Текст книги "Морок"

Автор книги: Юлия Аксенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Наконец Виктору все-таки удалось как-то угреть бок и соскользнуть в дрему.

Негромкий женский голос, отчетливый в тишине, произнес совсем близко: «Мне очень плохо!» Сердце бешено заколотилось. Судорожный вдох – и Виктор открыл глаза. Голос еще резонировал в ушах, как будто прозвучал не во сне, а наяву.

Виктор вздохнул и сел, опершись спиной о деревянное изголовье кровати. «Что же я так плохо сплю?» – подумал он. Стал перебирать в уме все темы, которые могли его тревожить.

Прежде всего, эта женщина. Ведь он слышал в полудреме женский голос. Они расстались по-хорошему; Виктор поговорил с ней по-человечески, постарался объяснить, что дело в нем и его заморочках. Она все равно плакала. Виктор решил, что в дальнейшем воздержится от подобных экспериментов. Лучше уж с теми, кому все равно. Он убедился, что сердцу не прикажешь, и – довольно. Виктор принял это решение еще до того, как за ней закрылась дверь – несколько дней назад, – и перестал мучиться чувством вины. Да и голос, услышанный во сне, совсем не походил на ее голос.

Неприятности с машиной? Он ухитрился крепко «поцеловаться» с каким-то «порше». Но переживать не из-за чего: обошлось глубокой вмятиной на боку, правила нарушил тот водитель, все хлопоты лежали на страховой компании. Опасности не было, потому что все произошло на малой скорости, в плотной городской пробке. Виктор и вспоминал-то об этом инциденте, только когда видел помятое крыло своей машины: не хотел он оставаться без автомобиля и собирался отдать его в мастерскую только на время своей командировки.

В командировку… Скоро уже.

Премьер едет в Москву сразу после русского Рождества, а за ним и перед ним потянется журналистская братия. Виктору предстоит не просто освещать визит: не его уровень. Ему обещано уникальное интервью – целый час беседы сразу с обоими главами государств: британским премьером и русским президентом. Это – большая честь, шикарный эксклюзив. Надо бы радоваться и волноваться. Но Виктор чувствовал себя неприлично уверенно и спокойно, а радовался только одному – грядущей новой встрече с Россией.

Визит премьера планировался коротким – всего полтора дня, а Виктор собирался задержаться в Москве немного подольше – дня на три, пожалуй. Как хорошо, что теперь он может позволить себе такую роскошь!

С ноября Виктор взял на работу Линду Джемс. Теперь они готовят программы попеременно – через неделю. Двадцатисемилетняя Линда – отличный ведущий и перспективный автор. Зрители приняли Джемс холодно, но быстро привыкли и скоро полюбят. Она, естественно, пока в другой весовой категории: молода, малоизвестна (была, по крайней мере!). Светит отраженным светом, старательно повторяя стилистику, заданную Смитом, не пытаясь изменить что-либо. Еще минимум года два спокойной жизни – пока Линда не начнет строить собственный имидж и искать собственную нишу – Виктору обеспечены. А там и самому пора будет что-то менять.

Линда просилась к Смиту в программу давно; уже, наверное, больше года назад впервые подошла и сказала, что хотела бы у него работать. Джемс тогда отвечала за коротенькие утренние новости, и Виктор никак не мог взять в толк, почему она утверждает, что готова идти к нему с сильным понижением, даже простым редактором – только возьмите! Штат у него был укомплектован, кроме того, он вовсе не хотел унижать Линду мелкой для нее должностью. А в каком еще качестве Джемс могла бы ему пригодиться, не представлял. Время от времени Линда намеренно маячила у него перед носом в коридоре или в кафе, чтобы напомнить о своем существовании, но деликатно молчала.

Как только Виктор принял решение взять себе помощника, он тут же подумал о Линде и, проанализировав разные варианты, понял, что лучшей кандидатуры не найдет. Молодец девчонка! Упорства ей не занимать, ведь она все-таки добилась своего. Умную настойчивость в деловых отношениях Виктор, как любой здравомыслящий руководитель, очень ценил.

