Текст книги "Вместе во имя жизни (сборник рассказов)"

Автор книги: Юлиус Фучик

Соавторы: Ян Дрда,Мирослава Томанова,Мария Майерова,Иржи Марек,Норберт Фрид,Ладислав Фукс,Рудольф Кальчик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

– Вы одалживаете книги? – допытывался я, желая хотя бы для себя как-то решить это дело.

– Да, – прозвучал ответ.

– Кому?

– Своим ученикам.

– А просматриваете возвращаемые книги?

– Иногда… – Но он тут же дернулся и заговорил: – Нет-нет, это невозможно! Они бы этого не сделали. Они еще молоды, пятый класс, они носят мне домой цветы. Нет, такое бы они не посмели. Я знаю их.

– За подобные вещи при теперешних обстоятельствах человек приговаривается к смерти, – добавил я больше для себя. Но не надо мне было мучить его – на старика было жалко смотреть. Я не знал, что люди могут прийти в такой ужас при упоминании о смерти. – У вас в доме есть служанка? – продолжал я, желая исправить свою оплошность.

– Нет, – ответил он.

– Кто с вами живет?

– Только моя жена.

– И больше никто?

– Нет!

– Ее посещают приятельницы или друзья?

– Нет. Это моя бывшая ученица. Я сам воспитал ее. Она с большим пониманием относится к моей работе, поэтому мы вполне довольствуемся обществом друг друга и не нуждаемся в знакомых.

Дело было ясное. Кто-то подбросил учителю оружие, чтобы отомстить ему за что-то. Возможно, это все же был кто-то из его бывших учеников. Каждый, кто хоть раз увидел седого, щуплого старичка, неизбежно должен был проникнуться убеждением, что такой человек способен только собирать и сушить травки. Поэтому я с чистой совестью мог посмотреть на этот проступок сквозь пальцы и отпустить несчастного. У меня решительно не было желания стать орудием мести какого-то подлеца.

– Не одалживайте больше книг своим ученикам, – закончил я, отпуская его.

Бедняга не мог найти слов, которыми отблагодарил бы меня, он лишь затряс бородкой, заикаясь, сказал что-то на прощание и мелкими шажками побежал к двери, чтобы как можно скорее оказаться на улице.

Я решил никому не говорить об этом деле.

Потом, спустя, наверное, два дня после этого случая, мы с приятелем вошли в местный костел. Это не было в моих привычках, но приятель, которого дома воспитали в строгости и который даже здесь не пренебрегал обязанностями хорошего христианина, утверждал, что поляков, вероятно под тяжестью обрушившихся на них бед, захватила необычайно сильная волна религиозного фанатизма, а это, дескать, может иметь далеко идущие последствия для дальнейшего положения страны. Я хотел сам убедиться в этом.

Мой приятель был прав. В костеле происходило нечто необычайное. Человек, растоптанный жестокой силой войны, снова оживал, обретал уверенность и веру в самого себя и в смысл своей жизни. Здесь он вдруг утрачивал робость, наполняясь надеждами, да наверняка и решимостью. На первый взгляд казалось, что это лишь более выразительное проявление горячего религиозного рвения, в которое человечество погружается всегда после каких-либо катастроф, но, по сути дела, это было уже сопротивление. Пока, правда, еще скрытое, но тем более опасное, что оно охватывало широкие массы, что оно объединяло все слои народа и давало каждому сверхчеловеческую силу для принесения самой большой жертвы. Да, здесь, в полутьме глубоких ниш под стрельчатыми сводами, при тихом мерцании восковых свечей на алтаре сейчас пока еще только тихим покаянием начал очищаться дух порабощенной нации, как очищался дух первых христиан в сырых катакомбах, чтобы однажды подняться на великие дела. И если бы поработитель захотел превратить этот народ в послушных рабов, ему пришлось бы разрушить все костелы, перевешать ксендзов, истребить в народе то чувство, которое соединяет его с самым сильным источником безопасности.

