Текст книги "Морок"

Автор книги: Юлия Аксенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Оба проявили готовность поддержать беседу.

Они стремительно и естественно перешли на «ты».

– Ты в командировке?

– Да.

– В Москве не впервые?

– Далеко не.

– Тебе все равно вечером некуда деваться. Пойдем, посидишь с нами.

Виктор не заставил повторять приглашение дважды. Отпустил своих и вернулся.

–  Проходи, располагайся. – Георгий широко повел рукой, охватывая жестом огромную, как банкетный зал, неуютную комнату, заставленную какой-то громоздкой аппаратурой и компьютерами.

На расчищенном в углу комнаты пространстве красовался уже накрытый стол, но сотрудники – человек с десять – еще сидели на своих рабочих местах. Никто из них даже головы не поднял. Судя по доносившимся коротким восклицаниям, мужчины резались в какую-то сетевую игру-мочилку.

–  Сейчас я тебя со всеми познакомлю, – пообещал Георгий.

–  Сортир покажи, нашу гордость! – потребовал Женя, его спутник-курильщик.

Виктор не сразу понял, что Георгий – заведующий этой лабораторией. Все сотрудники обращались к нему панибратски, звали то Жорой, то Зоологом.

В лаборатории работали всего две женщины, да и те ушли довольно скоро: торопились домой, к своим семьям. Мужчины же, очевидно, собирались праздновать широко и долго. Только один рыпнулся было покинуть общество – очень молодой на вид, бледный и растерянный, которого все звали не иначе, как Жених.

–  Куда?! – крикнули ему. – Мы пропить тебя должны!

–  Еще два месяца, – попытался возразить тот.

–  А тогда еще раз пропьем. Пока прорепетируем, предварительно.

Логика друзей или их бескомпромиссный напор убедили Жениха, и тот покорно взялся за телефон: отзвонить любимой, предупредить, что задержится.

Виктор с удовольствием принимал участие в общем веселье: шутил, хохотал над чужими шутками, подпевал под переходившую из рук в руки гитару знакомым и незнакомым песням. В уголку завязался задушевный разговор, но такой шумный и пьяный, что Виктор не спешил принять в нем участие: продолжал сидеть за общим столом.

 
…Двадцать тысяч бед за нами следом
Вьются, как надежная охрана…
 

Виктор не знал этой песни, но припев подхватил с энтузиазмом : «Эй, налейте, сволочи, налейте!»

Ему, как и остальным, естественно, снова наполнили рюмку. Виктор посмотрел на тяжелую, прозрачную влагу, и его легонько замутило. «Пора остановиться…»

–  Что задумался, Виктор? Устал? Может, тебе достаточно, с непривычки-то?

Глаза Георгия – на удивление трезвые, хотя пил наравне со всеми, – вглядывались в лицо гостя внимательно и заботливо.

Мимолетное напряжение ушло, в груди разливалось тепло. Этот внимательный взгляд случайного знакомого – именно то, ради чего Виктор без колебаний согласился принять участие в вечеринке. Он видел совершенно ясно: Георгию действительно есть до него, заезжего малознакомого иностранца, дело; Георгию и правда не безразлично, сможет ли англичанин добраться домой и как будет себя чувствовать завтра утром. Виктор, как обычно, и верил, и не верил тому, что видел.

– Жора, ты забыл: я не первый раз в России и не впервые пью водку.

Он хотел произнести эту фразу легко и иронично, а водку лишь пригубить. Но оказалось, что акцент предательски усилился. Виктор сам почувствовал, как смешно выглядит, смущенно поднял вместе со всеми рюмку, чуть более сильно, чем нужно, стукнул ею о другие протянутые над столом емкости и, продолжая переживать неловкость, быстрыми глотками выпил жидкость до дна.

Откинулся на спинку стула и с улыбкой подумал по-русски: «Набрался я!»

 
…Когда воротимся мы в Портленд…
 

–  О-о-о! Это специально для нашего гостя, – крикнули из угла, прервав все более громкую и горячую беседу «по душам».

Виктор расхохотался вместе с остальными.

