Текст книги "Весна на Луне"

Автор книги: Юлия Кисина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

В столовой уже начались суматоха и визг. На полу образовалась кофейная лужица. Кто-то из учителей стремительно шел к дылде, вооружившись линейкой. И вдруг, повинуясь какому-то непонятному порыву, я устремилась к предмету моей любви, который уже чуть не плакал, и стала внимательно разглядывать его заляпанные чернилами пальцы. Пальцы у него, до правде говоря, были как сардельки, а под ногтями застыла грязь. Увидев, что я пялюсь на его руки, он тут же сунул их за спину.

– У тебя музыкальные руки, – почему-то пробормотала я, не найдясь, что ему сказать.

Герман только хлопал глазами.

Да, он был похож на гиену, и это было однозначно! После этого я решила, что стихи надо как можно скорее перепосвятить. О стихах я вскоре забыла. Увы, они были какими-то высокопарными и нестройными и в конце концов так и не нашли своего адресата.

После этого случая между мной и Кулаковой будто кошка пробежала, но, видимо, ей не терпелось опять взять меня в оборот. Как-то, глядя из-за туалетной заветной двери, она поманила меня пальцем, как манят какое-нибудь животное, нисколько не сомневаясь, что животное это тут же станет повиноваться. Как загипнотизированная, я приблизилась.

– Я поняла теперь, что такое любовь, – серьезно начала она, и я насторожилась.

– Любовь – это страдание, и даже, наверное, самое кровавое и мучительное, – отрешенно и страстно продолжала она, – а еще лучше, когда любовь безответная. Ведь любовь, как и счастье, должна быть недосягаемой. Она должна быть миражом и фата-морганой, которая привидится одинокому путнику как награда за его путешествие по бесконечной пустыне.

– Но тогда зачем нужно это путешествие? Зачем ожидание? Зачем тогда проходить этот путь?

– Путь – это смысл. Смысл нашей жизни, в которой ни у кого нет какой-то особенной цели. Но когда возникает любовь, тогда возникает и цель, и смысл жизни, потому что только для любимого ты хочешь стать лучше и совершенней. А когда ты начинаешь совершенствоваться, ты становишься достойным этой жизни. Ведь жизнь надо заслужить и оправдать.

Говорила она, как какая-то примадонна, размазывая мыло по трещине умывальника. Может быть, это были какие-то заученные слова и она сама не понимала смысла всего сказанного, но в ее интонациях звучал трагизм. И мне казалось, что из этого слабого серого тела до меня доносится могучий и разумный голос.

– Ты знаешь, что значит «вдова»? – спросила она меня вдруг.

Опешив от такого вопроса, я насторожилась. Разумеется, я знала, что значит «вдова».

– Я – вдова, – трагически объявила Кулакова, и в этот момент я окончательно убедилась в том, что человек она особенный, хотя все еще ребенок.

Через неделю выяснилось, что Кулакова влюблена в покойника. То есть в человека, которого не существует. Покойник, да еще и француз, – это было выше моего понимания. Вокруг было столько мальчишек, и надо же – ей приспичило влюбиться в покойника! Тогда я тоже стала выбирать себе покойника, но в голову мне ничего не приходило. В поисках подходящего покойника я перерыла несколько книг, но все было тщетно. Тогда я стала напряженно думать об Анатомическом театре.