Линда всегда со вкусом одевалась и не доставляла хлопот стилисту, если не считать ее стойкой любви к украшениям на грубом кожаном ремешке. Впрочем, эту деталь она легко согласилась прятать под блузку перед эфиром. В остальном Смит не знал с ней проблем.

Помимо таланта, трудоспособности и дисциплинированности, Линда обладала еще одним качеством, которое очень устраивало ее руководителя. У напарницы глаза горели энтузиазмом, и Виктор хоть немного заражался от нее интересом к работе, которую делал в последнее время по преимуществу без души, механически, выезжая только на своем огромном опыте и крепком профессионализме.

Привлекая Линду к работе, Виктор не просил у руководства дополнительного финансирования. Просто поделился с новой сотрудницей значительной частью собственного гонорара. Мистер Робинсон удивился и долго не давал согласия на перемены; другие коллеги также недоумевали, зачем Смиту все это понадобилось, что тот выигрывает. Он всем отвечал правду: хотел большей свободы – и получил ее! Никто, кажется, до конца не верил; подозревали все – от адюльтера до политического заговора. А у него наконец – впервые за несколько лет – появилось время для творческих командировок, для вдумчивой разработки тем, которые хоть как-то увлекали его.

Перед поездкой в Россию Виктор определенной темы и приблизительно не формулировал. Он был уверен, что стоит попасть в хорошо знакомую, любимую, бесконечно изменчивую страну – и интересная, оригинальная тема сама отыщет его, чтобы затем вылиться в серию увлекательных, забавных и трогательных сюжетов.

Итак, совсем скоро он снова пройдется по улицам Москвы, подышит морозным (если повезет!) воздухом с терпкой примесью автомобильной гари, может, смотается на денек-другой в провинцию, любуясь по дороге бесконечными заснеженными полями, белыми на белом церковками и обязательно завалится всем телом в огромный чистейший сугроб…

«А может, и не серия сюжетов? – уже засыпая, размышлял Виктор. – Может, получится целый фильм? Трех дней мало. Мало, чтобы сделать что-то стоящее, мало, чтобы… чтобы…»

«Неделя!» – решил он, и тут же дремотная усталость навалилась на него всей тяжестью, укутывая, как толстое ватное одеяло, погружая в блаженную темноту, забытье.

* * *

Мои сослуживицы продолжали уютно о чем-то щебетать; небыстро, как маятник метронома, мелькали Танюшкины спицы: она вяжет для Земляникиной какой-то потрясающей сложности кофтец; время от времени начиналась примерка с обязательной перебранкой. Дважды заходил заместитель начальника отдела Толик – еще вполне трезвый и милый: в очередной раз поздравил с наступившим Новым годом, принес нам яблок из собственных закромов.

Я сидела на самом любимом своем месте, в уголке, за столом, хлебала голый горячий чай из кружки – разумеется, фирменный Ленкин «Земляничный», – регулярно подсыпая заварку, и думала: «Зачем я здесь? Что тут делаю?» Размышляла спокойно, без надрыва, просто я не понимаю… правда, не понимаю: зачем? какой смысл?

Дело не в том, что мы должны приходить и отсиживать положенное время – есть ли работа, нет ли ее. Я могла бы заниматься тем, что мне интересно. Для этого надо выбивать средства, составлять кучу бумаг, уговаривать людей, которым это совсем не нужно. Или поискать возможность устроиться в другой институт или в КБ. Нет сил. То есть желания. Значит, не слишком-то интересно. Не так: интересно, но зачем? Зачем и кому может пригодиться то, что я сделаю из прихоти, из собственного интереса? И зачем это мне? Сердце не забьется быстрее; душа останется сухой и холодной. Моя душа, как у любого человека, хочет прежде всего любить. А любить все подряд и всех подряд она разучилась. Я разучилась. Поэтому ни в чем и не вижу смысла. Не вижу, не вижу, не вижу…

Когда я стала сухой и черствой, когда разучилась видеть смысл? Нет сомнений: бесконечно долгая, тяжелая, однообразная поденщина в шотландской глубинке. И ожидание… Больно вспоминать. Годы, впустую выброшенные из жизни!

