Текст книги "Весна на Луне"

Автор книги: Юлия Кисина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

В воде мы как-то засиделись, и мелкие наши конечности стали мерзнуть, а кожа покрылась пупырками, но и это не выгнало нас из волшебной речки. И сколько ни кричали родители наши, чтобы мы выходили, мы пропускали все их слова мимо ушей, пока – руки в боки – моя мать не встала на берегу и не провозгласила громким и грозным голосом, что если я – слова были обращены именно ко мне, – если я сейчас же не выйду из реки, то кару она переложит на Бога.

– Бог тебя накажет, и ты никогда не вырастешь! – вот как это звучало.

Но и на мать, и на Бога было мне наплевать в моем беззаботном ребячьем всесилье. И вдруг небо посерело, точнее, налилось лиловой тяжестью, опустилось, и пляжники с воплями «гроза» стали суетливо собирать ребятню и бутерброды. Тогда и я маленькой проворной курицей выпорхнула из воды, дрожа от серебряного озноба и стуча зубами от дикой радости непослушания.

– Вот видишь – приговор свершается! – провозгласила моя мать и указала на небо.

Уж не знаю, как я там, путаясь в своей юбочке, успела вытереться насухо и напялить на себя полотенце. Потом уже мы шагали через поля человеческой многоголосой путаной гусеницей пляжных беженцев. А в это время небо стянулось вокруг нас металлическим грозным обручем. Откуда-то издалека, с окрестных полей, над соломенными и белыми деревнями пронесся многоступенчатый грозовой залп. В налившихся кустах дикой малины засвистали черти. Трусливо прижались к земле прибрежные ивы. «Мины» – коровий навоз – в предвкушении грозы заблагоухали еще ароматней и крепче, и лужи стали покрываться такой же гусиной кожей, как и мы, продрогшие, пересидевшие в воде дети.

– Вот ты и добилась своего, – протрубила мама, волоча меня за руку и указывая в небо.

И я увидела, как тучи в небе задвигались наподобие одеяла, в котором кто-то запутался ногами. Поначалу я даже не поняла, что там в небе происходит и почему надо смотреть вверх.

Там Бог, – строго продолжала мать, – Он гневается.

– Но ведь это просто грозовые тучи, – дерзко возразила я, – и никакого Бога нет!

В этот момент тучи стали раздвигаться, будто тот, кто запутался в облачном одеяле, справился наконец с упрямой тканью. И вдруг, прорвав ее, сверху медленно высунулся огромного размера кулак.

Кулак этот был больше гор, больше заливных лугов и больше самой земли. Он был абсолютно голубого цвета, и был грозен, и предназначался он персонально мне. Кулак двигался вверх и вниз, не уставал и был совершенно реален! Кулак заметили все, или мне так, по крайней мере, показалось. На минуту толпа остановилась. На меня устремились настороженные или, скорее, укоризненные взгляды.

– Вот! – самодовольно подтвердила мать.

Потом захлестал жестокий дождь и скрыл от меня этот грозный кулак. Я помню только, как, не разбирая дороги, мы бежали среди кочек, как беженцы от воздушного налета, скользили по коровьим пахучим «минам», падали, поднимались и в страхе бежали дальше. Уж не знаю, как мы добрались до нашей деревни, в которой снимали хату, только сердце мое бешено колотилось.

После этого мне больше никогда так и не довелось увидеть Бога, сколько я Его ни гневила в надежде на новое появление.

Махараджа мячей

– Он очень достойный человек.

– Он проходимец.

– Нет, он не проходимец.

– Ну, тогда жулик.

– Не жулик.

– Когда-нибудь он сядет.

– Не сядет.

Наконец я догадываюсь, о ком речь. Речь идет о «жареном смехе», точнее, о дяде Володе, школьном товарище моего папы, том самом, который во всех обстоятельствах жизни носит белоснежную вышиванку, а однажды даже пришел в шароварах, как Тарас Бульба. Дядя Володя – адепт царства свободного духа, проводник неудержимой свободы и раб счастья. Еще дядя Володя – завхоз футбольной команды «Динамо Киев», то есть главный человек на всей Укране. А Украина больше Франции, так что он мог бы запросто стать президентом Франции или еще какого-нибудь маленького государства, и даже, может быть, и большого!