 
…Когда воротимся мы в Портленд,
Клянусь, я сам взбегу на плаху…
 

–  Не надо, Смит, лучше оставайся у нас. Мы с Зоологом тут работенку тебе подыщем!

Автор реплики принялся перебирать варианты занятий, которые стоит предложить гостю. В игру включились и другие участники застолья.

Виктор смеялся дольше других: слово «подыщем» казалось непереносимо, тягостно уморительным. Он совсем обессилел от смеха.

Больше почти не пил. Кажется, Георгий следил, чтобы англичанину не наливали.

– Жора, объясни, почему тебя все зовут Зоологом?

– Разве ты не видишь, в каком зверинце мне приходится работать?

Георгий ответил нарочито громко, чтобы слышали сотрудники. Сотрудники не замедлили с возмущенной реакцией.

– Не верьте ему, Виктор!

– У него тачка из зоосада сбежала – вот и Зоолог.

– Тачка сбежала из зоосада? – произнес Виктор почти по слогам и в отчаянии признался: – Я не понимаю.

– Еще бы! Это так не расскажешь! Это надо видеть!

– Что?!

– Да ладно. Я тебе сейчас нарисую. Хотя… Слушай, Жених, у меня там фотография валяется, под клавой. Ну, та самая, ты помнишь? Принеси, а?

Спустя несколько минут напряженных поисков, которые велись силами всей лаборатории и благополучно завершились не под клавиатурой компьютера, а на приборной доске древнего на вид тренажера, Виктор держал в руках простенький любительский снимок. На снимке Георгий вальяжно опирался о капот своей машины.

– Смотри!

Он постучал пальцем в районе номерного знака своего транспортного средства. Знак гласил: «с 300 ад 99».

Георгий заметил, что Виктор все равно не понимает.

–  Вот, читай: «зоо – ад». Или так: «зоосад».

Виктор снова расхохотался вместе со всей компанией.

–  Здорово! – признал он. Изобретательность такого нестандартного прочтения его просто поразила.

 
…И в день восьмой, в какое-то мгновенье
Она явилась из ночных огней…
 

–  Алькина любимая песня! Все-таки, ребята, скучновато сидим без наших женщин!

– Уже соскучился? Ну потерпи. Через два часа домой пойдешь…

– Я не про жену. – Взрыв хохота. – И заметьте, даже не про любовницу. Я вообще – про наших девчонок! Мне Сонечки не хватает… А Марина?!

 
…Все позабыв: и радости, и муки,
Он двери распихнул в свое, жилье
И целовал обветренные руки
И старенькие туфельки ее;
И тени их качались на пороге…
 

Напротив Виктора за столом сидел тот самый молодой человек, к которому прочно прилипла кличка Жених. Тот был бледен и говорлив. Он то принимался хохотать громче всех и сыпать отменными, слишком тонкими для разгулявшейся компании остротами, то затихал, мрачнел, уходил в себя. Виктор по-хорошему позавидовал ему: раз парень так глубоко переживает предстоящую перемену в жизни, так горько оплакивает свою свободу, значит, уверен в выборе, значит, всерьез готовится прожить со своей избранницей долгие и долгие годы.

 
…С ревом приближается земля,
Мой «Фантом» не слушает руля…
 

Виктор продолжал петь, смеяться, бросать реплики, от которых покатывались все, кто их слышал. Но в глубине души, отпущенное на свободу, все явственнее ворочалось тоскливое, сосущее чувство. У чувства было имя, но Виктор не мог вспомнить, что означает это простое слово родного ему языка. Имя походило на название того озера в Шотландии, где живет потерявшееся во времени и пространстве чудовище. «Лох-Несс – лонлинесс». Виктор чувствовал себя таким же потерянным, неприкаянным, как несчастное чудовище, у него тоже никого и ничего не осталось на этом свете: ни дома, ни близких.

Мать и отец давно в могиле.

Виктор был единственным и поздним ребенком. Когда он праздновал совершеннолетие, отцу стукнуло шестьдесят пять. Л через четыре года тот умер от инсульта, не перенеся скуки жизни на пенсии и жаркого климата страны, по которой решил попутешествовать.