Когда я только начинала учиться в Англии, в Лондоне, я была полна надежд и увлечена своей темой. Все мне удавалось в тот год: и личная жизнь, и карьерный рост, и именную стипендию вот получила, в Англию поехала – сказка!

Работу сделала на совесть, но труд оказался тяжким, почти непосильным: приходилось одновременно и язык осваивать, и огромный объем литературы, потом – еще хуже! – писать текст на английском. Надорвалась тогда, что ли? Я вышла из университетских стен совсем опустошенная. О дальнейших занятиях наукой даже думать не могла; от вида чистого листа бумаги начинало тошнить. Как будто какой-то предохранитель в башке перегорел. Я держала в руках этот солидный диплом и не понимала, зачем он мне. Был ведь уже один, отечественного образца и тоже очень солидный.

Может, если бы тогда же я вернулась домой, то быстро отдохнула бы и пришла в себя. Пашка и мама были готовы отогреть и помочь. Все вспоминалось бы, как дурной сон.

Я зачем-то предпочла в этом дурном сне остаться еще на два года.

Я ждала чего-то. Я все время чего-то ждала… Все отношения, что начинали прорастать и развиваться в Москве до поездки, в конце концов засохли и умерли: я не старалась поддерживать их, не жалела. С доледниковых времен остался Павлик. Весь отмороженный, не от себя – от меня отмороженный… Чего я ждала, теперь даже не могу четко определить. Формально была надежда, что дадут место под мой великолепный диплом и неглупый научный проект. Но ведь я скучала по России, рвалась домой…

Самое яркое воспоминание: тоска по дому. Я все время рвалась домой. Теперь я в родной Москве – и непрерывно тоскую и рвусь куда-то, как будто мой дом где-то за тридевять земель…

Зачем я так настойчиво добивалась, чтобы именно в Англии получить работу по специальности?.. Он все не появлялся… Кто? О чем это я?! Спать хочу, сил больше нет. Все ли вспомнила важного, что было за день? Вроде полегчало…

Спать, спать…

* * *

Звонок по телефону внутренней связи оторвал Смита от размышлений над неудачным текстом сюжета, который писал один новый сотрудник.

– У меня к тебе просьба, – сказала Линда, и Виктор слегка удивился, услышав в ее голосе давно, казалось, преодоленную робость.

– Лин, ты хочешь попросить у меня невозможного?

– Не знаю, Виктор. Я надеюсь, что это вполне осуществимая просьба. – Линда вновь обрела уверенность: это было слышно.

– Ну, тогда рискни.

– Виктор, ты не мог бы дать мне перевод тех стихов, которые читал во время шоу? Для эфира.

– Зачем?! – поразился Виктор.

– Ну вот! Я так и знала, что тебе еще никто не сказал. Сотни звонков в редакцию, Виктор! После окончания телемоста телефон просто раскалился, но даже и теперь, спустя две недели, некоторые звонят. Зрители хотят знать, какие стихи Виктор Смит читал во время шоу с таким выражением лица… Ой! – осеклась Линда, – то есть… я хотела сказать, что ты читал очень вдохновенно и получилось, правда, красиво… Так как насчет перевода, ты согласишься? – торопливо закончила она.

Пока Линда оправдывалась, Виктор успел переварить информацию.

– Почему бы и нет, – спокойно произнес он. – Зрители имеют право знать, какую именно лапшу им вешали на уши в течение целой минуты эфирного времени. Я только не понимаю, – добавил он, не сдержав в голосе легкого раздражения, – что ты тянула-то так долго?

– Я не хотела тебя беспокоить, пока ты отдыхал. Это же не что-то такое экстренное.

Виктор уже взял себя в руки: молодая старательная сотрудница не виновата в том, что он – старый и опытный – не умеет, ну не умеет он вести эти чертовы шоу! Когда придет время Лин, она будет справляться с этим лучше него и не станет декламировать по полчаса Петрарку или Лорку, например, хотя она в совершенстве владеет итальянским и испанским.