В раннем детстве я думала, что он живет на стадионе, прямо на складе, рядом с футбольными мячами, которые пахнут свежей свиной кожей тех самых свиней головы которых я видела на базаре.

И жил он как шах из Аравии, как махараджа из Джайпура, как вельможа и бог – так я думала поначалу, но потом оказалось, что он живет в самом обычном блочном доме. Зато у него была целая коллекция кубков с автографами. Он знал всех легендарных футболистов, которые уже тогда прославились и были такими же знаменитыми, как космонавты, а некоторые еще знаменитей, чем сам Гагарин, и я очень гордилась тем, что и мой папа, благодаря своему товарищу, на короткой ноге с футболистами. За компанию с дядей Володей папа однажды побывал на дне рождения знаменитого на весь мир Блохина. Там были и сам Лобановский, и Буряк, и Яшин, и Веремеев! И мой отец самолично с ними разговаривал!

Но мир, в котором жил дядя Володя, трещал по швам. Он вырос из него, как ребенок вырастает из собственной одежды. Уже тогда все говорили, что, живи он где-нибудь на Западе, он смог бы служить в Иностранном легионе или, скажем, стать каскадером, ковбоем, министром или картежным игроком, если бы ему все-таки не удалось стать президентом Франции. Здесь же были свои правила, и он мог быть только в одной-единственной роли, а именно в роли завхоза киевского «Динамо»!

После армии у него на вечно красном широком лице осталось несколько красивых рубцов, как на коже сенегальского короля, а в сердце – неизрасходованная амуниция.

Да, да, да, совершенно верно, дядя Володя был человеком широкой души. Так говорили о нем профаны вроде моих родителей. Профаны и карлики духа, выдающие свой карлизм за порядочность, они не видели в нем настоящего масштаба. Верхом человеческого величия для них оставалась дяди-Володина способность достать труднодоступный продукт, а ведь не в этом было дело!

Даже в самые суровые времена, когда на прилавках не было ничего, кроме выстроенных пирамидой консервов с морской капустой, дядя Володя не ограничивался икрой. Он приходил к нам всегда с каким-то хозяйственным, чрезвычайно уютным видом, таким, будто жизнь – это непрекращающийся пир. Широкими плечами, как лопастями корабля, он прорубал себе дорогу в удушливом воздухе нашей квартиры, в которой так боялись сквозняков, и распахивал окна.

– Свежий воздух еще никому не повредил! – рычал он, и даже папа не смел ему возражать.

Потом дядя Володя уже двигался на кухню, торжественно шурша свертками с правительственными сырами, осетром, лососем, белугой, севрюгой, щуками, судаками, воблой, таранью, кефалью, стерлядью. В его руках пузырились особые рубиново-терпкие грузинские вина, которые с ловкостью золотоискателя он добывал на тайных гастрономических приисках.

– Матвей, ты писатель, как Лев Толстой, и я горжусь тем, что сидел с тобой за одной партой,– говорил он папе и заливался или, скорее, захлебывался жареным смехом, переходя от хриплого рычания и кашля к петушиным трелям, а потом просто начинал безмолвно трястись, так что трясся весь дом, и смех его был таким заразительным, что остаться равнодушным мог только мертвец.

Теперь немного о моем папе: во-первых, мой папа рядом со своим школьным товарищем выглядит как недозрелый огурец рядом с настоящей кровяной колбасой, во-вторых, он перед дядей Володей почему-то до сих пор робеет, хотя тот и был троечником, а папа – отличником. Несмотря на то что папа не очень интересуется футболом и не кричит «гол!», когда остальные рвут на себе волосы, дело скрашивается тем обстоятельством, что время от времени он может распить стопку-другую с этим великим человеком, который еще знаменитей цирковых артистов и дрессировщиков змей. И великий этот человек живет рядом, говорит, действует, думает, то есть мыслит, и всегда добивается своего!

