Текст книги "Синий дым"

Автор книги: Юрий Софиев

 
Обличьем женщина, а морда крысья —
На зло соседу травит пса стеклом.
Та кошку долбанула топором,
А этот ложь и клевету измыслил…
От мелочей полшага до большого —
До бомбами разорванных детей,
До торжества всего извечно злого,
До оправдания лукавым словом
На ненависть помноженных смертей…
Как утомляют сердце морды крысьи
С оскалом разъярённым и тупым…
Нет! Этот мир не нужен и немыслим,
Он умным сердцем видится иным.
Вне человечности, без соучастья,
Без доброты нельзя построить счастья!
 

 
Сияла ночь…
 

А.Фет

 
Сияет ночь.
Благоухают липы,
Всем нашим горестям
Наперекор.
Сухой июль
Над головой рассыпал
Пригоршни звёзд в причудливый узор.
Вот это – «Лебедь»,
Яркий блеск «Денеба»
Раскинутые крылья золотит.
И, посмотри, по южной части неба
За ним «Орёл» на север наш
Летит…
А поезда ночные отшумели,
И только красные и синие огни.
Поблескивают тускло параллели
Стальных путей.
Мы на мосту —
Одни.
…Ночных колёс ритмическое пенье.
Свет ночника.
Открытое окно.
И это необычное волненье —
От юных дней
Знакомо мне оно!
Я никогда, должно быть, не устану
Смотреть на звёзды,
Слушать ветр ночной.
И никогда любить не перестану
Земную жизнь взволнованной душой.
И вопреки случайности и тленью,
И неизбежной горечи разлук —
Не предавай
Весеннее цветенье
И крепкое пожатье братских рук!
 

Эрмон. Франция.

 
В вечерний час в глубинах вод
Дрожат горящие зигзаги.
Как остриё старинной шпаги,
Собор вонзился в небосвод.
 
 
Часы совы упорным взором
Следят, отсчитывая такт,
Без возмущенья и укора
Дней проходящих мерный шаг.
 
 
И внемля смутному набату,
Плывущему из мутной мглы,
Века, века по циферблату
Кружат две медные стрелы.
 
 
Где сгорбленных строений ряд
Склонил к воде свои глазницы,
И словно огненные птицы,
Их отражения дрожат —
 
 
Есть мельница. Горбатый мост,
Изгложенный веками камень,
«Медведица» свой звёздный хвост
Полощет здесь среди сверканий.
 
 
И тишина. И тихий всплеск
Воды, бегущей по каналу.
Дно зыбкими кусками звёзд
Здесь небо щедро закидало.
 
 
К воде домами оттеснён
Ряд искалеченных платанов.
Здесь в сумерки иных времён
Скользила страшная сутана.
 

 
Сиреневый вечер. Лиловые тени.
Сияние и глубина.
Столетья, столетья стоят на коленях
И их стережёт тишина.
Селение. Камень. Глухие заборы.
Лоза, переброшенная со двора.
Смоковницы вычурные узоры.
В закатной пыли – детвора.
Две красные фески в деревенской кафане
Над чашечкой кофе, в табачном дыму.
Но красный закат, по-осеннему ранний,
Тревожит и мучит меня!
Почему?
И чем же? —
Нежданным дыханием Азии,
Закутанной женской фигуркой,
Лозой,
Строкой из Корана арабскою вязью,
Над памятником под чалмой,
Проклятием пращура [29]29
  Прадед Ю.С., Искандер Бек-Софиев, был мусульманином, взятый когда-то ребёнком в заложники русскими во время Кавказской войны. Мусульманкой была и его бабушка, из старинного татарского рода, перешедшего из Золотой Орды на службу к белому царю. Их дети так же исповедовали ислам. Но один из сыновей, Оскар, принял православие, стал Борисом, чтобы жениться на русской девушке Лидии Родионовой. Отец проклял его и весь его род за отступничество от своей веры. Именно об этом проклятии, об этой «ненависти крови, ненависти веры» пишет Ю.С.