– Лин, – сказал он уже без упрека, – это информация, а информация – всегда нечто экстренное, даже и тем более, если касается такой драгоценной персоны, как я. Что ж я тебе прописные истины объясняю?

Линда почти не смутилась: тоже успела взять себя в руки.

– Виктор, извини, я мельком видела тебя после того эфира, ну, после шоу, ты выглядел таким измочаленным, что я решила лучше не напоминать тебе лишний раз о работе на каникулах. Насчет информации учту, больше не повторится.

– Угу. Я сейчас напишу тебе текст. То есть, разумеется, перевод. Комментарий делай сама, какой хочешь.

– Здорово! Спасибо!

Виктор положил телефонную трубку и надел очки, которыми стал пользоваться меньше года назад – пока только для письма и чтения – и то иногда игнорировал: не мог привыкнуть к тому, что поле зрения сужается и невозможно, в задумчивости подняв взгляд, сфокусировать его на отдаленных объектах. Шевельнул мышью. На дисплее сонных рыб океанских глубин резво сменил текст. Он поморщился и, отодвинув клавиатуру, взял лист бумаги.

«Мне снилась высокая тюремная башня…»

Он долго мучился со строчкой «но и я живу, как видно, плохо». «Моя жизнь также полна бедствий»… нет… «печали, горя»… Зачеркнул все. «Я тоже живу неправильно»… «У меня ненормальный образ жизни» – господи, какое уродство! «Мне тоже плохо»… Ему правда стало нехорошо – видно, от напряжения в глазах: и без очков плохо, и в очках не лучше. Кровь слишком сильно запульсировала в жилах, и легко, как от шампанского, закружилась голова. Некстати вспомнился сегодняшний тревожный сон. Виктор, подавляя непонятное волнение, быстро закончил перевод.

Переносить написанный от руки текст в компьютер не хотелось. Он вынул себя из-за письменного стола, с наслаждением потянулся, разминаясь, и направился в общую комнату, к столу Джемс.

– Держи, Лин! – Виктор небрежно бросил листок перед ней и добавил ободряюще: – Делай с этим что хочешь.

– Подожди немного, пожалуйста! Я прочитаю.

Другой реплики Виктор и не ожидал. Он понимал, что Линда обязательно должна откорректировать перевод: чтобы текст звучал более красиво, или более трогательно, или более трагично и так далее – в зависимости от замысла сюжета. Но редактировать перевод, не зная оригинала, и, главное, без его, Виктора, санкции молодая сотрудница ни за что не решится. Он понимал это и все-таки надеялся сбежать. Не удалось. Виктор покорно сел.

– Я вслух, можно?

– Конечно, – кивнул Виктор и подумал: «Отдавая на съедение свой палец, имей в виду: аппетит приходит во время еды!»

Он смотрел сквозь всю комнату в окно, на быстро несущиеся и меняющие очертания клочья облаков, пока Линда читала, запинаясь, не без труда разбирая его почерк, стихи Заболоцкого в его кустарном переводе.

– Виктор, извини, пожалуйста! – Искреннее сожаление в тихом голосе.

– За что?!

– Мне не следовало тебя об этом просить. Если ты не хочешь, это не войдет в эфир…

– Да почему?! – изумился он. – Тебе не нравится мой перевод? Ну, поправь, закажи кому-нибудь в стихотворной форме, в конце концов. В чем дело-то?

– Мне правится, – поспешила заверить Линда. – Просто я поняла… то есть… это, наверное, что-то очень личное…

– С чего ты взяла? – Виктор успешно скрыл за усмешкой нешуточное раздражение. – Это было первое, что мне вспомнилось, бог его знает почему. Так что действуй!

Он решительно поднялся, начальственно хлопнув ладонью по ее столу, и вышел в коридор.