И я, находясь рядом с дядей Володей, поддавшись всеобщему воодушевлению, чувствовала, как в душе у меня растет радость. И с младенчества я знала, что дядя Володя – Игорь Кио футбольных мячей. Он заведует и травой, и ослепительными прожекторами над стадионом, и всем-всем, что было так важно для футбола.

Как-то раз мамин брат, потрясающий остряк, взял меня с собой на футбол. Он действительно все время острил, и даже, как говорил папа, сидя на горшке. Мы прошли через гигантские чугунные ворота, напоминающие врата ада, и нас подхватил плотный человеческий поток. До сих пор я еще никогда не видела такого скопления людей, а тем более мужчин. Билеты, разумеется, мы не покупали, потому что у нас был «грандиозный блат». В таком ослепительно-ярком месте до этого мне бывать не приходилось. Снаружи была ночь, кромешная тьма, и безучастное человечество пердело в свои подушки, а сюда стекалось все турбинное и атомное электричество, когда-либо выработанное во вселенной, и выплевывало в космос протуберанцы восторга.

Стадион оказался безбрежным, как море. На самом дне его, на ярко-зеленом поле, происходило что-то таинственное, что было скрыто от меня, но что было понятно огромной толпе, которая дышала как один организм. Крик оглушил меня и поднял над ослепительной тарелкой трибун. Потом над нами, как птицы, летели пивные бутылки, и это было очень опасно и одновременно восхитительно.

В то время у меня с футболом ассоциировались слова – «пиво» и «мороженое». Это были удивительные, светлые слова, такие светлые, как снег на солнце, светлые, как стадион во время матча.

Благодаря этому необыкновенному знакомству к нам приезжали москвичи. Приезжали они во время крупных матчей, а дядя Володя заботился о билетах. Над москвичами мы смеялись, потому что там, в столице у них всегда шел снег, даже в апреле, а в Киеве уже начинали просыпаться сады. А москвичи, в свою очередь, смеялись над нами и коверкали украинский язык до колик в желудке. Я никак не могла понять, почему в Москве все украинские фамилии вызывают смех. Это идиотизм, но факт.

Культ красоты

Конечно, в городе царствовал культ красоты. Все остальные культы были придавлены, не говоря уже об убогой одежде, отсутствии омаров, страхе перед властями, бухгалтериях, бюро регистраций гражданского состояния и троллейбуснотрамвайной скуке. Капище обывателей – здесь ничего не кричало, никто не осквернял могилы, не разбирал памятники и не восходил к небывалым высотам духа. В голову это никому не приходило. К этому прибавлялся стойкий, надрывный комплекс провинции. Под плесенью кокетства скрывалась белогвардейская романтика, красные шаровары музейных «гетьманов» прикрывали внутреннее зияние, а тени гоголевских бурсаков, всеми забытые, шныряли по пустырям в тщетной попытке найти истории, из которых они выпали навсегда. Зато была благородная праздность бульваров, а в растрескавшихся, будто лопающихся от перезрелости особняках, в шелковых кудрях темного плюща клокотал праздник гниения. И гниение это было избыточно и великолепно, со свойственным ему южным духом – непосредственная близость к морю – всего какая-нибудь ночь езды до Одессы, а там уже настоящая жизнь: виноград, парусники и греческие торговцы. И это скрашивало тихие, бегущие на вялых парусах киевские дни.

Всю эту средиземноморщину заносил сюда невесть какой ветер. Но зато в красавицах недостатка не было. Чахлые, городские, всех мастей – от пышнотелых, ослепительно веселых украинских девчат, выдернутых прямо с огородной грядки, до темноволосых, присушенных в библиотечной пыли. Это было обилие и невероятное разнообразие всех типов мыслимой красоты: славянской, греческой, иудейской: носы, плечи, губы, походки, брови, бедра и ноги разных конфигураций. Все это шло в ход, чтобы наконец была создана калейдоскопическая барочная картина женского Олимпа.

В самом высоком регистре неземной красоты царила, как это ни странно, вполне уродливая, квадратная, коренастая фигура инфанты Маргариты (холст, масло, 1660 год) – блистательное и чудовищное порождение Веласкеса, занесенное в буржуазную полутьму музея на Терещенской. На эту инфанту я часто приходила любоваться. В благодарность она разворачивала передо мной масляный шелк своих щедрых испанских невинных юбок. Внутри некрасивой девы, то есть внутри картины, все было так, как должно быть в совершенном мире, – медово, светло и в маковом пожарном свете.