Мы смогли найти место только у дверей, потому что костел, несмотря на то что был обычный, будничный день и шла обычная утренняя панихида, был переполнен. Люди теснились даже в проходах между скамейками. Это были старики, женщины и мужчины в зрелом возрасте. Некоторые были одеты совсем бедно, почти небрежно, словно забежали сюда прямо с работы; иные, напротив, оделись тщательно, пожалуй, даже роскошно для такого смутного времени – видимо, они специально собирались в костел. Люди сидели и стояли плечом к плечу, не соблюдая какие-либо сословные различия, чего можно было ожидать здесь, где еще сильны всевозможные шляхетские традиции.

Орган молчал. Пело лишь несколько тонких, несмелых голосов. Остальные присутствующие усердно молились, склонив головы. С позолоченных подставок и холодных стен вниз смотрели удивленные лики святых, словно прислушивавшихся внимательно к приглушенному шелесту голосов исповедовавшихся. Они наверняка не могли понять столь внезапного усердия верующих. Обычно во время панихид костел бывает почти пуст. От алтаря доносится монотонный голос читающего молитву ксендза, в перерывах звучат тяжелые шаги церковного сторожа, шагающего по каменному полу (во время таких служб он обычно заменяет служек); время от времени через открытые двери с улицы долетает быстрый топот мчащихся лошадей, шум автомобильного мотора, отчетливо слышны голоса прохожих, потому что на скамьях сидят лишь несколько сгорбленных старушек, которые не нарушают тишины своим дыханием. Но теперь подобная интимность утренних панихид исчезла. Едва наверху на башне звонарь начал раскачивать колокол, как в двери валом повалил народ, и, прежде чем ксендз вышел из-за алтаря, все пространство храма было заполнено. Нет, каменные статуи святых с золотыми венчиками над головой не в состоянии были понять это. Возможно, они ощутили жестокую силу той ужасной бури, которая недавно пронеслась по улицам городка и которая должна была потрясти и стены костела, но они не знали, сколь глубоко тронула она людские сердца. Потому-то они взирали с таким любопытством своими сверкающими глазами на то море голов, которое слабо волновалось под ними.

Едва войдя, я заметил, что впереди, перед самым алтарем, стоит какая-то благородная дама, окутанная густой черной вуалью.

Ее должен был заметить каждый, кто входил в костел, она сама каким-то образом вынуждала к этому. Казалось, богослужение совершается только ради нее, более того – и люди-то собрались тут ради нее. Стоя перед алтарем недвижно, поглощенная ходом панихиды, она напоминала вытесанный из черного мрамора холодный столп, символизирующий человеческое горе. Люди держались от нее на почтительном расстоянии, чтобы не мешать ей отдаться печали.

На улицах города я часто встречал таких дам; с каждым днем их становилось все больше. Сначала они вызывали сочувствие прохожих; люди останавливались и долго в страхе глядели вслед этим женщинам, являющимся как бы напоминанием о неумолимой действительности. Позднее, однако, это стало вполне привычным явлением. Экстравагантно выглядели и вызывали возмущение скорее те женщины, которые, словно забывшись, продолжали ходить в ярких платьях. Все теперь понимали, что дело поляков проиграно. Вражеские войска заполонили страну, двигаясь со всех сторон. Сопротивление защитников ослабевало и не могло остановить противника ни в одном укрепленном пункте. С каждым утром гул орудий, доносившийся откуда-то с севера, становился все слабее и слабее. А это было предвестием ужасной трагедии, и каждый житель города ожидал ее с тяжелым чувством. В такой ситуации даже те, кто еще не имел дурных известий о своих близких, покинувших дом, чтобы защищать родину, не могли сохранять спокойную уверенность. И с каждым днем серый и черный цвета все больше и больше входили в этот мир обманутых надежд. Серый и черный цвета были всюду: на небе, на полях и здесь, в городе. Они расползались над опустошенными садами, таились в пустых молчащих домах, выглядывали из разбитых окон и дверей, были на лицах и в глазах испуганно пробегавших по улицам людей, а посему не было ничего удивительного в том, что серый и черный цвета вошли и в моду.