[Закрыть],
Шорохом-шёпотом
Как будто когда-то прожитых веков?
И кровь, восставая, швыряет мне ворохом
Обломки застрявшие снов.
И ненависть крови,
И ненависть веры,
И ярость во имя своей конуры,
И доблести древней другие «дары».
«Во имя», «во имя» лютуют без меры
С начала времён – и до нашей поры!
А я, взбунтовавшийся блудный потомок,
Иду по планете, закинув булат,
Иду средь селений, и всюду я дома —
Взлюбивший и землю, и жизнь без преград,
Пустив в обращение
– Ещё бездомное —
Единственно нужное слово:
Брат.
 

 
Грузят санитарные повозки
В поезд, отходящий на восток.
По платформе гонит ветер хлёсткий
Шумный человеческий поток.
Юные обветренные лица.
Галльские остроты.
Бодрый смех.
Этот – парижанин,
Тот – из Ниццы,
Но судьба у них одна у всех.
Вряд ли кто вернётся —
Эти дети
Все одной судьбе обречены.
Жертвы беспощадного столетья!
Жертвы беспощаднейшей войны!
Поезд тронулся.
И мы расстались.
О кого из них и я споткнусь?
Друг любимый, нам с тобой остались
Мужество и грусть.
 

1939. Шартр. Вокзальная платформа.

 
Девушка с огромными глазами,
Серыми, как небо Кальвадоса,
Принесла мне дымный чёрный кофе
С рюмкой крепкой яблоновой водки.
Эта девушка была высокой.
На её красивом, сильном теле
С очень милой простотой сидело
Хорошо разглаженное платье.
Наши взгляды встретились и странно
Так томительно запело сердце.
Я спросил её: «Как Ваше имя?»
И смеясь, ответила: «Арлета».
Мы смешно смотрели друг на друга.
Это было… было здесь, но только
Протекло с тех пор тысячелетье —
В этом городе жила Арлета.
Из окна своей высокой башни
На неё смотрел нормандский герцог,
А она у старого фонтана
Полоскала грубое бельё.
Герцог-Дьявол стал Арлете мужем,
А Арлета – матерью Батара,
Что высоко поднял орифламму
На жестоком Гастингском сраженье.
Ох, уж этот город, эти башни,
Эти камни старого фонтана!
Эта девушка сегодня ночью
Принесёт мне радость, страсть и нежность.
Завтра мы расстанемся навеки!
Завтра снова ляжет серой лентой
Дальняя нормандская дорога
С яблонями по краям.
 

Фалез. Нормандия.

 
На мшистом камне неподвижны ели.
В Неретве вздыбилась, ревёт вода.
По каменным мостам и по ущельям
Торопятся ночные поезда.
Всё мимо! Мимо! Я почти сквозь слёзы
От грусти и от теплоты, смотрю
На станционные больные розы,
На пыльный сад, на позднюю зарю.
Вот девушка – виденья не продлить —
Средь виноградников идёт по склону.
И будет долго в сумерках следить
За фонарём последнего вагона.
Звено к звену плетётся сеть разлук,
Печальнейших разлук с самим собою.
Жизнь, иссякающая теплотою,
Выскальзывает медленно из рук…
 

 
Здесь человек раскапывал пещеру.
Внизу блестела древняя река.
И я увидел пепел влажно-серый,
Он бережно держал его в руках.
С волнением я трогал чёрный камень —
На пальцах угольный остался след.
Меж тем, кто разводил костёр, и нами
Легла дорога в сорок тысяч лет!
Он мне сказал:
– На древнем пепелище
Дней многотысячных осталась тень.
Мустьерка-женщина варила пищу,
Мустьерец-муж отёсывал кремень…
Дыхание летело ледяное,
Оленье стадо подошло к реке,
Шерстистый носорог, в час водопоя,
Глубокий след оставил на песке…
Мой собеседник вдаль закинул взор.
И закурив устало, выгнул спину.
Внизу река несла свои глубины,
Леса бежали по извивам гор.
Сказал:
– История! Ты в основном не волен.
Ты вырастаешь сам, как плод её.
Зато в твоей высокой, гордой воле
Очеловечить это бытиё.
 