Когда Виктору было около тридцати, умерла и мать. Она долго угасала от сердечного заболевания. Сын каждый день навещал ее в дорогой – он тратил на лечение матери почти все, что зарабатывал, – клинике, стараясь развлечь и ободрить, но она все-таки умерла. Он не скрывал слез, когда мать прощалась с ним. Только вот сложилось так, что прощалась она не единожды: мать каждый раз всерьез говорила о скорой смерти, если состояние ее ухудшалось, и каждый раз Виктор верил, что он – действительно последний. Тот год остался в памяти как самый кромешный в его жизни. Когда мать отмучилась, у него уже не осталось живой боли и слез – только ясное сознание, что теперь он – совсем один. С Люси он к тому времени уже разошелся.

Виктору вдруг ярко, живо вспомнилась Люси: смеющаяся, красные от холода щеки, светло-рыженькие колечки волос, трогательно мокрые от снега и пота, выбиваются из-под лыжной шапочки. Она все время падала на простейшей горнолыжной трассе для Начинающих. Виктор поднимал ее обеими руками, каждый раз с удовольствием нащупывая холодное обручальное колечко на ее пальце, покрытом пушистым снегом. Все заканчивалось очередным долгим и нежным поцелуем в губы – вначале прохладные, а потом горячие, – и в рыжие веснушки на белой коже, и в мокрый, как у щенка, нос, и ее нежными ладонями на его затылке… Недолгое время, когда им обоим казалось, – Виктор точно знал: обоим! – что они любят друг друга.

Скоро выяснилось, что у девочки из ирландской деревни и молодого, перспективного лондонского журналиста разные интересы и привычки и разные представления о счастье. Впереди их ждали несколько лет равнодушного сосуществования.

Люси довольно быстро приспособилась, а Виктору так не хватало искреннего, теплого чувства их медового месяца, что семейная жизнь стала, наконец, невыносимо его раздражать. Расстались не просто недовольные друг другом – с ненавистью, почти врагами. Хорошо, что Люси хватило ума, а вернее, эгоизма не родить детей!

Его старики так и не дожили до внуков…

Расстроенный воспоминаниями, Виктор провел рукой по лицу и внезапно осознал, что сидит, низко склонившись над тарелкой с остатками закуски, левая рука, подпирающая лоб, кренится, как Пизанская башня, звук гитары и нестройные голоса по-прежнему тихо журчат рядом, как бы обтекая захмелевшего гостя.

Виктор по привычке посмотрел на всю сцену со стороны. Сцена выглядела позорной. В голове прояснилось.

Он поднялся и довольно твердым, как ему казалось, шагом направился в туалетную комнату. При огромном помещении лаборатории была своя собственная туалетная комната – предмет гордости хозяев: с красивым кафелем, повой сантехникой и огромным тонированным зеркалом – «это для наших женщин, вот как мы их любим!». Виктору едва ли не с первого момента знакомства стали наперебой рассказывать, как недавно получили крупную сумму за выполнение одного оборонного заказа и дружно решили потратить ту часть денег, которая не на зарплату, на обустройство сортира, как закупали материалы и делали ремонт. Рассказ получился веселый, Виктор старался запомнить его: может, потом пригодится.

Он задвинул щеколду, пустил воду, умылся. Взял довольно чистое вафельное полотенце, вытер лицо. По коже продолжала течь теплая влага. Он вытерся тщательнее, повесил полотенце, провел ладонями по щекам: опять мокрые!

Деликатный стук в дверь прервал его странное занятие.

–  Витя, ты там как? У тебя все в порядке?

Уверенный, почти трезвый голос Георгия.

Виктор зажмурился. Ответил звонко, стараясь четко выговаривать слова:

– Жора, спасибо, все хорошо, не беспокойся! Я отмываюсь…

– А, ну-ну… – сочувственно протянул невидимый собеседник, и только тут до Виктора дошло, что он употребил неправильный глагол. Нужно было сказать: «умываюсь». Впрочем, было уже все равно, что о нем подумают.

Эти чужие люди, такие приветливые и близкие, завтра навсегда исчезнут из его жизни, и он опять останется один. «Лонлинесс» – одиночество!