И все же эта дама в трауре с первого момента заинтересовала меня. Глаза мои непрестанно обращались к ней. Причиной этого было скорее всего то, что в ее облике соединялось несовместимое и распадалось, выделяясь во взаимоисключающие противоположности. С одной стороны, это был черный цвет ее одеяния, который, казалось, готов был поглотить ее полностью, а с другой – гармоничные формы ее красивой фигуры, которые явственно просматривались под глубокими складками густой вуали, свидетельствуя о том, что женщина еще молода. Нет, молодость и траур сочетаются плохо. Они либо взаимно искажают друг друга, либо предают, как произошло в данном случае. Кого же она потеряла? Брата, сестру, родителей, мужа? Скорее всего, возлюбленного, с которым она прожила в этом волшебном уголке жаркое лето и рядом с которым, возможно, именно в это время должна была стоять в белом венце и белой фате, словно ангел, перед священным алтарем. А теперь она стоит здесь одна. И на ней вуаль, которая намного тяжелее свадебной фаты. Значит, загубленная надежда, сломленная мечта и пропавшая любовь? Но она вынесла все. Она пришла сюда, представ перед ликом своего бога, чтобы принять из его рук чудесное лекарство, которое вернуло бы ее к жизни.

Она наверняка не была одинока в своем горе. Из глубины храма на нее глядело множество полных горя и боли глаз страдающих жен, матерей и дочерей. Многие из них остались дома, лишь в мыслях перенесясь сюда, многие именно в этот момент принимали обрушивающиеся на них удары судьбы, а иные покорно ожидали этих ударов, но все они, как и эта дама, спасались в своем отчаянии тем же утешением. Поэтому даже казалось, что она как бы символизирует страдание всех этих женщин, страдание всего народа.

Что с того, что она молода, что ее плечи и шея еще не привыкли к столь тяжкому бремени! В такие времена и молодежь вынуждена приносить свои жертвы. И эта дама сознавала все, она мужественно сносила свой удел. Она не горбилась, не стонала, не плакала. Да и что бы здесь дали слезы? Она стояла – выпрямившись, уверенно – перед взорами всех молящихся и ни одним движением не давала знать, что ее одолевает усталость. Сограждане могли гордиться ею: силой своего страдания она преодолевала звериную жестокость врага.

Должен признаться, мне было не очень приятно, когда я все это осознал. Я испытывал жгучий стыд за свою миссию. Поведение этой дамы уличило меня в трусости, ибо сейчас, более чем когда-либо, я чувствовал, что мое место не здесь, не в этом укромном уголке костела, а главное – мне не следовало бы служить тем людям, которые так безжалостно и сурово нарушили покой человека; нет, мое место там, где сражался и истек кровью ее возлюбленный, брат или отец, и служить я бы должен был той идее, которая давала ей силу так мужественно сносить страдания.

Месса тем временем продолжалась. Ксендз открыл чашу, собираясь допустить кающихся к святому причастию. По храму разнесся чистый звон, сзывавший верующих причаститься. Среди людей возник шум, но никто не тронулся с места, лишь благородная дама сделала несколько шагов и встала на колени перед алтарем. Значит, она была сегодня единственным избранным гостем и ей надлежало принять поддержку за всех, кто в эту минуту чувствовал себя слабым и покинутым. Все восприняли происходящее так же, как и я, потому что в этот миг под сводами костела зазвучала песнь покорности как единое мощное признание всех душ. Пели мужчины и женщины, богатые господа и бедняки, пели на одном дыхании, одними устами. Лицо ксендза сияло. Да, это был триумф страдания и печали.

Тотчас же после причастия дама собралась уходить. Справа к ней подошел статный пан в свободном пальто, отделанном дорогим мехом. Вероятно, это был брат или какой-либо дальний родственник, который пришел сюда, чтобы поддержать ее и проводить. Люди с готовностью уступали им дорогу в проходе между скамьями. Мы с приятелем тоже поднялись со своего места в дверях на ступенях, чтобы дать им пройти.