деревня Мустье.

СИНИЙ ДЫМ [30]30
  Марианна (Марьяна) Гальская – сестра белградского друга Ю.С., тоже поэта, Владимира Гальского. С ними он познакомился предположительно на собраниях кружка «Одиннадцать», созданного профессором Белградского университета Е.В.Аничковым. Марианна Гальская станет женой известного в эмиграции театрального художника Владимира Жедринского (он тоже ходил на заседания «Одиннадцати»), в семье хранятся две работы Жедринского: портрет-шарж Юрия Софиева и пастель «Гусляр».


[Закрыть](из книги «Пять сюит)

Марианне Гальской-Жердинской

 
Я только и помню
– Можно ли помнить иное —
Уплывала платформа
И в пятне световом фонаря —
Лицо твоё,
Печальное, как осень,
Любимое, прекрасное лицо!
 

1924.

 
Синевой и теплотой осенней
Комната наполнена твоя.
На полу трепещущие тени
От листвы каштана.
Я и ты.
В этот летний день
– Числа не знаю —
В час, когда закат позолотил
Пыльные деревья и сараи,
Расставаясь,
Я сказал: «Прости!»
Расставаясь!
Милая, навеки!
Предавая и теряя всё!
И ладонью прикрывая веки,
Ясно вижу я лицо твоё…
 

 
Закат над озером. Чернеют сосны
На красном фоне неба и воды.
Вся жизнь моя предстала мне, увы,
Неправедной, случайной и несносной.
Всё, что люблю я, – всё добыча тленья!
Существованье жалкое моё
В потоке том, где каждое мгновенье
Проваливается в небытиё.
И скованный судьбою и природой,
О, как он бьётся, рвётся и дрожит
Комочек праха! Как он дорожит,
Быть может, выдуманною свободой.
 

 
Как сгусток человеческих страданий —
Палата задыхается в бреду.
Среди разбросанных воспоминаний
К дням неоправданным опять иду.
 
 
Казалось, – больше ничего не надо.
Печаль и боль уже сочтённых дней.
Но вопреки всему,
Как беспощадно
Единоборство с гибелью моей.
 

 
Горизонт холоднее и шире.
Поднялась изумлённо бровь.
И не раз ещё в этом мире,
Милый друг, разобьёшься в кровь!
Ни советом, ни мудрым словом —
Ничем и никак не помочь.
Это знанье о мире новом
Постарайся сама превозмочь.
 

Ирине

 
Всё, как прежде – чёрная вода,
Через Сену каменные арки.
Та же мартовская чернота,
Те же звёзды в ней сияют ярко.
Вот на этом самом парапете
Слушали неясный шум ночной.
Только мы давно уже не дети,
Только мы не прежние с тобой.
Милая, как грустно! Как печальна,
Как прекрасна жизнь! Спешим! Спешим!
Силуэты крыш и отблеск дальний —
Зарево над городом большим…
 

 
Было синее море и ветер и звезды.
В очень жарком июле цветение лип.
И Бискайский залив, непокорный и грозный,
Пиренеи синели во влажной дали.
Наше позднее счастье палатка хранила,
На суровой скале, под высокой луной.
Счастье? Может быть, море его поглотило,
Беспощадной и гулкой ночною волной?
И ещё мне запомнился столб семафора
На пустынном, уже заржавевшем пути.
Всё проходит. И неотвратимо и скоро
Преграждающий вспыхнет огонь впереди.
Сохнет липовый цвет. Осыпаются листья.
Даже звёзды сгорают и гаснут в глуби.
Но короткий твой путь всё ж оправдан, осмыслен,
Если дал что-то людям. Был добр и любил.
 

