Текст книги "Весна на Луне"

Автор книги: Юлия Кисина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Вообще-то, теперь она по-настоящему походила на сову – серый цвет лица напоминал перья. Под глазами в роговых, склеенных перцовым пластырем очках (вероятно, другого под рукой не оказалось), висели мешки-кошельки. Голос был хриплый – такой, словно училась она разговаривать у старых несмазанных дверей, а Сталина она обожала по-настоящему.

– Який мужчина був цей Иосиф Виссарионович! Який мужчина! Вах! А якого железного характеру! Вах! А статура!

В квартире у нее, шестидесятилетней, с подорванным здоровьем, хромой и неизменно эксцентричной, я и прогуливала последние годы школы, когда вдруг обнаружила в ней кладезь историй. Со своим поистине дьявольским чувством юмора Люда рассказывала о войне, которая вся сводилась к историям скабрезным и эротическим. В седьмом классе она учила меня пить красное вино, а сама, напившись, хотела всех расстрелять и поставить к стенке и остервенело стучала туфлей в соседскую дверь.

– Якщо ты хочешь узнать, о чем говорят твои соседи по коммуналке, приложи к стене стакан и слушай. Это старинный церковный способ. В стакане акустика не хуже, чем в зале филармонии, и ты сразу же услышишь, что говорят эти сволочи.

Говоря «сволочи», она, конечно же, имела в виду соседей. Вообще-то, у нее просто мания была – подглядывать и подслушивать. Подслушивала она иногда и у самих дверей. Соседи об этом знали и всегда специально для нее несли антисоветчину, а потом резко открывали дверь.

Люда при этом растягивалась в темном коридоре и проклинала их за синяки и шишки, которые хоть немного разнообразили серую поверхность ее лба, но доносить никогда и ни на кого не доносила.

Глаза ее всегда как-то бешено сверкали, пусти ее под цирковой купол – я бы не удивилась, если бы старуха эта с резвостью обезьяны стала проделывать акробатические номера.

На самом деле чувство, которое я испытывала к ней, было скрытое обожание. Люда это небрежно ценила. При ней я как будто становилась совсем другим, свободным и одновременно инфернальным человеком.

В голове моей царила путаница. Я блуждала между фантастическими отцовскими историями о Рахили и деятельным безумием моей родительницы, которая, как только я выныривала из повседневности, опять макала меня с головой в ее мокрую плесень. Я хотела оставаться в промежуточном состоянии зачарованности, в елисейских полях отрочества. И пускай это не принимали другие, мне на это было глубоко наплевать. И Люда принимала меня именно такой.

Однажды я застала ее все на том же бульваре Шевченко, когда она колотила своей клюкой несчастного Ю. А. – печального шляхтича с омарами, который так и не нашел себе женского утешения, а все ходил вздыхать к машинистке.

Кричала Люда при этом на всю улицу на чистейшем украинском языке, что предал он свою родину за польские клецки, за Шопена и за Мицкевича и что так недолго ему и немцам продаться. А я стояла в стороне, и мне было искренне жаль Ю. А., и хотя меня душил смех, я должна была радоваться избиению позорного кулинара. А потом, когда их уже стали разнимать случайные прохожие и когда по всему бульвару, подгоняемые ветром, носились листки очередной рукописи, которую нес он от машинистки, я вдруг услышала карканье Люды:

– Похотливый кобель! Позор тебе!

Подходить к Ю. А. в такую минуту было неловко. Он лежал на земле. А навстречу ему, мелкодробно стуча каблуками, спешила наша учительница физики, Светлана Карповна, женщина с желтыми волосами, лошадиной статью и лицом комара.

Эта Светлана Карповна с физикой никак не вязалась. Не вязалась она также с механикой, с трением и рвением вещества, ускорением и вращением Луны. Также не подходила она никак к изобретению машин и двигателей. И даже земное притяжение и то было ей чуждо. Обычно, взглянув на нее, можно было живо представить себе какую-то больную, немощную бабу на краю забытого богом села. Баба эта только что притащилась с поля, в котором случились у нее внезапные и никем, и даже ею самой, не предвиденные роды!