Виктор стоял у окна и смотрел на голубые проталины неба. Он давно бросил курить, еще когда… когда работал в России… Он не мог вспомнить, в связи с каким событием это произошло, хотя тогда оно казалось очень важным и значительным. Факт тот, что уже несколько лет он не носил с собой ни сигарет, ни зажигалки. А сейчас курить хотелось. Но в курительную комнату Виктор не пошел: во-первых, далеко, а во-вторых, там придется общаться, поддерживать разговор. Он в последнее время не переносил пустых разговоров.

– Виктор, привет! Что-нибудь случилось? – Мимо пробегал старый приятель еще по хронике Боб Ханна.

– С чего ты взял?

– На тебе лица нет!

– Разве? – Виктор провел ладонью по лицу и улыбнулся: – По-моему, все в порядке. Роберт, ты-то как?

– Так же. – Боб отмахнулся зажатой в руке дискетой и потрусил дальше.

Другие сотрудники проходили мимо, здоровались. Сколько раз за день поздороваешься с одним и тем же человеком – трудно сказать: не упомнишь, встречались сегодня или третьего дня. Виктор отвернулся к окну и подумал: «Далось им мое лицо! Может, пора менять род занятий, если с лицом все так паршиво?»

Стол, за которым работала Линда, отделяла от остальных легкая стеклянная перегородочка, непонятно для чего сделанная: и на виду все, и звуков почти не гасит.

Как только руководитель решительным шагом отбыл в направлении коридора и за ним закрылась дверь, из-за ближайшего от стеклянной перегородки стола поднялась молодая женщина и подошла к Линде.

Линда, скривив один угол рта, грустно улыбнулась сотруднице и спросила едва различимым шепотом, чтобы люди, остававшиеся по ту сторону перегородки, ничего не услышали:

– Ну и кого, по-твоему, любит этот мужчина?

– Не знаю, Лин, – так же тихо ответила собеседница. – Я даже не знаю, что тебе посоветовать: выбросить его немедленно из головы или приложить все усилия, чтобы завоевать.

Линда покачала головой:

– Салли, я не завоевываю мужчин. Я беру только то, что принадлежит мне по праву. Только если бы я была нужна ему…

– Лин, нужными становятся!

– Похоже, что нет! Нет, рождаются.

Утро следующего дня Виктор встретил в самолете. Яркое солнце, радостно бьющее прямо в глаза через толстое стекло иллюминатора, внизу, в густой туманной дымке, – земля, голая, черная, с обнаженными венами рек, кое-где прикрытая белыми лоскутами снега и облаков. Чем ближе к России – тем ровнее и ярче белый снежный покров, чем дальше в глубь ее территории – тем плотнее облачность. Серая громада циклонических снежных туч приблизилась, надвинулась, стала захлестывать крылья, лизать окна обманчиво нежными языками.

Разве возможно не любить страну, вместе с которой столько пережито? Это как ребенок, который растет и меняется, болеет и учится, шалит, радуется, расшибает коленки на твоих глазах!

Виктор впервые приехал сюда вместе с Гарри в августе девяносто первого года. Ненадолго. С девяносто третьего устроился в России основательно. Виктор не любил вспоминать беспросветную осень девяносто третьего, все эти мрачные события, активным наблюдателем которых он был. Хотя, пожалуй, именно тогда началось его настоящее карьерное восхождение: его как-то сразу заметили зрители на родине – па фоне эффектно горящих зданий, на фоне центральных улиц Москвы, заполненных вперемешку зеваками, танками, трассирующими пулями. Заметили – и полюбили, и больше он уже не давал им забыть о себе. Но всегда совестился того, что его главная встреча со зрителем произошла именно так: на чужом пожаре, на чужой беде.

Потом были годы, наполненные азартом работы. Потом чудный девяносто седьмой…

Виктор знал, что заразился от русских этой манерой маркировать жизнь – как общественную, так и личную – номерами годов. Вместо цифр собственного возраста, вместо названий значимых событий – календарными эвфемизмами: в семнадцатом, после тридцать седьмого, еще до девяносто первого, как в девяносто третьем.

Для него особенно хорошим был девяносто седьмой. Год огромного творческого подъема – просто полета, который окончился лестным предложением от руководства компании. А в начале девяносто восьмого он уже вернулся в Лондон, сразу скакнув через несколько ступенек – приглашенный вести не просто новости, а итоговую пятничную программу, и с тех пор бывал в России только наездами.

