Текст книги "Весна на Луне"

Автор книги: Юлия Кисина

К вечеру вернулись родители, и мама моя, увидев Леночку, как-то сразу нахмурилась.

– Что у тебя с лицом?

– А что у нее с лицом?

Но и с мамой Леночка не разговаривала. За ужином она тоже не произнесла ни одного слова, ничего не ела и только пила чай, а мама пыталась заискивающе с ней говорить и все гладила по голове, потому что ей казалось, что Леночка какая-то сама не своя.

Родители все расспрашивали ее про отпуск и про маму, а она только пожимала плечами или кивала с каким-то мертвым и отрешенным видом. Тогда мама стала настойчиво звонить Ирине Андреевне, но трубку там никто не брал.

Мама уложила нас спать. Леночка легла в папиной рабочей комнате не раздеваясь. Из коридора я видела, что клад она поставила у самого изголовья. Потом она быстро уснула, а мне спать совершенно не хотелось, и я, стоя за дверью босиком и все еще улавливая запах пожара, думала о ее коробке.

Родители тоже долго не ложились и вполголоса о чем-то переговаривались. Обнаружилось, что папа ушел искать Ирину Андреевну в квартиру на Львовской площади, а мама о чем-то шепчется вполголоса с соседкой Лелей. Я приоткрыла дверь и вошла к ним. Едкий электрический свет полоснул меня по глазам, но вскоре я привыкла, и взрослые разрешили мне выпить с ними чай. Мы с мамой и с Лелей стали строить разные предположения о том, что бы это все могло значить и почему Леночка ведет себя так странно, и у мамы дергалось веко.

Уехали они ровно три недели назад в Одессу, на море, куда уезжали каждый год. Там, на косе, они снимали дачу. Ясно, что у Леночки вскоре начинаются занятия в университете, поэтому и приехали. Но почему она не пошла домой? Зачем она пришла к нам и почему заночевала тоже у нас? Ладно, пускай живет у нас со своей коробкой – в конце концов, у нас все время кто-нибудь жил или ночевал и в этом ничего странного не было. Странно было то, что все это никак с Ириной Андреевной и с ее дочерью не вязалось!

Была съедена банка варенья. К двенадцати пришел растерянный папа и принялся разводить руками. Квартира на Львовской была заперта на все замки. Где жила старая мать Ирины Андреевны, мы не знали.

Ночь была бессонная. Почерневшая кастрюля, потерянный на пустяки день и особенно оскорбительное для меня молчание в туалете – все это не давало мне покоя. И самое главное – тонна золотых зубов! Стараясь никого не разбудить, я прошмыгнула в коридор. Еще минута – и я проникла в комнату, где спала Леночка. Спала она крепко на узком кожаном диванчике, который, собственно, для спанья не годился. И тут во мне проснулась какая-то ужасная безнаказанность, сопровождаемая внутренним безудержным хохотом. Я подкралась сзади и, стараясь не дышать, несмотря на неизвестно откуда накатившее на меня веселье, нащупала ее таинственную коробку. Потом тишайшим и на самом деле легкомысленнейшим образом – и все над спящим человеком – развязала платок и двумя пальцами стала осторожно снимать крышку. «Я только посмотрю и сразу же закрою – что бы там ни было, я нисколько не испугаюсь. Даже если там змея!» – говорила я себе. Ведь я же не собираюсь воровать. Я только посмотрю хоть одним глазком и сразу же пойду спать.

Мои пальцы уже опустились внутрь картона и сердце мое замерло. Разумеется, ничего похожего на обувь или на зубы там не оказалось. Да, я рисковала – коробка могла была быть заполнена, например, острыми бритвами или пиявками! Но оказалось, там не было ничего острого, противного или мокрого. Я нашарила что-то похожее на песок. Может быть, это был какой-то особый песок из Сахары или лечебная грязь для Ирины Андреевны, у которой часто болели ее голубые ноги. А может, это была мука крестьянского помола или, на худой конец, шотландская соль? На всякий случай я лизнула. Это была не соль и, очевидно, не песок. Содержимое коробки на вкус было похоже на румынскую пудру, но, вообще-то, какого-то особенного вкуса я не обнаружила, зато пахло это печеной картошкой. Может быть, там и были остатки печеной картошки из Одессы. В отпуске люди часто пекут картошку. Но к чему тогда такая тайна и это идиотское поведение?

Я была так увлечена разгадкой тайны, что уже больше не обращала внимания на спящую, а только размышляла об этой особенной картошке. К тому же на язык мне попалась какая-то песчинка. Точно, значит, пекли на пляже и без соли! Я тут же представила себе Ирину Андреевну, суетящуюся у костра, с ее доброжелательно-каменным лицом, Леночку, целомудренно накалывающую картошку на палочку, селян, которые подобострастно суетятся вокруг в восторге оттого, что завели дружбу со столичными дамочками.

