Текст книги "Лахезис"

Автор книги: Юлий Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Куздря, понятное дело, очень быстро узнала, как оно все было на самом деле. Но легенда, как это часто бывает, оказалась более жизнеспособной, чем правда. Пацаны в школе стали устраивать ей всякие обструкции, потому что ее сильно не любили и раньше, а тут подвернулся такой хороший повод, и она вскоре из школы уволилась.

А мы с Фролычем, как я уже сказал выше, перешли в четвертую школу. Хотя мы никому про эту историю не рассказывали, но особенное отношение к Фролычу сложилось с первого же дня, некоторая опаска с намеком на уважение. Толком никто ничего не знал, но какой-то ореол мальчика-героя, способного на всякие подвиги, сопровождал Фролыча повсюду. Я это особенно чувствовал, потому что все время был рядом, и потому практически все время обучения в четвертой школе до сих пор вспоминаю более или менее с удовольствием.

Но это все потом было. А в тот вечер я сидел дома и писал Фролычу письмо, когда в комнату заглянул батя и сказал, что пришел дядя Петя и хочет со мной поговорить.

Дядя Петя, в военных штанах и пижамной куртке, под которой была белая рубашка с галстуком, сидел за столом и пил чай. Он совсем был непохож на изменника и выродка и вообще выглядел и вел себя почти как обычно. Почти – потому что на меня он смотрел не с такой брезгливостью, как обычно, а более или менее как на живое существо. Может, потому, что батя был тут же рядом, а при нем дяде Пете было неловко смотреть на меня, как обычно.

– Что там у вас случилось в школе, Костя? – спросил дядя Петя, вертя в руках печенье. – Что за делегация приходила? Мне Вера Семеновна так и не смогла объяснить толком. Какая-то чушь про пистолет…

Я еще был полон гордости за свою находчивость и героическое поведение и в красках начал рассказывать про свой утренний подвиг во имя дружбы. Дядя Петя слушал, не перебивал, только вроде как хмыкнул, услышав про журналиста Николая Федоровича. Когда я дошел до Гришкиного решения арестовать отца и сдать в милицию, дядя Петя покраснел, покосился в сторону моего бати и стал просто сверлить меня взглядом. Когда же он услышал, как отнял у Гришки пистолет и мощным ударом поверг сына на пол, лицо его стало просто страшным.

– Понятно, – еле сдерживаясь сказал он, когда рассказ окончился. – Теперь все понятно.

Он сжал кулак. Печенье с хрустом рассыпалось в пыль. Дядя Петя медленно стряхнул пыль на пол, встал и пошел к двери, даже не попрощавшись с батей. На выходе он оглянулся и посмотрел на меня. Вот это и было как если бы слово «ненависть» поместили в рамку и выставили в музее с пояснительной надписью: меня до этого никто никогда не ненавидел, но я сразу понял, что этот взрослый и очень страшный человек – мой самый лютый и смертельный враг на всю жизнь.

Много лет, до того самого дня, как мне довелось везти остывшее тело дяди Пети в кузове грузовика среди гнилых капустных листьев, я со страхом ждал, что эта его ненависть ко мне вдруг проявится и нанесет неожиданный удар, а ничего подобного так и не происходило. Не считать же за такой удар неприятную историю, приключившуюся вскоре после этих событий, за день до Нового года.

В этот раз наш общий день рождения мы должны были отмечать у Фролыча. Я купил ему отличный подарок – старый немецкий каталог марок, выпущенных в обращение с начала века до 1920 года. Помню, как я уговорил старика-филателиста в магазинчике на Школьной улице подождать, пока я сбегаю домой за деньгами, как клянчил у матери недостающую сумму и как, отчаявшись, закричал:

– Ты так со мной разговариваешь, как будто деньги – это все!

Мама смилостивилась, деньги дала, но объяснила нравоучительно:

– Деньги – это не все, но без денег нельзя.

А за день до Нового года Фролыч вызвал меня на лестницу и сказал, глядя в сторону:

– Знаешь, Костян, ты лучше не приходи. Тут такая история… папа говорит, чтобы ноги твоей у нас не было. Он на тебя здорово зол, просто зубами скрипит, когда о тебе речь заходит. Говорит, что если ты придешь, то он тебя собственноручно выкинет за дверь и сбросит с лестницы. Ты только не обижайся, ладно?