И наша эта несчастная физичка начинает собирать листки рукописи Ю. А., пачкаясь в лиловой копирке, которой здесь тоже рассыпана целая пачка, пока он позорно, всей своей чесучовой тушей валяется на земле. Разумеется, Светлана Карповна собирает кулинарные записи, повернувшись к Ю.А. своим необычайно обширным задом, что приводит несчастного Ю. А. в состояние дополнительного помешательства. Конечно же, он кричит ей:

– Дзенькую, пани! Благодарствую, милейшая! Дякую, добра жиночка!

Потом Ю. А. вскакивает с какой-то кабаньей прытью и начинает целовать ее мушиные ручки. Наша Светлана Карповна, женщина дикая и гордая и к такому бесцеремонному отношению не привыкшая, отирает о юбку слюни Ю. А., оставшиеся на ее руках от поцелуя, и начинает мордовать кулинара его же собственной рукописью.

Уводит меня от этого чудесного зрелища, от которого просто захватывает дух, откуда ни возьмись снова возникшая Люда и опять орет не своим голосом какую-то похабную, малопонятную моему детскому уху муть! Царство ей небесное!

Тогда в толстых тетрадях я писала от руки длинные списки людей, когда-либо мной встреченных, с пометкой «никогда не забыть» и неизменным предисловием: «Когда-нибудь ты должна прочитать эти списки заново, ты должна показать их другим, чтобы и они от руки переписали все имена».

Зачем я писала эти списки? Наверное, чтобы предъявить будущему, чтобы по мере своих, хоть и небольших сил поместить их в иллюзорную вечность и чтобы в конце концов выполнить перед ними свой долг.

В тот год, когда я вдруг все-таки начала расти, меня потрясло понятие египтян о вечности. Вечность ограничена памятью, и жизнь не заканчивается с физической смертью. Мы все живем ровно столько, сколько сохраняются наши имена. Именно поэтому и строились пирамиды, и каждая пирамида была начертанием всего одного-единственного имени, клички. Но что такое имена? Это лишь случайные звукосочетания, обозначения национальной и социальной принадлежности. По сути они не говорят нам ни о чем. Это даже не порядковые номера, по которым можно было бы определить эпоху с момента возникновения человека – обезьяны номер один, которая уже тогда пользовалась числительными. И все эти люди с каким-то бессмысленно неистовым упорством всей своей жизнью, всем своим естеством стараются оставить на грифельной доске памяти хоть маленькую царапину, которая когда-нибудь будет стерта. Это было именно то, что меня занимало больше всего, и я думала о вселенском архиве. Но где должен был поместиться этот архив? Не поместился бы он и в Интернете. Так много пропущено. Так много забыто. Но когда-нибудь, думала я, мне все-таки удастся создать хотя бы малый архив.

Коцит

Случилось это как-то ночью. Разбудил меня свет. Но испугаться я не испугалась, а только вдруг села на кровати и замерла от изумления. Свет этот сильным потоком стал подниматься у меня изнутри. Потом прямо по рукам желтыми струями он перешел в деревья на улице, застывая стеклярусом в растопыренных ветвях, и меня охватила странная радость. Но радость эта была совсем не похожа на те приятные чувства, которые я испытывала до сих пор. Восходила она к самому ужасу, будто скрежетала зубами. Капли ее, липкие и одновременно хрупко-хрустящие, запутывались в самих корнях волос... А те разрастались прямо в земле прозрачного мозга и хохотали безмолвно там, внутри моего ореха.

В эту ночь я решила следующее: в школе мы тогда проходили Достоевского. Говорилось у него о том, что обязательство наше перед Богом заключается в том, чтобы быть счастливыми. Но тут же я ответила себе, что ведь быть счастливыми непривычно и страшно. Я видела радость – ее зияние и ее лучение – такое ослепительное, что непривыкшие к ней глаза – зрение, никогда не приученное, – может просто лопнуть от этого внутреннего зрелища. С этого момента я знала: перед Богом есть у нас одно обязательство, которое гораздо важнее счастья, потому что человечнее. Состоит это обязательство в том, чтобы пребывать в юморе, как в защитном сиропе, и никогда из него не выходить своим внутренним телом и ни на каплю его не покидать!