Внук Шагала и Малевича

В осенние каникулы с двумя бутылками молдавского вина на щите и без гроша в кармане у нас и появился рыцарь из Кишинева. Лёнечка был художник. Лет ему было двадцать пять. Явился он по рекомендации совершенно неизвестной нам женщины из Витебска и, не моргнув глазом, объявил, что он внук Малевича по материнской линии и Шагала – по отцовской. С первого же взгляда его глубоко посаженные глаза и рыжее византийское лицо меня обожгли, как и копна блестящих темных кудрей. Застиранная одежда выдала в нем человека, который вот уже много времени еле держится на поверхности. Мама тут же категорично повесила на него кличку Авантюрист, обращалась к нему исключительно «Леонид Игоревич» и прогнала под всеми своими пристальными шпитцрутенами, постоянно экзаменуя его насчет жизненных планов и устремлений. Лёнечка с видом голодной сойки, прибегающей к простой хитрости ради куска колбасы, и с гордым достоинством выдержал все ее допросы с пристрастием и получил хлипкий мандат на знакомство. С этой минуты он не пропускал ни одного обеда. За приют он расплачивался неудержимым краснобайством, при этом мог с готовностью церковного служки поддержать разговор на любую тему, начиная от происхождения румынского языка и заканчивая привычками волнистых попугайчиков. Когда он начинал говорить, голос его полз, как вьюнок, оплетал слушателя вязью, сетью, заставляя забыть про «здесь» и «сейчас». Поселился он между тем у женщины намного его старше и называл ее «хозяйка». Женщину эту мы, разумеется, в глаза не видали, но, судя по его почтительным о ней рассказам, она годилась ему в матери или в медведицы.

Он как раз подыскивал себе мастерскую. По всему его отрешенному виду и поведению было очевидно, что он натура творческая и художественная, но влюбиться в него я не могла, потому что лет ему было уже наверное двадцать пять – для меня он был глубокий старик. На повестке дня все еще стоял мертвец, с которым Лёнечка, с его живым нервным обаянием, не шел ни в какое сравнение.

Лёнечка являлся без предупреждения, когда ему вздумается, и ястребом налетал на книжные полки. Кудри его мягко пружинили над страницами, и Лёнечка что-то тихо про себя мурлыкал. Стоило только ему появиться на пороге, как что-то начинало щекотать меня изнутри. Мне безудержно хотелось носиться, шутить, а то и просто заливаться беспричинным смехом. Да и Лёнечка при виде меня расплывался в блаженной и доброжелательной улыбке. «Наглости нет предела», – поджимая губы, произносила мама, которой все же льстили Лёнечкины визиты и на которую произвели неизгладимое впечатление две-три общедоступные фразы по-французски, вроде расхожей пошлости «шерше ля фамм».

Несмотря на колкие замечания в его адрес, мама старательно перешила ему брюки, а старые папины рубашки вскоре перекочевали к новому владельцу.

«Ни одной его картины никто и в глаза не видел, но, бесспорно, он гений», – едко провозглашала мама. То, что он гений; было очевидно по тому, с какой жадностью рассматривает он дома, деревья и предметы, как смачно говорит о живописи и как двумя пальцами, еле касаясь, берет меня за подбородок, вертя мое лицо во все стороны, будто собираясь писать мой портрет. Конечно, я стояла перед ним, как овца на заклании, и меня охватывала щенячья испуганная радость, которая, как лишай, быстро распространялась по комнате. При этом он, обращаясь к невидимым зрителям, постоянно повторял с напыщенным придыханием: «Вы только посссмотрите, какова чччертова кукла! Одни только ушные раковины чего стоят! А шея, шея-то какая, фарфор, да и только. Как жаль, господа, что она все еще так мала. Съел бы ее с потрохами!» Иногда, когда аппетит у него пропадал, он пристально, серьезно и даже с долей трагизма смотрел на меня, будто издалека, и вдруг словами или едва уловимым движением пальцев приказывал: «Замри!» Сердце мое вспыхивало и мгновенно обугливалось. Я была его Галатеей, неодушевленным предметом, объектом, камнем. Я замирала, как скульптура, прячась в спасительной неподвижности, и подбородок мой, как на ниточке, полз вверх. Тогда он обходил чертову куклу со всех сторон, любуясь какой-то своей мыслью, повинуясь какому-то загадочному обо мне представлению, и вдруг разражался многоступенчатой тирадой о мастерах Возрождения или о древних греках, сыпля неизвестными мне итальянскими именами и неизменно оставляя во мне глубокое впечатление. И как всегда, его тирады обращались к какому-то далекому слушателю, то есть к невидимым господам.

Проделывал он эти штучки, когда родителей рядом не было, но слова его мне льстили. При взрослых он немедленно обо мне забывал, как вор забывает об обстоятельствах кражи, хотя я болталась тут же ни жива ни мертва. Разумеется, я знала, что все время нахожусь где-то на периферии его взгляда, но ко мне он не обращался, а начинал заискивающе расшаркиваться перед мамой или вальяжно умничать с отцом.