Пожарный маковый свет цвел и на щеках Леночки – строгой девушки, черноволосо-вороной, с кожей цвета поздних персиков, с большим выпуклым лбом, с гладко, до боли зачесанными назад волосами, круглой, будто ее натолкали шарами. Леночки я смущалась – у нее уже угадывалась грудь. К тому же она была старательной, много читала и в отличие от меня не ходила по городу с вытянутой от любопытства шеей и раскрытым ртом.

Леночка приходила с мамой – Ириной Андреевной, высокой, белоснежно-северной преподавательницей научного коммунизма. Точнее, Ирина Андреевна была завкафедрой Государственного красного университета. Она была членом партии, единственной коммунисткой среди родительских знакомых Ее боготворили. Ходила она, как линейный корабль, и, поворачивая голову, разворачивалась всем корпусом. В ней были такт, благородство, изящная сдержанность – словом, все манеры, которые смогли бы пригодиться, родись она женой шведского короля.

При появлении Ирины Андреевны ноги мои переставали меня слушать, подгибались и пьянели и всю меня охватывало необъяснимое волнение. Я начинала неловко топтаться, спотыкаться и, теряя равновесие, сталкиваться с дверными косяками. Я была для нее пустым местом. Взгляд ее синих ледяных глаз проходил сквозь меня, больно задевая мое самолюбие. А мне как раз поэтому все время и хотелось, чтобы она меня признала и заметила. Хотелось этого страстно, так что я уже даже начинала ее ненавидеть и, глядя по ночам в безутешный потолок, в жарком бреду повторяла и повторяла ее имя и отчество.

Несмотря на то что Ирина Андреевна обладала живой и насыщенной речью, мне она казалась сомнамбулой, бродящей ночами по городским крышам. С родителями моими в присутствии Ирины Андреевны тоже начинало твориться что-то неладное. Мама тупела на глазах, а в папу вливались новые силы.

Именно благодаря ее сверхъестественным способностям однажды выяснилась судьба «удушенного ребенка».

Обычно Леночка садилась на стул, сложив руки лодочкой и выпрямив спину так, будто сейчас совершит гимнастический прыжок, а я стояла в дверях ссутулившись и нервно грызла ногти.

Как-то разговор взрослых зашел о том, что в жизни случайно, что запланированно и что в наших руках.

– Каждый должен пройти свой путь. Уйти от судьбы совершенно невозможно, – категорично сказала Ирина Андреевна.

Папа же, будучи неисправимым материалистом и закоренелым скептиком, наоборот, считал, что все в наших руках.

– Разве ты не веришь в фатум, в судьбу? Она записана там. – Ирина Андреевна указала на потолок. – Но есть люди, которые могут видеть будущее. Вот, например, у нас на кафедре...

Она на минуту запнулась, взглянув на дочь, и, получив ее молчаливое согласие, вдруг разразилась лихорадочным откровением:

– Был у нас на кафедре один аспирант, Максим Белозерский. Сирота был и умница. Собирался он в партию, уже все документы приготовил, и все было бы у него как по писаному. Как-то зовет меня этот Максим Белозерский и хочет со мной поговорить. Мне стало неловко – мало ли что у него там на уме. Все-таки он меня младше и все на виду у коллег Но оказалось по-другому. Сознался он мне совсем не в любви, а в том, что балуется разговорами с потусторонним, спиритизмом значит. Для меня это было облегчением. Потустороннему я значения не придала. Через какое-то время вижу: чахнет молодой человек. На глазах чахнет. Мы все стали волноваться за него. И зовет он меня опять. На сей раз без всякого страха пошла я с ним говорить. Стоим в нашей университетской столовой. Он сознался, что духи предсказали ему смертельное заболевание. А я говорю – глупости, Макс! А он мне – никакие это не глупости! Прошла потом неделя. Максим этот совсем слег. Я чувствую себя виноватой. Мне в университете доверяли. Поговорила с коллегами, и после занятий мы тогда всей кафедрой задержались. Решили, что надо расспросить духов подробней. Вызвали мы тогда гетмана Скоропадского, а потом уже и Карла Маркса. Тогда я еще скептически относилась к таким занятиям. Тянуло меня поначалу Гарибальди вызывать – у меня с ним уже давно внутренняя связь установилась, но коллеги меня отговорили и сошлись на Марксе, поскольку и факультет ему посвящен. Духи эти пришли к нам и дали совет, что ему делать. И он по этому совету сделал все, что от него требуется. А посоветовал ему Маркс тогда в партию не вступать. Белозерский расстроился страшно, но решил – раз Карл Маркс так сказал, так тому и быть. Отозвал он свои бумаги. И смейтесь или нет, но в жизни его все переменилось.