Между тем все эти дребезги света и размышления бактериально ползали внутри меня, скакали проворными белками по проводам моих мыслей и возносились столбовым электричеством над самой головой через все стены и бетонные перекрытия прямо в небо, которое было разорвано над городом ужасом летней ночи и висело случайными клочками и облачными тряпками.

В эти дни меня пугали еще и моя бессильная человеческая ничтожность, и жалкие чьи-то зарвавшиеся слова о величии духа. О величии сумасшедшего и взбесившегося человеческого духа, который исчезает, как невольно брошенные на тротуар тени, которые превращаются в самых настоящих чертей в жаркий солнечный* полдень.

По такому тротуару я каждый день иду вверх. Именно не вперед и не вдаль, а как будто вверх, если не смотреть по сторонам и представить себе, что идешь по отвесной стене или по стене пирамиды. Видишь на земле всех этих божьих коровок и жуков, ползущих по соседству – все в одном направлении – вверх, прямо к Господу Богу, – и от этого начинает кружиться голова, ведь если оступиться, с тротуара можно свалиться и попасть в озеро Коцит, а то и куда похуже!

Что же касается ледяного озера Коцит – находится оно прямо под нашим городом, под Крещатиком. Туда попадают самые отъявленные негодяи, такие как Жареный Смех – дядя Володя. Я это знаю с абсолютной точностью, потому что иногда по ночам из-под земли я слышу отголоски этого смеха.

На самом деле все мое возбуждение, все эти подглядывания за небом и подслушивания того, что творилось под землей, означали лишь то, что во мне творилось нечто, о чем я не подозревала, а именно половое созревание! То есть во мне рос вирус человеческого зверя. Рос он помимо моей воли. Подспудно об этом догадываясь, как больной догадывается о своей пока еще не проклюнувшейся болезни, я подходила к зеркалу и все внимательней вгрызалась взглядом в свое новое и все более незнакомое мне лицо. Тогда мои глаза, и ресницы, и губы – все подчинялось мне, как на шарнирах. Одновременно все было непреодолимо чужим. Но ни одно живое и умное существо не могло пояснить мне то, что я поняла намного позднее. А именно: все человечество, все люди – рабы полового созревания! Все дома, и мосты, и атомоходы, и полеты на Луну – это энергия половых соков. Растет эта энергия в человеческих колбах и струнах, о чем можно узнать из любого анатомического учебника. Все это и побуждает наш мозг совершать подвиги и превосходить самих себя порой лишь для того, чтобы найти подходящего партнера для самовоспроизводства. К сожалению, люди не размножаются делением, вычитанием и другими чисто математическими операциями.

Через неделю после этого откровения случилась история, еще раз подтвердившая мои горькие догадки об истинном, то есть половом, смысле жизни!

День космонавтики

И в дополнение к половому смыслу требуется небольшое предисловие, поскольку без него будет совсем неясно нелепое поведение нашей физички Светланы Карповны, той самой, что измордовала Ю. А., и стыд, который мы с того урока вынесли.

Конечно, была она глубоко одиноким и нервно-чувствительным существом. В начале каждого урока нас ожидали синие ее глаза, готовые брызнуть слезами. Эти глаза были такие испуганные, будто потрясло ее какое-то великое и непонятное явление природы, свидетелем которого она явилась, и явление это было не меньше, чем падение Тунгусского метеорита.

– Лампочку изобрел Яблочков гораздо раньше самого Эдисона. Константин Эдуардович Циолковский первый разработал реактивные двигатели. И телеграф, и Периодическая система элементов тоже были изобретены в России, – настаивала она в начале каждого урока. Получалось, что все на свете придумали в России, а на Украину ей было тогда наплевать.

Чувствовала она всегда себя перед нами, учениками, очевидно, страшно неловко, будто не зная, что с нами, с такой толпой оболдуев, делать. Но главное – у нее не было мужа! И все об этом знали и как-то даже злобно шутили, и чуть ли не официально считалось это очень смешным.

