Текст книги "Синий дым"

Автор книги: Юрий Софиев

 
Ты шла походкой быстрой над потоком,
Тропинкою кремнистою в горах.
В той юбке черногорской,
В той широкой,
Что чёрной птицей реет на ветрах.
Весной овец с тупыми бубенцами
На пастбища альпийские гнала,
Где над обрывом
Солнечными днями
Следили мы за реяньем орла,
Где ночью голову мне на колени
Склоняла.
Тишина росла в горах.
Моей страны чудесные виденья
Вились и плыли в дыме от костра.
Рассказам о неведомой России
С какою жадностью внимала ты!
И, может быть,
Такой была впервые
От счастья,
Верности и теплоты.
Мы в этих скалах били из винтовки,
В соревновании дырявя цель.
Для быстроногой черноглазой Новки
Сиял её семнадцатый апрель…
Но шли года.
И мирный быт был скошен
Смерчем войны и яростью врагов.
Враги топтали кованой подошвой
Простой уют славянских очагов.
Не каждому дана судьба героя.
Хоть трудно женщине оставить дом,
Ушла ты партизанскою тропою,
Три трудных года воевать с врагом.
Судьбу твою запечатлел, запомнил:
Двенадцать пуль
В бестрепетную грудь!
Там, в той заброшенной каменоломне,
Где ты мне говорила:
«Не забудь!»
 

Черногория-Франция.

ВЕЧЕРНИЙ СВЕТ [17]17
  Цикл «Вечерний свет» – из книги «Пять сюит» посвящён 16-летней подруге Ю.С. Соне Голубь, русской эмигрантке, с которой он познакомился в Париже, возможно, на одном из литературных вечеров, т. к. Соня тоже писала стихи, и этот цикл предваряется её стихотворением на французском языке. Оно посвящёно Юрию Софиеву и переведёно им на русский:
Крепко и тепло сплетясь руками,Мы идём, дорогою одной.В некий день, суровый и немой,Ангел смерти встанет между нами.Тень от чёрного его крылаЧьё-нибудь лицо тогда покроет.И на жизнь, что билась и цвела,Ляжет мёртвая печать покоя.Пронеси тогда свою потерю,Может быть, чрез долгие года.Чтобы верность вечности доверя,Мы соединились навсегда…  В 1948 г. Соня с матерью вернулась в Россию, вступила в комсомол, вышла замуж за дипломата и отказалась увидеться с Ю.С., когда он был в Москве.


[Закрыть](из книги «Пять сюит»)

 
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней!
 

Ф.Тютчев

…С неотвязными, воспоминаниями о тех страстях, которых,

мы слишком боялись, и соблазнах, которым мы не посмели уступить.

Уайльд. Портрет Дориана Грея.

 
В этот зимний парижский, рождественский вечер,
В общем, невероятно сложилась судьба.
Я упорно не верил, но в памятной встрече
Ты коснулась ладонью горячего лба.
 
 
Помнишь, зимние голые ветви каштана
Неотвязно метались в пятне фонаря.
И в огромном окне, синевато-туманном,
Над Парижем, над Сеной – вставала заря.
 
 
Вопреки всяким смыслам и всем пересудам
В наших жизнях, уверен, в твоей и моей,
Небывалое это сиянье, покуда
Будем жить, не померкнет над маревом дней.
 

1946, Париж.

 
Так позднею осеннею грозою
Врываешься в глухую жизнь мою.
С какою щедростью и простотою
Ты бросила мне молодость свою.
 
 
И среди образов любви нетленной
Навстречу нам и как бы мне в ответ —
Мне снится не троянская Елена,
Не Беатриче и не Фиамет.
 
 
Мне улыбается не Монна Лиза —
Приходят, светлые в блаженном сне,
Бессмертные любовники ко мне:
Безумный Абеляр с безумной Элоизой!
 

1946.

 
Острым пером на листе бумаги
Черчу твой профиль, радость моя.
…Какой-то Рамзес лежит в саркофаге
И ему не снятся чужие края.
 