Вот уже несколько недель о нем не было ни слуху ни духу, и все были обеспокоены его исчезновением и с досадой шутили о том, что Леонид Игоревич уехал на этюды в Италию. Теперь нам всем его не хватало, и мир вместе с течением календаря поблек и лишился красок.

В первые недели его отсутствия из головы у меня не выходили слова о чертовой кукле, а на подбородке еще не остыли легкие прикосновения его пальцев, когда я слегла с температурой, забившись в угол кровати.

Взрослые суетятся надо мной, озабоченно тряся градусником. Перед глазами все плывет. Плывет и Лёнечкино лицо, которое неизменно присутствует, куда бы я ни бросила взгляд. Я еле слышно веду с ним диалог, с ним отсутствующим. Теперь я знаю, что природа наградила меня, чертову куклу, голосом, но взамен украла мою волю. Я ношусь под гнетом своего зрения, не чуя под собой почвы. В одну и ту же воду я вхожу дважды. Жизнь выплевывает меня в чужой сон. В этом чужом сне я покрываюсь струпьями. У меня начинает чесаться все тело. И примите к сведению, господа, что я все еще недорослая женщина-обезьяна, рыба, проплывающая сквозь ваш мозг, пока вы спите. Я – ваша подводная тоска. У меня скрипят веки и гниют ногти. Я – старик с металлическими суставами. Даже когда я закрываю глаза, я вижу вас насквозь. Мои веки прозрачны. Глаза мои блуждают в тех закоулках, где не появляется ни одна живая душа. Я зеваю, и весь скучающий мир умещается в размер моего зевка. По сути, мои родители очень маленькие. Если бы я захотела, я могла бы засунуть их в карман, но каждый обречен играть свою роль.

Жених

Тогда же, в каникулы, несколько дней спустя после появления Лёнечки, вытеснив его из моих мыслей на короткий промежуток времени, Оля раскрыла мне имя своего возлюбленного: его звали Жерар! Это был не просто покойник, мертвец, мощи или труп, а какой-то знаменитый, даже легендарный французский киноактер. Оказалось, что, преодолев земную стратосферу и эктоплазменный целлулоид кинопленки, он спускается с того света каждую ночь, чтобы поговорить с единственной из живых. По-видимому, пионерка и хорошистка Ольга Кулакова вызвала у него доверие.

Как-то родители ее, которые оказались вовсе не дипломатами, а черт знает кем, уехали. В общем, дома у нее никого не было, как будто они испарились в командировку. И по этому торжественному случаю Кулакова пригласила меня к себе.

Оля жила от нас совсем недалеко, прямо у Владимирского базара, и я отправилась к ней. С торжественным волнением я нажала на кнопку звонка. Уже на пороге она жадно вцепилась в мою руку.

– Как ты думаешь, он ждет меня?

Я сразу же догадалась, о ком речь. Разумеется, он ждал ее и даже жить без нее не смог бы, если бы знал ее при жизни. Я подтвердила это, после чего ее волнение немного улеглось. На столе лежали тетради, густопсово исписанные наклонным стихом. Их было ровно восемь. На обложке каждой стоял кудрявый паук «Ж» – то есть Жерар. Вся квартира была заставлена книгами, столиками с высохшими цветами и потемневшими иконами. Над диваном прямо на ковре висела плетка, а над ней была приколота куриная кость.

Тут я и вспомнила вдруг школьное происшествие с выстеганной и обваренной кипятком Богданочкой и наш разговор о том, что я собираюсь Кулакову отхлестать. На минуту мне стало не по себе, и я невольно стала разглядывать эту кость и особенно плетку так тщательно, что мне тут же привиделись следы крови.

– Откуда у тебя такая плетка?

– Нагайка прадедушки, он ею белогвардейцев хлестал, – со скрытым жеманством пояснила Кулакова и тут же добавила, что причинять друг другу священную боль мы будем в следующий раз. Она так и сказала: священная боль!

Кроме этого, по стенам висели, вырезанные из журналов, фотографии писателей – Цветаевой, Пастернака, Шевченко и Леси Украинки.