Как во всем мире, здесь больше всего говорили о ценах, любви и войне. Никто не мог точно ответить, какая по счету чеченская кампания развернута в настоящий момент, но помнили наперечет все денежные реформы…

Ближе к Москве тучи расступились, опять ослепительно засверкал под лучами низкого, но такого яркого зимнего солнца снег. Самолет пошел на снижение.

* * *

Сегодня – славный денек. Как я люблю солнце: оно без следа развеет любую тоску! На градуснике за стеклами – минус, двадцать три. А в квартире батареи калят от души, поэтому, стоя в струящихся из окна солнечных лучах, невозможно отделаться от ощущения, что наступила весна, что нужно надеть короткую юбку и непременно легкое пальто – иначе запаришься, и что с работы вернешься засветло и еще при дневном свете успеешь пройтись по рынку.

Я люблю эти январские иллюзии: ведь солнце и вправду повернуло на лето, и все, что сейчас только чудится, о чем мечтается, скоро сбудется наяву… Все, что касается природы…

Поганое, не новогоднее настроение последних дней улетучилось. Вот что значит Рождество!

Я рада, что сегодня холодно, и можно надеть не бесформенную демисезонную куртку, а мою любимую дубленку, которая фантастически удлиняет и облагораживает фигуру, превращая тебя в какую-то ионическую колонну.

Как это ни смешно, но именно сегодня я вновь надеваю свой шелковый шарфик. Еще перед Новым годом бросила его в стирку, потом он пересох на веревке, потом лежал несколько дней, а мне то лень, то недосуг было погладить.

Мама, конечно, попыталась воззвать к моему здравому смыслу: такой мороз, а я – шелковый шарфик!.. Я мирно промолчала, дала ей время вспомнить, что я, во-первых, все равно сделаю, как считаю нужным, а во-вторых, проходила так весь на редкость морозный декабрь – и ничего со мной не случилось.

Я – не закаленная, наоборот, еще та мерзлячка. И шарфик мне не для форсу. Он меня греет. И веселит. У него такой чудесный солнечный цвет! С чем бы сравнить? С серединкой солнечного цветка одуванчика, пожалуй. Он как будто светится изнутри и освещает любой пасмурный день, любую хмурую ночь.

Я привезла его из Франции. Угрохала большую часть денег, которые брала с собой. В каком же городе я его купила? В Реймсе, должно быть. Или в Париже.

Не знаю, что буду делать, когда он заносится, застирается, порвется! Он благополучно выдержал уже несколько стирок, ничуть не полинял. И отстирывается пока до первозданной чистоты. Тьфу-тьфу, не сглазить бы! Я просто не могу отказать себе в удовольствии носить его каждый день! Если не носить – то хотя бы просто держать при себе. Что называется, моя вещь.

Ах, будь что будет! Раз сегодня холодно, складываю шарфик вдвое и обматываю вокруг шеи… Теперь беретку… Платок в кармане… Перчатки…

– Мам, я пройдусь немножко. Что на рынке купить? Думаешь, не работает? Вообще, да, наверное. Ну, тогда в магазин, в «Зеленый дом», он точно работает. Да нет, там ненамного дороже; а у нас кефир кончился.

* * *

Президент на ногах перехаживал грипп. Он держался бодро, но болезненное состояние выдавали покрасневшие глаза, которые он невольно щурил в ярком свете софитов, и вопреки воздействию сильных лекарств кашель, прорывавшийся время от времени.

Время, отведенное на интервью, подходило к концу: они беседовали уже чуть больше часа. Ритуальный чай, едва пригубленный, давно остыл. Виктор заметил, как премьер потер подлокотники кресла, мол, не пора ли прощаться с господами журналистами, а то у нас еще много дел. Но президент неожиданно заметил вслух, что никому из присутствующих так и не удалось выпить чаю, и предложил сделать это теперь. Попросил помощников налить всем горячего чаю. Виктор понял это как приглашение к неформальной части беседы. В живом разговоре обо всем на свете уже он сам, Виктор Смит, станет главной темой, объектом расспросов российского лидера. Что ж, нормальная практика. Как правило, если беседа принимает такой оборот, жди интересных предложений или подарков.