 
Я пишу о Рамзесе, потому что рядом
Лежит раскрытый старый журнал.
По странице феллах идёт за стадом,
Несколько пальм и грязный канал…
 
 
Если так дико разбросаны строки —
Это значит, что в жизни моей,
Что бы ни делал, во все мои сроки,
Всегда мне снились паруса кораблей.
 
 
Всегда мне снились далёкие страны,
Морская синь, дорожная пыль,
В горячей пустыне – путь каравана,
В пустынной степи – белый ковыль.
 
 
Ну, а теперь, ещё это значит,
Что бы ни делал я, где бы ни был,
То карандаш, то перо обозначат
Профиль твой милый, что я полюбил.
 

 
Светает. За распахнутым окном,
Ещё неясный, синевеет город.
Как мы бежим за счастьем напролом,
Чтоб, может быть, его утратить скоро?
 
 
В высокой человеческой судьбе
Все неожиданно и всё чудесно!
И этот ворох мыслей о тебе,
И это платье, брошенное в кресло.
 
 
Ты рядом дышишь ровно и тепло.
Какая непомерная тревога
Беречь тебя, пока не рассвело,
От произвола дьявола и Бога.
 

 
Мы шли с тобой по площади Пигали.
Монмартра шум ночной и суета.
И в сочетанье смеха и печали —
Порок, распутство, скука, нищета.
 
 
Зашли в кафе. В стекле бокала
Зеленоватого абсента муть…
А у руки моей тепло дышала
Твоя девичья маленькая грудь.
 
 
И мне казалось – мы идём полями
В предутренней, прохладной синеве,
И жизнь нам улыбается цветами
В росистой, свежей утренней траве.
 

 
Может быть, что в суетной и трудной
Жизни вспомнишь, друг мой, невзначай,
Зимний свет, такой скупой и скудный,
Шумный город, чужеземный край.
 
 
И такси по мокрому гудрону
Торопливо-осторожный бег.
Может быть, скользнув, тебя не тронут
Эти дни, как прошлогодний снег?
 
 
Нет! Мы вместе пронесли с тобою
Эту радость наших зимних дней.
Расскажи мне, нежностью какою
Мне ответить юности твоей?
 
 
Можно ли любить – совсем простые —
Два-три слова, стихших на губах.
Эти интонации грудные,
Этот тихий свет в твоих глазах!
 
 
Пусть, я знаю, за такие взоры,
За желанье девичье любить,
Пусть, я знаю, мне придётся скоро
Бесконечной грустью заплатить.
 
 
Всё равно, ты навсегда со мною —
У моих стихов теперь в плену,
Потому что нынешней зимою
Пережил я лучшую весну.
 

 
Всё было и всё забыто —
Ехидные пересуды,
И взгляд чужой и несытый,
И злобного хлама груды,
Всё было и всё забыто…
 
 
А радость осталась и память,
О счастье живая память
Трепещет, как жаркое пламя
Над нашей судьбой, над нами.
 
 
И поздние зори в Медоне
В лесном непролазном раю.
Венчали весенние кроны
Прекрасную юность твою.
………………………………
Проходят безумства и страсти
И тонут, как утренний дым.
И всё-таки, скажешь: а счастье
Ведь было! Твоим и моим.
 

1946–1947, Париж.

 
Вот так и жизнь,
Суровая,
Простая,
Лишь озарённая сияньем слов,
Как синий дым
Восходит ввысь и тает
В безмолвии осенних вечеров.
 

 
Трепещут тополя в осенней синеве.
И облака – густые хлопья ваты —
Медлительно идут, и тенью по траве
Сбегают вниз по солнечному скату.
 
 
Летят над сжатыми полями журавли
И в небе крик протяжный и печальный.
О чём кричат? – о днях первоначальных,
О жизни, о судьбе, о людях, что ушли.
 

 
Во всём, во всём: «мне кажется,
«Быть может»,
Наш ум беднее нищенской сумы.
Вот почему мы с каждым днём всё строже,
Всё сдержаннее и грустнее мы.
 