Мне было так обидно, что и передать невозможно. Это значило не только, что я на день рождения к Фролычу не приду, но что и ко мне никто не придет, потому что наш день рождения мы всегда отмечали вместе, и ребята все будут у него, а меня там не будет и у меня никого не будет. Я от обиды этой даже про подарок свой забыл и вспомнил про него только на утро после дня рождения, когда их домработница Настя позвонила к нам в дверь и передала мне синее блюдце с куском торта «Наполеон».

Я очень обрадовался – не торту, конечно, хотя он у Насти всегда получался особенно вкусным, – а тому, что все у нас с Фролычем остается по-старому, тут же вручил ей свой подарок и стал уплетать торт. Потом вымыл блюдце, вытер насухо полотенцем и пошел было отдавать, но тут как раз к нам позвонили. Я открыл дверь. На пороге стоял Фролыч. В руках у него был разодранный на несколько частей каталог. Еще я успел заметить, что дверь в их квартиру приоткрыта.

– Мне такой подарок не нужен, – сказал Фролыч каким-то деревянным голосом, – мне в доме вообще фашистские книги не нужны, забери обратно…

Он стал совать каталог мне в руки, но я не успел взять, и обрывки разлетелись по лестничной площадке, а Фролыч повернулся и исчез за дверью.

Про покойников не принято плохо говорить, но папаша у Фролыча был редкостным гадом. Заставить родного сына такое сделать – это что-то.

Но мы про это никогда с Фролычем не говорили – папаша папашей, а к нашей дружбе все эти его злобные происки никакого отношения не имели и омрачить ее никак не могли. Тем более что со временем он вроде как смягчился, и мне снова разрешено было к Фролычу приходить, и даже один раз меня на дачу к ним пригласили, и про это я сейчас расскажу.

Орленок Эд и роль внешности в истории

Ни одного зеркала в халупе нету, ни в ванной, ни в другом каком месте. А я привык к опасной бритве, она у меня острая и очень дорогая. Только вот без зеркала побриться ей никак не получается, без зеркала даже горло себе толком не перережешь, потому что на ощупь такие серьезные дела не делаются. Можно бриться, глядясь в экран компьютера, но это то еще бритье. Я, однако, стараюсь за собой следить, потому что борода у меня растет не как у всех людей, а отвратительными на вид разноцветными пучками, и из-за этого я становлюсь похожим на какого-то юродивого бомжа. Что Бесик подумает, обнаружив меня в таком кошмарном обличье, мне наплевать и растереть, ему деньги заплачены не для того, чтобы он думал, а чтобы меня отсюда вытаскивал. Но вот вчера я услышал, что кто-то у входной двери возится, я сразу же компьютер на паузу поставил, метнулся в сортир и заперся там.

Смешно, да?

Если бы это те, кому по должности положено, шуршали, их бы допотопная защелка на сортирной двери не остановила. Выволокли бы за милую душу, прямо из сортира и во двор, там уже съемочные группы со всех федеральных каналов в полной боеготовности, и появлюсь я в новостных выпусках в облике юродивого бомжа.

Да я и говорил уже, что сюда они войти не посмеют – это будет нарушение конвенции. Если они каким-нибудь образом и пронюхают, как и что мы с Бесиком затеваем, то подстерегать меня могут где угодно, но никак не вламываться сюда.

А ведь если подстерегут, то хана. С паспортом на чужое имя мне не отвертеться. Может, в этом и был сокровенный смысл их набега на квартиру в Перове? Пугануть меня, толкнуть на противоправные действия и взять тепленького…

Тем более надо себя на всякий случай соблюдать в порядке: неопрятных нерях никто не уважает. Вот, к примеру, комбриг Григорий Иванович Котовский, тезка одной из моих фишек, сидел в мрачном царском каземате, но ежедневно делал зарядку, обливался холодной водой и не только бороду брил ежедневно, но еще и голову. Из-за этого его все уважали, даже тюремщики.