Виктор посильнее пустил воду. Как хорошо, что в России за нее, спасительницу, не надо платить! Он позволил пьяным слезам течь по щекам. Все лучше, чем рвота. Высвобождение подавленных эмоций – коронный трюк водки. Только сознание, к сожалению, остается ясным.

Поздно ночью все эти мужчины – его случайные знакомые – вернутся домой, к своим семьям, к своим женам и детям, матерям и тещам. Их будут бранить за то, что пришли далеко за полночь – когда всем домашним надо спать и на улицах так неспокойно! За то, что на пьянку время нашлось, а кран как тек, так и течет, и полочку для кружек на кухне не соберется прибить уже вторую неделю. За то, что забыл с пьяных глаз шарф, а на улице такой мороз!

В родном Лондоне – не таком уж и далеком отсюда, всего часа три лету, – женщины также будут бранить своих припозднившихся, засидевшихся в пабе мужей: сегодня ведь ответственный полуфинальный матч! И дети будут виснуть на полностью довольных в этот час жизнью папашах, не замечая запаха перегара, и никакими силами их не загонишь спать…

Виктор поднял взгляд от раковины к зеркалу и смотрел на свое потерявшее телегеничность лицо.

«Что же я делаю не так? Разве все они женаты на женщинах, которых любят? Разве они не изменяют? Неужели, однажды разойдясь, они никогда не женятся вновь? Зато дети… У них есть дети…»

Последнее время его отчаянно тянуло возиться с детьми – все равно, хоть малышами, хоть подростками. Он даже старался придумать какую-нибудь детскую передачу – такую, чтобы вести самому без ущерба для своего статуса.

Ладно, можно считать, что они с Люси были еще слишком молоды. Но потом у него были женщины старше: он не гнался за молоденькими, выбирал подруг своего возраста. Почему ни Кэтрин, ни Легация, ни Мэриэнн, ни одна иная не родила ему ребенка? Они все старательно принимали таблетки и гордились, считая, что заботятся не только о себе, но и о нем. Затронуть эту тему самому – означало расписаться в наличии серьезных чувств и намерении прожить вместе минимум несколько лет.

Ради ребенка он, наверное, смог бы продержаться какое-то время. Но не долго. Потом встречался бы с детенышем два раза в неделю, возил на машине за город и в парк развлечений, читал ему «Винни-Пуха» и объяснял, в чем опасность наркотиков и чем их лучше заменить, когда тяжело на душе и нужна разрядка…

Виктор хмыкнул: «Например, водкой!»

Нужно быть современным, то есть прямым и искренним. Сказать какой-нибудь очередной подруге: «Ты мне безразлична, но давай родим ребенка…» Что может быть гаже?

«Где я не прав? Что я делаю не так?»

Виктор вновь низко склонил голову над раковиной, упираясь ладонями в края.

«Где-то на свете есть моя любимая жена, мать моих детей. Я ее ищу». Сейчас фраза, зачем-то записанная им в самом начале Нового года в рабочем дневнике, не казалась ни сентиментальной, ни ребяческой.

Из ванной Виктор вышел как новенький: аккуратно зачесанные мокрые волосы, оба уголка ворота рубашки расправлены поверх горловины джемпера, длинные ноги упакованы в совершенно гладкие, будто только что отутюженные, брючины, все, что следовало застегнуть, застегнуто. Только белки глаз, покрытые густой сетью красных прожилок, выдают утомление, но не более.

Уходить по-французски не хотелось. Виктор громко поблагодарил гостеприимную компанию, стал прощаться. Как он и ожидал, последовали обычные возражения: что время раннее, что посидели совсем чуть-чуть, что дальше только и начнется все самое интересное. Последним подал голос Георгий:

–  Вить, через час мы все пойдем, в метро вместе поедем. Мне через центр, как и тебе. Смотри. Машину тебе сейчас никак нельзя брать.

Виктор отлично понял, что тот имеет в виду: все-таки он был сильно нетрезв, и неродной русский язык плохо его слушался – легкий европейский акцент никак не удавалось убрать. Садиться в случайную машину просто опасно. Виктор мельком подумал, не вызвать ли такси. Но отсюда до центра – несколько остановок на метро!