 
В столовой нашей жёлтые обои —
Осенний неподвижный листопад.
И нашу лампу зажигать не стоит —
В окне ещё не догорел закат.
Дни «роковые», сны… а что осталось?
– Одна непримиримая усталость…
Что ж, побеседуем за чашкой чая,
(Давно беседы мирны и тихи)
И если ты захочешь, почитаю
Усталые и грустные стихи.
 

 
Жизнь уходит.
Уходит.
Уходит.
Тишина.
Одиночество.
Горечь.
Неожиданно быстро, а вроде
Было радости много и горя.
И любовь, что даётся немногим,
Что сильнее беды и тревоги.
И судьба, что даётся не каждому.
Благополучие?
– Это неважно!
А, однако, что пропущено,
Не замечено в жизненной гуще.
Одиночество.
Письменный стол.
Неужели король гол?
 

М.А. Осоргину [31]31
  Осоргин Михаил Андреевич (1878–1942), настоящая фамилия Ильин, прозаик, публицист. В эмиграции был с 1922 г. Заведовал литературным отделом в «Днях», где печатался Юрий Софиев.


[Закрыть]

 
Как в половодье мутная вода,
Так сердце с расточительностью мота,
Несёт и топит трудные года
Весной в стремительных водоворотах.
Вновь ровный след велосипедных шин
Ложится на шуршащий влажный гравий,
И розовеют яблони долин
Нормандии – в своей весенней славе.
Земля, земля! Как мы прощаем много
Своей нелепой, горестной судьбе,
Как блудный сын у отчего порога,
Когда мы возвращаемся к тебе.
 

 
Пухлый и рыхлый, как белая вата,
Ночью выпал чистейший снег.
Радости сколько весёлым ребятам,
И улыбается пожилой человек.
 
 
В общем, снег теперь бел, как волосы,
И казалось бы – не до смеха,
А хочется крикнуть полным голосом
И ждать ответного эха.
 
 
В густых заснеженных зарослях
Возятся озорные щеглы.
Жизнь, в неожиданной старости
Пой, как полёт стрелы.
 

 
О человеческой судьбе,
Об этой «жизненной дороге»,
Не только о самом себе,
С задумчивостью и тревогой.
Y всех подводит смерть итог,
И это униженье неизбежно.
И что ж в итоге? —
Несколько небрежных
И часто неудачных строк…
 

 
Ты помнишь этот вечер в сентябре?
Мы шли вдвоём пустынными полями.
И кладбище пред нами на горе
В закат врезалось резкими крестами.
 
 
В осенних холодеющих полях
Ещё копали женщины картофель.
Мы подошли к пруду, и в тополях
Сквозил твой дерзкий и прекрасный профиль.
 

Эрувиль, 1933.

 
У очага, где тихо пляшет пламя,
Беседуют и табаком дымят.
Над чёрными лесами и горами
Спокойные созвездия горят.
И, помнишь ли, когда летели клином
В Россию журавли и цвёл апрель.
На той скале, что виснет над долиной.
Мы слушали вечернюю свирель?
 

ОСЕННИЕ ТОПОЛЯ [32]32
  Нина Котоман – о ней мало известно, кроме того, что в Дневнике Ю.С. назвал её среди главных своих любовей. Она там стоит на втором месте после Риммы Поярковой. Любовь эта просияла в юности.


[Закрыть](из книги «Пять сюит»)

Нине Котоман

 
Мой поезд летит, как цыганская песня,
Как те незабвенные дни…
 

А.Блок

 
Вечерами с тобой у пруда
Мы встречались сторожко и тайно…
 

Ю.Софиев

 
Жестокою, но щедрою судьбой
Я был заброшен в этот город старый.
Гул кораблекрушенья и пожара
Ещё владел смятенною душой.
 