А тогда она пришла в класс особо нарядная, качаясь на каблуках и вихляя задом, и торжественно объявила:

– А сегодня говорю вам: здравствуй, космос, здравствуй, небо!

Поначалу вообще никто не понял, о чем это она. Но потом ее кроткий голос сообщил, что сегодня годовщина самого главного дня в истории человечества.

– Обычным весенним днем, 12 апреля 1961 года, человек впервые вышел на орбиту Земли!

При этом глаза ее разве что не выпали из своих орбит и она грузно вздохнула. Так грузно, что на землю должно было обрушиться небо, но только случайно не обрушилось.

– В этот день космос заговорил! Заговорил по-русски, – продолжала она, – можно сказать, что тогда вся наша планета с волнением вслушивалась в голос Юрия Алексеевича Гагарина, который доносился из космоса. Это не был голос американского сверхчеловека, это не был голос итальянца, немца, американца или француза. Это был голос обыкновенного советского парня. Чтобы почтить это событие, я решила, что на сегодняшнем особом уроке физики мы поговорим про этого великого русского человека!

И пока она тараторила дальше, выпятив грудь вперед и зачитывая факты и даты по бумажке, все в классе, кто был не русским, все, у кого фамилии заканчивались на «ко», или на «чук», или на «дзе», или на «ян», или на «штейн», или еще другие фамилии, польские и татарские, все эти ученики сидели, вжав голову в плечи, и думали о своем ничтожестве перед великим русским народом, и всем им хотелось плакать, и умереть, и раствориться в небытии. А Светлана Карповна неумолимо продолжала.

Родился Юрий Алексеевич Гагарин 9 марта 1934 года в деревне Клушино Гжатского района Смоленской области в крестьянской семье. В 1949 году он поступил в Люберецкое ремесленное училище под Москвой. Учился на формовщика-литейщика. Как один из лучших учеников Юра был направлен для продолжения учебы в Саратовский индустриальный техникум. Во время учебы в техникуме он начал заниматься в аэроклубе. Это и предопределило его судьбу: простой русский парень решил посвятить себя авиации. Он был добрым и чутким человеком. В трудную минуту он всегда помогал людям!

И с этого момента Светлана Карповна не переставая давила на доброту и отзывчивость Гагарина. Говорила она все время и о том, что в космосе, сколько он ни смотрел по сторонам, Бога он не увидел.

– Он улыбался всему миру, и мир навсегда запомнил его простую деревенскую улыбку.

По мере рассказа Светлана Карповна, разумеется, все больше и больше увлекалась и даже стала называть его запанибратски Юрой. Когда говорила она о том, как хорошо Гагарин учился в школе, она уже почти ложилась своей полужидкой грудью на учительский стол, и при каждом новом пассаже грудь ее все больше вылезала из лифчика. Потом вдруг тон ее переменился, и она уже стала грозно говорить о том, что Гагарин был совсем не таким уж и простым парнем, потому что выдерживал нечеловеческие нагрузки на центрифуге.

И наконец она как-то остервенело взмахнула своими желтыми волосами и добавила, что у него, у Юрия Алексеевича, столь близкого нам и всеми любимого великого человека, здоровое и доброе сердце было еще и мужественным, как сердце зверя! И все переглянулись!

Теперь она говорила как проповедница, как слепой Гомер и как Гораций! Обычное косноязычие ее куда-то улетучилось, и мы притихли, ожидая, что произойдет дальше. Ротик на ее маленьком лице сделался еще меньше. Слова стали звучать отчетливей. Светлана Карповна продолжала витийстовать о том, что никого он не мог обидеть с детства и был смелым. Даже немецко-фашистские захватчики, которые выгнали семью из дома, не смогли его напугать.

– В детстве Юра, как и отец, был мастером на все руки и клеил самолетики из дерева и бумаги. Часто он смотрел в небо и трогал сердце!

Светлана Карповна стала вещать вдруг как-то хрипло. Но вот только в этом ракурсе было уже неясно, какое отношение имеет доброе и мужественное сердце Гагарина к уроку физики и ко Дню космонавтики.