Внешность вообще для успеха в жизни имеет колоссальное значение. Урод может добиться успеха, только если обладает колоссальной жизненной энергетикой. Вот Гитлер, например, ну точно не красавец, а ведь всю Европу под себя подмял. Или царь даков Аттила, просто бочонок на кривых ножках, да еще горбатый и с рахитичной головой, но не зря его бичом Господним именовали.

Вот бы мне такую фишку как Аттила – так ведь нельзя. Если я хочу, конечно, чтобы в этой игре все было как в реальной жизни, потому что появление настоящего пассионария внесет в моделируемую компьютером действительность такие изменения, что весь мой замысел к чертовой матери полетит. Поэтому мне такие фишки нужны, которые бы ни на что ровным счетом не влияли, а лишь росли и развивались незаметно для окружающих, оказываясь в нужное время в нужном месте. Это как в рассказе американского фантаста Рея Брэдбери, где человек отправляется в прошлое, чтобы застрелить динозавра, но именно такого, который минут через пять после выстрела и сам должен будет помереть. Если все сделать по правилам, то человек динозавра застрелит, вернется обратно в будущее и ничего вокруг него не изменится, – только ему самому будет приятно, что он успешно поохотился на эдакое чудище.

Поэтому мои фишки должны быть максимально неприметны, им надо с окружающим пейзажем до такой степени сливаться, чтобы их и разглядеть-то никто не мог. Само по себе это легче легкого, но ведь надо эту неприметность как-то сопрячь с ролью, которую я фишкам отвожу, а вот это уж совсем непросто. Неприметность должна их каким-то образом вывести на уровень, обеспечивающий достижение поставленной мной цели, которую девушка Элиза уже занесла в некий файл, и поменять эту цель, не прервав игру, я уже не могу, да и не хочется.

С другой стороны, неприметность сама по себе продвижению по жизни и даже вхождению в наивысшие эшелоны не слишком препятствует. Взять, к примеру, меня. Если бы спросить какое-то время назад у широкого народонаселения, кто я такой, и что оно про меня знает, так народонаселение только плечами бы пожало – а черт его знает, кто это такой. Зато те, кому положено, все мои высокие связи, настоящие creme de la creme, co мной знакомы были превосходно и при ежемесячных встречах, когда происходила раздача слонов, только что не целовали меня во все места.

Почему же за мной в Перово поехали? Только из-за моей неприметности? Или другая какая причина была?

А вот все же мысль про Аттилу засела в голове и не вылезает. Чем-то мне интересен этот уродец-целибат, испустивший дух при первом же прикосновении к женщине.

Положим, насчет испустить дух – это перебор, потому что фишка мне нужна живой. Но что-то в затее с уродом есть. Урод, у которого никаких шансов в жизни, только и есть у него что живой кумир, которому он поклоняется, а кумир потом окажется…

Восстание урода?

Элиза! Мне Нужен Урод!

Квазимодо. Камень третий

В промежутке от Гришкиного менингита до случая со Штабс-Тараканом была еще пара историй, но они закончились более или менее благополучно, с менингитом или чуть было не потерянным глазом не сравнить. Я поэтому сразу расскажу про Штабс-Таракана.

Было лето, и я поехал к Фролычу на дачу. На неделю, как мы сперва договаривались, а оказалось, что всего на один день. Эту дачу его папаша купил после того как его поперли со старой работы и с той дачи, которая ему тогда полагалась по должности. С наступлением каникул у нас во дворе появлялась крытая военная машина, и два курсанта из бронетанковой академии начинали загружать ее всякими мешками и коробками, потом они запрыгивали в кузов, Фролыч садился в кабину, и машина уезжала. В самом конце августа машина доставляла Фролыча обратно вместе с здоровым букетом гладиолусов и георгинов, который Фролыч первого сентября тащил в школу.

Меня же каждое лето регулярно отправляли в пионерский лагерь. В этот раз тоже отправили, но в середине первой смены в лагере объявили карантин, потому что во втором отряде обнаружилась свинка, и батя срочно забрал меня домой. Три недели я болтался в Москве просто так, потом инкубационный период закончился, и инфекционную опасность я представлять перестал. До третьей смены еще оставалось время, и тут как раз подвернулась возможность съездить на дачу к Фролычу.