Величественная пара медленно шла по проходу, и присутствующие с обеих сторон с почтением следили за ней. Благородный пан принимал эти проявления сочувствия и внимания с достоинством, время от времени благодаря присутствующих легким поклоном. Но его спутница не выходила из состояния глубокой задумчивости. Она двигалась словно тень, она еще переживала состояние полного самоотречения и покорности, стремясь быть достойной милости, которая только что была ей оказана. Через весь костел она прошла со склоненной головой, опустив глаза. Лишь здесь, на ступенях, проходя мимо меня, она как бы с усилием подняла тяжелые ресницы и огляделась вокруг, словно желая вздохнуть всей грудью, словно здесь она избавится от тоски. Это длилось одно мгновение. Глаза ее раскрылись, и взгляд мечтательно полетел вдаль, и тогда при дневном свете я смог довольно явственно увидеть ее лицо под густой вуалью. Это была словно легкая вспышка. В тот же миг я потерял ее, потому что спутник дамы быстро повел ее к экипажу, стоявшему у костела и, видимо, ожидавшему их. Не знаю, успела ли она за это мгновение заметить, что я тоже стою тут и наблюдаю за ней, и должен ли я объяснять неожиданную поспешность, вдруг захватившую ее по выходе из костела, тем, что ее, быть может, смутило мое присутствие. Но я ее узнал. Без сомнения, это была моя знакомая, которая несколько дней назад сидела у меня в кабинете. Да, это были те самые холодные глаза, то же самоуверенное лицо. Лишь одно мне показалось странным – то, что она выступала в роли мученицы, едва ли не национальной героини. Насколько я мог припомнить, тогда ее поведение отнюдь не способствовало возвеличиванию этих людей, которые теперь выказали ей такое уважение и сочувствие. Это был крутой поворот событий. Какое несчастье могло постигнуть ее в столь недолгий промежуток времени, что она принялась каяться. Вопросы возникали у меня один за другим, и я никак не мог отделаться от них. А когда я увидел, что мой приятель с почтением поклонился ей, я не смог удержаться, чтобы не проявить любопытство.

– Это молодая супруга учителя ботаники из здешней гимназии. Этой ночью его забрало гестапо за то, что он прятал у себя в библиотеке оружие, – объяснил он мне охотно, с сочувствием глядя вслед быстро удалявшемуся экипажу.

Тогда я понял все.

Экипаж исчез за углом. Улица вновь была пуста и тиха. В костеле еще продолжали звучать горячие молитвы, а в белой дали перед нами гремели орудия. Они наверняка уже были нацелены на Варшаву.

Йозеф Стрнадел
Куда ни посмотришь – всюду июнь

1

Мы познакомились в женском клубе в Смечках. Я был там один или два раза на каком-то то ли литературном, то ли дискуссионном вечере, но на званом ужине до этого я там никогда не был. И вот теперь я на нем с Камилой. Ее тетя Гелена праздновала шестидесятилетие и решила пригласить гостей именно в клуб. Меня, собственно, привела туда ее подруга, писательница и редактор, с которой я сотрудничал; друзья называли ее Марженкой. Время от времени она приглашала меня и к себе, когда у нее собирались интересные гости. Это было прекрасно с ее стороны. Не знаю, с какой стати она все это делала. Теперь она вспомнила обо мне, наверное, потому, что я писал в ее журнале о сборнике стихов Гелены. Тогда я писал, что эта книга ни в коем случае не претендует на роль какого-то открытия (Гелена была прозаиком), а тем более на эффект блеска молнии, что это только скромные лирические заметки, написанные скорее всего в конце дня под воздействием грусти или восторга, в спокойные минуты между часами спешки, что это стихи, которые не затронут высоких сфер и которые даже не обладают четко выраженным боевым ритмом, которого мы ожидали от революционерки, что в них присутствуют смирение и признание, робкий взгляд на себя и на пройденный путь. И только иногда их тон соответствует сегодняшним революционным песням.

Примерно таким образом я, зеленый юнец, писал о книге этого зрелого, седовласого и опытного автора и в газете. Собственно, Гелена не была настоящей тетей Камилы. Она просто долгое время жила вместе с ее дядей, и поэтому Камила называла ее тетей. Когда мы с Камилой разговаривали о ней, я тоже называл ее тетушкой Геленой. Так я попал в уважаемое общество знакомых Гелены – писателей, журналистов, поэтов, переводчиков и их жен. Их собралось наверняка больше пятидесяти.