– Все нормально. Я на метро. Мне завтра работать, рано вставать.

– Завтра праздник.

– Нам, журналистам, в праздник – самая работа! – с пафосом заявил Виктор.

Хмель еще далеко не выветрился из головы. Язык немного заплетался.

–  Вот! Слышите, уроды? – воскликнул Георгий, любовно обращаясь к своим друзьям и подчиненным. – Человек завтра собирается РАНО встать на работу.

–  Это невозможно!

– Завтра утром он поймет, что погорячился!

– Да?! – шутливо взревел Георгий. – Вот только попробует пусть кто-нибудь прийти мне после праздника позже двенадцати! Всех поувольняю к чертовой матери!

Виктор усмехнулся и смылся, прихватив куртку, в коридор. Если бы у него хватило догадливости, ловкости или подлости заснять эту сцену скрытой камерой вместе со всей пьянкой, где – господи! – как же много и откровенно они говорили о работе, она стала бы отличным завершающим штрихом к фильму, который Виктор собирался сделать по возможности доброжелательным, но все же объективным. «Прийти не позже двенадцати!»

К ночи ударил настоящий мороз. Воздух в первый момент бодрил и освежал, но очень быстро обнаружилось, что дышать трудно. Казалось, атмосфера стала тягучей, как замерзшая водка, и требовались усилия, чтобы протолкнуть ее в легкие. Утренняя слякоть застыла бугристыми ледяными торосами. Ноги дрожали и отказывались ступать по голому льду.

Виктор брел по двору, цепляясь за ветки кустарников и деревьев. Выйдя на улицу, он презрел опасность быть раздавленным падающей с крыши льдиной и шел, где было возможно, по стеночке, придерживаясь рукой за дома.

Далее требовалось перейти широкий проспект, что вынудило Виктора выйти на открытое пространство. Он еле переставлял ноги и взбадривал себя мыслью о том, что обязательно посвятит следующий фильм тяжелым будням алкоголика; зрители будут рыдать! Голова ехала куда-то вместе с редеющим автомобильным потоком, сердце то трепыхалось, как овечий хвост, то надолго замирало.

На проезжей части стало немного полегче: там густой слой реагента съел весь лед, и ноги, наконец, почувствовали прочную, ровную опору.

Но, едва вновь ступив на тротуар, Виктор, успевший немного расслабиться от ходьбы через восемь полос мостовой, поскользнулся и еле удержался в вертикальном положении. Заныли ребра, ушибленные во время лондонского гололеда, стало трудно дышать. До метро оставалась еще половина пути, и он совершенно ясно почувствовал, что без передышки не дойдет.

И тут судьба преподнесла ему роскошный подарок: высокий бетонный короб клумбы! С облегчением садясь на сомнительное уличное украшение, Виктор в мыслях растроганно поблагодарил проектировщиков и строителей этого дизайнерского шедевра семидесятых. Конечно, еще лучше подошла бы деревянная лавочка, но кто же поставит деревянную лавочку посреди тротуара на проспекте?!

Немного отдышавшись, Виктор попытался подняться. Ноги не держали вовсе. Он усилием воли перенес центр тяжести тела в нижние конечности – и чуть не упал, потому что те легко подломились. Он снова устроился на бетонной клумбе.

Как он не сообразил раньше, что выпивка окажет сногсшибательное действие па ослабленный недавней болезнью организм?

Делать нечего, не сидеть же тут вечно! Виктор решил вызвать такси. Память его мобильника хранила необходимые номера. Он с огромным трудом выудил из-под куртки аппарат, принялся манипулировать с ним непослушными пальцами. Скользкая машинка вывернулась в ладони и, как лягушонок, прыгнула из рук. Стараясь поймать телефон на лету, Виктор задел его тыльной стороной запястья и отбил. Описав дугу, телефон вылетел дальше и шлепнулся в тень далеко за пределами досягаемости и видимости.

Виктор зарычал от досады. Противоударная и водоотталкивающая конструкция наверняка не пострадала. Но как теперь добраться до нее, если руки и ноги почти не слушаются, а где искать – он толком не знает?

