Текст книги "Прекрасная толстушка. Книга 1"
Автор книги: Юрий Перов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
Я же сделала это из чистого любопытства и чтобы снять вопрос, постоянно висевший в воздухе…
Несомненно, он мне нравился как мужчина. Но не настолько же, чтобы только от одного взгляда на него я чувствовала, как становятся тесны трусики. Постоянным любовником я его иметь не хотела и не смогла бы, захоти он этого сам. О замужестве было просто смешно думать. Больше всех на свете он любил самого себя, свой талант, свой голос, свою популярность. Он был самым преданным своим «сыром».
Разобралась в нем я очень скоро, но это не мешало моему теплому и уважительному отношению к нему. Я же для него долгое время была загадкой. Как я уже сказала, он сразу причислил меня к «сырному» отряду, но что-то во мне не давало ему покоя. Он постоянно пристально и изучающе вглядывался в мои глаза и недоумевал, не находя в них привычного огня обожания.
Долгое время он был уверен, что я прячу свое восхищение из-за природной стеснительности, и всячески поощрял меня в его проявлении, но я его не проявляла ни в какую.
После нашей вялой близости он всерьез засомневался в наличии этих чувств и начал меня осторожно прощупывать. Он задавал массу наводящих, невинных на первый взгляд вопросов, из ответов на которые вырисовалась чудовищная картина.
Оказалось, что я только один раз была на его концерте в консерватории, на который меня затащила его зубная врачиха, добрейшей души тетечка. Что на его спектаклях в Большом театре я вообще не была PI никогда не ждала его у служебного входа.
Он принялся меня уверять, что точно видел меня там, и не однажды, но оказалось, что он меня спутал с другой девушкой в белом берете. Это ему впоследствии подтвердили и «сыры».
В довершение всего обнаружилось, что его пластинок у меня нет и никогда не было. Выяснив все это, он тут же утратил ко мне всяческий интерес.
Но из его дома я не была удалена, так как вся «сырная» команда грудью встала на мою защиту. Особым расположением я вдруг начала пользоваться у Таты. Безусловно, она была самым горячим из «сыров» и потому ревновала брата ко всем без разбора. Меня же она считала безопасной во всех отношениях и, найдя во мне внимательную слушательницу, часами сидела у меня в гостях, пока я шила ей очередное строгое платье, и с наслаждением перемывала кости всей «сырной» команде.
Она до самой смерти носила один и тот же фасон. Это была единственная неинтересная работа, за которую я бралась с удовольствием.
Конечно, мне и в голову не могло прийти назвать певца сладким ежиком. Кроме того, он не мог сожалеть в письме, что виноват в нашей разлуке. Мы с ним никогда не расставались, потому что никогда не были близки. Но, по иронии судьбы, след, отставленный им в моей жизни, был гораздо глубже, чем от всех предыдущих моих мужчин.
Во-первых, знакомствами, которые я приобрела в его доме, я пользуюсь и по сей день, а во-вторых… Но об этом позже, так как это уже совершенно другая история…
Он умер за несколько лет до получения мною этого загадочного письма в роскошном букете чайных роз.
ДЕВЯТЫЙ (1955 г.)
1
Бесспорно, мы, женщины, являемся существами более приспособленными к жизни, чем мужчины. И функции наши для продолжения и существования рода человеческого более сложны и обширны, чем мужские. И устроены мы в силу этого гораздо сложнее и запутаннее, чем мужчины. Это является общим местом и не требует никаких доказательств. Однако это не мешает мужчинам ощущать себя высшими созданиями, а нас существами второго сорта. Бог с ними. Пусть их, если от этого им легче живется.
Сейчас я хочу поговорить не о нашем первенстве, а об обратной стороне этой медали, о нашей непреодолимой зависимости от природы.
Эту зависимость можно было бы назвать гармоническим слиянием с природой, в том числе и с природой собственного организма, но вся беда в том, что подобная гармония редко случается в жизни. Чаще непреодолимые мучительные противоречия.