Батя сам отвез меня на вокзал, купил билет и посадил в электричку. Он даже какого-то дядьку нашел в вагоне, который ехал до нужной станции, и попросил его за мной проследить, чтобы я не прозевал, когда надо будет выходить. Дядька был в шляпе, в костюме с галстуком, в резиновых сапогах и с рюкзаком. Еще у него были с собой обернутые мешковиной грабли, которые на багажную полку не поместились, поэтому он их держал рядом с собой. А когда он начинал засыпать, то грабли падали, и он тут же дергался, снова хватался за грабли и начинал озираться по сторонам.

Когда электричка тронулась, он спросил, как меня зовут, в каком классе и как я учусь, я ответил вежливо, потом он еще спросил, какой номер у дачи, на которую я еду, только он сказал не «дача», а «сад». Я ему ответил, что не знаю, потому что меня должны встретить. Он от меня отстал и сразу заснул.

Когда уже подъезжали, так примерно через полтора часа, мне вдруг пришла в голову беспокойная мысль. У меня это самое слово «сад» не выходило из головы. Если вдруг Фролыч меня не встретит, то как мне найти его дачу, если этот дядька чего-то долдонит про сады. И когда мы вышли в тамбур, я у него спросил, далеко ли дачи от садов. А он на меня разорался.

Вроде как дач там никаких нет, и это все придумали дармоеды и тунеядцы, которым лишь бы ничего не делать и жить на всем готовеньком и только загорать на травке, а надо сажать всякие полезные растения и трудиться от зари до зари. Потому что труд всему голова. И что с этими дачниками мы коммунизм никогда не построим.

Он так громко орал и был такой красный и злой, как будто весь тамбур был населен этими самыми ленивыми дачниками. Я просто не знал, куда деваться, и очень обрадовался, увидев на платформе Фролыча.

– Ты откуда знаешь Штабс-Таракана? – спросил Фролыч, специально попридержав меня, чтобы дядька с граблями удалился на приличное расстояние.

– Да не знаю я его совсем, – ответил я. – Просто батя попросил его проследить за мной, чтобы я не проехал остановку. А почему Штабс-Таракан?

Оказалось, что дядька был капитаном в отставке и во время войны служил в каком-то штабе. Его сначала все называли между собой штабс-капитаном, а потом как-то получилось Штабс-Таракан. И что он контуженный псих, ко Веем пристает и никому не дает проходу, требуя непременно сажать всякие овощи и фрукты. Если он, например, идет по улице и видит, что на соседской даче жарят шашлык или играют в преферанс, то останавливается и начинает громко скандалить. У него самого весь участок засажен яблонями и смородиной, просто ступить негде, и он требует, чтобы так же было и у всех. А люди сюда приезжают отдохнуть и не хотят целыми днями торчать на грядках задницей кверху. Ту же самую клубнику проще купить в магазине или на рынке, чем все время ее пропалывать и удобрять, да еще и непонятно, кому она достанется в результате, потому что деревенские шалят и к Штабс-Таракану уже много раз залезали. Он даже завел себе настоящее ружье, из которого пугает воробьев, чтобы те не поедали урожай. Ну и деревенские теперь тоже побаиваются к нему залезать, из-за ружья. А у остальных дачников ружей нет, поэтому они ничего не выращивают, а просто отдыхают.

Домработница Настя нас хотела сразу начать кормить обедом, но Фролыч вывернулся и утащил меня на опушку леса, где у него был построен шалаш. И еда нашлась в этом шалаше – две воблы, большая горбушка черного хлеба и бутылка лимонада. Мы все это съели и выпили, а потом начали играть в карты. В переводного дурака. Тут-то все и началось. Я так думаю, что из-за моих штанов. Я их очень не хотел надевать, но мама заставила, сказала, что раз я на дачу еду, то надо выглядеть прилично. Это были светло-бежевые бриджи чуть пониже колен, узкие и с разрезами снизу. Я ни одного человека никогда не видел, который бы в таких штанах ходил. Я их и сам впервые надел. Просто спорить не хотелось.