 
Ничтожна власть людских ключей и мер.
Но этот путь – труднейший – слишком горек.
Бесспорно – человеческое горе,
Любовь бесспорна,
И бесспорна смерть.
 

 
«Река времён»… сутулится Державин,
Седая наклонилась голова.
И в пушкинской не потускнеют славе
Пронзительные горькие слова.
 
 
Что в долгой жизни сердце пережило,
Всё, что вобрал и слухом и умом,
Всё – в восемь строк.
И свежие чернила
Присыпал тонким золотым песком.
 

 
Вянут цветы. Осыпаются листья.
Но весна возвращается вновь.
Только мне не уйти от мысли —
Как лениво, почти без смысла
Жизнь размотана и любовь.
 
 
Под чужим, но под милым небом
Крест обвит зелёным плющом.
Оба мы – «не единым хлебом»
По земле той бродили вдвоём.
 
 
Тосковали всю жизнь по России.
Пели песни.
А жили совсем как-нибудь.
Замыкается круг.
И впервые
Стало ясно: кончается путь.
 

 
Война безжалостно и властно
Их зачеркнула навсегда.
 

Ю.С.

 
В эти дни порывисто и скупо
Вспоминаю долгие года.
…Степь в огне за лошадиным крупом,
За кормой кипящая вода.
Полетело четырьмя ветрами
Трудовое трудное житьё.
Над парижскими моими днями
Всходит имя строгое твоё.
Были горе, горечь и обиды —
Каждый день я вспоминаю вновь!
Но теперь нам издалёка видно,
Что сильней всего была любовь.
Помнишь, как смотрели мы с тобою
На ночное зарево небес?
Помнишь, как шумел над головою
И весенний, и осенний лес?
Как мы слушали и узнавали
Старый колокол на Сен-Сюльпис!
Помнишь, в снежной тишине Версаля,
Падая, скользил озябший лист?
И ещё – недалеко от Шартра
Хлеб тяжёлый у дорог пустых.
С сыном наперегонки, с азартом
Со всех ног пускалась ты.
А Нормандия цветы и травы
Расстилала, как ковёр, у ног.
Сколько было зелени кудрявой!
Сколько было яблонь у дорог!
Как смуглело тело от загара,
Крепнул от ветров и солнца стан.
Голубая, быстрая Луара
Уводила нас на океан.
Всё вершилось радостно и споро.
Знойный ветер кожу обжигал…
Ведь ещё вчера – леса и горы,
Море билось у бретонских скал…
Этот воздух странствий и свободы
На прекраснейшей из всех планет…
Вспоминаю дни, часы и годы,
Что сгорают навсегда в войне.
 

1939.

 
Всё по-прежнему:
Ветер весенний с полей,
И подснежник сквозь слой прошлогодней листвы,
Или ветер солёный у южных морей,
Или запах высокой июньской травы.
 
 
Всё по-прежнему:
Поздний осенний закат,
Или в небе тугие плывут облака,
Или мир отражений уносит река,
Или чья-то пронзительной грусти строка…
 
 
Всё по-прежнему:
В небе летят журавли,
И идёт человек,
И возносит мечту,
Ту, что бережно мы чрез века пронесли:
Верность, дружбу, любовь, доброту, чистоту.
 
 
Всё по-прежнему:
Звёздного неба восторг
И такой же горячий взволнованный спор,
О беде и о счастье людской разговор,
И таёжная ночь над рекой у огня.
Всё по-прежнему!
Только не будет меня!
 

 
Может быть, это сон.
Может быть, это явь.
Вижу, как жизнь моя
Скатывается под уклон.
 
 
Сколько изведано бед,
Невозвратимых потерь!
Где-то волна, как зверь,
Слизывает след.
 
 
А у далёкой реки
Так же шумят тополя.
Так же, всему вопреки,
В солнечной неге земля.
 