– У меня вот еще что есть. – Кулакова вытащила вдруг из обувной коробки что-то вроде венка или обруча, усеянного колючками.

– Чертополох?

– Скажешь еще! Терновый венец! Я сама его в деревне сплела, когда мы летом на дачу ездили.

Оля тут же нацепила на себя эту штуку и бросилась к зеркалу в прихожей, принесла из ванной мамину пудреницу, припудрилась и напустила на себя самый что ни на есть несчастный вид. Глядя в зеркало, я стала невольно ее с собой сравнивать. На обеих нас были коричневые шерстяные школьные формы. Но только ее шея, немного зеленоватая, плотно прилегала к воротничку, а у меня, наоборот, между воротничком и шеей был зазор. Еще плечи у нее, конечно же, были шире, и у нее уже была почти настоящая дамская грудь, что обо мне было сказать трудно, зато я тут же с удовлетворением вспомнила о том, что я «чертова кукла» и что на меня смотрят «невидимые господа».

– Примерить хочешь? – Она осторожно сняла с себя венок.

– Колется?

Я тоже примерила терновый венок. Голова под ним зачесалась. Потом я немного попудрилась пудрой ее матери.

– А ничего. Тебе идет. Хороший веночек, – стала любоваться Кулакова, но, разумеется, не мной, а венком.

Потом мы съели напополам банку вареной сгущенки, надушились одеколоном ее дедушки, и Кулакова оживленно предложила мне повызывать духов. Я немедленно согласилась. Я даже была в восторге, потому что уже давно мечтала хотя бы немного приблизиться к миру инфернальной снегурочки – родительской подруги Ирины Андреевны, а заодно и сблизиться с Гарибальди.

В этот день, заметила я это не сразу, глаза Кулаковой как-то лихорадочно пылали, и будь на моем месте кто-нибудь постарше, он, вероятно, пошутил бы, что в нее вселились бесы.

Стол, который мы собирались использовать для вызова духов, был круглым, как раз таким, как надо, – идеальным. Так сказала Кулакова. Она сгребла со стола все лишние предметы: записные книжки, пепельницы, квитанции и прочую дребедень, накрыла его плотной белой бумагой и расчертила по ней круг с буквами. По мере подготовки она посвящала меня в технику спиритизма.

– Круг – это поле. За него дух не выходит. По буквам мы будем читать послания духов. «Да» и «Нет» – для кратких ответов. Цифры тоже могут пригодиться, если ты захочешь узнать точную дату.

Полагаться на духов я не хотела, но все же стала сосредоточенно придумывать вопросы. Кулакова принесла из кухни блюдце, перевернула его вверх донышком и подвинула на середину круга, а я уселась рядом, поначалу собираясь поговорить с духами о госте из Кишинева, но решила не посвящать Кулакову в свои тайны.

– За это блюдце мы будем держаться пальцами, а оно будет двигаться по бумаге и указывать на буквы. Буквы мы будем читать, а под блюдцем сидит дух.

Даже если это было враньем, мне очень нравились приготовления. К тому же все это было очень таинственно, и Кулакова делала все со знанием дела, совсем как взрослая. В довершение она задернула занавески и зажгла свечу, которая тут же погасла, заставив нас вздрогнуть и переглянуться.

Тогда Кулакова еще раз чиркнула спичкой. На сей раз дрожащее пламя без всяких знаков и намеков потекло из фитиля, и она задумалась.

– Для разминки мы позовем кого-нибудь попроще.

– Бенвенуто Челлини, – выпалила я любимое словосочетание Лёнечки, и Кулакова покрутила пальцем у виска.

– Итальянец?

– Ну, тогда можно Федора Михалыча. Его часто вызывают. А он на нас с портрета смотреть будет.

Оля взглянула на Достоевского, который висел тут же, над столом, и поморщилась. Глаза ее стали блуждать по стенам, и наконец она спросила меня, не хочу ли я поговорить с Александром II. До сих пор с монархами я не разговаривала и сказала, что в общем хорошо, хотя мне все равно.

– Вызывай кого хочешь.