Я часто вот над чем думал. Человек произошел от обезьяны. Сначала обезьяна жила на дереве, потом стала спускаться на землю, постепенно начала передвигаться на задних лапах, потому что передние были нужны для всяких разных дел, и в результате из нее получился человек. А сама обезьяна – она тоже от какого-то животного произошла, это животное – еще от другого животного, и так далее, до рыб, амеб и совсем маленьких бактерий. Там еще динозавры по дороге были, птеродактили всякие. Это мне все понятно. То есть я про это знаю, но не чувствую. Это для меня какое-то все постороннее, оно существует где-то как на картинке в учебнике, но между мной, который внутри сидит, между моим «я» и всеми этими саблезубыми тиграми непереходимая граница. Чтобы еще проще – вот меня мои родители родили, меня сначала не было, а был такой маленький сперматозоид, потом у него ручки-ножки появились, головка, а через положенное время меня из мамы вынули. Понимаю. Но не чувствую. Потому что между всем этим и моим «я», которое внутри, та же самая граница, которую никак не перейти. Я очень старался, напрягался весь, думал: вот-вот, вот сейчас я эту границу проскочу и сразу же пойму, где там было это мое «я», где оно было спрятано в моих родителях или в обезьяне или еще дальше – в амебе какой-нибудь. Но никак не получалось. Пока не приходила белая вспышка под мелодию «ум-па-ра-рам». Вот в это самое мгновение вдруг наступала полная ясность, возникало такое ощущение, что мое «я», которое внутри, – это одновременно и мои родители, и обезьяны доисторические, и все-все на свете: злая Куздря, мой лучший друг Фролыч, бабочка вот эта с желтыми крыльями, мальчишка в майке, который вдруг рядом с нашим шалашом оказался. Что все это и есть «я».

– Здорово, Гринь, – сказал мальчишка.

– Здорово, – буркнул Фролыч, не отрываясь от карт.

Мальчишка постоял немного, наблюдая за игрой, потом присел на корточки.

– Дай воблы, – попросил он. – Смерть как хочется подсолониться.

– Нету больше, – ответил Фролыч.

– Ну дай… ну дай… ну не жидись… – заныл мальчишка.

– Да я ж тебе говорю, Кутька, нету больше. Было две штуки – съели уже.

– А велик дашь – на станцию съездить?

– Колесо спущено, – соврал Фролыч.

– Вот анекдот тогда расскажу, – неожиданно переключился мальчишка. – Политический. Хрущев, значит. Приходит к Фурцевой. Взял ее за сиську и говорит: «По молоку-то догоняем. Америку». А она его по лысине погладила и говорит: «Зато по шерсти отстаем». А он ей говорит: «Это, – говорит, – смотря в каком районе».

– Ха-ха, – выразительно сказал Фролыч и смешал карты.

– А ты чего – новенький? – мальчишка переключился на меня.

– Ничего я не новенький, – почему-то сказал я. – Старенький я. Всегда тут жил.

– А чего у тебя штаны бабские?

– Чего это?

– Бабские. Только с мотней почему-то.

– Сам ты… – я разозлился. – Нормальные штаны.

– Ага, бабские. Ну ладно. Я пойду.

Он сделал шаг в сторону и исчез в кустах.

– Из деревни, – объяснил мне Фролыч. – Такой прилипала, не отвяжешься. Ходит тут, цепляется ко всем. Разнюхивает все – кто приехал, кто уехал, у кого велик новый.

– А вы уже помирились? – спросил я.

Из рассказов Фролыча было известно, что время от времени по вечерам деревенские приходили большими толпами, задирались, приставали к девочкам, всячески старались устроить крупную драку, а над выловленными на улице одиночками довольно обидно издевались.

– Этим летом пока тихо, – сказал Фролыч. – Мы с ними в футбол играем. Только еще ни разу не выиграли. Может, им этого достаточно. Ну чего? Давай на речку сгоняем. А потом пойдем гулять вечером, я тебя с ребятами познакомлю.