Потом наступил третий, заключительный акт. В нем Светлана Карповна уже принялась истерично-неистово заплетать и снова расплетать свою желтую косу и пялиться то на эту косу, то куда-то в окно, будто забыв, что перед ней сидят тридцать учеников, которые неотрывно следили за ее эскападой, бросая взгляды то на ее каблуки, то в окно, за которым скрывался Гагарин. Она стала как-то особенно заливать о том, как все Гагарина любили и что был он прекрасным мужем. И эта особенная черта была для нее необыкновенно важной, пожалуй, даже важней всяких полетов в космос и преодоления земного притяжения. Эта семейная черта первого космонавта была такая весомая, что на минуту нам показалось, она говорит о нем так, будто это ее собственный муж, потому что вдруг она перешла к тому, что Юрий Алексеевич все время помогал по хозяйству.

– И матери своей помогал, Анне Тимофеевне, и отцу своему, Алексею Ивановичу, и сестре Зое, и братьям. То за водой пойдет к колодцу и коромысла с ведрами принесет. Прямо два коромысла одновременно с четырьмя ведрами! То посуду помоет, то курицу зарежет, а потом и ощипает, то дрова поколет!

Все это как-то ужасно не вязалось с космосом – все эти дурацкие коромысла и дрова.

Мы сидели не дыша. Пожалуй, это был один из самых увлекательных уроков физики, на котором нам пришлось побывать. Впервые Карповна не робела, а как-то вдруг разлилась во всей своей страстности и откровенности и первый раз по-настоящему увлеклась. И мысли наши то скользили по полям той деревни, в которой родился Гагарин, то уносились в просторы вселенной, и мы думали о том, как это важно – быть таким хорошим человеком.

Потом Светлана Карповна вдруг принялась за Звездный городок и опять сползла на хозяйство и какие-то очередные кастрюли. Уже под самый конец она всхлипывала, как какая-нибудь кликуша, повторяя одно и то же, будто в ней заел старый, расстроившийся от чувства механизм. И выла она все время следующую фразу:

– Он был очень, очень добрым и отзывчивым человеком!

От слез тушь с ее ресниц стала сползать по щекам, и она стала ее размазывать, будто нарочно. Потом уже сидела перед нами совсем с черными разводами на красных щеках и, немного успокоившись, заговорила с остервенелым и гневным целомудрием:

– Погиб он трагически во время учебного полета недалеко от деревни Новоселово Киржачского района Владимирской области. Так что про него и песню сложили!

И потом она встала во весь свой рост, который тогда показался нам исполинским, и сказала:

– Давайте сейчас споем эту песню хором: «Знаете, каким он парнем был!»

Но петь хором, казалось, никто особо не собирался. Только наша отличница Таня Горбачева подхватила своим мощным контральто слабый, придушенный писк Светланы Карповны, и они, как пьяницы в подворотне, спели вдвоем один куплет.

И внезапно в классе наступила оглушительная, какая-то прочувствованная тишина, какая бывает на кладбищах, когда только что зарыли мертвеца и осознали потерю.

Светлана Карповна вытащила из сумочки какой-то камешек, взяла его двумя полированными ногтями, подняла над нашими головами и разрыдалась.

– Этот камень я нашла прямо под Кремлевской стеной, прямо под могилой его, и теперь он будет самой дорогой реликвией школьного музея, то есть он послужит началом нашего школьного музея!

К счастью, в эту минуту зазвенел звонок.

Светлана Карповна так и застыла с камешком в высоко поднятой руке. Звонок отгремел. Она отерла слезы и оправила лифчик, который сполз теперь куда-то вверх.

Мы все были уверены, что сейчас придет следующий класс и День космонавтики будет продолжаться все шесть уроков подряд и что опять какой-нибудь подлиза-ученик будет петь со Светланой Карповной о том, каким он был парнем...