Вдруг Ирина Андреевна поднимается с кресла, встает перед моими родителями, гордо выпрямив спину, и говорит:

– Ведь мы еще совсем ничего не знаем ни об устройстве нашей души, не знаем и того, что происходит с нашими биотоками после смерти. Спиритизм и духовидение – удел сильных и духовно развитых людей, для слабых же это занятие чревато многими бедствиями, из которых самым легким является истерический или эпилептический припадок. Духи умерших видят нас и проникают во все наши мысли, они видят будущее насквозь, и только они могут читать судьбу. Иногда они говорят загадками, но профессиональный медиум помогает нам раскрыть суть сказанного. В Сибири или в Африке это делают шаманы, которые повергают людей в экстаз. Так что и вам я советую – если у вас будут какие-то проблемы, позвоните мне, и я помогу вам поговорить с умершими. А с Гарибальди у меня до сих пор особенная связь и добрые отношения!

Пока Ирина Андреевна все это говорила, голова моя шла кругом, и я кажется, отгрызла бы себе пальцы от любопытства, если бы вечер как-то вдруг скомканно не закончился. Лена и ее невероятно красивая мать поднялись, распрощались и ушли.

Этот разговор окончательно подтвердил мои смутные догадки об устройстве этого мира. Остаток вечера папа чертыхался и объявил, что Ирине Андреевне срочно нужно найти мужа и что в голову ее проникло слишком много мертвечины. Связь поисков мужа с такими важными вещами, как бессмертные души, показалась мне тогда нелепой, но у взрослых были свои причуды и причины. Время от времени они выражаются загадками.

Сводничество

Вскоре в доме нашем постоянно стали произносить имя Рустама Шалаева – кабардинского князя. Оказалось, что Шалаев этот работает с папой над сценарием какого-то фильма. Сама я его не видела, но говорили, что он очень старый. Рассказывали, что отсидел он на Соловках двадцать лет вместе с великим украинским режиссером Лесем Курбасом, что был секретарем самого Горького, что до посадки жил на Новодевичьем кладбище в Москве, прямо в склепе, потому что после войны жилья не было и потому что жить на Кавказе по какой-то причине больше не мог. Словом, вся жизнь этого человека была окутана непроницаемой тайной, и был он кем-то вроде графа Монте-Кристо. Иногда я думала о том, как жил он среди могил на кладбище, как ставил по вечерам фонарь или свечу на выщербленный замшелый камень и как грелся там у костра. Однажды я спросила у папы, чем топили на кладбище. «Трупами», – отрезал папа, ему не очень хотелось рассказывать мне про Шалаева. Тогда же я впервые подслушала имя Аллилуевой. А собственно, посадили этого Шалаева из-за этой Аллилуевой, которая оказалась женой Сталина и которая была похоронена там, на Новодевичьем, рядом с тем самым склепом. В голове у меня все это смешалось, и я решила, что жил Шалаев в могиле сталинской жены, которую Сталин сам никогда на кладбище не посещал. А донесли на него по подозрению в подготовке покушения. Ясное дело, если человек живет в могиле жены, значит, готовит покушение на мужа. И еще знала я, что человек этот вырос то ли на горе с самоцветами, то ли в княжеском дворце и поэтому был большим специалистом по драгоценным и редким камням. Все эти истории про Соловки, про драгоценные камни, про жизнь в келье, про Сталина и про его жену знала из всей нашей школы только я, и, таким образом, была я уже будто членом тайного общества. Вскоре дома у нас стали его называть просто Узник.