 
Я молод был. Упрямо жаден к жизни
И простодушно в этот мир влюблён.
Так после бури солнце, вдруг, разбрызнет
Сноп золотых лучей на зелень крон.
…………………………………………..
 
 
Жизнь становилась трудной и суровой,
Жестокий спор я вёл с самим собой.
И в этой честной жизни трудовой
Моя страна мне открывалась новой.
 
 
Весна, моей взволнована находкой,
Сиреневою мглою расцвела.
И ты неповторимою походкой,
Сияющая, в жизнь моя вошла.
 

 
Багряный луч зажёг стволы у сосен,
Хвою покрыла бронзовая пыль.
И в этот час заката нагло бросил
Гудок промчавшийся автомобиль.
Средь красных сосен скользкие осины.
Высокая, июньская трава.
Здесь я берёг для синеглазой Нины
Ленивые и нежные слова.
Здесь осторожные ночные встречи
Мы кутали в редеющую мглу.
Ты слушала, откинувшись к стволу.
Редел рассвет и зябко ёжил плечи.
 

 
То было в юности, и трудной, и суровой,
В те просиявшие короткие года!
Ты помнишь эти книжки Гумилёва,
Мной для тебя раскрытые тогда?
 
 
Я всё сберёг: далёкие прогулки,
Простую деревенскую луну,
Ночной экспресс, сияющий и гулкий,
Ворвавшийся в ночную тишину.
 
 
И все слова (на совести, как камень),
И все стихи, прочтённые тебе.
Рассветный шелест тополей над нами,
Шум тополей – о жизни, о судьбе.
 
 
И в суете подчёркнуто-вокзальной
(Ты тоже помнишь небольшой вокзал),
Сияли мне, уже звездою дальней,
Твои лучисто-синие глаза.
 

 
Губы твои – самые нежные,
Самые милые в мире.
Выли же те безмятежные
Дни в голубом эфире.
 
 
Падали жёлтые листья,
Плыли по сонной воде.
Проезжала двуколка рысью.
Когда это было? Где?
 
 
Мы подходили к калитке —
Старый запущенный сад.
Я видел потом на открытке
Этого замка фасад.
 
 
Сонно жужжали осы.
На солнце блестела вода.
Помнишь, на все вопросы
Твоё неизменное: да!
 
 
Потом я стоял у вагона.
Синей сияли звездой
Глаза, а площадь перрона
Туманилась тёплой слезой.
 
 
Жужжат по-прежнему осы,
В октябре осыпается сад.
Но не открыт ещё способ
Возвращать счастье назад.
 

 
Эти старые письма на синей бумаге.
Крупный почерк твоей драгоценной руки.
Вот ноябрьский закат, помутневший от влаги,
Осыпает листву тополей у реки.
 
 
Мы идём через мостик, прогнивший и шаткий,
Я держу твою тёплую руку в моей.
Воздух осени влажный, насыщенно-сладкий
Тихо веет среди оголённых полей…
 
 
Это память о юности нашей суровой —
Просиявшей восторгом и чистотой.
Вот она возвращается снова и снова!
Навсегда эту юность связал я с тобой.
 
 
Я тебе говорил, что осенняя просинь
У тебя за ресницами дремлет в глуби.
Видишь, вот и пришла настоящая осень
Нашей странной и всё-таки вечной любви.
 

Париж.

 
Тяжело и плотно волновалось
Золотое море спелой ржи.
Может быть, та выемка осталась,
Где тебя в тот вечер сторожил.
 
 
Ты бежала, и девичье платье
Билось и взлетало на ветру.
Помнишь, чёрной тушью на закате
Мельничные крылья на юру?
 
 
Помнишь ли спокойное теченье
Полисти в пологих берегах,
Стай утиных быстрое движенье
В розовых закатных небесах?
 
 
Резкий выстрел из моей двустволки,
Скошенный полёт и резкий всплеск.
Выстрел по реке пройдёт и смолкнет
В шелесте береговых берёз.
 
