я хохотала, он сидел нахмурившись и о чем-то напряженно думал. Потом подскочил с дивана, пробежался по мастерской, расшвыривая заляпанные краской табуретки и хлопая себя по лбу. При этом он приговаривал:
– Идиот! Кретин! Дубина стоеросовая!
Потом подбежал ко мне, присел передо мной на корточки и, глядя сквозь меня, заговорил сбивчиво и торопливо:
– Представляешь, война… по всей русской земле… Жаркие бои… Тягостные дни обороны… окопы, слякоть… Атака! Отчаянная! Дерзкая! А где-то партизаны… Лес, маленький костерок… Доят корову. Да, да, у них были коровы, а раз так, значит, их нужно доить! Потом госпиталь… Страшные муки раненых. Молоденькая медсестра. И все их муки на ее лице…
Она страдает не меньше их. Потом школа… Дети прислушиваются к воздушной тревоге…
– Я помню воздушную тревогу, – вставила я, но он меня не услышал. Он даже глаза закрыл и продолжал:
– А где-то далеко в тылу засыпают у станка двенадцатилетние пацаны… Где-то пашут на себе бабы… А ночью в Кремле не спит тот, на котором лежит невыносимо тяжелая ответственность за всю необъятную страну… За всех нас… Забытая трубка в пепельнице, глаза с усталым прищуром вглядываются в карту. Рядом склонились соратники… Маршал Жуков что-то объясняет главнокомандующему, обводя красным карандашом какой-то населенный пункт… А художник идет через всю страну этой страшной дорогой войны, и как фотовспышкой выхватывает своим вниманием то трагический ее фрагмент, то трогательный, то лирический. Ведь и в войну любили! И еще как! Еще сильнее и безогляднее! Это же целый цикл! И название должно быть такое объединяющее… Скажем, «Дорогами войны…». Нет! – Он открыл глаза и резко помотал головой. – Это будет слишком в лоб. Лучше взять первую строчку из песни: «Эх, дороги!..» Ее все знают и любят. Она задумчивая, философская. За нею вся война! И не в лоб! Огромный цикл! И безграничное поле для фантазии. Подойдет любой сюжет! Тут будет и портрет, и батальная сцена, и групповой портрет, и пейзаж, и жанровая зарисовка, и все, что можно придумать! Малыш, ты гений!
Он наконец вспомнил обо мне, так как до сих пор разговаривал исключительно сам с собой. Он подбежал ко мне и стал в восторге целовать меня. Я тоже была рада невероятно, потому что сразу поняла и оценила всю грандиозность этого замысла и гордилась, что это я своими дурацкими домогательствами натолкнула его на такую мысль.
С того момента мы еще больше сблизились. Но, к сожалению, не в известном смысле слова. До этого еще было далеко.
И все-таки в один прекрасный день я буквально принудила его писать с меня обнаженную натуру. Это решение мне нелегко далось, хотя теперь я понимаю, что тогда мне раздеться перед ним хотелось больше, чем ему меня увидеть… Ведь на меня, обнаженную полностью, не смотрел еще ни один мужчина. И я ожидала от этого момента неизведанных, волнующих ощущений. Потом я все-таки рассчитывала, что это толкнет-таки его на последний шаг.
Я оказалась права. Так все и случилось.
12
Была уже осень, самое противное время, когда тепло уже ушло, а топить еще не начали. Он для того чтобы писать меня, собрал электрические плитки и рефлекторы со всей Москвы.
Дубич и Резвицкий, прослышав об этих приготовлениях, пытались напроситься хоть на один сеанс, но Илья решительно и грубо им отказал. А я была не против… Правда, не в первый раз…
Он пропустил меня в натопленную, переполненную светом большую комнату.
– Когда будешь готова, позови, – сказал он, стараясь на меня не смотреть.
В мастерской стояло большое зеркало в старинной черной раме – «для отхода», как мне в свое время пояснил Илья. Я раздевалась перед этим зеркалом. Было безумно приятно чувствовать, как тепло от рефлекторов и горячий свет от мощных ламп ласкают кожу. Только раздражал противный красный рубец от резинки трусиков. Я принялась растирать его ладонями.
– Готова? – спросил через дверь Илья, и я увидела, как от звука его голоса стали собираться и твердеть соски.
– Нет еще, – испуганно ответила я и еще энергичнее стала тереть этот проклятый рубец, – я скажу, когда буду готова.
Наконец я встала посреди мастерской рядом с мольбертом, на котором был укреплен девственно чистый, идеально загрунтованный холст, и позвала его, чувствуя, как вся кровь прихлынула к лицу Непередаваемое ощущение – смесь острого стыда с не менее острым желанием…
Он несмело вошел, остановился на пороге и сощурил глаза, как будто в него направили прожектор.
– Господи… – прошептал он, раскрывая глаза широко, – я даже не предполагал… Ты настоящая рубенсовская вакханка, только моложе и лучше, без этих ямочек, бугров и складок… Ты неправдоподобно красива…
Он обошел вокруг меня. Я стояла ни жива ни мертва.
– Нет, тебя даже устанавливать не надо. Ты так и должна стоять. Только встань поудобнее, надолго… – Илья отошел за мольберт и, сделав трубочку из ладони, посмотрел на меня. – Именно так, – бормотал он себе под нос, – именно так… – Он посмотрел на меня в зеркало и воскликнул: – Потрясающе! Ты даже не представляешь, насколько ты грандиозна!
«Представляю, подумала я про себя с иронией, грандиозна, огромна, массивна и колоссальна настолько, что никому не нужна, будь хоть трижды вакханкой».