Ощущение бессилия, смешанное с чувством собственной вины за сложившуюся ситуацию, было острым и странно знакомым, как будто нечто подобное он уже переживал прежде.

Что теперь делать?

Ясно, что его новые знакомые двинутся к метро не через час, а гораздо позже. Любая попытка заговорить с кем-то из прохожих увязнет в заплетающемся языке и будет похоронена запахом перегара – он редко пил и никогда не носил с собой средств, уничтожающих характерный аромат.

Мороз давно форсировал толстую пуховую куртку и уверенно подбирался к костям. Почему говорят, что пьяные не чувствуют холода?

Даже сидеть было невыносимо тяжело: хотелось прилечь прямо на клумбе и вздремнуть.

Коллеги по цеху не поскупятся на красивый слог: «Едва начав беспрецедентное по значимости расследование в области военной науки, при таинственных обстоятельствах погиб от чудовищного холода в глухих дебрях Московии…»

Глаза упорно закрывались.

Приближающийся скрип шагов по снегу – и приятный женский голос произнес прямо над ним:

– Вам нужна помощь?

* * *

Ребята звали меня сегодня праздновать. У них так хорошо, тепло. Посмеялись бы, пообщались, Пашку бы повидала, сто лет не встречались. Жаль, конечно. Но на курсах мне тоже не дали забыть о наступающем празднике: группа моя принесла сегодня конфеты и сухое вино, так что мы весело позанимались.

Народу на улице уже мало: все давно отработали и забрались в норки. Одно плохо в вечерних занятиях: поздно возвращаться. Но я еще специально подождала, пока все ученики мои разойдутся: устала за три часа, сил больше нет общаться.

Пройдусь потихонечку, без спешки. Нет желания спешить. Домой не хочется. Хочется побыть одной.

Здорово подмораживает. Как приятно скрипит снег под ногами. Я специально иду не тротуаром, где ледяными волнами застыла слякоть, а тропинкой по скверу. Всезнающий Пашка когда-то говорил, что снег начинает скрипеть после минус пяти. Сейчас меньше. Значительно меньше.

Голова пустая, легкая. И на сердце пусто, легко! Приятное состояние, давно забытое. Конечно, от вина. Сухое виноградное вино помогает сбросить груз уныния… Так люди и спиваются… Мне надо почаще бывать среди людей. Даже Париж вспоминаю сейчас легко, без всякого надрыва.

Ой!

Господи!

Испугалась даже! Сердце в горле колотится. Надо же, такое совпадение: только подумала про Париж, и…

Не пойму, ему плохо или он пьяный? Прилично одет, лицо не пропойцы… Ну-ка, есть кто-нибудь вокруг? Вон, вдалеке идут люди.

Если окажется, что пьянчужка, который лыка не вяжет, буду чувствовать себя глупо. А если человеку плохо? Подойду, узнаю. Не съест же он меня.

Прохожие приближаются, я с ним не наедине. Даже обблевать не успеет: отскочу!

После того как я подошла к мужчине, полулежащему на каком-то бетонном выступе тротуара, времени на размышления уже не было. Конечно, он оказался пьян, и довольно сильно. На мой вопрос, не нужна ли ему помощь, промычал что-то неразборчивое. Я чуть было не отошла в сторону, уже сделала шаг. Снег скрипнул под ногами. Мороз крепчает!

Можно было бы позвонить по 02 или просто подойти к дежурному милиционеру па станции метро. Я решила, что так и сделаю, если не добьюсь от этого типа членораздельного ответа. Меня просто задело: что он, не мужик? Не может собраться с силами и вразумительно ответить женщине?!

Кажется, я ему так и сказала. Забавно: быстро же я приобрела в общении с людьми менторский тон!

Свершилось чудо: его проняло. Скорее всего, подействовал мой приказной тон. Взгляд мужчины стал более осмысленным, он сел ровно на своей бетонной кушетке.

Я сказала с прежней настойчивостью:

– Вы замерзнете и умрете. Чем вам помочь? Кому позвонить?

– Мне нужна машина, – вдруг разборчиво проговорил мой собеседник, – я не дойду.

– Вызвать такси? У вас есть мобильник?