 
И тогда, к знакомому затону,
Поворот руля – под сень ракит.
Облака идут, идут и тонут,
И уже идут по дну реки.
 
 
Выйдя на берег, мы шли овсами,
Слушали охрипших дергачей,
Были северные звёзды с нами,
Жаркий трепет молодых речей…
 
 
Никакие бури не смывают
В памяти убогие поля.
Вот она – озёрная, лесная,
Старорусская моя земля.
 
 
Тридцать лет разлука наша длится,
Тридцать лет – от юности моей,
Через все скитанья и границы
Пронесли мы в сердце верность ей.
 

1947, «Советский патриот»

 
За всё, за всё спасибо…
За трепетное, тайное волненье,
Не знающее тяжести годов,
За молчаливое недоуменье,
Что вспыхивает в мгле твоих зрачков,
За взгляд внимательный, чуть исподлобья,
Из-под разлёта бархатных бровей,
За то, что для меня ты вся сияешь новью,
Как светлый образ родины моей,
За то, что говоришь: «А мне не стыдно!»
И хочется бродить нам до утра.
В вечерний час так дивна, так завидна
Судьбы невероятная игра.
 
 
«Как удивительно и странно всё,
Я никогда бы не могла поверить…»
 

 
Я вижу гаснущие облака,
Я чувствую касанье ветра.
Он над землёй их гнал издалека,
Недосягаемые километры!
 
 
Душа моя, летишь, летишь и ты,
Куда, каким гонима ветром?
О, если б ринуться бы с высоты,
О, если б рассказать о не пропетом.
 
 
Обрушиться бы золотым дождём
На чёрствую, сухую землю.
И музыка – о чём она, о чём? —
Которой разрываешься и внемлешь…
 

 
…Гнусный образ —
С кровавым клинком чрез века
(Через тысячелетья!
Всегда и всегда!)
Атакующий всадник летит на коне:
– Символ смерти – не жизни —
 
 
И рубит рука…
Почему же тоска наяву и во сне?
– Мне мерещится мир
Не такой, как вчера.
 
 
Занимается утро,
Весеннее утро:
– Символ жизни, не смерти —
Доброты и добра.
 

1970, больница

 
Я проиграл жизнь.
Я воевал когда-то,
Но не зарезал никого
И не казнил.
В роду прапрадеда и деда – все солдаты.
Отец – отменно воевал
И ревностно служил.
 
 
Как билось сердце мальчика-кадета,
Переполнялось гордостью к отцу,
Когда драгуны в касках и колетах
Галопом проносились по плацу.
 
 
«Марш-марш!» и батарея номерная
Густую пыль вздымала на ветру,
И «справа по местам» прислуга боевая
За пушками скакала на смотру.
 
 
Как снова билось сердце при известье:
Россия вновь идёт войной.
И на груди отцовской белый крестик,
Темляк георгиевский на шашке золотой.
 
 
Как билось сердце после сорока,
Во Франции, когда война настала.
И тайная подпольная строка
О позывных советских сообщала.
 
 
Сквозь слёзы взрослые, тоску и радость,
В квартире ночью лампы потушив,
Прикрывши плотно ставни, слушали в тиши
«Информбюро» о славе Сталинграда.
 
 
Полвека тяжелел уставший стан,
А сердце плавилось восторгом неизменным,
Когда в кино мне даровал экран
На Красной площади парад военный…
 
 
И вот пришло теперь, совсем под старость,
Иное виденье людских путей.
Мысль о войне
Меня приводит в ярость,
Проклятье и презренье ей!
 
 
Картины разрушенья и огня,
Детей разорванных и тленных,
И матерей безумные глаза…
Двусмысленная ложь – «военная гроза»…
 
 
Друзья мои, теперь на фильм военный,
Друзья мои!
Не надо звать меня.
 