Как я уже говорила, благодаря Ирине Андреевне и ее Гарибальди вскоре выяснилось, что вдова дяди Вали, красивая Тамарочка, и является «удушенным ребенком». А было это так. В тот вечер, когда у меня в голове стоял гул и неясные мысли уже бродили от головы к животу, взрослые собрались у нас небольшим кругом и каждый говорил о своих несчастьях. Все несчастья сводились к детству. Ну и ужасов же можно было там наслушаться, потому что детство у всех было какое-то пулеметно-кроваво-голодное и вычеркнуть или забыть его было невозможно. Вот и собирались все, чтобы выплюнуть его вон, чтобы избавиться от своего прошлого навсегда, безответственно перепоручив его остальным. К несчастью, пригласили и необычайно говорливую нашу соседку Катю, которая несла какие-то отвратительные истории про преждевременную потерю чести. Наконец Катю спровадили. И вдруг пришел похожий на мумию человек. И тут каждому новому входящему стали шепотом сообщать, что человек этот – бывший политзаключенный и что в заключении, которое длилось тридцать лет, он написал великую книгу! Так я впервые увидела Шалаева, то есть Узника. Узник все время молчал. У него были старческие, налитые кровью глаза и узловатые руки в четырех огромных перстнях, и, глядя на него, будто сквозь него, я видела и Горького под оранжевым солнцем Капри, и Соловки, и самого Сталина в белом кителе. Весь вечер было у меня чувство, что Сталин где-то здесь поблизости, быть может, крадется с ножом или с карабином, чтобы прикончить присутствующих. И я все надеялась, что Шалаев расскажет нам о своей жизни на кладбище. Узник курил какие-то ужасные папироски, от которых все морщились. Конечно, больше всего меня интересовало, топили ли они там на Новодевичьем кладбище в далекой и таинственной Москве трупами и были ли кровати у жителей заснеженного кладбища. Но Узник ни разу за весь вечер не произнес слово «кладбище», не обмолвился о склепах, а о трупах даже не заикнулся.

С тех пор как похоронили дядю Валю, Тамарочку всегда приглашали на все мероприятия. Истинная цель всего этого собрания была свести Тамарочку с фальшивым шляхтичем, жена которого как раз к этому времени уже величественно покоилась в своем импортном брючном костюме на нашем любимом Байковом кладбище. Все это была затея моей мамы, которая, как известно, страдала повышенным альтруизмом.

– Целую рончки, целую рончки, – раскланивался во все стороны Ю. А. и целовал воздух над запястьями дам.

Он приперся в этот вечер донельзя расфуфыренный, в шейном шелковом платке с ромбиками – вылитый гусь с головой свиньи, и глаза его, как по клавишам, в бешеном порядке перемещались по коленям всех женщин, оказавшихся в этот вечер на диване Людовика. То он впивался глазами в колени Ирины Андреевны, перед которой ужасно робел, то брал бемоли, кося в сторону жеманной Тамарочки, и сразу же как-то всем взглядом обнимал ее стройное и робкое тело. Конечно, Ю. А. перемигивался с моей похожей на мальчика мамой и, наконец, часто моргал на Леночку, дочь Ирины Андреевны, которая в свои шестнадцать лет уже могла отнестись к разряду «взрослых дам» и которая, судя по всему, уже носила лифчик, а на ушах – две чудовищного размера клипсы, свидетельствовавшие об интересе к лицам мужского пола. Уже не говоря о клипсах, девичий этот лифчик шляхтич чувствовал каким-то шестым чувством, и только нам с Узником все происходящее было суетой сует и тщетой всего сущего!