Перед этим я, улучив момент, мельком взглянула на его брюки. Они висели на нем, как на вешалке. Обычно я всегда замечала даже самое легкое его возбуждение, хоть он это не любил демонстрировать, как некоторые мужчины, и постоянно убегал в кухню поправляться. Вы же знаете, что от нас это скрыть нельзя.
– Ты сама по себе тема, сюжет! Мне ничего не надо придумывать! В тебе все есть! – восклицал он, не догадываясь о моих безрадостных мыслях. – Только ты можешь немножко поднять голову?
Я подняла. Он, придирчиво глядя, снова обошел меня вокруг.
– Нет! Не так. Ты подняла голову так, словно подставила лицо весеннему солнышку… Нет! Ты подними голову и посмотри на меня со спокойным презрением…
– Это еще зачем? – не удержалась я от вопроса, подумав про себя: «Неужели он догадался, о чем я сейчас мечтала?»
– Вот послушай… – Он выставил вперед ладони и закрыл глаза. – Представляешь группу фашистов разного возраста? Тут и пожилой отец семейства, наверное, бюргер, и молодой парень, который никогда еще не видел обнаженную женщину, и прожженный тип, возможно, таксист или официант в забубённом кабаке, и офицер, человек с университетским образованием, гуманитарий, презирающий в глубине души Гитлера и нацизм, но не осмеливающийся заявить об этом вслух. Перед ними стоишь ты! Обнаженная! Со следами побоев на лице. Стоишь на своей поруганной земле, чувствуя босыми ступнями каждый ее камешек, каждую песчинку. Они собираются тебя казнить. Но им мало этого. Мало просто смерти. Они должны еще надругаться над тобой. Унизить и запугать тебя. Растоптать твое человеческое достоинство. Но получилось все наоборот. Они не ожидали увидеть то, что увидели. Ты оказалась божественно прекрасна. Воплощение женственности, жизни, красоты. Почему-то каждый из них вспомнил о родине, о матери, о сестре, о возлюбленной, но внешне они боятся проявить свои чувства, и потому эти чувства проглядывают из-за мерзких масок, которыми они укрывают все человеческое, что в них осталось. Как бы мало его ни было…
Как он говорил! Я увидела живьем всю картину. Больше того – я испытала те сильные чувства, которые испытала бы, стоя перед картиной и перед озверевшими фашистами одновременно. Наверное, я его любила больше всего за его речи…
Весь сеанс он был в невероятном возбуждении, но в штанах его так ничего и не шевельнулось. Это обстоятельство постепенно охладило и меня.
Потом мы пили чай на кухне, я сидела, завернувшись в Наташин байковый халат, который она оставляла в мастерской, чтобы не таскать его с собой всякий раз.
Халат был мне безбожно мал, и я еле успевала его натягивать на бедра, потому что он распахивался до самого лобка, а я была под халатом голая, так как мы собирались провести еще один сеанс.
Илья все время украдкой косился на мои ляжки, словно я не простояла только что перед ним голая больше часа. Брюки его при этом предательски вздулись. Я это увидела точно, хоть он и поворачивался ко мне другим боком и два раза выходил в комнату поправляться. Тогда я решила действовать и сделала вид, что в глаз мне что-то попало. Я так ожесточенно стала тереть его пальцем, что он покраснел самым натуральным образом и из него даже полились слезы.
Илья долго смотрел на это безобразие и потом решил мне помочь.
– Дай я посмотрю, – сказал он, направляя мне настольную лампу в лицо, – а то ты еще вотрешь соринку в глазное яблоко и инфекцию внесешь.
Что и требовалось! Я откинулась на спинку дивана и раздвинула колени, чтобы он мог приблизиться ко мне поближе…
13
Потом, когда Илья уже не стеснялся об этом говорить, когда он уже ничего не стеснялся, он рассказал мне, что жутко меня боялся. Вернее, не меня, а своей неудачи в моих глазах. У него, как правило, в первый раз с новой женщиной практически ничего не получается, как бы он ее ни хотел. Пока они целовались и ласкались – все было прекрасно, но, когда дело доходило до главного, все опускалось и, как всегда кажется в таких случаях, становилось еще меньше, чем было до этого, даже в спокойном состоянии. Все налаживалось только на третий или четвертый раз.
Одно дело, когда в такой ситуации рядом с тобой опытная женщина, которая все правильно поймет и поможет, думал он, но как к этому отнесется неопытная девчонка, которой едва стукнуло шестнадцать лет… Такие сомнения охватывали его всякий раз, когда наши ласки заходили слишком далеко.
Но в случае со мной произошло чудо…
Разумеется, соринку, которой не было, он вынимал долго, а я, нервничая и моргая, как бы непроизвольно сжимала его ногами и постепенно съезжала на край дивана до тех пор, пока не почувствовала лобком то, что вздувало его брюки…
Потом он благополучно извлек соринку кончиком белоснежного носового платка, пахнущего «Шипром». Уж и не знаю, чего он там извлек, но я, что есть сил сжав его бедрами, завопила на всю мастерскую, что все прошло, и стала покрывать его благодарными поцелуями, которые постепенно перешли совершенно в другие…
Потом мы бесконечно долго возились на диване, но он не спешил снять брюки. Я сама, расстегнув пуговички, залезла к нему в ширинку и принялась истово ласкать его, совершенно искренне восхищаясь вслух тем, какой он нежный и трогательный, потому что стоило мне только прикоснуться к нему, как он тут же уменьшился в размерах.
Илья при этом недоверчиво на меня поглядывал. Ему было невдомек, что лежачего я его никогда не видела и не ощущала, так как у Макарова он еще долго был в возбужденном состоянии и после того как все кончалось… И потом, мы все время спешили и мне никогда не удавалось дождаться, чтобы он успокоился.