Теперь, по истечении стольких лет, после упорных размышлений я понимаю, в чем причина этих противоречий. Дело в том, что тело и душу нашу создал Господь Бог, а характер, самосознание и интеллект возникли из груды разрозненных предрассудков нашего общества. Они не могли не вступить в противоречие. И чаще всего вместо того, чтобы покорно и мудро следовать своей природе, мы противимся и восстаем против нее. Мучаемся от этого страшно, но при этом зачастую у нас возникает ощущение, что мы победили ее. Это пиррова победа, уверяю вас. Побеждаем мы самих себя.
Сейчас в каждой школе с определенного возраста занимаются половым воспитанием, все прилавки завалены специальной и популярной литературой. Существуют даже сексуальные энциклопедии для детей младшего возраста, чтог бы родителям самим не приходилось отвечать на трудные вопросы детей. В наше время ничего подобного не было. На эту тему никто вообще не заговаривал. Тем более дома. Мы все узнавали от подруг. А откуда они узнавали – неизвестно. Мы были полны сексуальных мифов и предрассудков самого дурацкого свойства.
Татьяна, например, находясь уже совершенно в зрелом возрасте и собираясь замуж, была твердо уверена, что близость во время месячных и несколько дней после особо опасна, так как матка в это время открыта и сперматозоиды могут в нее беспрепятственно проникнуть. Она это считала настолько неоспоримым и всем известным фактом, что ей и в голову не приходило обсуждать это с кем-либо. Заговорили мы с ней на эту тему случайно. Каково же было ее удивление, когда она узнала, что дело обстоит с точностью до наоборот. Она мне не поверила. Мне пришлось извлекать из коридора лестницу-стремянку, лезть к самым высоким полкам и доставать целую охапку специальной медицинской литературы.
Прочитав с десяток статей, она сказала, побледнев от страха:
– Господи, как же я могла залететь с моими убеждениями.
Залететь мы боялись смертельно! Это было ночным и дневным кошмаром всех женщин без исключения.
До 1955 года аборты в СССР были запрещены. Подпольные аборты, конечно, делались, но найти врача было чрезвычайно трудно, так как они были невероятно осторожны. Еще бы! Им за это грозил очень серьезный срок с непременной конфискацией всего имущества. Находились такие врачи исключительно через знакомых или через знакомых знакомых.
2
Несмотря на то что мама у меня была специалистом высокого класса и, очевидно, понимала всю важность полового воспитания, у нее не хватило смелости ввести меня в курс дела. Повезло мне в том, что все-таки я росла в семье потомственных гинекологов и мы с бабушкой были большие друзья.
Она меня посвятила во все тайны пола довольно рано, едва у меня начались месячные. Как я догадалась много– много лет спустя, она вовремя заметила мой повышенный интерес к специальной и эротической литературе и по возможности постаралась предупредить почти неизбежные в юном возрасте женские неприятности.
Не следует рассчитывать на старческую подслеповатость и рассеянность бабушек. Они все видят и все подмечают. Просто у них хватает мудрости не показывать это.
Бабушка и научила меня предохраняться. И даже как бы ненароком сказала, что в рабочем шкафу деда, на нижней полке, в полированном деревянном сундучке еще хранятся большие стеклянные банки с притертыми пробками, полные чистой аскорбиновой кислоты, которую дед прописывал своим клиенткам для предохранения. Как показывала его практика, совсем небольшое количество порошкообразной кислоты, буквально на кончике пальца, введенной непосредственно внутрь незадолго перед близостью, в 95 случаях из ста предохраняет от беременности.
Я сделала вид, что пропустила эту информацию мимо ушей, но, естественно, запомнила навсегда. Когда после смерти бабушки я начала самостоятельную жизнь, в моей сумочке среди обычных женских мелочей постоянно находился маленький пузырек темного стекла с завинчивающейся крышкой и с горлышком достаточно широким, чтобы туда пролез указательный палец.