По вечерам вся их дачная компания, как объяснил мне Фролыч, собиралась у водокачки, там жгли костер. Но познакомиться с компанией Фролыча так и не получилось. Как только мы отошли от калитки метров на сто, нас окружили. Рядом с прилипалой Кутькой стоял малорослый пацан, левая ладонь у него была перевязана серым бинтом. Еще человек десять взяли нас с Фролычем в кольцо.

– Вот он, – показал на меня прилипала. – Я его сразу узнал. По штанам.

– В чем дело-то? – спросил Фролыч, и по голосу видно было, что он здорово разволновался. – Чего надо?

– Разобраться надо, – сиплым голосом сказал из темноты некто и вышел в круг света под фонарным столбом.

Я сразу узнал Мирона, хотя и не видел его с тех самых пор, как мы с Фролычем перевелись в четвертую школу. Мирон был в лихо подвернутых кирзовых сапогах, на которые напуском сползали зеленые армейские брюки, а из-под телогрейки виднелась тельняшка с нашитой на груди эмблемой футбольной команды «Динамо». Правую руку он держал в кармане телогрейки, а левой подбрасывал и ловил брякающий спичечный коробок.

– У нас к тебе, Фролыч, вопросов нет, – продолжил он, выдержав небольшую паузу и сверля меня взглядом. – А вот с этим кентом надо разобраться. Ты, Фролыч, не подумай чего, отмудохать его Кутька и сам бы мог. За брата. Но он меня попросил разобраться, чтобы все было по правилам. Я вот только на тебя, Фролыч, удивляюсь, что ты водишься со всякими. И ты это брось, загораживать его.

В этот самый момент Фролыч сделал шаг вперед и влево, прикрыв меня от Мирона.

– Я же тебе говорю, что надо разобраться. Если ошибка вышла, Кутька ответит. Давай отойдем со света.

Мирон явно чувствовал себя здесь самым главным, и ему нравилось, что от его слова зависит, кто должен ответить за какое-то неизвестное мне событие – я или Кутька, которого всего несколько часов назад я впервые увидел.

Мы отошли от фонаря за кусты орешника. Фролыч по-прежнему загораживал меня от Мирона, и от этого мне было спокойно и совсем не страшно.

– Значит, так, – начал Мирон, продолжая брякать спичечным коробком. – Чтоб по справедливости. Мне никто ничего не должен, просто пацаны попросили. Так что давай, Леха, говори все как есть.

– Ну короче…, – начал пацан с перевязанной рукой, – мы, короче, вчера вечером пошли на станцию. А там он, короче…

– Кто? – спросил Мирон. – Ты понятнее говори.

– Вот он, – пацан показал на меня. – Мы закурить спросили.

Мы с Фролычем дружно подались вперед, такой неожиданной и неправдоподобной оказалась эта брехня про вчерашний вечер, но Мирон повелительно поднял руку:

– Спокойно! У нас тут по очереди говорят.

– Ну вот, – сказал пацан. – А он, короче, достал ножик из кармана и меня в руку пырнул.

– Дай я скажу, Мирон, – засуетился Кутька, – Леха прибежал, кровь течет. И говорит, из садов, в желтых штанах. Я сегодня пошел смотреть, а они в шалаше за колючкой. И он в желтых штанах. Ну я сразу к тебе.

– Кутька врет, Мирон, – не выдержал Фролыч. – Как последний гад. Кутька! Не получал давно?

И он замахнулся на Кутьку, но теперь уже Мирон сделал шаг вперед и влево, оттеснив Кутьку в сторону.

– Спокойно, шпана, – скомандовал Мирон, сдержав загомонившую вдруг компанию. – Я же сказал: будем разбираться по правилам. Леха говорит, что этот кент его порезал. Фролыч, понятно, защищает своего приятеля. А ты сам что молчишь?

– Да я только сегодня приехал, Мирон, – сказал я. – Спроси вон Фролыча, если не веришь.

– А Фролыч твой нам не свидетель, – ответил Мирон, и в голосе его прозвучало скрытое торжество. – Он тебе приятель. Он, чтоб тебя отмазать, чего хочешь сбрешет тут.

– А вот это ты видел? – я достал из кармана проклятых бежевых бриджей чудом не выброшенный билет. – Тут число есть. Посмотри сам, если не веришь.