Но тут Оля нахмурилась и решила, что Александр II не будет отвечать на ее вопросы, потому что он слишком старый и к тому же лупоглазый.

– Хорошо было бы позвать какую-нибудь известную женщину. Вот в Киеве была княгиня Ольга похоронена. Или можно, например, какую-нибудь знаменитую иностранку.

– Давай Жанну д’Арк. Она примерно одного с нами возраста, и она сильно страдала.

Глаза Олины вспыхнули, но тут уже засомневалась я.

– А ведь она же по-русски ни бельмеса не поймет.

– Разумеется, все она поймет, – обиделась Оля, – там они все языки понимают, потому что там уже и языков-то никаких нет и там царит абсолютное и высшее знание.

– Счастливчики. Там им и учить ничего не надо,– размечталась я, живо представив себе райские кущи, свободные от всяких наук.

– Ну не такие уж они и счастливчики. Я думаю, что на том свете жизнь у них нелегкая.

– А что же в ней нелегко?

– У них там нет света.

– А еще?

– И воздуха. Они блуждают там по неземным елисейским полям совершенно потерянные, как в тумане Им и поговорить-то не с кем особенно. Ведь друг с другом они там говорить не могут.

– По елисейским полям? Почему не могут?

– Буржуазно-капиталистическая разобщенность. Западный индивидуализм, – мудрёно пояснила Кулакова, очевидно сама не до конца понимая смысл произнесенного.

– А что у них там еще?

Кулакова как-то неопределенно пожала плечами. Потом мы еще поговорили о нелегкой жизни духов, о том, существует ли там любовь и спят ли они там, и наконец мне было велено молчать и положить пальцы на донышко перевернутого блюдца.

Тогда глаза Оли расширились и она, выдержав торжественную паузу, дрожащим голосом наконец произнесла:

– Дух Жанны д’Арк, приди к нам!

Возникло затянувшееся молчание, ничего не происходило, пламя свечи судорожно дергалось от колебания воздуха. Во дворе кто-то громко бранился. По Олиным волосам ползала какая-то пьяная муха. К тому же у меня от волнения стала чесаться спина, а в животе забродили пузыри.

– Дух Жанны д’Арк, мы хотели бы с тобой поговорить, – сосредоточенно продолжала Оля.

И тут у меня возникло реальное ощущение чьего-то незримого присутствия. В дальней комнате что-то скрипнуло, заурчал холодильник, и холодная волна пробежала от ребер к вискам. Оля, не отрывая взгляда от блюдца, ткнула меня локтем, и я повторила за ней:

– Дух Жанны д’Арк, приди к нам!

Теперь мы, как заводные куклы, исступленно произносили эту идиотскую фразу.

Вдруг блюдце, как бы насмехаясь над нами, дрогнуло и действительно поползло в сторону. Я внимательно следила за Кулаковой, ведь она могла меня и обмануть, и никакого волшебства не было, а просто, наверное, она хотела надо мной посмеяться. Но Кулакова сидела с самой что ни на есть серьезной миной. Поначалу мне показалось, что она двигает его с помощью какого-то специального магнитного устройства, но я вспомнила, как сама видела, что блюдце совсем обычное. Оно хаотично пометалось внутри круга и замерло, как будто устало и как будто ему стало вдруг на нас совершенно наплевать. Почему-то меня вдруг начал душить смех. Скорее всего, это были нервы. Ведь как только я узнавала какую-то ужасную новость, мне всегда первым делом хотелось расхохотаться. Я откинулась на стуле, а изнутри будто кто-то неустанно меня щекотал и давил на мочевой пузырь.

Это было просто ужасно, и я ерзала на стуле так, словно сидела на живых гусеницах.

– Мы не отпустили дух! – с возмущением сказала Кулакова.

На сей раз она говорила каким-то учительским, наставническим голосом, будто я поклялась ей вести себя серьезно и не сдержала своего обещания. Кулакова метнула на меня испепеляющий взгляд и заставила опять прикоснуться к блюдцу. Я делано-торжественно опять возложила пальцы на край фаянса и тут заметила, что под ногтями у меня грязь, а у Кулаковой пальцы – просто вымытые с мылом белые сардельки.