 
На простой некрашеной полке
Стоят они рядом:
«Historia calamitatum mearum» [19]19
  История моих страданий (лат.).


[Закрыть]
(И добавим – бессмертной любви) Абеляра,
«Исповедь» Руссо
И
«Житие Аввакума».
 
 
Почему же лучшим
Дарована бездна бедствий,
А падали
Благополучие?
 

 
Был ветер холоден и резок.
Мы к берегу причалили с тобой.
Уж тонкий месяца обрезок
Был слабо виден над водой.
 
 
С тяжёлым шумом набегали
Морские волны на песок,
И слизывали, и смывали
Следы от тонких детских ног.
 
 
И сосны пели и стонали
На дюнах зыбких и крутых,
Когда мы солнце провожали
У старых мельниц ветряных.
 
 
От крика чайки запоздалой,
Промчавшейся над головой,
Ты вздрогнула и засмеялась,
И долго слушала прибой.
 

остров Noirmoutier, 1937.

 
Так всё закончилось войною.
Безликий, беспощадный рок
Подводит чёрною чертою
Двадцатилетию итог.
 
 
Всё пережитое уходит,
Отодвигается в века.
И жизнь мою с собой уводит
От двадцати до сорока.
 
 
И снова трудным испытаньем
Встают ещё слепые дни.
Бедой, разлукой и скитаньем
Грозят мне сызнова они.
 

1939.

 
Нет, сердце, молчи, молчи!
Нельзя украшать войну,
Ни ярость, что славят мечи,
Ни мертвенную тишину.
 
 
Пустые глазницы шлем
Прикрыл. Эту повесть не множь.
Ненависть, злобу, ложь
Нельзя украшать ничем.
 

 
В случайной встрече перешли на «ты»,
В случайном разговоре вдруг узнали,
Вернее, догадались… (я и ты),
Но продолжать случайное не стали.
 
 
Рука в руке. Вино. Кабак ночной.
Друг мой нечаянный, как грустно это —
Протянутые руки без ответа
И этот город шумный и большой.
 

ШУМЕЛИ СОСНЫ (из книги «Пять сюит»)

Л.Е.

 
Этот день был солнечен и ярок.
Помнишь, колосилось поле ржи.
Как судьбы нечаянный подарок,
Этот день у солнечной межи.
 
 
Были слышны нам на расстоянье
Детский смех и крики на реке.
Здесь же – близкое твоё дыханье!
Здесь же – тёплая рука в руке…
 
 
Девичьею лёгкою походкой
К перевозу шла ты напрямик.
Жидким золотом дрожал у лодки
Солнечный, живой, горячий блик.
 
 
Сели, и плечо откинув за борт,
Руку повела ты бороздой.
И сказала, улыбнувшись слабо:
– Что же делать? Мне пора домой…
 

 
Здесь с высокого берега чётко
Виден был городок вдалеке.
Слышен был от чернеющей лодки
Всплеск весла на вечерней реке.
 
 
Мы лежали в траве. Ты мне пела
Песни родины. Милый мой друг,
Как озябшее сердце согрела
Теплота твоих девичьих рук.
 
 
Эта встреча уже на закате,
Слишком поздняя встреча с тобой!
Сколько нежности зря я истратил
Трудной жизни моей кочевой!
 
 
Но ты стала чудесным предвестьем
Мне о встрече с родимой страной,
Будто родина выслала с вестью
И в тебе обретается мной!
 

 
Твои слова о счастье, о любви,
О верности – «с тобой всегда и всюду!»
С какой осенней грустью я ловил —
Их никогда, поверь мне, не забуду.
 
 
Тот городок в апреле поневоле
В сирени окончательно увяз!
Сияние твоих счастливых глаз!
Сиянье, нестерпимое до боли!
 
 
Но как нам годы поравнять с тобой?
Твои и надвое помножить мало!
Я жил один. Бежал туман ночной.
И утро беспощадное вставало.
 

 
Шумели сосны в эту ночь прощанья.
И нашу встречу скрыл ночной покров.
Твоя рука в моей. Твоё рыданье.
Глубокое рыдание без слов.
 