Непринужденно исполняя ритуал беседы «за чашкой чая», Виктор прикидывал, о чем попросить российского президента, когда настанет момент. Была у него одна сумасшедшая идея… Озвучив ее, Виктор рисковал остаться ни с чем, но ни в чем другом ему, откровенно говоря, помощь российских властей не требовалась. Наконец президент осведомился о его творческих планах, ловко увязав их в одной фразе с вопросом о том, чем мистер Смит намерен заняться в оставшиеся несколько дней своей российской командировки. Виктор понял, что момент настал.

– У меня есть одна давняя мечта, – начал он, подавшись вперед к президенту и как бы перестав замечать соотечественника.

Виктор просто и кратко изложил свою идею. Ему давно хотелось сделать фильм о военной науке, в том числе российской.

– Меня ни в коей мере не интересуют военные тайны, секретные перспективные разработки, – заверил он.

Его интересовали судьбы рассекреченных изобретений и ученых, их создателей. Что происходит после того, как тайное становится явным? Сколь активно внедряются бывшие военные секреты в мирное производство? Кем? Кто помнит имена изобретателей?

Если бы удалось провести исследование здесь, в России, далее он переключился бы на Европу и, возможно, Америку. Получится очень интересно.

– Честно говоря, я пока не знаю, как подступиться к реализации этой идеи. Как вы полагаете, господин президент, – на этот раз Виктор намеренно обратился к главе российского государства официально, а не по имени-отчеству, – моя мечта осуществима?

По тому, как сверкнули утомленные, больные глаза собеседника, Виктор определил, что добился своего: президент услышал в его словах и уважение, и иронию-вызов. Российский лидер взял паузу, обдумывая ответ.

Виктор спиной чувствовал, как замер, вжимаясь в свое кресло и стараясь стать возможно менее заметным, британский премьер. Виктор успел подумать: «Спасибо, дорогой соотечественник, за поддержку, но вам от моей работы ничего не перепадет: никого с собой не возьму, никаких материалов, кроме тех, что пойдут в эфир, не отдам!»

Ему все удавалось в этот день!

Президент, наверное, по взгляду прочел, воспользовавшись исправленной и дополненной методикой Шерлока Холмса, мысли своего собеседника.

– Думаю, что вполне осуществима, – веско уронил он.

Виктор был уверен, что собеседник недаром дал согласие: есть определенный государственный интерес… Мысленно Виктор снова парировал: «Никакой скрытой рекламы тоже не будет!» Но, помимо государственного интереса, светился в глазах президента азарт: вызов был принят! И Виктор рискнул усложнить задачу.

– Как вы полагаете, – теперь он снова обратился к президенту по имени-отчеству, – я мог бы прийти со своей съемочной группой в один из научно-исследовательских институтов Министерства обороны уже завтра утром?

На этот раз высокопоставленный собеседник не раздумывал ни секунды.

– Да.

Теперь Виктор не отказал себе в удовольствии покоситься на премьера, хотя и так знал, что тот мысленно аплодирует.

Виктор представлял себе, как будет выглядеть на экране вся эта выразительная перекличка взглядов. Хорошо, что взял с собой именно Гарри: другой оператор не успел бы сориентироваться, а Гарри наверняка снял все как нужно.

Обсуждение формальностей, согласование списка учреждений, в которые будет допущена британская съемочная группа, назначили на вечер, Виктора сразу познакомили с человеком, которого обязали ему «помогать».

Шагая по кремлевскому коридору, Виктор подумал со всем доступным ему на тот момент состраданием, что у начальника научного центра, куда его поведут завтра с утра, будут такие же воспаленные и усталые глаза, как сегодня у главы российского государства.