– Дух, отпускаем тебя! – скорбно сказала Кулакова и только после этого позволила мне облокотиться о стол.

После этого мы были какие-то вымотанные, будто пробежали длинную дистанцию.

И тут Кулакова вдруг вся напряглась, скосила глаза и будто прислушалась к чему-то.

– Ты чувствуешь?

– Что?

– Это!

Что я должна была почувствовать или услышать, оставалось загадкой. Но все-таки я тоже стала прислушиваться, чтобы она не сочла, что слух у меня менее тонкий. Кулакова поблуждала глазами по комнате, как умеют блуждать глазами только одни алкоголики на вечерней Бессарабке или, еще того хуже, люди, потерявшие рассудок. И тут она сползла со стула и на коленках стала шарить по ковру и втягивать ноздрями воздух. Она обнюхала всю комнату, даже плетку понюхала, и я высказала предположение, что это, наверное, у соседей что-то сгорело, но Оля совсем не слышала моего голоса.

Наконец она сказала, что это находится под ковром. А ковер у них был толстый и пушистый и такой плотный, что под ковром могло находиться вообще что угодно. Тогда она доползла до края комнаты и объявила, что это здесь. И я тоже встала на коленки, чтобы не отставать от нее, и тоже поползла к краю ковра и стала нюхать, но, по правде говоря, у меня был гайморит, так что почувствовать ничего я по определению не могла. И тут Кулакова осторожно отвернула край ковра и стала театрально морщиться, как могут морщиться от отвращения только одни девчонки, которые совсем не такие, как я, потому что я всегда сохраняю спокойствие, если вижу что-то противное, и даже реагирую с невозмутимым видом.

– Фу!

И тут Кулакова вскочила и сказала, что это все запахи из потустороннего мира. Я с облегчением вздохнула.

– Давай сходим на кухню, – предложила я, потому что во мне вдруг проснулся аппетит и потому что там стояла еще одна банка сгущенки. Но Кулакова категорически заявила, что это еще не все, и что мы еще недовызывали духов, и что они могут обидеться и тогда тонкая связь с невидимым миром будет прервана и какие-то тонкие энергии в нас не войдут, и что, когда мы умрем, мы попадем в какое-то не то отделение высших сфер и душа наша не сможет как попадется отделиться от тела и будет ждать, пока тело это не превратится в прах. А длится это очень долго, и очень противно ждать. Она продолжала нести подобную чушь, что-то, что мой мозг отказывался воспринимать, но в результате мы опять устроились за столом, прикоснулись к блюдцу и принялись бубнить: «Дух, приди к нам».

На сей раз оказалось, что под блюдцем не Жанна д’Арк, а какой-то церковный древний старец Афанасий. Афанасий ответил на какие-то Олины вопросы об оценках по химии и подтвердил, что Жерар любит ее.

Потом настала моя очередь спрашивать.

– Дух, ты знаешь Ирину Андреевну с кафедры научного коммунизма?

– Знаком, – с легкостью ответил старец.

– А с Гарибальди ты встречался?

– Не знаю такого.

– А в каком году я умру?

Блюдце поползло по буквам, и мы прочитали слово «гнев».

– Ему не хочется говорить тебе такие вещи, – встала Кулакова на сторону духа.

– Нет, пускай ответит, раз уж пришел.

– Мне кажется, он на тебя разозлился.

И действительно, следующая фраза, прочитанная нами, подтвердила ее предположение:

«В гробу лежать будешь»

– Конечно в гробу, – усмехнулась я, но по спине у меня пробежали мурашки.

После этого старец напрочь отказался с нами разговаривать. А Кулакова все никак не хотела прекращать это таинственное занятие, полюбопытствовала, кто такая эта Ирина Андреевна. Узнала, что это родительская знакомая, разочарованно хмыкнула и наконец сказала:

– Сейчас будет самое-самое главное в моей жизни! Сейчас будет то, к чему я уже давно-давно внутренне, и не только внутренне, очень-очень приготовилась. Сейчас мы позовем Жерара.

– Что?

– Я хочу кое-что у него спросить.