 
И в памяти моей живой и вечной
Остались навсегда – тепло руки,
Отчаянно беспомощные плечи,
Барак и брандербургские пески.
 

Одербург-Париж, 1945.

ИЗ СТАРЫХ ТЕТРАДЕЙ (стихи разных лет)

 
Глубокая ночная тишина.
Вдали огни мерцающие – город.
Жизнь выпита почти до дна,
Так неожиданно и скоро.
 
 
А жажды я совсем не утолил
И не стою, склонившись у колодца.
Так молодо, так сильно сердце бьётся,
И кажется – ещё совсем не жил.
 

 
Лирической поэзии река!
Как Млечный путь на августовском небе,
Как жизнь – непостижимо-глубока,
Жизнь – вопреки всему!..
 

 
…Сегодня вспомнились мне Пиренеи,
Бискайского залива грозный шум,
Среди движенья образов и дум,
Далёкий образ предо мною реет…
 

 
Мария! Кудри чёрные как смоль!
В них синева морская отражалась.
Колеблет память сладостную боль,
Запечатлев навек любую малость.
Под гул волны я слушал голос твой,
Гортанный голос, низкий и горячий.
Потом сияла ночь. Шумел прибой.
Цвели магнолии на белой даче…
 
 
И вновь неумолимый зов дорог.
Звенели рельсы, или за кормою
Вода бурлила, иль шумел поток
На дне канала, где-то подо мною!
Я многим это сердце отдавал.
Тебя затмить они могли, быть может,
Но никогда я женщин не встречал,
Хоть отдалённо на тебя похожих.
 

 
Твой южный край, где дремлют Пиренеи,
Мария! Я навеки полюбил.
Где видно с гор, как океан синеет,
Где эти кудри тёплый ветер бил.
 
 
За преданность в глазах полузакрытых,
За тёплый шёлк доверчивых колен,
За привкус губ, покорных и несытых,
За неожиданный блаженный плен —
Спасибо и прощай!
Опять свобода
Неугомонную волнует кровь.
Но жадной памятью я сохраню на годы
Твою короткую, ревнивую любовь…
 

 
Провожать тебя я выйду,
Ты махнёшь рукой…
 

М.Лермонтов

 
Мой детский мир такой уютно-тёплый,
Под маленькой иконкой в головах.
И через замороженные стёкла
Звезда рождественская в небесах.
Обсажен ёлками каток на речке.
И вот домой врываешься едва,
Уже трещат в большой голландской печке
Берёзовые жаркие дрова.
И мама Лермонтова напевает
У изголовья стихшей егозы.
И тихим белым ангелом сияет
Через кристалл счастливейшей слезы.
 
 
Всё так и вышло. Вставил ногу в стремя,
Махнул рукой, и вот за годом год…
И материнское поднявши бремя,
Заплакал белый ангел у ворот.
Но памяти, средь мусора и вздора,
Одно виденье сердцем вручено:
Тот дом, где у дощатого забора,
Под шум дубов, расстались мы давно…
 

Елене Люц

 
Петрето, Бонифачио, Сертень.
Как радостно звучат для уха!
Из Портоверрио старуха
Сказала мне в тот августовский день:
«Кто раз увидел остров голубой,
Теряет сердце здесь навеки…»
Сияет Корсика передо мной
С тех пор, лишь я смыкаю веки.
Я со скалы, неловкий рыболов,
Ненужную закинул леску.
Зато легенды и дела веков
Летели с башни генуэзской.
Три имени – три горные орла —
Поборники народной воли.
Их память корсиканца сберегла,
Рока, Корео и Паоли!
Взлетало море синее у скал,
Легчайшей бешеною пеной.
И в дикой радости тебя я звал:
«Карабкайся сюда, Елена!»
 

 
Мы поднимались к перевалу
По нестерпимейшей жаре,
Наметив твёрдо для привала
Ту деревеньку на горе.
 