Когда кто-то из моих любопытных поклонников, копаясь с моего разрешения в моей сумочке, спросил, что это такое, я, ни на мгновение не смутившись, сказала, что это аскорбинка, которую я принимаю как профилактическое средство против гриппа. Кстати, это было правдой. О том же, что аскорбинка имеет другое применение, ему знать было не обязательно.
Вот почему, пережив несколько бурных романов и даже побывав замужем, мне удалось не забеременеть. Правда, было несколько ситуаций, когда я не успевала предохраниться или было просто не до того, как в случае с Макаровым на ледяном троне, с Наркомом или с Сидором «у скалистых берегов». Но в этих случаях меня берегла судьба…
Через полмесяца после того, как великий Певец решил прописать меня в своем гареме и отнесся к этому не с большим рвением, чем начальник паспортного стола, ставящий свою подпись в паспорте переехавшего в его район нового жильца, у меня случилась задержка.
Бывали задержки у меня и раньше, но Бог миловал… Сперва я надеялась, что пронесет и на этот раз, и довольно спокойно ждала, приняв, естественно, все соответствующие меры: ударную дозу аскорбинки, горчичники на поясницу, какие-то таблетки, которые подсунула мне одна из моих заказчиц, прыгала с табуретки так, что чуть пол не провалила, поднимала бак для кипячения объемом в двадцать пять литров, полный воды. Его тяжести я даже не почувствовала и тогда решила поднимать Татьяну.
Я обхватила ее руками за талию, прижала к себе и начала методично поднимать. На третьем или четвертом разе Татьяна закрыла глаза и подозрительно замолчала. Я поставила ее на пол и потеребила за плечо.
– Что с тобой, Тань? – испуганно спросила я. – Я тебе что– то пережала? – И легонько похлопала ее ладонью по щекам.
– Не знаю, как насчет выкидыша, – сказала Татьяна, томно открывая глаза, – а забеременеть от такого упражнения, по-моему, можно. Если закрыть глаза, то такое впечатление, что это Володька тискает. Только у него почему-то груди выросли. Но так даже интереснее…
– Дура ты, Танька, – обиделась я.
Но это упражнение мы делать перестали. Ничего не сработало. Для меня все это как для слонихи дробинка. Смешно было и думать, что, подняв Таньку или прыгнув с табуретки, я смогу выкинуть…
Тогда мы с Татьяной решили предпринять генеральное сражение.
3
Мы закупили две бутылки нашего любимого «Шартреза» и целую пачку горчичного порошка. Из этих двух бутылок я выпила, наверное, граммов четыреста… А крепость у «Шартреза» такая же, как у водки. Пила я его сперва нашими любимыми маленькими рюмочками, но скоро очень устала и перешла на чайную чашку. До сих пор не знаю, почему я не взяла хрустальный фужер?
Крепко выпив, я наполнила полную ванну горячей воды, залезла в нее и спустя минут десять, разогревшись как следует, растворила в ней почти полпачки горчичного порошка. Через пять минут все тело у меня горело, как под горчичником, но я мужественно терпела. Вернее, не чувствовала-
Спасла меня Танька. Всмотревшись в желтую от горчицы воду, она вынула из воды мою безвольную руку и тихо ойкнула – рука была багрового цвета. Уцепив меня за пятку, она попыталась вытащить ногу, но мокрая пятка все время выскальзывала из рук, и нога, обдавая Таньку с ног до головы брызгами, со страшным шумом плюхалась обратно.
Все это я передаю исключительно со слов Таньки, так как тогда в ванной совершенно отключилась, смотрела на нее бессмысленными глазами и хихикала. Потом мне это понравилось, и я сама начала поднимать ноги и с размаху плюхать их в воду, заливая и бедную Татьяну, и пол желтой водой, едко воняющей горчицей.