Внизу проехал грузовик, и тут же листья агавы, сорвавшись с подоконника, полоснули по стене ажурной пилон. На минуту комната вспыхнула от фар.

И вдруг в этом внезапном свете спящая или только притворявшаяся спящей Леночка широко распахнула глаза и тут же впилась ногтями мне в горло. Впилась она до того крепко, что опрокинулись стены и я, задыхаясь, полетела на пол. Перед глазами у меня заплясало: золотые зубы, Одесса, румынская пудра, длинный вечерний пляж в отблесках костра, и потом все вместе в обратном порядке, с агавой и застывшим под окном грузовиком. Я стала ловить ртом воздух, как сом, вынутый из реки, и беспомощно брыкаться ногой, которая ударилась во что-то человеческо-мягкое. И тут пальцы Леночки расцепились, коробка опрокинулась и картошка почему-то с ужасным воплем, раздавшимся чуть ли ни с небес, полетела на пол. Тут же Леночка бросилась к выключателю и с размаху по нему хлопнула.

Брызнул свет, и мы увидели, что коробка перевернута, а из нее высыпался уголь, из-за которого поднялось облако черной пыли.

И тут Леночка стала хватать все предметы, которые только попадались ей под руку, и остервенело бить меня по голове. Она царапала меня и кусала. Все, что непрочно стояло в комнате, летело на пол и в мое одеревеневшее от удивления лицо.

– Я не хотела ничего воровать! Я хотела только туфли посмотреть! – задыхаясь, орала я.

Нас расцепили испуганные спросонья родители. Леночка стала бережно-бережно собирать угольки, и слезы градом текли из ее глаз.

Понятное дело, оставшуюся ночь уже никто не спал, и мама утешала рыдающую гостью, а папа поливал меня йодом с головы до ног. И только к самому утру я уснула на диване Людовика.

За завтраком вдруг словно прорвало плотину, Леночка разрыдалась и разразилась настолько фантастическим рассказом, что поверить в него было почти невозможно. Рассказывала она сбивчиво, и рассказ ее все время прерывался всхлипываниями.

Отправились они действительно еще три недели назад в Одессу. Купили билеты на поезд, приехали в какую-то деревню у моря, где снимали комнату вот уже четвертый год подряд. Пока ехали в поезде, подсела к ним какая-то женщина, которая только что навестила своего сына-солдата. Женщина эта гадала всему купе на картах, и наконец очередь дошла до Ирины Андреевны. И тут Ирина Андреевна категорически отказалась от услуг гадалки. И сколько ее ни уговаривали, никак не хотела и даже расплакалась. Для Леночки было это непривычно. До сих пор она знала свою мать как человека волевого и сдержанного и никогда не думала, что из-за такого пустяка будет столько эмоций. Потом они выпили с этой гадалкой, и Ирина Андреевна долго вздыхала, рассказывая свою жизнь, как это бывает в поездах. А после этого они приехали в Одессу и поселились на косе.

В это лето каким-то греческим ветром на пляжи принесло толпы ухажеров. И вот однажды один из них, моряк, принес Леночке к завтраку новые туфли, а матери ее – розу. Но Ирина Андреевна была так разгневана этим обстоятельством, что и туфли, и цветок полетели в море. Леночка плакала. Ухажер был навеки изгнан, а они переехали в Очаков. Леночка тогда очень озлилась на мать и решила сбежать. Наконец она разыскала своего воздыхателя в одесском порту, и беглецы намылились в город Николаев. Но Ирина Андреевна настигла их ночью в какой-то Балабановке. Потом была страшная сцена в занюханной гостинице, а за сценой этой следовало чудовищное и совершенно неправдоподобное признание.

Ирина Андреевна сообщила дочери, что скоро умрет. Разумеется, дочь не поверила. Тогда тут же, той же ночью, все трое: Леночка, жених ее и Ирина Андреевна – вызвали на столе гостиничного фойе дух Гарибальди. К ним присоединилась тогда и ночная смотрительница гостиницы, разбуженная Ириной Андреевной, которая была вне себя от душившего ее волнения. И в ту же ночь Гарибальди сказал, что скоро Ирина Андреевна отдаст душу богу. Никто в эти глупости не поверил. После этого всю ночь смотрительница отгоняла чертей и была вознаграждена за бессонную ночь материально, а Гарибальди добавил, что, пока Леночка с мамой, с ней ничего не случится. Последние три дня ходили они все втроем – жених, Леночка и мама – и даже спали в одном номере. Ирина Андреевна боялась смерти и ожидала ее со всех сторон. «Вот это точь-в-точь говорил он мне и раньше», – шептала Ирина Андреевна. Потом она впала в какое-то еще более отчаянное тихое состояние и устроила дочери на следующую ночь что-то вроде исповеди. Но начала она издалека.