Мне все же жалко было тратить на чужого человека собственные деньги.

Неожиданно для меня его взгляд прояснился еще больше, и он сказал:

– Частника. Я не боюсь: у меня мало… при себе.

Ничего себе, как хорошо мы соображаем! Тот как будто читал мои мысли:

– Мне трудно говорить, но я… соображаю.

Я видела, что он действительно прилагает немалые усилия, чтобы четко выговаривать слова.

– Хорошо. Сейчас.

Я отошла к краю тротуара и подняла руку. Первую из остановившихся машин я отпустила: рожа водителя показалась мне бандитской. Второй бомбист сам отказался везти пьяного: еще салон испортит. Третий – довольно интеллигентного вида молодой человек – расхохотался, сказал: людям надо помогать, хотя, конечно, жаль, что придется везти не меня. Он вышел из машины, чтобы подвести к ней моего подопечного и усадить. Я как бы между прочим сказала ему, что денег у мужика с собой почти нет, только на дорогу. Тот широко улыбнулся:

– Не бойтесь: я не убийца и не грабитель.

У меня возникло ощущение, что ребята поладят, а возможно, вместе продолжат начатое одним развлечение.

Самое забавное, что веселый водитель оценил по достоинству мой героизм при спасении пьяного на морозе, сказал, что встретить такую женщину – большая редкость и удача, и попросил мой телефон. Я дала – мобильный. Он не в моем вкусе, но… Пусть позвонит.

* * *

На Виктора внимательно смотрела пожилая женщина приятной, ухоженной наружности.

– Извините, – сказал он, стараясь не дышать на нее перегаром и четко выговаривать слова. – Я слишком много выпил, но…

–  Ну-ну, говорите, – поторопила собеседница. – Вы же замерзнете насмерть. Вам нельзя здесь оставаться.

–  Пожалуйста... – Виктор думал, как сформулировать свою просьбу покороче. – Мой мобильный телефон… упал… туда… – Он показал направление.

Женщина с сомнением подняла брови. Шарить в темноте в снегу ей явно не хотелось.

–  Если у вас есть телефон… я оплачу… разговор.

Женщина почему-то вздохнула и повернулась в указанном направлении. Виктор видел, как она неуклюже наклонилась – мешало толстое зимнее пальто, – протянула руки в темноту.

В следующую секунду женщина с некоторым усилием разогнулась и подала ему на залепленной снегом ладони аппарат.

–  Повезло, – сказала строго. – Кто-то за вас молится. Виктор слабо улыбнулся.

– Некому.

– Так не бывает! – воскликнула его спасительница. – Впрочем…

Во взгляде ее явственно читалось сомнение: кто же ты – приличный человек или пропащий пьянчужка?

–  Если на земле некому, так на небе точно кто-нибудь есть, – решительно заявила собеседница. – Нет такого человека, за которого на небе никто бы не молился.

Виктор качнул головой: надо же – только недавно вспоминал покойных родителей!

–  На небе есть, – согласился он, чтобы не втягиваться в бесполезный религиозный диспут. – Спасибо вам большое!

–  На здоровье, сынок, – сказала она. – Не пей больше так много. Тебе не идет.

Она сделала шаг в сторону и обернулась:

– Смотри не потеряй опять свой телефон. Второй раз в эту дыру не полезу.

– Хорошо.

Виктор, аккуратно манипулируя с телефоном, извлек из его памяти нужный номер. Приложил трубку к уху и поднял голову. Его покровительница стояла в отдалении, делая вид, что разглядывает витрину круглосуточного киоска, и поглядывала в его сторону. Увидев, что подопечный крепко держит телефон и не собирается ронять его вновь, она отвернулась и пошла прочь. В это время вызов был принят, Виктор переключил все внимание на разговор и больше пожилую даму не видел. Уже через двадцать минут у тротуара затормозило заказанное такси.

* * *

Я похвалилась перед Верунькой своим подвигом – рассказала, как спасла пьяного от верной гибели на морозе.

– Я всегда знала, Рябинина, что ты у нас натура романтическая, – съехидничала подруга. – Ты мне другое скажи: как тебе после этого вспоминается та история с пьяным французом?