Но Татьяна, проявляя чудеса храбрости и дружеской преданности, не уходила, так как то, что она видела, было ужасно. Мои огромные ноги, которыми я так резвилась, были почти свекольного цвета, и Татьяна понимала, что если меня немедленно не извлечь из ванной, то я просто сварюсь и с меня клочьями слезет моя гладкая, атласная, нежно-розовая кожа, которой я всегда так гордилась…
Но извлечь меня оказалось неожиданно трудно. Ни на какие уговоры я не поддавалась и только истерично хохотала в ответ. Татьяна пробовала вытащить меня силой, но багровые руки и ноги мои выскальзывали из ее рук и падали в воду, обдавая ее новыми порциями брызг. В довершение всего горчичная вода попала ей в глаза, и Татьяна заливалась горючими слезами, сперва чисто механически, а потом и по-настоящему от страха. И еще от обиды, что я такая скотина, издеваюсь над ней и могу в этой сраной ванной с говном умереть совсем.
Наконец она сообразила, что нужно вытащить из-под меня пробку и спустить воду с горчицей. Пробившись с плотно зажмуренными глазами сквозь тучу брызг, Татьяна нашарила между моих дрыгающихся ног пробку и вытащила ее. Я же, подмигнув глупой подружке, с пьяной хитростью заткнула сливное отверстие пяткой. Танька это заметила и, бросившись на меня с площадной руганью, от которой я опешила, несмотря на весь хмель, прямо в кофте залезла с рукавами в воду, обхватила мои ноги, подняла, прижала к груди и не выпускала до тех пор, пока горчичная вода не слилась до последней капли.
После этого она включила холодный душ и обмыла меня с ног до головы. От холодного душа и, наверное, от боли, которую я наконец почувствована, я немного пришла в себя и уже сама безропотно вылезла из ванной, правда, поскользнулась и растянулась на кафельном полу, набив себе здоровенный синяк на бедре и ободрав локоть.
Татьяна вытерла меня, завернула в полотенце и, отведя в спальню, уложила в кровать. После этого она содрала с себя мокрую, провонявшую горчицей одежду, приняла душ, вытерлась и, накинув на себя какой-то мой халат, пришла ко мне в спальню. Я уже мирно спала. Кожа моя горела. Татьяна нашла тюбик с питательным кремом и смазала меня всю с головы до пяток. На это дело у нее ушел весь тюбик…
Наутро, противно хихикая, она сказала мне:
– Когда я начала тебя смазывать везде… Ну не совсем везде, – поправилась она, – а только сверху… Ну, грудь там, живот, бедра… Ты вдруг так застонала, что я сперва испугалась и подумала, что ты от боли… Но потом поняла, что ты просто завелась, и даже захотела прекратить это дело, а потом подумала: да черт с тобой, заводись, а смазать все равно надо, чтобы кожа не облезла. Потом ты начала так двигаться… Потом, когда я уже всю тебя обмазала и укрыла одеялом, ты как-то так сжалась… Потом выпрямилась, громко вскрикнула, задрожала вся, потом замерла и через секунду заснула.
– Ну и что? – спросила я.
– Здорово! – сказала Татьяна. – Научишь так меня?..
– Дура, – сказала я, – с человека чуть кожа чулком не слезла, а она все о своем.
– Одно другого не касается, – сказала Танька.
4
Еще через месяц стало ясно, что я беременна основательно и бороться с этим можно только радикальными средствами. Никаких других мой могучий организм признавать не хотел.
– Конечно, аборт, – сказала Татьяна. – Тем более что они теперь разрешены официально и не нужно искать по всей Москве врача, платить ему бешеные деньги и бояться, как бы чего не вышло…
Мы сидели у меня в спальне. Я строчила ей батистовую кофточку с длинными рукавами и с круглым воротничком под горлышко, которую она с тоненьким галстуком собиралась носить под свой серый костюм, а она потягивала кофеек, сидя от меня подальше. Меня от запаха кофе, особенно по утрам, в последние две недели тошнило. И от сладкого чая тоже. И от воды – особенно кипяченой. Единственное, что я могла безнаказанно пить, это кефир или пиво.
– Хорошо, что не водку, – пошутила по этому поводу Татьяна. Она была сторонницей немедленного избавления от ребенка. – А если ребеночек в папу, так он должен требовать исключительно шампанского.
– При чем здесь отец? – возмутилась я.