– Как началась война, – рассказывала она, – всех этнических немцев стали преследовать, и мать моя, которая была наша советская немка, влюбилась в фашистского офицера. Забеременела она во время оккупации и потом родила меня. А в День Победы встретила она свою школьную подругу, и та начала ее осуждать. Дошли они до того в муках политической совести, что решили удушить немецкого ребенка, то есть меня.

Так рассказывала Леночка своим совершенно бесстрастным голосом, и, когда дошла она до этого пункта, мы все переглянулись – мои родители даже как-то побледнели, и все мы подумали о Вере и о Тамарочке.

– Но маму они не удушили, – продолжала Леночка, – а только скрыли от нее, кто она, а в наказание и в кару немецкому дитяти сообщили, что она еврейка.

Потом она продолжала рассказывать о том, что говорила Ирина Андреевна в ту ночь. А говорила она следующее. «Пускай мучается», – сказала тогда подруга.

И на этом месте мои родители вдруг опять посмотрели друг на друга и вдруг схлестнулись в неразберихе слов, из которых то и дело звучало знакомое «Вера», и «дом престарелых», и «бессмыслица». А Леночка совсем не понимала, почему родители мои скандалят.

– Мне довольно, – сказал потом папа в сердцах и хотел выйти вон.

Впоследствии мои родители развелись, и папа все время утверждал, что развелись они из-за Веры, потому что все, что ни происходило с тех пор в нашей семье, непременно сводилось к Вере, стекалось к ней, как ручьи в одну реку. К тому же Леночка потом стала жить у нас, так же как жила у нас и Тамарочка – жена дяди Вали, которая тоже была потенциальным ребенком Веры. Но тогда, именно в тот момент, когда Леночка с удивлением смотрела на ссору моих родителей, я спросила опять:

– А что все-таки у тебя в коробке?

И тут папа мой остановился в дверях и решил все-таки услышать эту историю до конца, потому что Леночка сказала, что это прах и что ровно четыре дня назад Ирина Андреевна была сожжена в только что выстроенном крематории областного города Николаева.

Тут все так и подскочили.

Когда собирались они уезжать из Николаева, Леночка оставила мать на перроне и пошла прощаться с женихом в привокзальный буфет. А когда пришла – мать уже лежала под поездом. Так что Гарибальди оказался прав.

Теперь я знала, что лежало в коробке. Теперь я знала и о том, что туфли, которые лежали в коробке, уплыли по Черному морю и даже, может быть, доплыли до Кавказа, до наших любимых абхазских деревень, a то и коснулись берегов Турции, и может быть, нашел эти туфли там, в Турции, мой друг – Пловец.

Но на самом деле, если отбросить шутки и туфли в сторону, все это была какая-то необыкновенно нелепая история. И скорее всего, как потом сказал мой папа, это была очень женская история, потому что только женщины могли такое устроить и в такую чушь и несусветную белиберду поверить. Он все время говорил о некой «суггестивной силе», и мы с мамой ничего не понимали.

* * *

Потом я как-то стремительно выросла и собиралась уехать в другой город.

Иногда кажется, что кирпичи прошлого так плотно подогнаны один к другому, что там совершенно не найдется места для нового. Зато теперь я знаю только одно: во-первых, в этом городе прошло мое детство, во-вторых, это был город женщин, в-третьих, там был Анатомический театр, который до сих пор все на том же месте, может быть, и зимой и летом с крыльцом, занесенным тонким слоем снега. А город вокруг этого здания абсолютно переменил свой облик.

И перед самым отъездом оттуда, весной, вдруг тогда нашла на меня поэзия и я написала стихотворение, которое посвятила тому самому брачному аферисту, навсегда в мыслях моих с ним распрощавшись, и которое ни за что бы не поняла какая-нибудь Кулакова.

Весна на Луне

 
Снег, смеешься, болван, с головой индюка.
На Луне все в цвету:
уши ива развесила под облака, и поет какаду.
 
 
Эта ива – плетей золотой спаниель,
и петух гребешком
подметает метель-канитель-карусель
и звенит кадыком.
 
 
Блохи севера прыгают в мокрую шерсть
у меня на спине
и приносят одну долгожданную весть
о весне на Луне.
 

Со временем я потеряла это мистическое чувство, которое сопровождало меня в то время, и чувство это, по-видимому, больше ко мне не вернется. Но оно непременно есть у других, тех, кто сейчас пребывает, как и я тогда, в состоянии «лунатизма», то есть абсолютного отрыва от реальности. Но это было и есть единственно возможное восприятие жизни, состояние, в котором видишь инфернальный свет, состояние, в котором нет границы между тем и этим светом, а значит, то состояние, в котором умереть совершенно невозможно.