Отказаться было немыслимо, потому что, заикнись я о том, чтобы отложить это на потом, Кулакова бы меня точно убила. И было видно, что с Олей творится что-то неладное. Она ужасно побледнела, поспешно сбегала за терновым венцом, нахлобучила его на голову и исчезла в соседней комнате. Через несколько минут вернулась она с напомаженными губами, уже в мешковатом белом платье с блестками и с венцом на голове.

– Ну как?

– Красиво.

– Мамашино свадебное. Узнает – убьет. Ничего себе, да?

Когда мы опять сели, мне показалось, что стол подрагивает. Подрагивали и Олины пальцы. Дух Жерара пришел к нам быстро, и Оля разволновалась еще больше.

– Спроси у него, хочет ли он, чтобы мы поженились, – потребовала она.

– Почему я? Спроси у него сама.

– Ну я прошу тебя. Ты же друг.

И мне пришлось задать этот дурацкий вопрос. Дух немедленно пополз к отметке «да», и глаза Кулаковой наполнились влагой.

– Спроси у него, можем ли мы обручиться прямо сейчас.

Это начинало меня веселить еще больше. Теперь я поняла все и про платье, и про венец. На минуту мне стало стыдно и за себя, и за Олю. Несмотря на мучивший меня изнутри нервный хохот, все же я задала этот вопрос. Дух без обиняков согласился жениться, будто это было для него занятием ежедневным и чуть ли не пустяковым.

– А как ты собираешься это сделать практически?

– Очень просто, – быстро проговорила Кулакова, открыто глядя мне в глаза и не отрывая пальцев от блюдца, – ты будешь как будто священником. Ты говоришь следующее: «Раба Божья, гражданка Союза Советских Социалистических Республик Ольга Владимировна Кулакова, желаете ли вы взять в жены Жерара Филиппа?» А потом спросишь и его. Поняла?

– Ладно.

– Давай спрашивай.

– Ольга Владимировна Кулакова, раба Божья и гражданка, желаешь ли ты взять в мужья Жерара Филиппа?

– Я желаю. То есть не возражаю. Желаю,– зашептала Оля, слегка недовольная тем, что я сбилась, и вся вдруг залилась краской.

– А теперь спрашивай его, – прошипела она.

– Жерар Филипп, желаете ли вы взять в жены божью рабу, Ольгу Владимировну Кулакову, гражданку?

И в этот момент блюдце замерло. Несмотря на всю комичность ситуации, мне стало не по себе. Мы сидели тут одни в квартире без родителей и занимались черт знает чем. И очевидно, этот Жерар Филипп был того же мнения. Но я ошибалась. Блюдце уже рвануло к отметке «да», и Оля просияла. Потом она довольно больно ткнула меня ногой под столом.

– Что?

– Ты, соня, ворон считаешь, – неожиданно бодро сказала она.

– Что я должна делать?

– Как это что! Объяви нас мужем и женой.

– Объявляю вас мужем и женой. – Я растягивала слова, как театральный конферансье, а по моему лицу поползла кривая улыбка.

– Слава богу, – наконец с облегчением выдохнула Кулакова, вся обмякла и стала чесать голову под венком.

– Теперь ты уже настоящая вдова, – съёрничала я.

Новоиспеченная жена посмотрела на меня вдруг с неприкрытой злобой.

Потом мы отпустили дух артиста и я сказала, что очень тороплюсь домой. Кулакова не возражала и взяла с меня клятву никому об этом не рассказывать, а на прощание всучила мне стихи Кушнера.

На улице уже царили сумерки. Тополя, будто вырезанные из черной бумага, были неподвижны на фоне угасающего розового неба. Ветер гонял целлофановые пакеты. Мне было стыдно и немного не по себе. Я прошла мимо спящего базара, свернула на нашу улицу и остановилась перед нашим домом. У помойки копались какие-то темные личности, и тут кто-то меня окликнул из-за спины. Это была моя собственная мама, которая тоже только что вошла во двор.

– Где ты была?

– У Оли.

– Чем вы занимались?

– Сочиняли стихи. Вот она мне Кушнера дала.

– Скорей домой. Через полчаса начинается французский фильм.

– Какой?