– Как при чем? А вырастет сыночек, протянет к тебе свои тоненькие ручонки и спросит: «А где же мой папочка?» Что ты ему ответишь? Погиб на фронте?
– Что-нибудь придумаю… На того же рыжего свалю. Я его все равно уже один раз убила…
– Давай, давай… Хочешь стать матерью-героиней? Не получится, дорогая! Ты станешь матерью-одиночкой! Кому ты будешь нужна с ребенком? Ты знаешь, что на десяток таких, как мы, сейчас приходится не больше пяти нормальных женихов. Остальные или на войне погибли, или на целину уехали, или сидят… А уж с чужим ребенком… Тут каждый подумает. Или ты надеешься их заманивать тем, что это дитё Великого Певца?
– Ты что – совсем? Ты учти, Татьяна, если ты хоть кому– нибудь брякнешь сдуру, я тебя вот этими ножницами заколю!
– Вот видишь! Сама не хочешь, чтобы это всплыло. А как лучше всего сохранить тайну?
– Ты пойми – он уже живой, он уже шевелится…
– Ты сама мне на картинке показывала, какие они бывают на шестой неделе. Чему там шевелиться?
– А я чувствую… А как меня тошнит? Значит, он очень быстро развивается! Я всегда выглядела старше своих лет…
– Это внешне! А умом ты сейчас не старше десятилетней… Ну подумай сама, куда тебе еще и ребенок. Без мужа, без родителей, даже без бабушки. Кто тебя кормить будет? Ведь моей стипендии, даже повышенной, все равно не хватит. А мне в этом семестре тройка по сопромату светит. Значит, будет обычная степуха, на которую вообще не разбежишься…
– Да кто на твою стипендию рассчитывает, – сердито отмахнулась я и склонилась пониже к машинке, чтобы скрыть подступившие слезы. – Я буду комнату сдавать или две… Шить буду.
– А институт?
– Возьму академический отпуск по беременности. Все так делают.
– Нет, дорогая, тебе придется уходить из института.
– Почему?
– Потому… – многозначительно сказала Татьяна.
– Не понимаю, – пожала плечами я и, оторвавшись от машинки, посмотрела на нее.
– Потому что еще не известно, какой ребенок родится…
– Почему не известно?
– Сколько ты его травила? Сама чуть не окочурилась… Ты думаешь, ему это все равно? И потом, ты что его – на трезвую голову зачинала? Сколько вы перед этим шампанского выпили с вашим гением? И потом ты «Шартрез» глушила бутылками…
– Но это же только один раз… – оправдалась я.
– А больше и не надо, – безапелляционно отрезала Татьяна.
– Но существует же биологическая защита организма, – растерянно пробормотана я. – Во всех книжках про это написано. Даже у алкоголиков, бывает, рождаются хорошие дети, а от одного раза вообще…
– Да, бывает, рождаются и хорошие, а бывает и наоборот… Раз на раз не приходится, – сурово сказала Татьяна. – И потом еще эти таблетки. Черт знает, как они могут повлиять! Наверное, это порядочная дрянь, если зародыши от них умирают.
– Но это же живое существо! – взмолилась я. – Грех ведь.
– А чего же ты о Боге не помнила, когда таблетки пила или в горчице резвилась? Оно и тогда было живое.
– Это жестоко!
– Это правда! И это лучше, чем потом всю жизнь смотреть, как ты мучаешься.
Я ей прощала все эти страшные слова, потому что сама уже не раз их произносила про себя бессонными, страшными ночами, когда мне казалось, что выхода нет, что жить незачем, так как счастья уже не будет никогда, а в нашей теплой, уютной квартире по всем углам скребутся крысы.
5
Через неделю я, пройдя все унижения женской консультации, получила направление на аборт.
Делали мне его во Второй градской больнице, где я и родилась. У мамы там работала подруга, иначе бы ее отвезли в роддом имени Грауэрмана, который был ближе всего к нам и считался самым лучшим в Москве. Но мама предпочла подругу, про которую знала, что у нее легкая рука. И потом, мама была уверена, что подруга отнесется к ней повнимательнее, чем к обычной роженице.