– Я как на крыльях летаю! Француза этого… с грустью вспоминаю, но… ничего… без надрыва. Мне не до француза теперь. Я тут такое обнаружила! Это как раз насчет романтизма. Притаюсь, я натура гораздо более романтическая, чем тебе кажется.

– Что ты еще натворила? Перечислила всю зарплату в Фонд помощи французским бомжам?

Я хмыкнула в ответ.

– Я просто вспомнила одну историю… То есть я ее всегда помнила, просто увязала одно с другим и кое-что поняла о себе.

– Рябинина, интригуешь! Рассказывай.

– Эта история произошла давным-давно, лет восемь уже назад или около того. Я работала в научном центре – не том, из которого теперь ушла, гражданском. И был у меня там непосредственный начальник – доктор наук, профессор, в узких кругах офигенно широко известный – Марик Родненький. Мы с тобой тогда еще не были близко знакомы, иначе ты бы от меня вдосталь наслушалась историй о нем.

– Я его книжки читала, – обиделась Вера.

– Книжки – это не Марик. Книжки – это его бледная тень. Это тот самый случай, когда человек своим поведением оправдывает свою фамилию… Может, случайно, а может, намеренно – не знаю. Факт тот, что Марик был со всеми – от академиков до аспирантов и студентов, от собственных подчиненных до директора – «вась-вась», на «ты» и по имени. И звали мы его все именно так: «Мариком». Хотя уважали. И куча у него была друзей-приятелей. Самых разных людей собирал. Коллекционировал интересных, талантливых, неординарных.

– Ты в него была страстно влюблена, – вставила подруга полувопросительно.

– Боже упаси! Ты бы его видела! Он страшненький был и пожилой… А я тогда была еще совсем… девочка-колокольчик. Да и… много у него было особенностей, весьма неприятных. Но песня не о нем.

– Извини, молчу.

– Только не забывай иногда поддакивать. Так вот… Марик очень любил всякие мероприятия устраивать вне рабочего процесса. Каждый поход на работу заканчивался застольем: посиделками в какой-нибудь кафешке, или у него дома, или прямо в лаборатории. Я тогда не спилась под его чутким руководством только благодаря тому, что присутственных дней было всего два в неделю. Он любил людей знакомить, сводить, чтобы одни его друзья восхищались другими его друзьями…

– Крутишь, мать! Давай уже, излагай главное!

– Ты торопишься?

– Нет. Жалко слушать, как ты мнешься. Все равно ведь расскажешь.

– Расскажу. Дело было летом. Последняя неделя перед отпуском, как сейчас помню. Марик, как выяснилось, тоже уходил в отпуск и собирался широко отметить это дело. Он пригласил нас всех в кафе… «нас всех» оставалось-то еще полторы тетки, кроме меня. Я как представила – жара, мухи, сомнительные продукты! А у меня дома еды было полно: мама накануне на дачу уехала и оставила, чтобы я с голоду не умерла. Я пригласила компанию домой. Тут. Марик и говорит: это, мол, грандиозно, но я хотел, чтобы к нам присоединился еще один хороший человек, ты как? Ну, пусть приходит. Он договорился с этим товарищем встретиться по дороге ко мне, в метро. Оказался иностранец, англичанин…

– Я так понимаю, начинается самое интересное, – встряла Верка. – Подожди, я отойду на минутку, а потом буду слушать с удвоенным вниманием.

– Конечно… Марик сообщил, что тот человек – журналист, работает на телевидении, в какой-то крупной компании, чуть ли не Би-би-си, или Рейтер, или что-то в этом духе. Что здорово говорит по-русски. А вообще-то знает он этого господина плохо: познакомились всего три дня назад, у Гриши – это тоже один его приятель был, настоящий англосакс. Звали приятеля, конечно, по-другому, может, Говардом – не помню, но Марик все импортные имена предпочитал переводить…

В назначенное время мы встретились с англичанином в метро. Внешне он мне сразу понравился: высокий, красавцем не назовешь, но симпатичный; говорил по-русски совершенно свободно, с легким, даже приятным акцептом. Он тоже посмотрел на меня с интересом, но тем дело и ограничилось.