Стая озадаченно замолчала.

– Что скажешь, Леха? – поинтересовался Мирон, изучив помятый билет. – Обознался что ль?

– Ничего я не обознался, – шмыгая носом, обиженно сказал пацан. – Он меня ножом ткнул в руку, а тут подошла электричка, он прыгнул в нее и уехал. Сегодня, видать, обратно приехал, вот он и дурит тебя этим билетом.

Тут уж я совсем не выдержал.

– Мирон, да я тут вообще первый раз. Не был я тут никогда, ни вчера ни вообще никогда.

Из-за мироновской спины высунулся Кутька.

– А вот и врешь! – радостно завопил он, – врешь! Я когда с тобой у шалаша говорил, ты мне что сказал? Ты мне сказал, что всегда здесь жил. Ну скажи, скажи! Не так было? Гриня, ты скажи, только без будды. А то хуже будет.

– Да это он просто так… – растерянно произнес Фролыч, начиная понимать, что мы, кажется, влипли в историю. – Просто взял и ляпнул. Какое имеет значение… Не было его здесь вчера.

– Видишь как, Фролыч, – остановил его Мирон. – Один раз мы его уже на враках поймали. Тут неважно, когда он врет – сейчас или днем, когда Кутька его спрашивал. Не в этом дело, а в том, что веры вам уже нету. Ни ему, ни тебе. И потом. Ему – да и тебе тоже – есть зачем врать, а вот Лехе и Кутьке врать незачем. И чтоб вы тут не шибко трепыхались, я прямо скажу: Леха с Кутькой ко мне вчера сразу прибежали и рассказали, как все было. И про желтые штаны. Если б Леха его вчера не встретил, он про штаны откуда бы знал?

– Штаны здесь при чем?! – просто-таки заорал я. – При чем здесь штаны? Да кто угодно может ходить в таких штанах! Я сегодня приехал только, понимаешь ты или нет – сегодня!

– А вот нас тут двенадцать человек, – возразил Мирон. – Давай спросим, хоть кто-нибудь из них хоть когда видел человека в таких штанах или нет. Давай? Или не будем? С младшего начнем: Леха, ты в таких штанах человека раньше видел?

– Нет, – ответил Леха, с отвращением глядя на мои бриджи. – В таких – никогда.

– Вчера в первый раз? – спросил Мирон, явно из скрупулезного стремления к точности расследования даже в самых незначительных деталях.

– И вчера тоже, – сознался Леха, опустив голову и еще сильнее шмыгая носом. – Вчера они были длинные. А эти по колено.

Наступила неприятная для собравшегося судилища пауза. Версия моей виновности неожиданно дала трещину. Где-то на горизонте замаячила фигура неизвестного в длинных желтых штанах и с ножом в кармане. Этой паузой решил воспользоваться Фролыч.

– Кончай, Мирон, а? – миролюбиво сказал он. – Ты ж знаешь Костю, в одном классе ведь были. Его ж дома с утра до ночи воспитывают, он даже матом ругаться толком не умеет. И ножа у него отродясь не было. Ну ты ведь знаешь…

Но Мирон быстро оправился от неожиданных показаний Лехи. Напоминание Фролыча о моей благополучной московской семье оказалось для Мирона красной тряпкой.

– Вот именно! – заорал он, и в его голосе появились истерические блатные нотки. – Вот так оно и бывает всегда. Из таких вот маменькиных сынков и вырастает всякое… Дома он тихенький, в школе – отличник, пионер примерный, а малого ножиком ткнуть исподтишка – это для него самое оно! Леха! Иди сюда.

И он подтолкнул Леху плечом так, что тот чуть не упал.

– Ты не на штаны смотри, ты ему в лицо смотри. Он?

– Он, – уставившись на меня широко распахнутыми глазами, уверенно заявил Леха.

Трое парней, до сих пор стоявших чуть позади, подались вперед – у них были здоровенные колья. Правая рука Мирона, которую он держал в кармане, с широким замахом врезалась мне в челюсть. У меня потемнело в глазах, но на ногах я удержался и увидел, как Фролыч толкнул на Мирона рванувшегося ко мне Кутьку.