Мамину подругу звали Ольга Николаевна. Она была заведующая отделением. Я постеснялась к ней обращаться, и это было самой страшной моей ошибкой… Ведь можно было сказать ей, что я замужем, тем более что штампа о разводе я в паспорт, к счастью, еще не поставила. Как знала. А то бы мне еще не того пришлось хлебнуть в консультации, где к будущим матерям-одиночкам, вопреки всем постановлениям правительства, и тогда и сейчас относятся как к врагам народа.
Аборт мне делал дежурный хирург. Как это происходило, я не стану здесь описывать. Скажу только одно: как в каменном веке, когда не было еще ни веселящего газа, ни внутривенного укола, ни вакуумной установки… Короче говоря, скоблили меня практически по живому…
Дежурный хирург был усталый, злой и безжалостный. Ассистировал ему какой-то коренастый малый с колючими глазами и широкими ладонями лопатой. Я еще успела подумать, что с такими руками надо на лесоповал, а не в женскую хирургию, и опять ошиблась. Уж лучше бы операцию делал он. Эти руки оказались золотыми. Но кто мог знать?
После аборта меня поместили в палату, где кроме меня лежали еще пять человек. Хорошо, что моя кровать была около окна и я могла, отвернувшись, смотреть на начинающую желтеть листву и отдаваться своим мыслям, в которых со сладострастным наслаждением предавала всех своих мужчин таким страшным смертям, по сравнению с которыми гибель рыжего капитана в зубах касатки не страшнее детской прививки против ветрянки.
Не столько было больно, сколько обидно, что природа так несправедливо поступила, распределив на нашу долю все страхи, страдания и мучения, а на долю этих паразитов – одни удовольствия.
Ведь подумать страшно, что бедным женщинам приходится терпеть на этом свете! Сперва боязнь зря потерять невинность, потом во время самой потери боль, потом бесконечный страх забеременеть, потом тайные опасения, что он окажется подлецом и не женится, как обещал, когда соблазнял…
Правда, лично у меня было все по-другому, но тут, под горячую руку, я крушила мужиков, не разбирая лиц и жизненных обстоятельств. Потом, когда они наконец соизволят жениться, боишься, как бы не ушел к другой. Если он никому не нужен, боишься, как бы не запил. Когда и с этим все в порядке, вдруг оказывается, что он игрок, и все равно твоя жизнь летит ко всем чертям. Потом ты не вовремя беременеешь и тебя кромсают ножами по живому, а эти сволочи пьют свое шампанское и в ус не дуют…
Исключительно шампанское пил Певец, но он в этой ситуации был вообще ни при чем. Он не очень-то и настаивал на нашей близости, и я не очень-то и хотела. Просто после концерта ему не с кем было пойти в ресторан, потом не с кем было вернуться домой, потом не от кого было услышать, что он гений, что он лучший из лучших, потом было что-то недоделанное, неопределенное в моем положении, потом в ресторане на меня «положил глаз» известный музыкальный критик, который незадолго до этого написал хвалебную рецензию о вечном сопернике Певца, потом просто погода была такая, и Певец отвел меня к себе наверх, где у него был кабинет и спальня и висели гимнастические кольца, на которых он с легкостью, несмотря на свой возраст, честно отработанный концерт, выпитое шампанское, плотный ужин и позднее время, продемонстрировал несколько гимнастических упражнений, чем и вызвал мое искреннее изумление и восторженный блеск в глазах, который, очевидно, принял за привычный «сырный» восторг… Одним словом, он тут был совершенно ни при чем, хоть старался и совсем не ударил в грязь лицом…
А если б я оставила ребенка, исступленно думала я, то мне пришлось бы корчиться в страшных муках, рожая его, потом кормить, после чего мои прекрасные груди повисли бы в районе пупка как спущенные воздушные шарики и никому уже больше не были бы нужны…
– Потом нужно растить одной этого ребенка, а им что? Их дело не рожать, сунул, вынул и бежать. Да чтобы я хоть одному кобелю теперь дала, да никогда на свете! Да пусть у них теперь мудя от хоча отвалятся – на километр не подпущу…
Я не заметила, как мои собственные мысли плавно перетекли в хриплый голос Тамарки-штукатурщицы. Это была скандальная баба лет тридцати, худющая, с торчащими из-под обязательной косынки иссиня-черными, как крыло ворона, волосами. Она делала уже пятый аборт, три из которых были подпольные, четвертый по липовому предписанию врача, из которого следовало, что рожать ей нельзя ни в коем случае, и только последний законный, но самый, по ее словам, болючий.