Спустя неделю кто-то обозвал этот день, 12 апреля, Днем жопонавтики, но это было уже совсем жестоко. У меня после этого урока осталось чувство ужасной неловкости, такой, будто наша учительница привселюдно разделась и дала каждому из учеников заглянуть себе в гениталии, и только потом, спустя много лет, я испытала к ней жалость.

Незадолго до этого события выяснилось, что Оля Кулакова теперь живет в своей квартире совершенно одна, потому что отца у нее просто нет. Куда-то делся – так она отмахнулась. А мать ее как раз лежала в больнице, и ей отрезали грудь.

– Зачем?

– Ты совершенный лунатик. – Кулакова щелкнула меня по лбу так, будто я спросила что-то нелепое, но я и правда не понимала, зачем ее матери отрезают грудь.

Потом Кулакова носилась по школьному коридору какая-то особо нервно-веселая и назначила мне встречу в женском туалете, куда я без возражений пришла.

– Вот он, этот камешек с могилы Гагарина,– торжественно говорит Оля Кулакова.

У нее на ладони кусочек щебня.

– Откуда он у тебя?

– Хохлова выкрала его в кабинете физики.

– А если обнаружат?

– А она туда камень с улицы подложила.

– А у тебя он откуда?

– Выкупила, – говорит Оля торжественно и с вызовом, а глаза ее начинают светиться диким огнем, – на губную помаду променяла!

– А помаду? У мамы взяла?

Оля смотрит на меня с презрением:

– Соколов подарил.

– А у него откуда?

– Тоже выменял.

– На что это?

– На фотографию голой тетки. Только не спрашивай, откуда у него эта фотография была.

И я пообещала не спрашивать.

Вероятно, она ожидает, что я попрошу у нее камешек и стану его тоже на что-то выменивать. Но тогда мне было не на что.

В этот день мы не знали еще о том, что вскоре на другом уроке, а именно на уроке по русской литературе, вдруг обнаружится еще более ценная реликвия – щепочка от пушкинского гроба, потому что у нашей классной руководительницы тоже не было мужа!

Только потом уже мы решили, что у каждой из наших безмужних учительниц будет возлюбленный. Так, Светлану Карповну мы поженили с Гагариным, Пушкина посватали классной руководительнице, а пожилой раздобревшей биологичке достался обрюзгший старикан Дарвин. Зато Дарвин был иностранец, и в этом было его неоспоримое преимущество! Как тогда говорили, Дарвин – «фирма»!

И все это время, включая и День космонавтики, и другие праздники, я ожидала, что когда-нибудь у нас снова появится Лёнечка. Конечно, я ни с кем об этом не говорила, даже с Кулаковой, хотя меня все время так и подмывало рассказать ей о молдавском художнике. Но я тут же представляла себе ее издевательскую реакцию. Вскоре, когда я устала от ожидания и неопределенное время, которое было отпущено на это ожидание, иссякло, выяснилось, что Лёнечка этот распрекрасный – настоящий брачный аферист и, по выражению папы, самый настоящий Феликс Круль. И мама ликовала и говорила, что она подозревала это с самого начала, и что доверять в наше время невозможно никому, и что по лицу человека все сразу же видно, и говорила она о том, что именно она, как никто другой, очень хорошо разбирается в людях, и объявила, что она «физиономист», то есть человек, который по чертам лица немедленно определяет характер. Так и сказала – «физиономист»!

Конец того города

Весной мы обнаружили, что под Байковой горой уже почти не осталось улиц. Теперь трамвайные пути проходили между нагромождениями битого кирпича и выломанных стен.

Гуляя уже в руинах, я все напряженно думала о том, что ведь именно с этого-то места и началась Киевская Русь. Поэтому совершенно неудивительно, что над горой, под которой в ржавой трубе течет легендарная река Лыбидь – струя, отдающая ржавчиной, – живут лица. Они застряли прямо в облаках, безмолвно кричащие, видимые только мне лица, призрачные и беспомощные. Это лица мужчин и женщин, похороненных в глубине горы, там, где покосившиеся ограды отделяют одного мертвеца от другого, там на костях цветут самые пламенные пионы и самые хрупкие лилии.