 
Дорога пыльной, серой лентой
Вилась среди сухих камней.
И вдруг за ледяным абсентом
Мы в кабачке нашли друзей.
 
 
И как уютно стало сразу
От простодушной теплоты,
И, помнишь, – не моргнувши глазом,
Яд мутный выпила и ты.
 
 
А по зелёной нашей карте
Чертил дорогу карандаш.
Через всю Корсику в азарте
Летел маршрут беспечный наш.
 
 
С друзьями новыми, как братья,
Расстались мы, сойдясь на час.
Так Корсика встречала нас
Благожелательным рукопожатьем.
 

 
Взъерошенный, взирает с удивленьем
Дрозд, лапку поджимая под брюшко.
Кустарники, деревья и селенья
Несмелым покрываются снежком.
 
 
И мы идём тропинкою знакомой,
Не узнавая столь привычный лес,
И мир, объятый снежною истомой,
Затих под снежной тяжестью небес.
 
 
Смотри, как изменяется природа:
Покрыты шапкой снеговою пни.
И память вдруг зачёркивает годы,
Ребяческие возвращает сны.
 
 
След беличий бежит цепочкой узкой,
А я вдыхаю радостно озон.
Подумай-ка, такой ручной, французский,
Лес – снегом – в край родной преображён.
 

 
Опять горят любимые созвездья
И в воздухе деревенская весна.
И соловьи,
И горькое возмездие
За преданное счастье.
Ночь без сна.
С какою жадностью
И как самозабвенно
Встречал я жизнь
И поднимал на щит.
И вот от близкой гибели,
От тлена
Уже ничто теперь не защитит.
 
 
Ты слушаешь, как в сумраке весеннем
Чужая юность любит и поёт.
Так отчего же ты в таком смятенье,
Всё разлюбивший,
Всё предавший
Мот?
 

река Или, май, 1961.

 
Дикий душистый горошек,
Сиреневый клевер,
И простая ромашка
У меня на столе.
Я всегда любил цветы,
Полевые, садовые, всякие.
И какою детскою радостью,
И каким простодушным восторгом
Наполняли они меня.
 

 
На подоконнике кошка
Настороженно смотрит в ночь,
В ночной таинственный сад,
Что в весенней мгле.
Я всегда любил зверей
И они мне платили тем же:
– Преданность, ласка, доверие —
И какою детскою радостью,
И какой теплотой радушной,
И нежностью
Наполняли меня.
 

 
А на юге взошёл Антарес.
Он меняет цвета:
Зелёный, рубиновый, синий.
Я всегда любил звёзды.
 
 
На всю жизнь я запомнил
Чудесную радость:
Амбразура стены
Тамплиеров древнего замка,
И над чёрным хребтом Пиреней
Синею ночью
Для меня впервые взошла Южная Фромальгут.
 
 
Я всегда любил звёзды.
И какою детскою радостью,
И каким простодушным восторгом
Наполняли они меня.
 

29 мая, 1961.

 
Да, я родился с жадною душой
К виденьям мира.
Мне судьбою щедрой
Дарован мир пространственно-большой.
Я слушал атлантический прибой,
Внимал молчанию сибирских кедров.
 
 
Как густо чертит детская рука
Карандашом по маленькой Европе.
Я эту карту так же исчеркал
Пешком, велосипедом, auto-stop-om.
 
 
…Динарских Альп лесистую гряду
Струя колеблет в синеве Скадара…
Из памяти года не украдут
Виденье несказанное – Катарра!
 
 
Над Адриатикой кусты мимоз…
Гортанный гул восточного базара…
Волнующий овал, что я унёс
В мою судьбу с полотен Ренуара…
 
 
В застенчивый сентябрьский закат
Платаны и осины по каналам
Над Францией, что дрёмно шелестят, —
Всё с жадностью душа моя вбирала.
 