– Бежим! – рявкнул Фролыч, и мы понеслись по улице, а мироновская кодла летела за нами с криками и улюлюканьем. В первые мгновения нам удалось оторваться на приличное расстояние, поскольку никто из кодлы такого резкого броска не ожидал, даже Мирон, явно переоценивший убойную силу своей свинчатки. Но постепенно расстояние начало сокращаться – мне было трудно бежать из-за головокружения. Фролыч же, почувствовав, что нас догоняют, остановился, обхватил меня за колени и стал поднимать на сетчатый забор вокруг чьей-то дачи. Поверх сетки была натянута колючая проволока, о которую я разодрал в клочья треклятые бежевые бриджи и сам до крови исцарапался. Фролыч перескочил через забор без единой царапины, накинув на проволоку телогрейку. Но снять ее он уже не успел, потому что кодла была вот прямо тут, и Мирон подсаживал на фролычевский ватник Кутьку.

И тут Фролыч совершил странный поступок. Он схватил лежащий по нашу сторону забора кирпич, но вместо того, чтобы огреть им по башке Кутьку, швырнул этот кирпич в окно дачи. Зазвенело стекло, и тут же в окне возникла фигура.

– Хулиганье! – завопила фигура. – Шпана! Бандитские морды! Ах вы вот как!

Последнее восклицание было реакцией на второй кирпич, который Фролыч запулил вслед за первым. Фигура исчезла, но тут же появилась снова. И тут я почувствовал, как падаю – это Фролыч бросился на землю и подкатился мне под ноги. Я грохнулся на него и услышал, как он охнул.

Я часто представлял себе, как нам с Фролычем грозит какая-нибудь смертельная опасность, и как я в последнее мгновение закрываю его своим телом и героически погибаю, а он остается жив. Лучше, конечно, не погибаю насовсем, а остаюсь живым, хоть и тяжелораненым, и слышу, как Фролыч клянется за меня отомстить и говорит, что такого дорогого друга, как, я у него никогда не было и никогда не будет.

Так и получилось. Я упал на спину, успел увидеть вспышку, но звука выстрела уже не услышал, потому что потерял сознание. Потом уже я узнал, что выстрелов было два, и второй заряд картечи разделился между мной и Кутькой, который успел перебраться на нашу сторону забора.

Следующее, что я помню, это как меня куда-то несут, свет уличного фонаря и Фролыча, идущего рядом и встревоженно заглядывающего мне в лицо. Потом легковая машина, где я лежал на заднем сиденье, и подушка под головой была в крови. Окончательно я пришел в себя только в больнице, на третий день.

Левый глаз удалось спасти. Как сказал специалист, которому меня показали позже в Москве, шансов на это было меньше, чем один из сотни, но именно этот шанс мне и достался. Еще на лбу у меня получились две здоровые вмятины, так на всю жизнь и оставшиеся. Вообще вся левая половина лица оказалась сильно изуродованной, потому что картечь прошла сквозь щеку, выбила четыре зуба, разорвала верхнее нёбо и повредила какой-то нерв, из-за чего все лицо у меня скособочилось. Это был только первый выстрел, а второй пришелся по касательной и сорвал большой кусок кожи вместе с волосами, так что, увидев себя через две недели в зеркале, я понял, как выглядит человек, с которого сняли скальп. Кутьке же достались только случайные картечины, но зато в такое место, что он вполне мог мне завидовать. Приехавшая вскоре после стрельбы милиция изъяла у Штабс-Таракана охотничье ружье, но его самого не тронули, потому что он был отставным военным и уважаемым человеком. Нашим – моим и Кутьки – родителям милиция объяснила, что Штабс-Таракан действовал в пределах необходимой самообороны, а если они чем недовольны, то могут обращаться в народный суд. Но только вряд ли из этого что выйдет, потому что Штабс-Таракан защищал свой дом от толпы бесчинствующих хулиганов, забросавшей его кирпичами. И скорее уж Штабс-Таракан их засудит, чем наоборот, потому что этими кирпичами хулиганы разбили очень ценный трофейный радиоприемник.