Мой дядя любит прохаживаться по этому кладбищу, весело комментируя могилы. Он отлично знает, кто скончался от рака, а кого задушила жаба. Все эти мертвецы толпятся в горе. Разумеется, им тесно, и потому глаза свои они посылают на небо. Но и среди них нет Бога. Во всяком случае, даже я тогда поняла, что добро не вознаграждается, а зло не будет наказано. И, как сказал когда-то Пловец, ко всему этому Бог никакого отношения не имеет, а только посылает нам разные случайности, насмешливо наблюдая за своей нелепой игрой.

Но до того, как город наш погиб окончательно, было еще одно лето, и было это предпоследнее лето моего детства, когда опять над домом нашим стоял инфернальный свет.

Новые туфли

Август был особенно пыльный, и с неба тоже будто шла пыль, и сочилась она из-под земли, и особенно из руин под нашими окнами. Родителей не было дома. Жужжание жары по стеклам, которое подхватывала то ли вибрация мух, то ли дрожь осовевшего от лени трамвая, тащившегося, как полумертвый жук, по Саксаганского к вокзалу и обратно, слышно было даже у нас. Раздался резкий звонок в дверь, распоровший желтую тишину сумерек так, как нож пропарывает хлопок. Я возилась на кухне. Уже давно ушло то время, когда я в четвертом классе варила пластилин, наблюдая за тем, как он начинает крошиться в кипятке. Теперь мои кулинарные занятия стали взрослее: я как раз поставила на плиту кукурузу, принесенную днем с базара. Мы ели несладкую кормовую кукурузу, и готовила я ее по всем правилам – большая кастрюля, соль и все початки в желтых травяных волосах. Варилась кукуруза долго, так что, несмотря на раскрытое окно, вся кухня запотевала, а по стеклам полз пар, и плакал, и снова полз, и стекла нашей маленькой кухни были в мелких пузырях. Кукурузное лакомство это любили все. Початков было много, и варка всецело меня поглотила. Идти открывать мне совсем не хотелось. За первым звонком последовал второй. На вопрос о том, кто пришел, ответа не было. Тогда я осторожно приоткрыла дверь и наконец, увидев знакомый выпуклый лоб, совсем ее распахнула.

Передо мной на длинных оленьих ногах стояла Леночка, дочка Ирины Андреевны – спиритистки и научной коммунистки. За лето она, как выражались взрослые, вымахала, и это сразу бросалось в глаза. Темные блестящие волосы лежали на самых плечах. К тому же кожа ее приобрела какой-то медово-солнечный дикарский оттенок, и сразу стало ясно, что она только что вернулась с юга. В руках она бережно держала коробку из-под обуви, обвязанную шерстяным цветастым платком. Очевидно, в ней лежали новые туфли. Именно поэтому она и держала эту коробку с такой торжественностью.

Не здороваясь, Леночка проплыла в комнату, осторожно поставила заветную коробку рядом с собой на диван, села, как всегда выпрямив спину и вытянув свои бронзовые ноги, а сев, стала внимательно и испытующе меня разглядывать.

– Ну как? – спросила я. – Значит, вы из отпуска уже вернулись. Где были? В Одессу ездили или в Полтаву?

Но Леночка будто и не слышала или не хотела слышать моего вопроса. Она устремила свой взгляд на мои ноги в сбитых желтых туфлях с кожаными перепонками. Наверное, она сравнивала свои новые, может быть, только что купленные взрослые туфли, которые лежали в коробке, с моими старыми, тупоносыми. Вообще-то, мне было все равно. Ну и что, что у меня старые. Зато у меня есть другие преимущества. Например, что я младше Леночки на целых четыре года, а значит, и проживу я примерно на эти же четыре года дольше, кроме того, уж я-то кое-что знаю об этой жизни!

Своими без проблеска света глазами Леночка презрела мои тупорылые ноги, и взгляд ее пополз дальше. Я тоже заинтересовалась своими конечностями, но ничего необычного, кроме коричневых запекшихся ссадин, в них не нашла.