1970, больница

 
В набухшем небе тусклые повисли
Миры над городом, над мглой ложбин.
Крылатые, как эти мыши, мысли,
Душа, всколыхнутая до глубин.
 
 
Мир символов и тех соприкасаний,
В которых узнаёт себя душа,
И вот, прощённые последним целованьем,
В «не знаю» прежнее уходим не спеша.
 
 
Пусть нежность вся, и всё моё хотенье,
Что для тебя, как мёд пчела, скопил,
Подвержено спасительному тленью,
Как и мильоны жизней всех светил.
 
 
Но разве Дух, познавший полноту
Высокого и подлинного счастья,
Не встретит за земным пределом ту,
Кто здесь была и Радостью и Страстью?
 

1927, «Звено», Париж

 
Поговорим вполголоса о жизни.
Твоя рука лежит в моей руке.
Мы граждане не найденной Отчизны,
Которая нигде и вдалеке.
 
 
Да, да, конечно, надо жить и строить,
Бороться, верить, жертвовать собой.
Да, да, не только надо, но и стоит.
Но как же с грустью совладать такой!
 
 
Ведь самый верный друг тебя забудет.
Любимая предаст тебя с другим.
Из века в век – так было, есть и будет.
И что ж? – сознаемся, договорим.
 
 
И ты предашь вернейшую подругу.
И вот в какой-то день, в какой-то час,
Как тетива, натянутая туго,
Вдруг сердце обрывается у нас.
 

1938, «Русские записки», Париж.

 
Пытайся одиночество в пути
Преодолеть задумчивостью строгой.
Храни восторг и числа очерти.
А если ты любил, то выиграл в итоге,
Хоть это тоже унесёт дорога.
 

 
Прозрачной акварелью нарисован
На юге силуэт Тяньшаньских гор.
Голубоватыми снегами скован
На север убегающий простор.
И тополя полупрозрачной тенью
Стоят в морозном воздухе зимы.
В заиндевелых, призрачных растеньях
Мир кажется недвижным и немым.
И оглушённый снежной тишиною,
Легко иду по голубой лыжне,
С не знающею старости душою,
С родной природою наедине.
Но крик дрозда, взлетевшего на ветку,
Вдруг разрывает эту тишину.
Комочек снега с ветки дрозд стряхнул —
Снег падает искрящеюся сеткой.
А облака закатной полосы
Сложили фантастический рисунок.
Запечатлён цепочкой синих лунок
В снегу неторопливый бег лисы.
На смену дня идёт морозный вечер,
Но так прекрасен сумеречный свет,
Что даже бремя многотрудных лет
Почти совсем не ощущают плечи.
 

 
Тропинкой рыжей в выжженной траве
Мы долго шли, пересекая остров.
И только с перевала, в синеве
Увидели развалин грозный остов.
И мощный атлантический простор
Воздушною и водною пустыней
Лежал меж нами, ослепляя взор
Сияющей, подвижной, свежей синью.
Вскипая злобной пеной на камнях,
Шумели волны у подножья башен.
Спросила, – думая о прежних днях:
«Путь предстоящий для тебя не страшен?»
 

 
О зыбкой человеческой судьбе,
В движенье без конца и без начала,
Быть может, обо мне и о тебе
Промчавшаяся чайка прокричала.
 
 
Что ж? посидим, в раздумии покурим.
Ты отпускаешь одного меня,
На склоне лет, навстречу трудным бурям,
На склоне лет, навстречу новым дням…
 

1955.

 
В убогой комнате дешёвого отеля,
Бездомности заслуженный удел,
Подушки смятые и на постели
Молчание осиротелых тел.
 
 
Твоей рукой отдёрнутая штора.
Холодный зимний беспощадный свет.
И вот уже нам кажется позором
Та радость жгучая. Призыв-ответ.
 
 
О, как всё это вынести мы сможем?
– Деревья за окном. Пустой бульвар.
И на мучительно-случайном ложе
Любви испепеляющий пожар.
 

Париж