 
А яблони в Нормандии в цвету!
Снега в Швейцарии!
Снега в Тироле!
И в эту вязь видений я вплету
Родного Севера ржаное поле…
 
 
И я смотрел с взволнованным вниманьем
В тот утренний необычайный час,
Когда диск солнца скрыт ещё от глаз,
Как загораются снега Тянь-Шаня!
 
 
И я вдыхал, ружьё сорвав с плеча,
Тот острый запах зверя и полыни!
А у палатки слушал по ночам
Великое безмолвие пустыни…
……………………………………………
 
 
Я видел мир не в кабинете чинном
И не из книг я образы копил —
Мои слова хранят песок и глина,
Асфальт дорог,
Гранит,
Прибрежный ил.
 

6 марта, 1959.

 
Шумит вода, бурлящая в камнях.
Сияют звёзды над моей палаткой.
И голубая Вега в небесах
Горит над жизнью и судьбою шаткой.
 
 
Ночные мысли медленно текут,
Ночные мысли паутину ткут,
Ночные мысли пробегают годы
Под этим тонким полотняным сводом.
 
 
Но вопреки всему опять пожаром
Пылает жизнь. И в шуме поздних гроз
Под нимбом золотых густых волос
Волнующий овал, что я унёс
В мою судьбу с полотен Ренуара.
 
 
Ты мне явилась, как благая весть
О том, что радостью не оскудела
Вот эта жизнь, хоть с ней утрат не счесть,
Хоть сердце бедами переболело.
 
 
Сияй, моя вечерняя звезда,
Дарованная щедрою судьбою,
Чтоб озарить последние года
Большой, прекрасной радостью земною.
 

ущелье в горах Киргизского Алатау, 1957.

 
Бутылкой, выброшенною за борт,
Скиталась жизнь моя по океанам,
Внимательный не привлекая взор,
Но полнилась и солнцем, и туманом.
 
 
Её щадили бури много раз!
И ветер бедствий гнал её по свету.
Ещё в младенческий далёкий час
Судьба вручила тяжкий дар поэта.
 
 
Среди великих бед и певчих слов
Я прожил жизнь.
Как? толком иль без толка?..
И на песке у отчих берегов
Она лежит сверкающим осколком.
 

октябрь, больница, 1961.

 
Полуправда – порожденье лжи.
Полуправда – порождает ложь.
Мы хватаемся «во имя» за ножи.
Только нож всегда есть нож.
Полуправда всё разъест, как ржа.
Всё опошлит, всё перевернёт:
Совесть – в вёрткого ужа,
А свободу – в гнёт.
 

 
Замок стоит на горе.
От начальных времён
Только стены его сохранились.
Врылись глубоко в землю
И дремлют
С угрюмым челом,
Будто чёрной оспой изрытым.
Тяжело их невольное бремя —
Хранить память стольких веков!
Люди разрушили древние башни
И замок отстроили заново.
 
 
Вечер благостный близок.
Отдыхая, синеют просторы.
Много киновари и охры
Разбросал осенний закат,
И обвёл золотою каймою
Нарастающие облака.
 
 
Горизонт засинён лесами
Благодатного Гатинэ,
И к подножью замка
Взбегает
Многовековой город.
Выщербленный ветрами веков,
Голый и серый камень.
Черепица буро-зелёная,
И изломанно-резкие линии
Островерхих старинных крыш.
И на трубах,
Как птицы на скалах прибрежий,
Рыжие чинно сидят горшки.
Синеватые жилы каналов
Пролегли у подножья домов,
И несут свои быстрые воды,
Будто венозную кровь.
 
 
В узких каменных руслах улиц
Автомобили лучами света
Сумерки синие режут.
И бесстыдно кричат витрины
О победе последнего дня.
 
 
Слышны смутные шумы города.
Вечерний смех женщины.
Нервная дробь каблуков.
 
 
И, повиснув над городом,
С башен собора Рвут пасти,
Тщетно пытаясь исторгнуть рёв,
Глухонемые химеры.
 
 
А кругом,
Широким кольцом,
Как охватом мохнатых рук,
Окружили город
Леса. Леса. Леса.