Сидели за столом, который ломился от разнообразных оливье. Папа мой много и бурно распространялся о будущем преобразовании цирка, но, кроме Узника, его никто и слушать не хотел. Все следили за тем, как происходит случка и куда упадет взгляд «поганого кулинара». Ни до мук Узника, ни до Сталина в это вечер никому и дела не было. Следили за этим все, кроме ничего не подозревавшей Тамарочки, которая в самый разгар вечера вдруг опять расплакалась, и все бросились ее утешать. Особенно утешала ее научная коммунистка Ирина Андреевна, потому что и она была одинокая женщина. И самое ужасное, что и у мамы моей глаза были на мокром месте, и они чуть не стали рыдать все втроем. Ю. А. вдруг подвинулся к дамам, которые уже всхлипывали, и стал по очереди обнимать их, прямо-таки сжимать в объятиях изо всех сил, пока мой папа, который уже нервно ерзал, не стал его отдирать от женщин со словами, что при ребенке, то есть при мне, не надо их обнимать.

Ни с того ни с сего охмелевший Узник вдруг встал и предложил спеть. Опрокинув в себя стопку водки, дребезжащим голосом он спел в сопровождении ложечки по бутылке «По диким степям Забайкалья». После этого он встал, поправил воротник и прохрипел, что ему пора и что человек он уже старый. Когда он ушел, у меня будто гора упала с плеч, потому что вместе с ним ушел из нашей квартиры и Сталин с карабином, а все стали качать головами и говорить о том, что это был последний из могикан, а когда разговоры о могиканах прекратились, Ирина Андреевна вдруг строго одернула юбку, на которую уже наползла рука шляхтича, и с придыханием проговорила:

– Товарищи, господа, предлагаю побеседовать с Гарибальди, чтобы выяснить, о чем думает Валентин Александрович на том свете. Так нам всем станет легче.

Тамарочка вся как-то сразу встрепенулась от радости. Несмотря на протесты моего папы и Ю. А., женщины настояли на том, что Ирина Андреевна должна соединиться с Гарибальди при помощи традиционного обряда сибирских шаманов. Уже и Ю. А. был втянут в эту нелепую игру, хотя глаза его смеялись. Мама принесла какую-то белую скатерть, когда произошло ужасное.

Вдруг мой папа встает и говорит:

– Дорогие женщины, я все-таки материалист.

Остальной смысл его речи сводился к тому, что вызывать Гарибальди в его доме охмелевшие бабы будут только через его труп. И тут разразился ужасный скандал. Моя мама назвала его эгоистом, Ирина Андреевна просто топала ногами и кричала, что он человек малообразованный, ограниченный и деспот, Леночка просто умоляла и теребила за пиджак, вопя: «Дядя Матвей, ну пожалуйста, ну в этом нет ничего противоестественного!» Я тоже тянула его за руку и прыгала вокруг, как гусыня. На самом деле в стихии скандала я чувствовала себя как саламандра в огне. А Ю. А. с налитыми кровью глазами бегал между всеми этими дамами и моим папой и, уговаривая всех немедленно успокоиться, не упускал возможности снова облапать всех за плечи, а то и за талии!

Вечер этот закончился тем, что все обиженно от нас ушли и случка не состоялась, а мои родители не разговаривали друг с другом до самого воскресенья.

Через несколько дней к нам явилась сияющая Тамарочка и рассказала о том, что сам Гарибальди делал ей комплименты, что соединялся он там, на том свете, с дядей Валей и что дядя Валя себя хорошо чувствует.

– Наконец он чувствует себя там свободным человеком, – добавила она.

Но потом было самое главное:

– Вы же знаете, что я выросла в детском доме. Я никогда не знала, кто мои родители. Всю жизнь я узнать хотела. И тут пришел этот итальянский революционер и говорит: «Тамара, родители твои умерли, но я скажу тебе, кто они. Мать твоя была немецкая подстилка, а ты – дочь фашиста». И я так обрадовалась, хотя и дочь фашиста. Зато были и у меня родители!

И Тамарочка опять разрыдалась.

– Успокойся, успокойся, Тамарочка. – Мама обнимала ее за плечи и до самой ночи рассказывала про нашу соседку Веру из сумасшедшего дома престарелых, так что под конец они решили, что Вера эта и была Тамарочкиной матерью, хотя доказать это было совершенно невозможно.

– И только мертвые это знают – кивала Тамарочка.

В тот вечер ушла от нас Тамарочка еще более счастливая.