Ссадины – потому что, несмотря на почтенный возраст, я катаюсь на тарзанке. К старому дубу на пустыре привязан канат с огромным узлом. Может быть даже, это и морской узел. С этой тарзанки я уже раза три свалилась. Один раз губу раскроила. Мы бегали в «неотложку». И я пояснила это Леночке.

Но Леночке было явно не до моих ран, потому что тут же она принялась тщательно оглядывать мои волосы и наконец уставилась мне в лоб. Смотрела она очень странно, так, будто хотела заглянуть в мозг и найти там прореху. Она будто видела меня впервые или вообще впервые видела человеческое существо.

– С Юпитера ты, что ли, свалилась?

Она молчала.

– Покажи туфли. Новые – Я указала на коробку.

Леночка никак не отреагировала. Это было крайне неприятно. Я опять попыталась заговорить, рассказать ей о том, что происходит в городе, но она не отвечала, и я тоже решила молчать, пока она не лопнет. Наконец глаза наши встретились, и мы стали наблюдать друг за другом не мигая. Мы сидели так, наверное, минут пятнадцать и соревновались, кто кого пересмотрит. Раскосый, тяжелый, немигающий Леночкин взгляд прижимал меня к дивану, и я выгнула спину. Потом воздух стал жечь мои глаза, и они наполнились влагой, но все же я старалась не мигать. И вдруг у меня зачесалось под коленками, под мышками и в затылке. В этот момент во дворе кто-то громко свистнул и послышался звук гремящей жести. Случилось это так неожиданно в создавшемся напряжении, что я моргнула первой и, конечно же, проиграла. Мне стало досадно, но оставалась еще игра в молчание.

– Что это у тебя в платке завернуто? Каблуки высокие? Покажи.

На сей раз Леночка отвела глаза и стала так же пристально и подробно рассматривать предметы, лежавшие на столе.

– Кукурузу хочешь? Она уже готова. Может, персиков хочешь? Вообще, есть хочешь?

Но Леночка и тут не шелохнулась. Я обиженно пожала плечами, принесла кукурузу, поставила перед ней и смачно вгрызлась в початок. Внимание моё между тем было сосредоточено на ее идиотской коробке и на туфлях. Вдруг она поднялась и, не выпуская из рук этой картонки, призрачной походкой двинулась в туалет. Вероятно, ей хотелось втайне примерить туфли, хотя туалет у нас был довольно тесный.

Там, в туалете, стояла она со своей дурацкой обновкой битый час, а я, позабыв обо всем на свете, стояла под дверью и прислушивалась, что она там делает. Леночка то дышала, то не дышала. Я тоже стала задерживать воздух, выпуская его с тонким свистом. Иногда я скребла ногтями в дверь. Потом я выключила свет, чтобы она умерла от страха. В конце концов мне надоело ее ждать – вела она себя все-таки очень «претенциозно», к тому же по квартире вдруг пополз неистребимый запах сгоревшей кукурузы.

Тогда я раскрыла все окна и ушла во двор. Когда через час я вернулась, в квартире все еще пахло гарью, и я увидела нашу гостью спящей на диване. Спала она, обхватив эту свою драгоценную коробку. Очевидно, она решила дождаться моих родителей. Но почему же она не уходила домой? Тут я и заметила, что платье у нее все в пыли, и рассмотрела ее шею и руки – они были тоже грязные. Обычно Леночка была очень опрятная и раньше никогда не позволяла себе носить такие грязные вещи. И вдруг я поняла, что все это вовсе не игра, и решила, что, вероятней всего, в коробке лежат никакие не туфли, а что-то очень важное! Котенка посадить в такую коробку она не могла, и, если бы там было животное, оно бы давным-давно задохнулось или я бы услышала, как оно скребется. Может быть, там лежит клад? Наш дворовый сумасшедший Витя как-то нашел у себя в квартире клад – килограмм золотых коронок. Прямо в стене. Вероятно, зубной врач, когда-то застигнутый врасплох то ли войной, то ли революцией, замуровал в стене золотые вещи, решив, что заберет их, когда вернется прежний режим. Так и пролежали эти зубы пятьдесят лет между кирпичами.