Среди этих гостей я был, пожалуй, самым молодым. Марженка представила меня Гелене. Та, однако, не воскликнула: «Ах это вы?!» Может быть, о той моей рецензии она просто не вспомнила, а возможно, вообще ее не читала. Это только рецензент всегда думает, что лучше его критики нет и что ее обязательно прочитает каждый, и прежде всего автор. Возможно также, что она прочитала рецензию и согласилась с ней. Она была умной, уравновешенной женщиной – такой она казалась мне по ее прозаическим произведениям. Теперь она позаботилась только о том, куда и с кем меня посадить.

Столы, накрытые к торжественному вечеру, были поставлены в форме буквы «Е». В вазах стояли белые хризантемы и, видимо, еще какие-то цветы, а на скатерти напротив каждого стула лежали букетики, какие дарятся при встречах девушкам.

Я бы давно уже позабыл (ведь прошло столько лет!), кто там тогда был. Но у меня сохранилась с того вечера фотография, и я, глядя на нее, вспоминаю многих. Фотограф запечатлел их, когда перед каждым гостем стояли еще нетронутые тарелки со сложенными салфетками, приборы и пустые фужеры для вина. Тетя Камилы сидела во главе этого застолья, недалеко от нее – мой профессор с факультета и старенькая писательница, по левую руку – болгарская писательница, произведения которой Гелена переводила, напротив нее – муж Марженки. Нескольких человек я знал только по фамилии. Чьи-то имена и фамилии я сразу же забыл после того вечера. Сегодня большинства из присутствовавших на той встрече уже нет в живых.

Теперь вы уже, видимо, догадались, что тетушка Гелена посадила меня рядом с Камилой.

На той фотографии Камила сидит на конце стола, а я возле нее. Когда мы фотографировались, большинство из нас по просьбе фотографа повернулись к нему лицом. И Камила тоже отвернула голову от стола. Мне этот снимок дорог: дело в том, что других фотографий Камилы у меня нет, да и никогда не было. Только благодаря этой фотографии я и теперь в любое время могу убедиться в том, что Камила была очень красивой девушкой. Я это понял, собственно, только теперь, после долгих лет, прошедших с того приятного вечера. Тогда я был смущен и одновременно взволнован тем, что неожиданно оказался рядом с такой милой собеседницей, и боялся, что у меня не хватит слов, чтобы забавлять ее целый вечер. Разумеется, я уже забыл, что ей тогда говорил, равно как и то, что было на ужин и понравились ли мне кушанья. Да это и неважно.

Если бы у меня не было этой фотографии, я бы даже не вспомнил, во что Камила была одета. Впрочем, я никогда не запоминаю, во что был одет человек, если даже, например, проведу с ним целый вечер. Теперь я вижу на фотографии, что Камила была одета в темное, вероятно в черное, платье без выреза, с короткими рукавами и широким белым кружевным воротничком. Черные волосы с пробором на правой стороне зачесаны назад. У нее была чистая смуглая кожа, выпуклый лоб, прекрасный прямой нос, черные глаза и полные губы.

Помещение было заполнено говором, смехом, звоном приборов и рюмок. К хвалебным речам и тостам я, видимо, даже не прислушивался – так сильно был пленен своей новой знакомой; мы с ней вдвоем словно были на необитаемом острове.

За окнами сумерки окрасили октябрьское небо в цвет индиго, и волшебный свет вспыхнувших на небе звезд ринулся на землю.

Когда мы вышли на улицу, я очень обрадовался тому, что нам вместе ехать на трамвае в сторону Шпейхара [11]11
  Район Праги. – Прим. ред.


[Закрыть].

Так началась наша дружба.