Тогда в нашем дворе я стала заводить осторожные разговоры о том, что кроме нас существует еще какой-то невидимый мир, который нас пронизывает, управляет нашими желаниями, читает наши мысли и смотрит в будущее. К моему невероятному удивлению, все это с готовностью подтвердили. И даже парень с третьего этажа, которого я считала некомпетентным в таких вещах, с уверенностью сказал, что мы вовсе не умираем, а наоборот – только после смерти и начинается самое интересное.

В голове моей никак не укладывалось то, что, несмотря на свое могущество, духи позволяют отправлять свои родимые тела в Анатомический театр и выставлять их на потеху студентам, что они позволяют мальчишкам разорять кладбища и футболить по черепам. Что-то тут не клеилось. Зато теперь я очень хорошо ощущала их незримое присутствие.

– С кем ты там болтаешь? – спрашивала меня мама, в полной уверенности, что я нахожусь одна.

– Да так, разговариваю сама с собой.

На самом деле я с нетерпением ждала, когда духи подадут мне знак и я смогу поговорить с ними о главном: о том, как вырваться из нашего мира и попасть в другой – в тот, где я буду свободным и взрослым человеком. Но знаков они не подавали. Только иногда какой-нибудь чахлый заблудившийся в бетоне полтергейст хило стучал в стенку, и я отвечала ему пяткой. Тогда он замолкал.

Потом оказалось, что был это не полтергейст, а соседка, которая тоже принимала мой стук за сигналы духов, но все это в счет не шло, а настоящая встреча – я знала – еще впереди. Поэтому я прислушивалась.

Эти томительные ожидания знаков оттуда терзали меня и чуть не прикончили однажды в сумерках, когда мне показалось, что встреча уже близка. Тогда я вдруг стала безжизненным телом, приводимым в движение одним лишь лихорадочным возбуждением.

Иногда я блуждала в вакууме, проходя километры в поисках голосов, и тогда город как будто исчезал, плавясь в моем ледяном мозгу. Тогда я еще не знала, чем закончится мое новое увлечение, но судьба грозно катилась мне навстречу.

Конец киевского «Динамо»

«Всему на свете приходит конец» – эта фраза всегда застревала у меня в горле, и сознание конца было так же непостижимо, как сознание вечности. А раз всему приходит конец, пришел конец и нашему знаменитому футбольному блату! Произошло это из-за того, что дядя Володя, о котором вот уже несколько месяцев как никто не слыхал, решил совершить подвиг.

В то время по всей стране строили памятники. В столицах стояли большие писатели, а в разных маленьких городах – писатели поменьше. И были они страшно величественные, эти писатели, какие-то черные и древнегреческие. Считалось, что это очень красиво и что у нас все как в древности, то есть развитая цивилизация! А в совсем малюсеньких деревнях стояли памятники великим героям Отечественной войны, которая называлась ВОВ. Приедешь в какую-нибудь деревню – и сразу видишь памятник герою, запечатленному в момент главного события своей жизни – в момент смерти. Фотография в камне! Летит этот герой в преисподнюю, а вокруг ревут снаряды и свистят бомбы – и, конечно же, дым. Но дым в камне не изображался. А вокруг люди гуляют такие довольные, розовощекие, даже девушки гуляют с курсантами. И вообще, поверить в то, что так оно и было, совсем непросто. А туда, куда этот герой летит, мне и самой хочется заглянуть, потому что летит он вперед, в будущее. Или еще были памятники разных тачанок с конями. И рвались эти кони вперед, и был ветер, и гривы их развевались на этом воображаемом ветру. В некоторых деревнях стояли солдаты, которые идут в атаку, например, со штыками. Иногда были солдат и матрос вместе, в обнимку, как муж и жена. А в самых бедных, микроскопических деревушках стояли только отполированные доски, зато из самого настоящего итальянского мрамора, с золотыми буквами, из того самого, из которого высечены все древнегреческие скульптуры. Мрамор этот был страшно дорогой. Привозили его из самой Каррары еще в конце прошлого века помещики-рабовладельцы себе на могилы. Еще были черный мрамор, и гранит, и отечественные уральские глыбы. А еще был мрамор из рейхсканцелярии Гитлера, который вывезли наши победители из освобожденного Берлина.