Он поменял свои планы, решив остаться в России на целых две недели. В ближайшую пятницу вести программу опять придется Линде, она же подготовит следующую, но он вернется в Лондон в ночь с 19-го на 20-е и проведет ее сам. Впервые Джемс останется без его руководства и поддержки. Виктора это беспокоило, но – надо же когда-то начинать!

* * *

Нежная розовая розочка доверчиво разворачивает тонкие, теплые лепестки. Над нею тугой бутон тянется к свету, танцуя на тонком стебле. Свежая зелень колючих листьев выстилает изнывающие от жары жабры… жернова… саженцы…

Ты уже закончила, Малышка? Думаешь? Подсказать? Ну, сама так сама, я тебя не тороплю.

Сижу в маленькой, уютной Малышкиной комнатке, на углу письменного стола – семь лет без взаимности, но по-другому тут не разместишься. Малышка увлеченно щелкает упражнения, которые я для нее частью выбрала из разных учебников, а частью придумала. Эти упражнения – тест. Они все – с двойным дном, с забавным подтекстом. Ученица об этом не знает. По ее улыбке, смеху я легко определю, достаточно ли глубоко она понимает то, что читает. Девчоночку мою рассмешить тяжело: она очень серьезная, когда учится. Но улыбается она сейчас часто, значит, мой и ее труд не пропал даром.

Однако я отвлеклась от наблюдений, любуюсь рисунком на обоях, в которые то и дело упирается мой блуждающий взгляд, и мысленно играю словами, стараясь описать этот рисунок.

Цветочки на обоях, оборочки на платьях кукол, мягкие игрушки на полочках и диване, ночник в виде месяца, люстра в виде букетика, разноцветные пастельных тонов бантики на каждой ручке дверцы шкафа, комода, тумбочки… Комната девочки. Оформляя комнату, ее мама всячески подчеркнула это – с любовью и вкусом. Живя в такой комнате, можно чувствовать себя только желанным ребенком, любимой доченькой, красотулечкой и вообще лапуленькой. В качестве неожиданного бонуса Малышка оказалась вдобавок умной и серьезной.

Я бы не смогла оформить комнату для дочери лучше. Разве что попросторнее. Не хватает места, чтобы играть, возиться и танцевать. Впрочем, для игр должна быть отдельная комната – не та, которая спальня…

Что-то я размечталась…

Что-то мне сегодня не по себе. Сердце не на месте.

Я с мамой почти поругалась. Я как раз собиралась идти к Малышке, когда мать как бы про себя, как бы невзначай пробормотала: «Опять чужого ребенка идешь учить…» Мне захотелось запустить в нее учебником, который в тот момент держала в руке. Я сдержалась, надеясь, что она спохватится, хотя сердце уже заныло, и я знала, что его теперь долго не унять. Но мама продолжила исполнение знакомого репертуара.

Она вновь вспомнила такую приятную молодую женщину, чем-то неуловимо похожую на меня – свою коллегу из другого города где-то на юге, не помню, которая вот ведь тоже умная, кандидат наук, а тем не менее вышла замуж и родила двоих очаровательных детей. Детишки и здоровые, и красивые, и послушные. Только в одном им и их родителям не повезло в жизни: нет у них дедушек-бабушек – так жизнь сложилась.

Мама вообще-то не особенно любит, когда чужие люди долго находятся в ее доме. Однако за время моего долгого заграничного отсутствия она так соскучилась и стосковалась, что пригласила погостить эту свою коллегу вместе с детьми на даче. У той были какие-то довольно длительные дела в Москве, а моя мама пока с удовольствием возилась с малышами.

Я вернулась как раз вскоре после этого их исторического визита, когда мама была полна свежих впечатлений. Она рассказывала о детях взахлеб – гораздо больше, чем слушала мои истории о жизни в Британии. Результатом ее восторженных рассказов часто становились мои слезы, ведь она неизменно подчеркивала, что ее дочь, то есть я, не обеспечила себе и ей такой радости в жизни. В конце концов мама, жалея меня, вроде бы перестала пенять моей личной неустроенностью. Однако время от времени она заводит все тот же тяжкий и бесполезный разговор.