2

Когда я в ноябре этого года вспомнил о Камиле (я всегда о ней вспоминаю в это время, так как много думаю о своем друге Мареке: оба они, Камила и Марек, окончили высшую торговую школу на Горской улице и обоих их постигла одинаковая судьба), я зашел в пассаж Адрию, где когда-то, много лет назад, назначал Камиле свидания. Пассаж был отделен от Юнгмановой улицы решеткой, за которой сваливался различный строительный материал. Все это показалось мне обветшалым и грязным, негостеприимным. Свалка была устроена как раз в том месте, где когда-то я частенько торчал, поглядывая на небольшой магазинчик итальянского туристического бюро «UTRAS». Я был очень удручен увиденным. И тогда здесь царил полумрак, но для меня это было дорогое место, как будто эти ворота открывали путь к прекрасному солнечному свету. По обеим сторонам двери, через которые Камила когда-то проходила и которые сейчас заперты, стоят манекены, одетые в длинные поношенные кружевные платья, в огромных шляпах с искусственными цветами и другими украшениями; эти витрины принадлежат прокатному пункту масок и театральных костюмов, вход в который находится рядом. Если бы эти первые двери были открыты, я бы мог войти туда, например, с вопросом, сколько стоит прокат одного маскарадного костюма, чтобы снова увидеть ту обстановку магазинчика, но я знаю, что был бы разочарован. Никто не предложил бы мне веселые цветные брошюрки о городах, названия которых звучат как музыка: Верона, Сиена, Римини, Болонья, Равенна, Анкона, Феррара. Ну скажите, разве эти названия не звучат как музыка?

Работа Камилы не оставляла ей много свободного времени, и поэтому я всегда радовался, когда она все же находила минутку для того, чтобы немного посидеть в кафе или совершить небольшую прогулку по улицам города. В воскресенье она большей частью ездила домой, в Семилы, но и там всегда должна была что-то делать, так что это не было для нее отдыхом. Она много читала, ходила на уроки итальянского языка, иногда вынуждена была задерживаться на работе, и теперь я еще хотел, чтобы она помогала мне писать рецензии. Книг выходило достаточно, и газеты должны были информировать о них своих читателей. Камила всегда говорила по существу дела, у нее всегда была своя точка зрения, которую она защищала, реагировала она очень быстро, и к тому же была начитанна. Поэтому я хотел, чтобы она писала рецензии. Таким образом, больше всего мы говорили о книгах. Камила была скромна и чрезвычайно критична по отношению к самой себе. С удовольствием веселилась. Тетя Гелена имела на нее очень благотворное влияние. Встреч и разговоров с тетей Геленой было, конечно, не много, но они всегда надолго занимали наши мысли.

Прошли ноябрь и декабрь, а после Нового года я неожиданно очутился в больнице. Как только Камила узнала об этом, она сразу же пришла навестить меня и принесла мне маленький кустик вереска в горшке. С этим нежным кустиком, покрытым розовато-фиолетовыми маленькими цветками, в белую больничную палату как будто пришел кусочек моей гористой родины и ее родного края под Козаковой. Случалось, что Камила не могла прийти. Тогда она посылала письмо, и наши разговоры продолжались в строчках ее и моих писем. Хорошо еще, что я отыскал некоторые ее письма (от моих писем, наверное, уже ничего не осталось), не все они потерялись, выдержав пять переселений. Когда я по прошествии стольких лет снова беру их в руки, они кажутся мне недействительными, но еще более недействительными мне кажутся события, которые между тем разыгрались. То были события на самом деле невероятные, невозможные. На всех конвертах голубого и светло-голубого цвета, в которых Камила отсылала письма, на машинке напечатан мой адрес: «Петр Вранек, Общая публичная больница на Буловке в Праге VIII» или «Студенческая колония на Летне». То есть эти письма определенно посланы мне, на всех конвертах налеплены шестидесятигеллеровые марки со Штефадиком; на одном конверте даже две марки: двадцатигеллеровая с государственным гербом и сорокагеллеровая с Коменским; на другом конверте есть марка стоимостью в две кроны пятьдесят геллеров (это письмо было со мной за границей); на следующем конверте марка уже протекторатная. На другой стороне всех конвертов написан обратный адрес Камилы; следовательно, эти письма действительно от нее. Писала их двадцатитрехлетняя девушка (мне тогда было, наверное, на два года больше), полная здоровья, энергии и жажды жизни, образованная, целеустремленная, простая до детской доверчивости, нежная и ласковая и в то же время самокритичная, серьезная и заботливая. Я рад, что по прошествии стольких лет снова и снова могу перечитать эти ее письма.