– «Фанфан-Тюльпан» с участием Жерара Филиппа. Сейчас я тебе расскажу про этого замечательного французского актера. В молодости я была в него влюблена. Мы все были в него влюблены.

Я смотрела на маму как на безумную, а она, схватив меня за руку, поспешно увела в дом.

Анатомический театр

Лёнечка появился у нас опять в начале декабря, тогда, когда я уже начала считать его призраком. Он стоял на пороге – бледный, гладко выбритый, в белоснежном воротнике под мешковатым серым пальто. Кудри его куда-то подевались, и лицо вырвалось вперед, как утес над морем, – узкое, утонченное, с широким размахом черных бровей, глядя на которые трудно было решить, что важней – глаза в иголках ресниц и с иголками во взгляде или брови. Он предложил мне совершить с ним, как он выразился, «очень важную для него прогулку».

Зима стояла торжественная, как свадебный зал. Свежий снег скрипел под ногами, и невидимые шары морозного воздуха небрежно били по щекам. Я чувствовала, как шагает он внутри пальто – худой, и гибкий, и широкоплечий. За это время он нашел мастерскую и снова ее лишился. Так и не успел перевезти картины из Кишинева. Нашел новую хозяйку. Увлекся Врубелем. Врубель – величайший акварелист всех времен. Родился в Киеве. Малевич тоже родился в Киеве. Киев – город особенный. В Киеве родился великий философ Бердяев... Но пока мне еще расти и расти, потому что ничего-то я не знаю.

Идти рядом с Лёнечкой, несмотря на неуклюжие дутые сапоги, было головокружительно легко, и мне было, по сути, все равно, о чем он говорит, потому что, что бы он ни говорил, все это нечеловечески важно. И самое главное – слышать его голос, интонации, легкое покашливание.

Из-под ног бежала белая пустота, и все светилось и заливалось смехом, так что я и сама была готова разбиться об улыбку, которая время от времени вспыхивала на его теперь уже почти монашеском лице. Поземка под ногами обманывала равновесие, и не знаю, то ли поземка, то ли завораживающий звук Лёнечкиного голоса вызывали у меня головокружение. Мы долго петляли на горе у Бессарабки, потом вдруг оказались у памятника суровому Шевченко, прошли мимо красного здания университета и невесть каким макаром оказались у Анатомического театра.

– Вы знаете, что это за учреждение? – остановившись у самого крыльца и вдруг нахмурившись, спросил он.

– Простых смертных сюда не пускают. Но и бессмертным делать здесь нечего.

– Значит, вам известно, что находится в этом здании.

– Мертвецы?

– Не мертвецы, а препараты для изучения медицины.

– А знаете, как их там сохраняют? – Мне уже не терпелось блеснуть своими познаниями.

– В армянском пятизвездочном коньяке.

– Который пахнет клопами?

– Совершенно верно. Клопами и ленточными червями.

– А давайте заберемся вовнутрь и посмотрим, правду вы говорите или нет.

– Вовнутрь?

– Через какое-нибудь отверстие, да хоть в окно туалета или через крышу.

Он расхохотался. За ним расхохоталась и я. Затея эта ему понравилась необыкновенно. И вдруг Лёнечка взял меня за плечи, притянул к себе и внимательно заглянул мне в глаза. Этого момента я ожидала уже давно, потому что эта прогулка была для него очень важной, как он сказал, а для меня она была самым важным событием в жизни. Под взглядом его я охмелела и ноги мои стали растворяться в снежной пыли. Теперь Анатомический театр будто вдвое увеличился в объеме и висел над нами каменной громадой, а под ногами образовалась головокружительная пропасть, кишевшая вьюжными змейками. Одновременно желудок мой вдруг сжался в орех, и я подставила ему лицо, как подставляют его под струю воды люди, измученные жаждой.

– Я должен сказать вам одну важную вещь, о которой пока еще никому не известно, – приглушенным голосом произнес Лёнечка, и голос его донесся откуда-то сверху. – Вы должны держать это в тайне, и я уверен, что вы не проболтаетесь, потому что вы очень хорошая маленькая особа. – Голос вновь вернулся на прежнее место, то есть к воротнику.