Под ее хриплые проклятья я заснула. Мне снились сперва голые мужики с торчащими пылающими членами, которые тянулись ко мне и шевелились, как змеи, покачивая смертоносными головами… Я, тоже совершенно голая, пыталась укрыться от них в какой-то пещере и отмахивалась руками, шлепая их по гладким горячим головкам, которые, несмотря на мои отчаянные усилия, обвивали меня кольцами, вкрадчиво скользили по мне, направляясь в самые укромные местечки, и наконец проникали всюду, доставляя нестерпимое наслаждение, по силе равное или превышающее ту боль, которую я совсем недавно испытывала. И я сама извивалась, и сжимала их изо всех сил руками, и рычала, и выла от страсти, и умоляла их сильнее, еще сильнее, еще сильнее сжимать меня сладостными кольцами, еще глубже, еще, еще, еще глубже проникать в меня…
Очнулась я оттого, что кто-то осторожно тронул меня за плечо. Я открыла глаза. Рядом с кроватью, склонившись ко мне, стоял медбрат, который ассистировал при операции, и внимательно всматривался в мое лицо.
– Что с вами? Вам плохо? – шепотом спросил он.
– А? Что? – спросила я, еще не совсем проснувшись и ощущая его горячую руку на своем плече как часть моего кошмарного сна.
– Вы так громко стонали во сне… – сказал медбрат и шевельнул рукой, собираясь ее убрать, но я молниеносным движением перехватила ее и крепко сжала, как сжимала моих ночных пришельцев из сновидения.
– Нет, нет, – пробормотала я, – только не уходите… Посидите со мной… Мне так страшно, так плохо…
– Ну хорошо… – сказал он, осторожно присаживаясь на край кровати. Да так, что я – о Господи! – почувствовала его всем бедром. – Только скажите, что с вами? Может, нужна помощь?…
– Да, да, нужна, – стуча зубами от внезапного озноба, прокатившегося волной по телу, но не выпуская его тяжелой руки, прошептала я и обвела палату шальным преступным взглядом, лихорадочно соображая, что же делать…
В палате было темно. Над дверью горела синяя лампочка дежурного освещения. Заливисто по-мужицки храпела Тамарка, ей тихо подхрапывали и подсапывали остальные подружки по несчастью.
– Да у вас, кажется, температура… – озабоченно сдвинул брови медбрат.
– Да, да, температура и сердце… Вот, посмотрите, послушайте…
С этими словами я отвернула одеяло и одним движением свободной левой руки содрала с плеча свою тоненькую ночную рубашку, обнажив при этом полностью левую грудь с уже торчащим и, кажется, даже дрожащим от возбуждения соском, а правой рукой я положила на нее его послушную от изумления ладонь. От этого прикосновения меня точно пронзило током от груди до пятки, бедра мои непроизвольно напряглись, и я почувствовала, что еще одно совсем крошечное усилие и… Я слегка расслабила бедра в надежде, что произойдет еще хоть что-то, хоть одно движение, от которого по всему телу как по бикфордову шнуру пробежит стремительный огонь и взорвет последним наслаждением уже готовую, пульсирующую, начиненную болью и желанием бомбу. И он сделал это движение. Прокашляв внезапно застрявший в горле комок, он сказал:
– Да… Возможно, и сердце… – И робко, как бы в подтверждение этих слов, сдавил грудь своей огромной раскалившейся лапищей.
Я снова сжала и снова отпустила бедра, не пуская побежавший огонь совсем туда, вниз, к бомбе. Я, наглая, надеялась, что будет еще что-то, что будет продолжение.
– Да, доктор, сердце… Очень… Послушайте… – бессвязно пролепетала я и, схватив его свободной левой рукой за лацканы халата, потянула его голову к груди.
Он послушно склонился. И как только его невидимая в синих сумерках щетина царапнула мой напрягшийся сосок, не искра, а ничем не сдерживаемая лавина огня прокатилась по моему телу и уже я вся взорвалась, вылетев, исчезнув на неопределенное время из этой жизни.
Когда я открыла глаза, он, воровато оглядываясь на спящую палату, укрывал меня одеялом и бормотал:
– Ничего, ничего, это сердце, это бывает, я сейчас принесу вам лекарство…
Он выбежал из палаты.
Я огляделась. В палате стояла настороженная тишина. Тамарка не храпела. Никто ей не подсапывал. Когда торопливые шаги медбрата смолкли в коридоре, прозвучал еще более хриплый, чем обычно, Тамаркин голос:
– Ну ты, Маня, даешь! Все отделение разбудила.
Я молчала, не зная, что ей ответить, не зная, догадалась она или нет.
– Приснилось что или куда стрельнуло? – спросила Тамарка.
– Да сердце у ей… – отозвалась другая больная, которая проснулась, наверное, раньше Тамарки. – Доктор за каплями побежал.
– Это бывает. У меня в другой раз так кольнет, что ни бзднуть, ни перднуть! Стоишь, как конный статуй с яйцами, и грехи свои вспоминаешь, чтобы не окочуриться без покаяния… Ничего, сейчас он тебе накапает, и ничего…
Я тихо перевела дух. Лицо мое пылало от стыда. Когда медбрат принес что-то вонючее и горькое в маленьком больничном стаканчике, я, стараясь не встречаться с ним взглядом, привстала на кровати, придерживая одеяло у подбородка, залпом выпила эту гадость и, не глядя на него, протянула стаканчик.
– Если что – позвоните… – сказал медбрат, и я в его голосе различила едва уловимую усмешку.
– Позвоним, не сомневайтесь, доктор, – игриво сказала Тамарка невинным голосом на два тона выше обычного. – А там у вас еще стаканчика не найдется?.. Только чего-нибудь покрепче… – И она захохотала своим обычным, прокуренным, хриплым хохотом.
Я легла на спину и почувствовала большую, вкрадчиво надвигающуюся боль внизу живота.
6
Наутро температура у меня поднялась до тридцати девяти. Ко мне вызвали заведующую отделением, мамину подругу Ольгу Николаевну, которая, разумеется, тут же меня узнала и начала шепотом материть за то, что я не обратилась к ней с самого начала.
У меня началось воспаление придатков. По-научному – андексит. Болезнь эта протекала невероятно трудно. Меня перевели в другую, двухместную, палату, где рядом со мной лежала пятнадцатилетняя школьница Настя, забеременевшая от отчима. Ее привезли с жутким кровотечением после криминального аборта, который ей делала на кухонном столе вязальной спицей какая-то грязная цыганка, живущая в переулке за Павелецким вокзалом.
Настю выходили. А меня Ольга Николаевна предупредила, что детей у меня, скорее всего, не будет. Разве что если случится чудо… И то после того, как я проведу несколько курсов лечения на специальных курортах в Саках, в Крыму, или в Куяльнике, под Одессой.
Надо сказать, что Слава, так звали того самого медбрата, когда мне было особенно плохо, а это был довольно продолжительный период, не отходил от нас с Настей ни на шаг. Он много сделал для моего выздоровления.
В те дни, когда у меня была температура под сорок и Ольга Николаевна боялась за мою жизнь, так как с минуты на минуту мог начаться перитонит, когда я корчилась от невероятной боли и теряла сознание, Слава просто сидел рядом со мной на больничной табуретке и держал меня за руку. И это была для меня самая большая помощь. Он словно удерживал меня над черной бездной, куда я стремилась всей своей изболевшей душой.
